* * *

Почти идеальная иллюстрация к "Цветочной ведьме"

Марьяна и псевдоросянка Росик (на самом деле мухоловка, конечно же, но Марьяна не очень разбирается в хищных цветочках), он же кустик

@темы: визуализация, счастье - есть, ведьмы, сказки

---

О рогато-пернатой практике

Название: Практиканты
Автор: Тууликки для WTF Angels 2017
Рейтинг, жанр, размер: PG-13, юмор, джен, мини
Пейринг/Персонажи: чёрт, ангел, человек
Задание: "12 стульев"
Краткое содержание: Ужасно скучно, когда твой подопечный-человек — программист и сидит за компьютером целыми днями. Ни искусить, ни на путь праведный не наставить. Гораздо интереснее искать сокровища!

Как и земные студенты, перед тем, как получить диплом, ангелы и черти проходят практику. Провалишь практику — диплома тебе не видать, и пойдёшь потом работать музой к какому-нибудь юному аффтору, на фанфики вдохновлять да слэшем сюжетным соблазнять в противовес ангелу, что исключительно за гет да крепкую дружбу дженовую ратует. А куда денешься? Служба!

Практику ангельские и чёртовы студенты проходят на Земле и исключительно в парах, для чего им выделяется подопечный-человек. Как и полагается по канонам, чёрт должен был человека всячески развращать, а ангел — наставлять на путь истинный.

Чёрт по имени Мар в нетерпении щёлкнул хвостом. Он торчал возле этого дурацкого фонаря уже час и сгрыз пяток леденцовых петушков. Леденцы закончились, а его напарник-соперник появляться не спешил.

— Меня ждёшь? — спросили за спиной. И шмыгнули носом.
Мар развернулся.

Нимб набекрень, сам мелкий, встрёпанный какой-то, на щеке — ссадина, в карманах хламиды этой его ангельской форменной бренчит что-то, ремешок на одной из сандалий полуоторван. И кто там сказал, что ангелам златокудрыми да белокрылыми быть положено?..
Ангел был рыж и веснушчат, будто ему перепала искра подземного пламени, а крылья были неопределённого мышиного цвета вместо белоснежных.

В общем, неказистый какой-то ангел ему в соперники-напарники достался, — решил Мар, который крайне внимательно относился к своей внешности и одевался щеголевато, даже рожки и копыта покрывая позолотой и крылья кожистые изящно складывая на манер плаща. И кисточку на хвосте никогда не забывая расчёсывать.

Разве глаза вот были у ангела хороши — голубые, что незабудки, ресницы длиннющие, любая земная девушка бы позавидовала. Цветы чёрт любил, хоть чихал от них отчаянно — внизу-то отродясь цветов не росло, разве огненные лилии паучьи, ну так те — иное, они и не цветы на самом деле.

— Обалдеть, — совсем не велеречиво высказался ангел, сунув руки в карманы и оглядев чёрта с ног до головы. — Белобрысый чёрт!
Мар насупился. Ну да, блондином он уродился невесть в кого… Не иначе, бабушка или там прабабушка с ангелом согрешила.
— А у вас наверху чем думали, когда тебя, цветочек рыжий, на Землю посылали?
Ангел, не говоря худого слова, дал чёрту в глаз, да так, что бедолага звёзды средь бела дня узрел.
— Ах ты так?! — разозлился Мар, когда мир перестал вертеться вокруг. — Ну, держись!

Уж чертей-то точно кротости и всепрощению не обучали. Вот мелкому пакостничеству — пожалуйста. Но у Мара вечно терпения не хватало выждать и отомстить потом, в удобный момент, да ещё и сделать так, чтоб на другого подумали. Что поделать, отличником учёбы он никогда не был...

Пернатый шипящий клубок прокатился по тротуару, сбив с ног какого-то прохожего, который так и не понял, что это было, выкатился на проезжую часть и едва не угодил под машину. Благо водитель ударил по тормозам, приняв позабывших о невидимости соперников за дерущихся котов.
Это больше в сказках ангелы и черти с людей ростом. Те, кто рангом повыше, ещё размеры свои изменять могут, так у них и силы поболе, а хранители и искусители росточку небольшого — как раз чтобы на плечах подопечного уместиться.

— Так ты чего взбесился-то? — чёрт приложил к подбитому глазу нахально стянутую из кармана ближайшего прохожего монетку. — Ну рыжий, так на правду ж не обижаются!
Шмыгающий носом ангел насупился, и чёрт выставил ладони перед собой, выронив монетку:
— Мир, мир!
— Не бывает рыжих ангелов, — нехотя отозвался посланник небес. — Меня с этим и так достали уже! Смеются… А я что, виноват разве?
— Ну ничего, — утешил Мар. — Зато у тебя глаза красивые. И удар с правой — загляденье… то есть видеть-то я теперь как раз глазом, что ты подбил, не вижу.
Ангел снова шмыгнул разбитым носом, порылся в карманах хламиды и извлёк мятый платок.
— По всепрощению и кротости у меня «незачёт», — признался он, запрокидывая голову и прижимая платок к носу, отчего сказанное прозвучало чуть гнусаво.
— Как у меня по отмщению, — вздохнул чёрт. — Я книжки на лекциях под столом читал… Ну что, перемирие? Подопечный-то у нас один. Охота тебе диплома лишаться?
— Ладно уж, — пробурчал ангел.

Но практика оказалась скучной донельзя. Их подопечный целыми днями сидел, уставясь на экран компьютера, печатая совершенно бессмысленные, на взгляд чёрта и ангела, строчки символов, от которых, если смотреть на них долго, голова кружиться начинала. Это называлось «писать программы». На улицу подопечный и носу не казал, разве уж включённый опустевший холодильник начинал возмущённо рычать и грохотать (ангел всё порывался изгнать из него бесов, насилу чёрт отговорил) — тогда следовала короткая перебежка до магазина в соседнем доме и обратно.
И как тут прикажете искушать или от искуса предостерегать?..
Ску-учно...

* * *

Нет, всё-таки неправильный ангел ему достался, — вздыхал чёрт, в очередной раз прикладывая монетку к подбитому глазу.
Темы неангельской рыжины чёрт не касался, на своей шкурке зная, как обидно, когда за неправильную масть дразнят, но и в ответ на ехидно-ласковое «цветочек» или «птичка» ангел, в первый же день совместной работы куда-то засунувший нимб и благополучно его потерявший, мгновенно свирепел и лез в драку. Теперь чёрту светло и ночью было, уж ангел расстарался! Но удержаться Мар никак не мог, уж больно скучно было, да и природа есть природа, не дразнить пернатого решительно не выходило. А тот раз за разом вёлся на провокацию: пресловутое ангельское терпение у него отсутствовало напрочь. Кто его только в хранители направил?
— Неправильный ты какой-то для хранителя, пернатое, — буркнул Мар вслух, разглядывая себя в зеркальце.
У блондинов кожа тонкая, нежная… и багровый, начавший наливаться уже зеленью синяк под глазом сходить обещал долго.
— У меня имя есть, — огрызнулся ангел, гордо восседавший на плече подопечного, аки глупая птица на насесте, о чём Мар подумывал ему сообщить. Порадовать сравнением. — Тин, а не «ангел» или «пернатое»!
— Тин… Тинувиэль, что ли? — ехидно уточнил чёрт, уроки литературоведения добросовестно отсидевший, а потому в человеческой литературе неплохо разбираясь.

Потому что, дабы склонять человека к угодным нечистой силе поступкам, надо знать его психологию. А значит, надо изучать человеческую культуру. Кроме того, и это было тайной Мара, ему просто очень нравились книги. Черти-то и ангелы ничего творить не умеют, не дано им. Одни разрушают, другие защищают, а вот дара творения у них нет. Это человекам задаром всё досталось...

— Окончание «эль» мне пока не полагается, — буркнул тёмный и необразованный ангел, явно уроки литературы прогуливавший и даже не сообразивший, как его обозвали. — Возрастом и саном не вышел.
Чёрт только хмыкнул. Хоть самому образованием его занимайся! Соперник должен быть достойным. И представился в ответ, что вообще-то было нарушением всех правил совместной работы ангелов-хранителей и чертей-искусителей:
— А я — Мар. Мантихор, если полностью, но меня так никто не называет.
Ангел свалился с плеча подопечного, захохотал беззастенчиво, захлопал крыльями.
— Ой, не могу! Мантикора мелкая… недорогатая!
— Ну и что? — возмутился чёрт. — Сам рыжий! Чем это тебе мои рожки не нравятся? И чем Мантихор хуже Бегемота? Мне матушка, может, на вырост имя дала!
— Рога-то вырастут, — посулил ангел сквозь хохот. — Как у того зверя парнокопытного, что вчера по телевизору видели…

И хранителю, и искусителю было отчаянно скучно, подопечный к тому же сидел в наушниках, музыку во время работы слушал, так что на ухо не пошепчешь, а потому оба пристрастились к просмотру телевизионных программ. Надо же людей учиться понимать, а как ещё, если не на примере культурной деятельности?.. Впрочем, в наличии последней, тщетно попытавшись понять сериалы и ток-шоу, ангел и чёрт дружно усомнились, после напряжённого спора о подозрительном происхождении ящика с картинками (чёрт уверял, что это не его собратьев рук дело, люди и сами горазды выдумывать способы причинения друг другу вреда!) сойдясь в конце концов на симпатии к передачам про животных. Хотя при виде любого животного с рогами ангел невзначай поминал неких «врагов рода человеческого», а чёрт беззастенчиво хихикал, когда рассказывали о повадках птиц.

Новости обоих ввергали в недоумение и вечные споры по поводу природы человеческой, неизменно заканчивающиеся драками: ангел слишком быстро выходил из себя, а удар в глаз считал наилучшим аргументом. По всей видимости, по риторике у него тоже был незачёт.

В один из дней, переключая каналы, они услыхали:
— Скончался известный миллионер Н… — тут чёрт отвлёкся на то, чтобы помочь Тину выпутать из взъерошенной шевелюры гребень, что оказалось делом нелёгким и едва не привёло снова к драке, а потому выпуск курьёзных новостей поневоле был выслушан до конца, хоть и вполуха.
Ведущая рассказала далее об эксцентричном старике, который драгоценности держал не в банковском сейфе, а почему-то дома, пряча в обивку мебели. Но, пока это выяснилось, часть мебели, в том числе старинный столовый гарнитур, успели продать.
— Ух ты, — сказал начитанный чёрт, закинув подальше злополучный гребень с отломанными зубцами. Рассказ о рогатом поросёнке, последовавший за историей о миллионере, он послушать ангелу не дал, быстро выключив телевизор. Не хватало потом выслушивать намёки о рогатых родственниках, тем более с копытами и пятачком, а о том, что пятачки только у бесов, ангел и слышать не желал. — Почти как в книге «Двенадцать стульев» — сокровища в мебели!

И просветил тёмного совсем ангела, кратко поведав историю неунывающего авантюриста.
Позабытый подопечный щёлкал клавишами. Рыжий ангел против обыкновения не огрызался и не норовил стукнуть, а слушал рассказ, и от сияния обращённых на него голубых глаз чёрту, созданию вроде бы по сути противоположному, становилось тепло. И даже хотелось сделать что-нибудь доброе.
Тьфу, какой-то ангельский вирус подцепил, что ли?..
— Я бы тоже поискал сокровища, — вздохнул Тин. — Кто же мог подумать, что быть хранителем — так скучно… Не тебя же мне воспитывать!
— Я, — вредно сообщил Мар, — по природе своей невоспитуемый.
Тин было азартно открыл рот, чтоб заспорить, но тут рухнул полуоторванный вчера в ходе выяснений подробностей происхождения рогатых и пернатых карниз, и ангел со вздохом извлёк из бездонных карманов, где водилось что-то подозрительно бренчащее и звенящее, молоток.

* * *

Холодильник снова опустел, и человек, к питанию пищей исключительно духовной не приспособленный, совершил вылазку в наружность, дабы пополнить истощившиеся пищевые запасы. Ангел и чёрт, понятно, отправились с ним, как то предписывали правила для хранителей и искусителей.
Неподалёку от магазина, возле пешеходного перехода маялась согбенная старушка. Она озиралась по сторонам и щурилась подслеповато на обходящих её прохожих.
— Переведи старушку через дорогу, — оживившись, зашептал на ухо подопечному Тин. — Сделай доброе дело, вознаграждён будешь… на небесах.
Чёрт на левом плече, грызший леденец, фыркнул.
— До-олго ждать придётся. Что у тебя, дел своих нет? Пусть себе сама ползёт потихонечку.
Ангел прожёг соперника взглядом и многообещающе показал кулак.
Мар в ответ показал язык.
— Помочь слабому и немощному — богоугодное дело, — зашептал снова Тин человеку на ухо.
Тот глянул на старушку, на противоположную сторону дороги…
— Не просят — не делай, — посоветовал чёрт. — Слушай, что нечисть умная говорит!
— Переведи… — начал снова ангел.
Мар неожиданно согласился:
— А давай, переведи! Вон и свет как раз зелёный.
Тин покосился с подозрением, но вид у Мара был самый невинный. Это-то ангела и настораживало.
Человек их потоптался, потоптался, вздохнул и пошёл к мнущейся на тротуаре старушке.
Та что-то бормотала, но подопечный ангела и чёрта был настойчив и твёрд в своём намерении совершить доброе дело и перевёл-таки её через дорогу, невзирая на вялое сопротивление.
Потом решительно отказался от благодарности, которой, собственно, и не последовало, и с чувством выполненного долга вернулся на свою сторону дороги.
Старушка погрозила ему вслед сухоньким кулачком:
— Развелось хулиганов!

Чёрт беззастенчиво захохотал.
— Ах ты… — Тин уже догадался, что его где-то надули.
— Она просто внука ждала! — объяснил чёрт, на всякий случай снимаясь с плеча подопечного. — Вон, видишь, идёт!
Ангел метнулся в воздух. Но его птичьи крылья явно уступали кожистым, как у летучей мыши, крыльям Мара — летучие мыши летают куда лучше, чем птицы, — и воздушного боя не состоялось. Ещё и из «воздушки» какой-то ретивый юнец чуть не подбил, за голубей приняв.
Мар что-то шепнул, махнул рукой — у стрелка нога зацепилась за ногу, и он свалился, чудом не расквасив себе нос. Ангел, которому пулькой срезало пару маховых перьев из левого крыла, старательно в этот момент разглядывал небо, делая вид, что сотворённого чёртом не замечает. Со всепрощением лучше у него не становилось.
— Мир? — предложил тем временем Мар, опускаясь на край навеса над крыльцом магазина, и протянул ангелу очередной полосатый леденец.
— Перемирие! — отрезал Тин, но леденец взял и с мрачным видом засунул за щёку.

* * *

— Я бы клад какой лучше поискал, — протянул развалившийся на книжной полке чёрт, листая какую-то книгу. — Скучно!
— Откуда ты узнаешь, где его искать? — резонно возразил ангел. — Сокровища тут и там не валяются.
— Сокровища там, где их находят… — рассеянно пробормотал их человек, почему-то не надевший привычно наушники.
Ангел и чёрт переглянулись.
— Передачу ту помнишь? И книгу? — Мар азартно потёр ладони.
— Так там-то книга была, мир выдуманный, а не настоящий… — не слишком уверенно сказал Тин.
— А сюжеты откуда берутся? — с намёком спросил чёрт.
Ангел непочтительно ткнул пальцем вверх, чёрт в это же время — вниз. Оба снова переглянулись.
— Слушай, — загорелся Мар, — я тут вроде видел недавно, когда человек наш в магазин выползал…

Хлопнули крылья, и чёрт выметнулся в открытую форточку.

Упомянутый человек поморщился, пошарил не глядя по столу — ангел подсунул ему под руку наушники, которые тот немедленно надел.

Ангел вздохнул, покосившись на экран компьютера, где на чёрном фоне вновь высвечивались строки совершенно непонятных символов, и подпёр голову рукой. Ску-учно…

Мар вернулся через полчаса, вызвал Тина в соседнюю комнату и сунул ему под нос рекламный проспект:
— Смотри!
«Выставка-продажа антикварной мебели, в том числе набора для гостиной конца XVIII века, состоящего из двенадцати ореховых стульев с мягкой обивкой...»
— Двенадцать! — прочтя, ахнул Тин. — Неужто те самые?
— Вот! — торжествующе воздел вверх когтистый палец Мар. — Сокровище точно спрятано там! Помнишь ведь, покупателя мебели той так и не нашли. Не бывает таких совпадений, это я тебе ответственно, как представитель нечисти, заявляю!
— Летим! — тут же загорелся ангел.
— На дело, — веско сказал чёрт, — ночью пойдём!

Сокровище… это сокровище. Что делать с ним, ангел и чёрт пока не придумали, но отказаться было невозможно. И ночи они дождались с трудом. Человек их ложиться и не думал, так и сидел за монитором, щёлкал клавишами, хмурился, потирая лоб. Как видно, что-то у него не ладилось.

— А подопечный? — вспомнил вдруг Мар и даже приостановился. — Как-то нехорошо бросать, практика ведь...
— Да что с ним случится за пару часов? — махнул рукой Тин. — Разве из компьютера нечисть какая вылезет, из числа той, что в играх, в которые он по ночам частенько играет, водится…
— Ну, как вылезет, так и обратно заберётся, — мгновение подумав, согласился Мар. — Уж наши метки разглядит, человек-то не бесхозный, а под присмотром! Ты прав, обходился же он как-то без нас, потерпит пару часиков. Главное, чтоб надзор не узнал, иначе выговором не отделаемся. Сокровища, ждите нас, Соловей и Мантикора идут на дело!

Человек на мгновение оторвался от экрана компьютера, бросил рассеянный взгляд в их сторону, будто мог увидеть, и Мара на миг даже дрожь от этой мысли пробрала. Обычные люди видеть нижних и верхних созданий не могли, а им самим показываться на глаза подопечным было строго-настрого запрещено. Но впереди ждали двенадцать драгоценных стульев, и чёрт от мысли отмахнулся.

Затея едва не провалилась, когда не вышло вдруг привычно просочиться сквозь стену, и ангел с чёртом, стукнувшись о кирпичи лбами, так и сели на мостовую. Как видно, владелец постарался обезопасить себя со всех сторон…
— Любопытно бы узнать, — чёрт потёр ушибленный лоб, дёрнул раздражённо хвостом, — кто хозяину поведал о способах останавливать даже таких, как мы?
— Не думаю, — сказал ангел, встряхнувшись, — что он знает обо всех способах.
— Рогами, —тут же предупредил Мар, памятуя о совместно просмотренных накануне мультфильмах, — дверь вышибать не буду. Неприспособленный я для этого.

Ангел хмыкнул, отстегнул с хламиды своей невзрачную брошь-застёжку, поковырялся в замке. Замок тихо щёлкнул, и бронированная дверь приоткрылась. Сигнализация и не пискнула даже, как горела себе огоньком, так и горела дальше.
Мар только присвистнул. Ничего себе умения для благостного пернатого! Надо было, когда намедни помогал Тину гребень выпутывать, проверить наличие рожек. Может, ему подменили ангела?..

Порог, к счастью, они переступили легко — то ли вся защита действовала только, пока не разомкнут контур, то ли порог попросту защитить позабыли.

— Вон они! — выдохнул чёрт. — Двенадцать штук!

Изящные ореховые стулья с резными спинками, с сиденьями, обитыми тканью с цветочным рисунком, расставлены были вокруг стола, что тоже явно был не нов и происхождение имел самое благородное. Светлое дерево заманчиво светилось в полумраке.

Тин порылся в карманах хламиды, добыл оттуда молоток и напильник. Мар только вздохнул, уже отчаявшись понять, как там умещались инструменты. И что там ещё, интересно, водится в ангельских карманах?..

Созидать ни ангелы, ни демоны не умели — это было прерогативой Творца и людей, которым Он щедро даровал искру собственного дара. Зато разрушать… По крайней мере, данный отдельно взятый от всего небесного воинства ангел ломать умел превосходно и сейчас трудился уже над третьим стулом.

— Мы и сами для людей вроде как выдуманные персонажи, — вещал чёрт, — так что как раз их выдумка для нас реальностью обернуться может… И во-он тот стул тоже не забудь, что в углу стоит. Гм… он не тринадцатый ли?.. Да ты работай, не отвлекайся.
— Сам сидишь и бездельничаешь, — огрызнулся Тин. — Сейчас как дам в глаз!
— Я руковожу, — возразил Мар, лизнув добытый из кармана очередной леденец на палочке. — Это самое трудное занятие, чтоб ты знал!
Ангел махнул на него рукой и продолжил пилить стул.
Но просто так сидеть чёрту было скучно.
— Слушай, так ты чего некондиционный такой? Крылья серые, будто в пыли извалялся.
— Отстань, — буркнул Тин. — Я не перелинял ещё, новые перья белыми будут.

Чёрт живо вообразил беспёрого линяющего ангела… и зажал себе рот ладонями: если он сейчас будет смеяться, Тин непременно полезет в драку (кто его там воспитывал?!), а стулья кто потрошить будет?

— Нет, всё-таки историю со стульями — это точно кто-то из ваших придумал, — злобно пропыхтел ангел, потроша то ли пятый, то ли шестой стул. Безрезультатно.
— Давай-давай, работай, пернатое, солнце ещё высоко, — оказал моральную поддержку чёрт, сидя на краю антикварного стола и болтая ногами.
В следующий миг его сдёрнули за хвост с этого стола и принялись мутузить, приговаривая:
— Я — тебе — не пернатое — враг рода человеческого! Рога давно не отшибали? Так я мигом!

Светало, и город начал оживать.
— Не иначе, и вправду кто-то из бесов постарался, — буркнул Мар, потирая скулу, на которой расцветал синяк. — В их духе шуточка.
Сидящий рядом с ним ангел согласно шмыгнул разбитым носом. Никаких сокровищ в оставшихся стульях так и не нашлось.
— Держи, — вздохнул чёрт, отдавая напарнику поневоле свой платок. Вроде и стукнул-то легонько совсем — а поди ж ты, снова расквасил. Порывшись в карманах, достал леденец. — Будешь?..

* * *

Что подопечных-людей ни на минуту без присмотра оставлять нельзя, и глупые правила, оказывается, вовсе не глупы, чёрту и ангелу суждено было осознать именно сегодня.
Они понуро сидели на крыше того самого магазина, когда Тин вдруг уронил платок, что комкал в руках, странно повертел головой — ну чисто по-птичьи! — будто к чему-то прислушиваясь, и сказал растерянно:
— Ой… а я подопечного нашего чувствую. Рядом совсем… и опасность ему грозит. Мне так кажется… А тебе?
— Когда кажется, креститься надо, — огрызнулся чёрт, следом за ангелом снимаясь с крыши, — а мне по происхождению не положено!

Подопечный их, не вовремя решивший совершить вылазку в магазин, как раз собирался ступить на дорогу, и не думая глядеть по сторонам. И не видя несущийся автомобиль, спешащий проскочить на жёлтый свет.
— Держи его! — завопил Мар, метнувшись вперёд и ловя подопечного за левую руку.
Ангел заполошно хлопнул крыльями, вцепился в правое плечо, помогая чёрту оттаскивать их общего человека назад от проезжей части.

Автомобиль, отчаянно сигналя, пронёсся мимо. Мар нехорошо прищурился вслед и удовлетворённо усмехнулся, услыхав скрежет. Ничего, теперь пускай отремонтировать попробует.

— Ты куда смотришь… любимое дитя Отцово?!
Ангелам сквернословить не полагалось, и взъерошенный Тин явно сейчас проглотил некое ругательство из тех, что и знать не должен был.
— Задумался, — огрызнулся человек.
Ангел и чёрт аж летать разом разучились, так и рухнули вниз.
— Ты нас слышишь, человек?!
— Вовсе незачем так кричать, — буркнул подопечный, взмахнул рукой — ангела и чёрта унесло. — Голова от вас болит. И у меня тоже имя есть.
Тин и Мар с трудом распутали руки-ноги-крылья-хвост, во все глаза уставились на человека.
— Колдун?! — получилось опять дуэтом. — Но как?! Зачем?!
— Меня не спрашивали, — пожал плечами подопечный, не обращая внимания на подозрительные взгляды прохожих. — Тот старик-сосед, что напротив, у него ещё взгляд такой недобрый был… Позвал как-то — я и не помню, как там оказался, смотрю — лежит, сам весь аж жёлтый, страшный. И говорит, мол, просьбу умирающего исполни, так я и помру спокойно. Ну я что, зверь, что ли? Согласился… Он меня за руку поймал, я и опомниться не успел, как придавило и в глазах потемнело разом. А как очухался — старик уж мёртв. Ну а со мной вещи странные твориться с тех пор начали. Вот и вас увидел — знали бы вы, как меня ваша болтовня от работы отвлекает!

Мар и Тин переглянулись. Кажется, они несколько увлеклись поисками сокровищ — чтоб эти двенадцать злополучных стульев! Это же надо, колдуна по соседству не учуять и пропустить момент, когда подопечный у него силу перенял! Вроде и отлучались-то ненадолго… И не заметили ничего.
Начальству об этом лучше не знать. Ни тому, что сверху, ни тому, что снизу. Иначе точно в музы сошлют. К юному аффтару…
Зато практика обещала ныне стать очень даже интересной.

«Злоумышленники, совершившие проникновение в антикварный магазин и нанёсшие ущерб путём умышленного повреждения уникального набора мебели XVIII века для гостиной, остались не найденными...»

@темы: ангелы, сказки

---

Ласковая сказка

Очередной белый недостих))

Город подрагивает стенами домов, окнами и фонарями в небо глядит, мечтает - чтоб чудо, как бывает в кино, чтоб облака, свобода и крылья, а потом - вернуться назад, потому что "ну куда они все без меня".
Город усыновляет котов - всякий город тоже немного кот, это он знает давно, - гладит чужими ладонями бездомных псов, слушает крылатые свирели, рассыпает по снегу рябину горстями, горчит на губах рябиновый сок.

Сияют в витринах, над проспектами гирлянд огни - маленькие звёзды, что пока до неба не доросли, им нужны радость людская, восхищенье и ласка, чтоб чудо случилось (иначе какая же сказка?).
Однажды лампочные звёзды глянут из выси ясными огнями, и бездна расцветёт, как летний луг - цветами.

Город (бродит следом трёхцветный кот, требует ласки) в метро гладит по макушкам синие поезда и читает про "Стрелу" им сказки, складывает витражей разноцветные осколки. Пожимает лапы елей, кормит умилительных свиристелей, растит ледяные цветы, царапая руки об иголки.
Кот почти-трёхглавый полосатый шарф когтит, Город вздыхает, укоряет: как можно быть не собой, а кем-то другим?
(кот - не очень-то он, а из чужой сказки вообще-то дракон)
Заснеженный Город выходит на прогулки ночами, рисует кистями деревьев на небе бледные акварели, пасёт призрачных котов средь несбывшегося леса, что прорастает сквозь стены домов, играет тихонько на свирели. Беседует с рекою, в которую давно влюблён (все семь мостов - его подарки, пусть людскими руками, но - чудо, как должно быть в сказке), и сонная укоризна ласки в ответном шелесте волн. Река дремлет, и рыжие, алые и зелёные звёзды мостов плывут в полосе незамёрзших вод.

Прислушайся - далеко где-то пастушья свирель поёт...

Город поправляет звёзды в лохматой шевелюре, вытряхивает сосновые иголки и шелест ветров.
На пороге неба нежит сонную небыль из чьих-то снов.
Солнце лениво ползёт из-за небесного края - спелое, медно-золотое, будто яблоко с яблони той - вечно молодое.

Слышен стук поездов, из пекарен пахнет горячими пирожками, и город возвращается к себе, будто и не было ничего.
Наверное, в жилах его вместо крови - туман да рябиновый сок.

(Но небыль нежно поёт, и в небе - январские снежные птицы-корабли, и дивные облачные дворцы. Январь уходит, оставляя лишь на снегу волчьи следы.

А там до Имболка недалеко, единороги-индрики гуляют и льётся февральское молоко)

...Город был человеком когда-то давно.

*...читает про "Стрелу" им сказки - поезда метро в Городе сине-голубые, "Голубая стрела" - волшебный поезд из сказки

@темы: зима, сказки города N, странные рассказки, сказки

---

Снежные ловчие

Из основного дневника, написано было на заявку  Тень Черного Зверя "снежные ловчие"

В ночи, когда от стужи потрескивают стёкла, расписанные дивными морозными узорами, когда льдисты понизу стены и сияет сквозь тучи бледная луна, мчится по небу Снежная охота.
Луна — как вода, вода — это всегда врата, по проложенным тропам, ручьям-путям лунного света мчатся волки, серебрятся инеем шкуры, далеко слышен переливчатый клич.
То волки Охоты, зимней лютой Охоты, — может, дети тех, кого Пастырь некогда на небеса увёл по дороге лебедей — стеречь врата, песней сшивать, как нитью, прорехи в пустоту, может — те, кто потерян, под волчью шкуру заключён, и вечен их бег — пока не придёт вечность, не станет на пороге этого мира, широко распахнув прежде запертые двери.
Легконогие ловчие (быть может, каждому из них когда-то осколок в сердце попал, быть может, родились они в снежную бурю, быть может — снежный вихрь по воле Дикого Короля когда-то разум и облик обрёл, и в тёмном взгляде лишь бездна и круженье звёзд, не смотри, иначе не найдёшь больше тропы) бегут с волками, на снежных духах-конях поспевает за ними Охота, и следом вьюга летит.
В сердце снежной бури распускаются душ цветы.
Коронный ловчий подносит к губам рог.
Эхом отзываются волки — добыча близко, душа человечья тьмы полна, лишь стены родные могли б защитой стать, да ветви рябины над порогом скрестить, полыни и чертополоха на окнах развесить пучки.
Ловчие подают голоса — и волчий клич протяжно звенит, и волки снегов вновь отзываются эхом.
Для больной, искалеченной, тёмной души волчьи клыки — шанс вернуться в Круг сияющей от чистоты.
Волки летят, хвостами заметая следы, и вровень несутся дети снежного вихря и ледяного света звезды.
Каждый ловчий — волку побратим, половина души.
Луна — как вода, вода — это всегда врата, по проложенным тропам, ручьям-путям лунного света мчатся волки и ловчие их, серебрятся инеем шкуры, далеко слышен переливчатый клич.
И звёзды светят сквозь снежную мглу — волчьи глаза.

@темы: зима, Дикая Охота

---

Страж Времени

У порога Времени стоит вечный бессменный Страж. Под ногами его песок, за спиной - Врата, сработанные неведомым мастером или вовсе возникшие сами по себе, украшенные спиралями и вписанным в них колесом; говорят, прошедший в них найдёт свою судьбу, где и когда она бы ни была. Вот только чтобы пройти в них - нужно пройти мимо стража, заглянуть в прозрачные глаза с чёрными, чернее тьмы, бездонными звёздами зрачков - и остаться собой, не потеряться в этой бездне, откуда глядит само Время, что не в силах оставить след на вечно юном лице, зато навек поселившееся в глазах. И никто не скажет наверняка, почему кого-то Страж сочтёт достойным пройти во Врата... если и были такие, а другому надо радоваться, коли сумеет уйти, даже и оставив здесь навек часть себя.
Страж стоит здесь с начала времён - и не помнит, кто он и откуда, хотя помнит всё, что было, чего не было и даже то, что только могло быть - когда река Времени распадается на множество притоков-ручейков.

У какого из народов миров, где существует Время, серебристые волосы, хрустально-прозрачные глаза - будто чистые озёра, пронизанные солнечным светом, белые полупрозрачные когти на руках, тень крыльев за спиной и дар - хранить время, чувствовать его? Может быть, других таких, как Страж, и не было, или сородичи его давно ушли... Он не видит их в потоках Времени - может быть, они и вовсе обитают в невозможном мире, в котором времени нет.

Время - река, живой поток, наделённый чуждым разумом, и ему тоже нужен хранитель - тот, кто будет оберегать и присматривать, тот, над кем у самого Времени нет власти....
Страж бесстрастно вглядывается в прошлое и будущее, порой следит за чьими-то судьбами - люди порой отчаянным желанием меняют не то что будущее - прошлое, и дело Стража - успокоить взбунтовавшийся живой поток, не терпящий небрежения, пригладить взъерошенные потоки, убрать камни, мешающие спокойно течь...
Один от начала веков, один до конца их.
Он не помнит, что может быть иначе - не чувствовать мельчайшие потоки, не чувствовать мешающие камни, не чуять водовороты в своевольном потоке, не чувствовать боль, как свою
- и у Времени есть враги, что пожирают отдельные потоки, и Время зовёт Стража на помощь.

Вечно стоит Страж, и у ног его - Времени поток, за спиною - Врата. Когтистая рука крепко держит жезл-посох, украшенный резьбой-спиралью, спокойны и строги прозрачные глаза, лишь тьма бьётся в звёздах-зрачках...

Говорят, у Времени, раз оно - живое, есть Отец, и с начала Времён он спит непробудным сном. Говорят, конец Времени наступит, когда спящий Отец проснётся...
Может быть, тогда Страж получит свободу.

@темы: божества, легенды

---

Лун-лакомка

Прим.:

На самом деле - давнее, из основного дневника, вычитано-выправлено заново. Я просто соскучилась по принцу и его змею-дракону С хронологией всё сложно - здесь принц давно уж изгнан со своей горы в наказание и растерял большую часть божественности. Про девочку-ветер была крохотная зарисовка где-то в начале этого дневника, а про встречу их с бывшим принцем - в моих черновиках, где водятся не только драконы)).

День клонился к вечеру, и небо на западе уже стало янтарным. Пилигрим, бросив на траву плащ и положив сумку и посох, спустился к реке, где ивы полоскали в неспешной воде шёлковые косы, окунул в прохладную воду руки, умылся с наслаждением. Засухе пришел конец, и река вновь была полноводной: должно быть, в верховьях всё еще продолжались дожди, - воспряли поникшие травы и повеселели печальные деревья.

Пилигрим мгновение смотрел на своё смутное отражение в воде, потом разбил его ладонью. Поднялся вновь на крутой берег и приготовился ждать, нимало не сомневаясь, что о его приходе узнают.
Пока же, достав цинь и устроив у себя на коленях, подтянул шёлковые струны, прижав с одной стороны, провёл по ним свободною рукою.
Цинь отозвался на ласку тихим переливчатым звоном. Мелодия рождалась сама, кажется, и вовсе без участия музыканта, вплетаясь в шелест листвы, пение птиц и дыхание реки, становясь неотъемлемой частью мелодии мира.

Из-за пригорка высунулась увенчанная рогами драконья голова на длинной шее, уставилась немигающими золотыми глазами.
- Здравствуй, - пилигрим тронул струны напоследок, отложил цинь, поднялся навстречу. Неслышимая мелодия всё ещё дрожала в воздухе. Дракон выбрался целиком, навис над ним гибким змеистым телом, втянул воздух шумно; длинные усы, дрогнув, изогнулись, когда носа легко коснулась узкая ладонь. - Уверился? Выжидал столько.
Дракон фыркнул, обдав тёплым дыханием и растрепав волосы.
- Слушал твою музыку. Солнцем пахнешь, немного пылью... и мёдом, - он облизнулся.
Пилигрим засмеялся тихонько, достал из сумки маленький горшочек и лепёшки.
Отталкивая любопытно заглядывающую через плечо морду, намазал лепёшки щедро мёдом, протянул на ладони. Дракон слизнул вмиг - будто и не было.
- Лун-лакомка... Разве драконы едят мёд?
- Не знаю ничего, - отказался довольный дракон. - Я - ем. А ты - не забыл.
Обернулся вокруг уютным кольцом, позволяя опереться, сесть удобнее, тяжёлую голову же осторожно устроил у него на коленях.

Пилигрим дотянулся до сумки, достал костяной гребень, украшенный замысловатыми письменами, взялся вычёсывать-выглаживать спутавшуюся гриву.

Низкое уже солнце вызолачивало тёмную бронзу чешуи, отчего дракон казался почти янтарным.
- Воды слышали - ветер шепчет о появлении того, кто может говорить с ним, - дракон блаженно жмурил золотые, будто отражение неба, глаза. - Грядут перемены.
- Бедное дитя, - мягко сказал пилигрим. - Едва ли он или она понимает до конца, что за путь был выбран и как он окончится...
- Найди и присмотри, - предложил Лун.
Пилигрим покачал головой.
- Я не тот, с кем следует пересекать свой путь, друг Лун.
- А говорят, что невозможно понять, как мыслят драконы... Я никогда не научусь понимать... людей. И отчего ты снова называешь меня просто "драконом"? - дракон - точь-в-точь рассерженный кот - дёрнул кончиком хвоста и прижал уши, запустив когти в землю.
- Ты тоже до сих пор не называешь ведомого тебе имени, друг Лун, - отозвался пилигрим, откладывая гребень и пропуская сквозь пальцы длинные пряди драконьей гривы, напоминающей конскую. - Впрочем, не нужно нашим именам звучать в нынешние времена, ни к чему это.
- Ты всё ищешь? - помолчав, тихо спросил дракон; дрогнули, обоняя ветер, гибкие усы. - Сколько уже дорог прошёл.
- Ищу, - согласился пилигрим. - Не тяготись моим одиночеством, друг мой.
- Я могу вмиг донести тебя, куда скажешь, - сказал дракон.
- Искание теряет свой смысл, если сразу оказываешься у цели, - возразил пилигрим. - Слишком легко... Нет, путь должен быть пройден, а цель, к которой стремишься, найдена, лишь когда придет для того время. Любое искание - это искание себя самого.
- О, ты, как и прежде, оправдываешь свое прозвище, - мягко фыркнул дракон, дёрнув ухом, за которым тотчас прошлись ласковые пальцы.
- Прости, - безмятежно отозвался Лаоши¹, не уточняя, что имел в виду именно сказанное. - Надо же им хоть как-то меня называть! Я вовсе не стремлюсь поучать кого-то и прозвище себе давал не сам. Люди порой так любят искать учителей, которые бы объяснили, как создан мир и всё в нём устроено, не понимая, что научить не может никто, потому что путь у всякого свой!
- Вот потому, - заключил Лун, - люди и дали тебе, прошедшему изрядный путь, прозвище по заслугам.
- Скажи-ка, - спросил задумчиво пилигрим, не пытаясь перевести разговор - в самом деле думая о другом, - ты ленишься последнее время, друг Лун? Так долго длилась последняя засуха, дождей всё меньше... Куда смотрит владыка вод? Много посевов сгорело.
Дракон раздражённо встопорщил чешую, и опиравшийся о его бок Лаоши отдёрнул руку, порезавшись о бритвенно-острые края.
- Трудно сгонять облака и устраивать дожди, когда ветер не желает подчиняться! Я - самый сильный из оставшихся, мне некогда указала путь мелодия бога, но даже я нынче ничего не могу поделать! Мир меняется, я не слышу его... и есть ли теперь здесь место таким, как мы? Или мы должны будем уйти, ненужные, забытые людьми, как старые боги?

Пилигрим промолчал, ожидая, пока раздражение дракона уляжется, лишь подтянул цинь ближе, чтобы его не задели.

Лун ударил хвостом, взрыхлив землю, шумно втянул воздух, повернул голову, с тревогой вперившись золотистыми глазами. Лаоши держал правую руку на весу, стараясь не испачкать одежду; кровь капала с пальцев.
- Прости, - дракон прошёлся языком по глубоко взрезанной ладони и пальцам, потом уткнулся носом в колени друга, шумно вздохнув. - Я всякий раз забываю о том, как хрупки люди...
Лаоши осмотрел руку, на которой белели лишь тоненькие, едва заметные полоски шрамов, и улыбнулся с явным облегчением:
- Благодарю.
С покалеченными руками невозможно играть. Выражать звучавшую в душе музыку иначе он бы не желал - не было большего счастья, чем поющие струны верного циня под пальцами.
У инструмента было имя, и его, как и своё собственное, странник никому бы не назвал.

Скользнуло длинное змеистое тело, плеснула вода - дракон скрылся в реке. Пилигрим только вздохнул, встряхнул головой, отгоняя непрошеные воспоминания о давно ушедшем, и принялся готовиться к ночлегу.

Ночь была тихой, хотя пилигрим то и дело просыпался от всплесков воды, прислушивался, выпрастывая руку из-под одеяла и касаясь кончиками пальцев верного орехового посоха. Неуютная близость чёрной, чужой, бездонной воды пробуждала в глубинах души древние полузабытые, человеческие страхи, заставляя чутко прислушиваться к каждому шороху.

Наутро Лаоши успел искупаться и высушить длинные волосы, прежде чем ощутил знакомое присутствие.

Мокрый отфыркивающийся Лун положил крупную краснопёрую рыбу к его ногам.
- Вот спасибо, - улыбнулся Лаоши, скормивший дракону накануне почти все свои припасы.

Дракон, сочтя дружеский долг выполненным, разлёгся на траве, нежась под жаркими лучами распустившегося в золотом небе жар-цветка и поглядывая одним глазом на человека.

Лаоши, сколов наконец длинные волосы узорной шпилькой с нефритовым навершием - странный контраст со скромной одеждой, - убрал гребень и с сомнением покосился на рыбину.
Дракон подался лениво вперёд и выдохнул язычок пламени.
- И готовить не нужно. Ешь.
- С чешуёй, стеклом и пеплом? - уточнил Лаоши, доставая последнюю лепёшку.
Песок и вправду оплавился от жаркого драконьего пламени стеклом, замуровав рыбу.
- Божественная благодарность! - дракон деланно-возмущённо изогнул усы и принюхался.
- Могу разве пустую посудину отдать, - развёл руками Лаоши. - Мёд ты ещё вчера доел.
Дракон фыркнул и отвернулся с явным сожалением.

- Так что тебя настолько беспокоит? - пилигрим привычно устроился, оперевшись на чешуйчатый бок, накрыв предварительно сложенным вдвое плащом.
Дракон лишь ухом дёрнул на такое нахальство.
- Мир пахнет иначе... Перемены. Нарушение равновесия. Когда приходит тот, о ком не помнят уже и легенды, - это не к добру. Желание людей переменить мир заканчивается всегда одним. Кровью и смертью. Они не меняют - ломают, переделывая его под себя.
- За осенью всегда приходит зима, - ответил Лаоши. - Старый мир уже умирает, тебе ли это объяснять, друг Лун? Много ли нынче осталось драконов? Других дивных зверей? И давно никто не видел твоих мудрых родичей-единорогов². Мир не может оставаться неизменным, как любое живое создание, и походит на огненную птицу из легенд, что через боль сжигает себя, чтобы возродиться уже обновлённой. Говорящий с ветром, как и любой, чья цель - изменить мир, лишь орудие, что не появилось бы без желания самого мира.
- Мира, который запер нас здесь. Ты знаешь, что для драконов нет границ? Мы умеем странствовать между мирами... и ты, мой принц, запретивший мне называть тебя так, мог бы, если б только захотел, - пилигрим только приподнял брови, ничего не сказав на это. - Вот только сейчас даже я не могу покинуть этот мир, будто один из людей, которые сами себе выдумывают запреты и границы, становясь беспомощными!
- Меняется мир - меняются и пути... Думаешь, не было такого прежде? - Лаоши легко провёл ладонью по драконьей гриве, раздумывая, говорить ли о том, что чешуя старого друга нынче отливает царственным золотом. - История идёт по кругу. Неизменный мир зацветёт, как болото - гиблое место, где умирает, заперта в топких берегах, река времени и разъедается сама ткань мира.
- Вот только драконы - вовсе не только чешуя, когти, гордость и жаркое пламя. Мы - неотделимая часть Мира, что уходит, - почти тоскливо сказал дракон, перекладывая голову так, чтобы собеседнику удобнее было дотягиваться. - Как и ты. Значит, нет нам больше места здесь?..

Повисло молчание.
В тёмных глазах глядящего не щурясь на жар-цветок в небе Лаоши отражалось вечное золото, а дракон глядел на него, как тот - на небо.

Ветер шептал что-то, что понять мог только умеющий говорить с ним.

¹ лаоши означает «учитель», лун - «дракон». Лаоши, "учитель", вообще-то скорее обращение (необязательно именно к учителю на самом деле), так что это полный авторский произвол.
²имеется в виду единорог, подобный китайскому цилиню - чешуйчатый драконий родич.
*чешуя нынче отливает золотом - Лун вообще-то изначально был бронзовым, золото - цвет императорской семьи, и драконы, украшавшие одежду императора, тоже были непременно золотыми

@темы: божества, ...прозваньем - дракон, "Мелодия души", сказки

---

Кофе для Королевы

Было написано для замечательного пилота по заявке "Снежная королева пьет пряный кофе"

В зимнюю стужу, когда волками поют ветра, когда мир вокруг от снега сед, а небо укутывается в серые тучи, будто в свитер, когда танцуют в спящем лесу серые гномы вокруг костра, и зимние духи играют им на свирели, и барабаны гудят сами собой, в эту пору, если прислушаться, можно услыхать цокот копыт.
Белая лошадь с глазами-льдинками не проваливается в снега, белая лошадь приходит по льду из-за зелёного студёного моря, неся стужу на спине, и ветра вьются следом, как свора псов.
Ледяная дева, Снежная Королева, Кайлэх — есть ли разница, как стужу называть?

— Почитай мне ещё эту сказку, — говорит Кай — ему пять, забавный вихрастый малыш.
— Она ведь одна совсем, — говорит Кай — ему десять.

Увы, он — нужный ребёнок, родители не потеряют его.
— В конце концов, у меня подходящее имя, — говорит Кай — ему тринадцать, голенастый и чуточку нескладный, как щенок.
— Я не Туу-тикки, но кое-что понимаю, — говорит Кай — ему пятнадцать, и он всё ещё читает сказки. — Даже Морре хочется тепла. А королевам?..
— Чудесам надо, чтоб кто-то видел, как они случаются. Кто-то, кто в них верит, — говорит Кай — ему стукнуло шестнадцать, и он ужасно взрослый.
— Я выращу розы из снега и льда, — говорит Кай в восемнадцать. — И они расцветут.
Никто и не сомневается — упрямее Кая ещё поискать.
А в двадцать пять он хозяин крохотной кофейни — прежний владелец уехал, оставив кофейню своему лучшему баристе.
Кай любит сказки, любит говорить с людьми и угощать их кофе (главное тут — верно рассчитать всё — от капельки воды, чтоб осела гуща, до палочки корицы, медленно отдающей аромат, а уж с кофе всяк становится разговорчив, даже если молчит) и рисует знак бесконечности на шапке сливок.
— И вечность когда-нибудь да кончится, — говорит Кай. — Вот бесконечность звучит куда как… бесконечней!
Когда в город приходит стужа — да такая, что окна трещат и стены понизу покрываются инеем — принеся с собой вьюгу, Кай не удивляется. Хоть стужа и вьюга не ходят рука об руку, чередуя друг друга, да плетельщице вьюг никто не указ.
Мстится — где-то далеко стучит барабан.
Кай выходит за двери (в такую-то вьюгу и стужу посетителей в кофейне нет), ловит за стремя лошадь, выступившую из белой мглы.
Ожёгшись, греет дыханием пальцы.
Лошадь смотрит с любопытством и тихонько ржёт.
— Ну, это не дело, — говорит Кай, которого едва не сбил с ног маленький снежный смерчик.
Отряхнувшись, угощает Белую лошадь пышной булкой, а королеву приглашает на чашечку кофе.
— Уж не растает вечная стужа от капельки тепла, — говорит Кай.
Лошадь фыркает и тычется мягким храпом в плечо. С гривы её осыпаются снежинки.
Королева медлит… и соглашается, приняв руку и оставив лошадь и ветра за дверьми.
Кай зажигает свечи, раскладывает мандаринки для уюта, накидывает на зеркало полотенце и пушистый плед королеве на плечи.
Не её роскошные снежные меха, зато хотя бы греет!
Кот приходит сам — наглая морда, он лишь снисходительно терпит Кая, что нашёл его однажды вот в такую же метель и стужу.
— В этой сказке всё же есть один разбойник, — говорит Кай, мимоходом проведя ладонью по одноухой голове кота.
Тот — шрам вместо правого глаза и лишь половина хвоста — только фыркает.
— Сейчас всё будет, — говорит Кай, вымыв руки и доставая шуршащий пакет.
Самые лучшие, самые румяные зёрна — и маленькая ручная меленка, и джезва на живом огне.
Убрать за миг до того, как закипит — и щепотку только что смолотой корицы, и полщепотки молотого имбиря, и сахару — смягчить немного пряность, главное — не переборщить, чтоб не был слишком сладок.
Густой аромат плывёт по комнате, живой, тёплый, пряный, и Кай улыбается, как улыбается всегда, готовя кофе. Может, потому и нет вкуснее в их городке кофе, чем приготовленный его руками.
— Ручаюсь, что такого кофе вам пить не доводилось, — говорит Кай, пододвигая ближе узорную вазу с печеньем.
Снежная королева — две светлых косы и синь льдистых глаз, почему-то сейчас ужасно похожа на девчонку — пьёт кофе с корицей, мечтательно вздыхает и обнимает кота.

Утихла вьюга за стенами, уснули ветра. Бесшумно падают зимние звёзды, рисуя то-самое-слово, распускаются ледяными розами у стен маленькой кофейни.

...И никаких зеркал.
Где-то там, далеко-далеко бьёт барабан.

@темы: кофе, зима, сказки

---

Подарок для Морры

Туу-тикки не боится Морры, до страха ли, пока целый мир живёт - звенит льдинками, ветрами поет, а там - снежная буря идет, и Снежная лошадь Деву везёт. А Морра бродит кругами по Муми-долине, будто изваянной изо льда, вздыхает тихонько - костры все гаснут и гаснут, а внутри - холодная пустота. Тщетно Морра ловит и ловит отблеск чужого костра, - так и не узнать тепла никогда. От одиночества и страха чужого Морра растёт, вскоре уж станет как гора - она, быть может, предпочла бы булочки с корицей, но рядом с нею замерзают звери и птицы, не зажечь и крохотного костра - какая уж тут нормальная еда!
Зимний ветер волчьими голосами поет, море беспокойно спит подо льдом, и, быть может, все мы - лишь его сон.
Морра бродит, чует страх - вот-вот сама волком взвоет, такая тоска! Одинокий огонек сияет сквозь мрак - окошечко купальни, будто тёплый маяк. Морра заглянуть в окно норовит - разноцветна слюда, а по стенке тонкой тут же ползёт льда полоса.
Туу-тикки бестрепетно выходит на порог; вот уж кому Морра не Морра - всё равно.
Туу-тикки вручает мандаринку, и съёжившийся, бывший громадным призрак растерянно принимает дар.
- Съешь-ка, - Туу-тикки говорит, - такая нынче пора. Счастлив должен быть всякий, пока горит в небе Звезда. А хочешь погреться - добро пожаловать сюда.
Морра смущённо уходит во мрак и бродит, слушая ветра, но мандарин в ладонях греет лучше любого костра.
"Такая нынче пора", - шепчет Морра беззвучно. Всего-то раз не пожалели тепла...
Морра у берега садится, слушает, как поёт Туу-тикки - о звёздах и море, что как небо зелено, о китах в вышине и драконах зимы; где-то невдалеке мнится цокот копыт.
Солнце всходит, поодаль щурит льдистые глаза зимний дракон - переливаются, сияют в шкуре алмазы и жемчуга.
Рыжий мандарин сияет ярче зеленоватого морского льда.
(К весне из бережно хранимой мандаринки непременно выведется лиса.)
Рыжая, как солнце, Морра счастливо глядит в небеса.

запись создана: 13.01.2018 в 20:26

@темы: зима, Муми-дол, странные рассказки, сказки

---

Золотые небеса

Золотыми были небеса полудня, в которых ярко цвел жаркий цветок-солнце, и коричневыми были одежды пилигрима, что брел неспешно, постукивая посохом, по пыльной дороге.
Пилигрим жмурился от яркого солнца, в такт шагам и постукивающему посоху напевал что-то, не размыкая губ, чтобы не наглотаться пыли. Слишком давно в этих местах не проливал желанную влагу дождь.

Позади сперва чуть слышно, потом все явственнее поскрипывала чья-то тележка.
- Раз уж нам с вами по пути, не будете возражать, если я пойду рядом? - чуть запыхавшись, ради приличия осведомился догнавший, что и вправду толкал перед собой небольшую тележку. Наверное, сподручнее было бы запрячь в нее ослика, но, возможно, владелец был слишком бережлив.
- В этом мире мало тех, кому по пути, - отозвался пилигрим. - Еще меньше тех, с кем можно разделить свой путь. Впрочем, я не имел в виду уважаемого торговца и вовсе не возражаю против его общества.
Путник озадаченно тряхнул головой, но потом успокоился: пилигриму и положено быть странным, ведь обычные, нормальные люди не бросают вот так свой дом ради неизвестной цели. Другое дело - те, кому странствовать приходится для того, чтобы заработать себе на жизнь.

Тележка вяло чирикнула, когда ее тряхнуло на выбоине, и владелец поправил темное покрывало, накрывающее нечто, очень похожее на ряд клеток.
Пилигрим бросил единственный взгляд и вновь стал смотреть перед собой.

- Куда вы направляетесь? - на правах уже спутника полюбопытствовал птицелов. За разговором пыльная однообразная дорога становилась чуть короче. - Я вот в город иду, богатые люди охотно украшают свои покои и радуют душу пением птиц.
- В Храм Ветра, - охотно отозвался пилигрим.
Птицелов удивился: о таком он не слыхал. Кто же будет поклоняться неуловимому и безликому ветру? По крайней мере, не найдя ему божества, что сможет повелевать стихией. Разве где-то в сказках стариков упоминалось о ветре, что мог говорить с людьми...
- А где он, этот храм?
- Не знаю, - пилигрим пожал плечами и поправил сползший ремень заплечного мешка, откуда выглядывало благородное темное дерево инструмента.
- Как же ты идешь, не зная толком - куда? - от удивления птицелов даже перешел на "ты". - Может, такового места и вовсе нет!
- Есть ли разница, куда идти, имея цель? - откликнулся пилигрим, не придавший, кажется, значения фамильярности. - Нам не приходила бы мысль искать, если бы где-то на свете не было искомого. Раз уж пустился в путь - когда-нибудь придешь именно туда, куда должен был. Так что я иду, куда глядят глаза и шагают ноги.

Странные то были речи и неуловимо чем-то смущающие. Да и не придешь никуда, не имея понятия о месте назначения.

- А какому богу принадлежит этот храм Ветра?
- Храм Ветра принадлежит ветру и немного людям, но не богам, - пилигрим прижмурился на яркое солнце, кажется, определяя время.
Зачем идти в храм, в котором нет богов? Птицелову было это непонятно. Как и то, может ли храм быть таковым без бога, которому посвящен.
- Зачем, по-твоему, люди посещают храмы? - спросил пилигрим с неожиданным любопытством и склонил голову к плечу, ожидая ответ.
- Дабы поклониться... Принести жертвы, может быть. Высказать просьбу, - не слишком уверенно сказал птицелов.
- О нет. Люди ходят в храмы для того, чтобы получить уверенность, - поправил пилигрим. - Уверенность, что они не одиноки, что есть те, на кого можно переложить свои проблемы - и тогда все будет хорошо. Дабы получить надежду, которую больше негде взять.
- Странно, что такое говорит паломник, - заметил птицелов. - Ведь ты сам идешь в храм, чтобы поклониться. Чему-то или кому-то.
- Ко мне не относится ни то, ни другое. Я желаю увидеть сам храм, о котором говорится в старых легендах, а не иду молиться и просить богов сотворить то, на что способен и сам человек.

Звучало... почти кощунственно, показалось, что паломник не слишком уважает богов. Равняет их с людьми! Птицелов незаметно сотворил знак, отвращающий зло.

- Каждый может выстроить храм в своей душе и высказать пожелание, в него поверив, но порой для осознания этого приходится пройти длинным и извилистым путем, притом с завязанными глазами, - мягко отозвался на его мысли пилигрим. - Не умея построить храм внутри себя, остается довольствоваться храмами, что принадлежат богам.
- Чтобы не потерять надежды?
Пилигрим чуть наклонил голову, но не сказал ни "да" ни "нет", словно сочтя, что уже сказал слишком многое.
Хорошо, что здесь некому больше слышать эти речи, в городе птицелов поспешил бы сделать вид, что незнаком с этим безумцем.
Объяснение было удобным, вот только безумным пилигрим не выглядел и, невзирая на странные речи, убедить ни в чем не пытался.

Пилигрим не стремился заговаривать первым, ему, казалось, вполне уютно было молчание, и своему посоху он уделял куда больше внимания, чем спутнику с его надоедливо поскрипывающей тележкой. Птицелову, решившему обдумать сказанные слова когда-нибудь потом, молчать было скучно, пожелтевшая трава и сохнущие редкие кусты повергали в уныние, но обсуждать последние сплетни с пилигримом было отчего-то неловко, а на дороге даже молчаливый и странный спутник - лучше, чем никакого.

В этом птицелов лишний раз убедился, когда самого разбойного вида люди, вылезшие из кустов, почему-то так и остались стоять на обочине дороги, лишь проводив путников взглядами. Пилигрим выглядел совершенно безмятежным.

Небо стало цвета старого янтаря, а опускающееся солнце походило на огненный жар-цветок из легенд.
Страдающих от жажды птиц нужно было напоить, но вода у птицелова закончилась - последний встреченный источник пересох из-за долгой жары. Единственно, что мог птицелов - это попытаться обмахнуть птиц покрывалом за неимением веера.
- Люди так замечательно умеют выдумывать клетки, - сказал пилигрим, подавая свою флягу, где еще оставалась вода, и тёмные глаза стали печальными. - И для себя, и для других. Но разве их право - выдумывать для других, которые не могут защититься и должны сидеть в клетках, что выдумал кто-то другой?
- Не я выдумал клетки, - возразил птицелов, с усилием отводя взгляд - смотреть прямо в глаза было не только неучтиво, но и почему-то пугающе. - Я всего лишь ловлю и продаю людям птиц.

Пилигрим качнул головой, но не сказал больше ни слова, ожидая, пока спутник будет готов продолжать путь, и молчал, когда они вновь зашагали по дороге.

Жар-цветок в небе почти сложил бутон, готовясь уснуть до утра, и пора было искать место для ночлега. Сойдя с дороги, они, ведомые пилигримом, нашли среди чахлых деревьев полянку с чистым на диво ручьем, уцелевшим, наверное, благодаря какой-никакой, но тени. Птицелов только подивился: его спутник будто чуял воду, хотя здешних мест, судя по обмолвкам, не знал.

Небо стало синим, постепенно густея до цвета чернил, а на мир опустилось покрывало благословенной прохлады, даря отдохновение до нового утра.

Пока птицелов чистил клетки, пилигрим плескался у ручья, приводя в порядок аккуратно убранные до этого волосы, оказавшиеся длинными, как у девушки или аристократа. Не носили простые бродяги таких, да и себя держали иначе. Птицелов подумал, что пилигрим - аристократ, ибо первое, невзирая на тонкие черты лица, с его спутником никак не вязалось. Отринул бы и эту мысль - какой аристократ станет запросто говорить с простолюдином и терпеть его фамильярность? Это ведь у них в крови, недаром же и города разделены стенами - один город для высших, обласканных небом, и другой - для тех, кто рождён землёю. Но руки! Это не спрятать.

Пилигрим закончил плескаться, принёс воды для птиц. Странное дело - птицы его вовсе не опасались.
После скромного ужина - вода да лепешки - птицелов принялся устраиваться на ночь.
Спутник тем временем достал из мешка свой инструмент - цинь тёмного дерева, слишком дорогой для простого бродяги, уложил на колени бережно. Прежде чем заиграть, перебрал струны, прислушиваясь к звучанию. Какая-то из птиц в клетках сонно чирикнула, откликаясь на рождавшуюся тихую мелодию.
- Ты мешаешь мне спать своей глупой музыкой, - мелодия оказалась слишком странной и тревожащей, но спать птицелов не мог вовсе не из-за нее.
Накопилась усталость за долгий день, гудели натруженные ноги. И тем сильнее хотелось задеть пилигрима, что усталости, казалось, и не чуял, оставаясь спокойно-благожелательным.
Не таким. Другим.
- Прости, - кротко сказал пилигрим, лаская напоследок струны и бережно убирая цинь.
Злость ушла, растворилась в коротком "прости", сказанном без раздражения или снисходительности, а сон будто и ждал только, чтобы обнять теплыми лапами.

Пару раз птицелов просыпался от неясных шорохов, раз ему показалось, что слышит чей-то разговор, - настороженность свойственна тем, кому привычна дорога, - и видел по-прежнему сидящего, прислонившись к дереву, пилигрима, что глядел в небо, на бледное ночное светило. В призрачном свете он казался еще более другим.
В лунном свете дерево отбрасывало странную змеистую тень, что казалась почти живой.

- Прощай, - сказал пилигрим поутру, когда небо было еще молодым, цвета бледного золота, а далеко впереди в утреннем тумане показались силуэты дозорных башен. - Отсюда наши дороги расходятся вновь.
- Ты меня осуждаешь, - птицелов перехватил взгляд, брошенный на тесные клетки, еще не укрытые покрывалом от жаркого солнца. - Но это мое ремесло! Не хуже и не лучше прочих.

Дорога была одна, и речи о расходящихся путях казались предлогом отделаться от спутника. И почему бы его вообще задевало, что этот странный пилигрим о нем думает?

- Я? - сказал пилигрим. - Я не имею обыкновения судить других. Каждый может судить лишь себя.
- Я не выдумывал клетки, их выдумали до меня, - зачем-то оправдался птицелов.
- Ты и не можешь открыть все на свете клетки, и никто не может - тем более многие охотно строят их для себя сами и запираются изнутри. Но ты можешь дать свободу сейчас этим птицам, если пожелаешь. Просто потому, что ты это можешь, без каких-то причин, важных для мира.

Пилигрим отнюдь не настаивал, сказал всё так же мягко-ровно, но под пытливым темным взглядом было неуютно.
Птицелов открыл было рот возразить, но вместо этого почему-то - что это он творит, в самом деле? - распахнул дверцы клеток. Птицы, растерянно нахохлившись, сидели на своих жердочках: они не верили свободе, не понимали, зачем открытые дверцы, если им не дают зерна.
Птицелов даже тряхнул пару клеток, но птицы лишь крепче вцепились в жердочки.

Пилигрим поднес руку к губам, тихонько свистнул. Маленький чиж, самая скромная птица среди прочих, встрепенулся, свистнул в ответ.
Пилигрим свистнул еще раз, и чижик прыгнул к выходу из клетки. Поколебался чуть - и вспорхнул на подставленный ему палец. Чирикнул вопросительно, склонив голову набок.
- Правда, - ответил ему пилигрим. - Теперь ты свободен, если желаешь того. Как и прочие.

Чиж выпятил горделиво золотистую, как небо поутру, грудку, чирикнул что-то, обращаясь к робким собратьям.
Птицы робко завозились, потом одна за другой оставили жердочки, замирая на пороге, все еще не веря, а потом торопливо расправляя крылья. Чижик улетел последним, сперва вспорхнув на плечо и ласково ущипнув ухо. Пилигрим смотрел вслед улетающим птицам и улыбался. А птицелову почему-то в этот миг совсем не жаль было своих усилий.

И после тихого исчезновения пилигрима - вот он только что был и пропал, стоило отвернуться, - обнаружив, что кошель, который носил у пояса, полон монет, удивился несказанно. Как? И почему? Да, он понес убытки, которых не мог себе позволить, живя деньгами от ловли и продажи птиц. Но был ли смысл упрекать другого, что сам не думал об этом, выпуская пернатых пленниц по слову и взгляду того, с кем был едва знаком? Нет, это был его собственный выбор, даже если в тот миг он слегка помрачился в рассудке. И награды за совершённую глупость ждать и в голову не приходило. Видимо, его странный спутник рассудил иначе...

Небеса потихоньку затягивало тучами.

Птицелов задумался о том, что ведь даже имени невольного спутника своего не спросил. И почему - сам не знал. Будто едва приходило на ум - как отвлекало что-то.
Уж не было ли в имени скромного пилигрима прозвания "лун", что на древнем языке означало "дракон"? И, подняв голову к небу, не увидит ли он среди туч длинный змеистый силуэт?
Говорили, порой драконы принимали человеческий облик, ходили среди людей, выглядя простыми смертными. И понимали они язык всех птиц и зверей, умели целить опасные болезни, вызывать дожди в засуху... многое умели древние создания, лишь чуть уступавшие богам.

Птицелов предпочел бы больше никогда в жизни не встречать того, кто называл себя скромным пилигримом.

Тихо шелестел дождь - первый после долгой засухи.

*вдохновлено стихами

Ф.Г. Лорки

Поутру из коридора
выходили два сеньора.

(Небо
молодое.
Светло-золотое.)

...Два сеньора ходят мимо.
Были оба пилигримы.

(Небо
как горнило.
Синие
чернила.)

...Ходят, ходят - и ни слова.
Были оба птицеловы.

(Небо
стало старым.
Сделалось
янтарным.)

...Два сеньора ходят мерно.
Были оба...

Все померкло.

@темы: "Мелодия души"

---

Коты и конец света

Название: Искажение
Бета: Санди Зырянова
Персонажи: коты, Агата, Лесса
Краткое содержание: Даже если рушится мир, ещё достанет времени, чтобы погладить кота...
Предупреждение: апокалипсис, все умерли
Задание: Достаточно времени для любви
Несмотря на нетипичную для меня историю вообще (написанную в аккурат за пару часов до верстки выкладки команды), да и не совсем - сказку, я очень к ней привязана.
Очень странно может прозвучать, но автор - уж думаю, не я одна! - вправду привязывается к своим историям и сказкам, как к псам или котам - части души. Одни приходят, когда захотят -
независимые коты, дадут погладиться, мурлыкнут -
и сбегут по своим делам, другие ходят по пятам,
мурлычут-разговаривают, требуют обратить на себя внимание, ложатся на клавиатуру, все время тут - во сне и наяву; третьи - диковатые псы, которых еще не приручили, смотрят недоверчиво, но не уходят почему-то; а гордые хищные волки - те истории приходят не ко мне.

Люди любили порой рассуждать о других мирах и их обитателях, поглядывая с любопытством в небо, гадать, какие они, иномиряне, и чего ждать от них. Рассуждали на досуге — и вновь шли заниматься своими делами. Другие миры — они где-то там, далеко, да ещё в книжках фантастических, а жизнь настоящая — вот она.
Но другой мир сам явился к ним. И пришло Искажение. Что-то нарушило равновесие, столкнуло два мира, что существовали рядом, никогда не пересекаясь прежде, и один мир начал прорастать в другой.

С первой пришедшей Волной мир вздрогнул. Над городом и сквозь него вырос отражением ещё один город, и неверным, призрачным показался город на земле, а тот, что над ним — настоящим и единственным. Но стоило схлынуть волне — и мир, город вновь стал самим собой. Тогда люди ещё ничего не знали, посудачили, подивились — да и позабыли за другими событиями о странных видениях.
Второй Волны никто не ждал.
Были разрушения, были жертвы — и люди запаниковали, не в силах противостоять неизведанному.

А потом волны искажения стали накатывать одна за одной, неся с собой гибель всего, что было до этого. Чужой мир стремился занять место привычного, рушились здания, сквозь которые прорастали деревья и искажённые черты иных строений — странных, но со смутно угадывающейся некой чуждой гармонией в них, на месте одной из столиц так и вовсе теперь плескалось море с фиолетовыми водами. Гибли птицы, звери и люди, когда жители иного мира занимали с ними одно и то же место в один и тот же момент времени, гибли страшно и мучительно, и живые отводили глаза от искорёженных созданий, которые умирали оттого, что жить не могли.

И даже сквозь солнце в потемневшем синем с фиолетовыми разводами небе постепенно проступало иное — ярко-алое, будто истекающее кровью, чуждое привычному миру.
Ночами, что перестали быть черны, зловеще светилась багрянцем громадная луна, а тусклые звёзды казались глазами недобрых зверей.

* * *

На крыше полуразрушенного дома, сквозь который проросло не то окаменевшее дерево, не то причудливо ветвящийся белёсый кристалл, смотрела на чуждое, пугающее, но всё-таки красивое небо девушка — встрёпанные короткие тёмные волосы, выкрашенные пёрышками в алый, яркая причудливая одежда, множество браслетов из разноцветных бусинок на запястьях. Рядом сидел громадный серый корноухий кот.
— Знаешь, — сказала девушка коту, — а ведь Искажение на вас не действует, я не видела ни одного искажённого кота. Рядом с вами, кошками, и мир не меняется, я уже заметила. Будто вы его держите. Словно и сами проросли сквозь несколько его слоёв, став якорями…
— Мря, — хрипло согласился кот.
Он был уличным и людям доверять не привык, но отчего-то сидел рядом и не спешил уходить.

* * *

В опустевшем, покинутом всеми многоэтажном доме, в крохотной квартирке на диване сидела старушка и гладила свернувшегося клубком на её коленях чёрно-белого кота. Бежать куда-то она смысла не видела. Зачем и куда, если рушится сам мир?

— Я помню себя мелкой рыжей девчонкой, — рассказывала она коту, — впервые оказавшейся в громадном городе…

Кот легонько зацепил когтями её колено в знак того, что слушает.

Здание напротив угрожающе затрещало, перекосившись. Мир дрогнул от эха очередной накатившей Волны, но пока устоял.

— Все вокруг спешили, и я сперва растерявшись, тоже принялась спешить куда-то, да так, что и оглянуться-то некогда было.
Кот слушал, жмурился под ласкающей рукой, мурчал звонко.
— Всё говорила себе: жизнь в городе тяжёлая, вот устроюсь, и тогда… Тогда всё у меня будет — и семья, и друзья повстречаются настоящие, и по музеям-театрам похожу вволю, зверюшку какую для души себе заведу. Работала с утра до вечера, всё уговаривала себя: ну ещё немного потерпеть, Агата, ещё немного... И заметить не заметила, где на той дороге себя потеряла — ту смешливую девчонку с косичками, не умеющую унывать. Даже рыжина куда-то делась вдруг — будто погасло что-то внутри. Смотрюсь в зеркало — оттуда на меня глядит старуха. Где ты, Агата, что случилось с тобой?..

* * *

— Я — Лесса, — сказала девушка коту. Бесстрашно уселась на самом краю крыши, свесив ноги вниз, поболтала ими. — Хотя кто-то сказал бы, что глупо представляться коту. Ничего, если я буду называть тебя котом? Имени-то ты мне всё равно не скажешь.
Серый кот дёрнул кончиком хвоста, но не возразил.
— Гляди, кот, какая луна сегодня. По алым лунным дорожкам приходят недобрые фэйри, и Охота с ними… Звёзды блестят, как глаза небесных гончих псов.
Кот глядел на луну не мигая, и багряные огоньки отражались в его глазах. Чуть пошевелился — и серая шерсть на миг, помстилось, стала цвета запёкшейся крови.
— Кот Дикой Охоты, закатный кот, — тихо засмеялась вздрогнувшая даже Лесса. — О нет, нынче Охоту ведут не псы! Я помню, кот, Охота приходит, чтобы мир сумел родиться заново...

* * *

Кот на коленях Агаты открыл вдруг глаза, уставившись на окно, поставил уши торчком, пошевелил усами, принюхиваясь к чему-то. Но мурлыкать не перестал.
— Вот пришло Искажение, и я впервые думаю: чего я достигла? Что у меня было? Кем я стала, одинокая старуха?..

Дом качнулся, застонал перекрытиями, но устоял. Сквозь пальму в кадке проступил какой-то странный ветвистый кристалл. На пол упал резной лист. Кот вздыбил шерсть на загривке, уставился на пальму пристально. Та исказилась, пошла на миг рябью, но под кошачьим взглядом вновь стала обычной.
Агата прищурилась подслеповато, покачала головой.

* * *

Серый кот, что казался призраком в странной, чужой ночи замершего в оцепенении мира, боднул лбом руку Лессы.
Сочтя это разрешением, Лесса провела ладонью по его голове, ощутив шрамы от многочисленных боёв, почесала за ушами. Кот прижмурил разбойничьи зелёные глаза, неумело мурлыкнул.
— Знаешь, — поделилась Лесса, — всегда хотела кошку. Но я — перекати-поле, то здесь, то там… Столько всего вокруг, что нужно увидеть, узнать, испытать…

На крышу упало странное создание: исковерканные крылья и звериные лапки, на птичьей шее — голова, напоминающая мышиную, но с клювом вместо пасти — одно из тех, кого затронуло Искажение.
Кот подошёл, понюхал, тронул брезгливо лапой. Фыркнул и вернулся к Лессе, улёгся рядом, прислонившись боком к бедру.
Лесса протянула к луне сложенные ковшиком ладони, собирая расплесканный багровый свет.
— Дикая Охота придёт, и ничего уже не будет прежним. Чтобы родилось что-то новое, старое должно быть разрушено. Каким оно будет, это новое?..

Проросший сквозь крышу древовидный кристалл тихо мелодично зазвенел, и кот, выгнув спину, яростно зашипел, скрежетнув когтями о бетон. Дрогнувший было кристалл вновь замер, и звон утих.

Лесса тихо засмеялась.
— Жаль, что даже вас, кошек, не хватит, чтобы удержать мир на краю пропасти, не дать обрушиться вниз, — сказала она коту. — А так хотелось столько ещё увидать и узнать — казалось, что дорога моя так длинна! Но у нас с тобой ещё есть немного времени, верно? Достаточно, чтобы погладить тебя.
— Мря, — хрипло отозвался кот.

* * *

— А теперь уже поздно что-то менять, — вздохнула Агата. — Дорога пройдена, времени не осталось не только у меня, но и у этого мира. Впрочем, времени ещё достанет, чтобы погладить тебя.
— Мурр, — согласно отозвался кот, перебирая лапками.
Здание напротив рухнуло, вздымая клубы пыли, проросшие сквозь него мёртвые деревья воздели к небу мучительно искривлённые, немыслимо перекрученные ветви.
Агата за окно не смотрела, ведя ладонью по тёплой спинке кота.
— Если бы не ты, милый Августин, не было б у меня никого на свете. Подумать только, я ведь могла не заметить крохотный мокрый комок, тогда шёл такой ливень, что в двух шагах за стеной воды невозможно было ничего разглядеть…

* * *

Мостовая беззвучно провалилась внутрь, и из провала поднялась вода. Нездешнее фиолетовое море пришло в город, волны его заплескались у стен домов.
В небе одна за другой гасли звёзды — наступало утро, которое, быть может, было последним для привычного мира.

Багряная луна чуть потускнела, а из-за горизонта медленно поползло лохматое рыже-алое двойное солнце, раскинувшее огненные щупальца короны, будто пытаясь удержаться в небе.

— Спасибо, что ты тут, со мной, — сказала Лесса коту. Тот шевельнул целым ухом, приоткрыл один глаз, чтобы взглянуть на неё, и снова зажмурился. — Этого всего слишком много для меня одной.
Рядом упала ещё одна бывшая птица.

* * *

Кот Августин поднялся, потоптавшись на коленях хозяйки, улёгся снова, замурчал.
— Вот и утро настаёт, — сказала Агата. — Время уходит. И оно бежит, будто думает, что сможет спастись…

Серый корноухий кот хрипло, неумело замурлыкал.
— Идут закатные коты Охоты, скачут Дикие всадники, и время уходит, — сказала Лесса. — Уходит, чтобы уже не вернуться...

«Мурр, — пел кот. — Мурр. Не бойся, ещё достанет времени, чтобы я мог допеть тебе эту песенку. Мурр...»

Взошедшее громадное двойное солнце, казавшееся раной в небе, вспухло, расплескалось на всё небо, пролилось огненным дождём.

— Вот и всё, — успела шепнуть Агата.
— Как красиво… — вздохнула Лесса.

«Мурр, не бойся, песенка не закончится вот так. Идём, я провожу тебя и прослежу, чтобы ты не сбилась с тропы. Мурр...»

Искажённый мир умирал, сгорая в пламени, вздрагивал в агонии, и кружились мягкие хлопья пепла…

...Где-то под ясным безмятежным небом развернулась тропа, окаймлённая ромашками и одуванчиками, и следом за важно выступающим, вспушив хвост, котом побежала девчушка с забавно торчащими в разные стороны рыжими тугими косичками.
Оглядываясь то и дело, повёл дальше свою спутницу, молоденькую девушку, причудливо и ярко одетую, с алыми «пёрышками» во встрёпанных тёмных волосах, корноухий кот.
И отливала шерсть котов закатной рыжиной...

@темы: кошки, дети Мау, сказки

---

Нечисть дома

Название: Нечисть домашняя, ручная
Краткое содержание: О трудностях выживания в одном доме с нечистью

Говорят, в женской сумочке можно найти даже чёрта. Аня никогда всерьёз это утверждение не воспринимала (да и кто бы воспринял?)... до того дня, когда, шаря в сумочке в поисках пропавшего зеркальца, не вытащила нечто мелкое, лохматое, с рожками и пятачком.
Бесёнок заверещал. Аня вскрикнула и поспешно зашвырнула существо куда подальше.
И к вечеру почти убедила себя, что всё ей примерещилось. И во второй раз тоже. Впору бы заподозрить саму себя в неумеренном потреблении крепких напитков, если б хоть когда-то употребляла что-то крепче кефира. Переутомилась, с кем не бывает, черти уже мерещатся.

Но началось всё, кажется, именно с того дня. Будто сглазили! Стали пропадать и снова появляться вещи. В зеркале, стоило отвернуться, виделась краем глаза неясная тень.
В третий раз вытащив чертёнка вместо кошелька, Аня уже не вопила. Просто молча запустила его в полёт.
— Буду жаловаться! — пискнул на лету нечистик.

Ночью под кроватью кто-то скрёбся и постукивал. Соль не помогла. И начерченная пентаграмма — тоже, наоборот, кажется, Аня ненароком призвала кого-то ещё: теперь из угла светили глаза, тела или хотя бы головы к которым почему-то не прилагалось.
От заклинаний, вычитанных на сайтах в великой и могучей Сети, тоже толку не было. Хотя на месте теоретически изгоняемой этими заклинаниями нечисти Аня тоже посмеялась бы. Некоторые из заклинаний вообще звучали подозрительно неприлично.

Аня начала шарахаться от каждой тени и перестала выключать ночью свет. Тот-кто-жил-в-углу из угла, щедро посыпанного солью и сухой травой полыни, приобретённой в аптеке, переселился в платяной шкаф, и теперь тот с трудом открывался, упираясь дверцами, а глаза светились из-за платьев, пальто и курток.

Отражение в зеркале стало вести себя крайне подозрительно, появляясь и исчезая, когда вздумается.

Тогда Аня не поленилась, нашла заброшенный домишко в частном секторе — кусочке деревни посреди города, притащила стоптанный отцовский башмак и честь по чести попросила домового прийти жить к ней домой — как в сказках написано было.
Вообще-то Аня надеялась, что домовой — он же хозяин! — призовёт к порядку всю прочую нечисть, если не изгонит вообще. Но домовой оказался «суседушкой» и вполне мирно со всеми соседствовал и уживался, не собираясь делить территорию. Ему оказалось довольно кухни.

В домашней библиотеке, холимой и нежно лелеемой, поселился книжный червь, из-за чего к книгам подходить как-то не хотелось — книга с червём оказалась куда как хуже червивого яблока. Открыв раз так любимое фэнтези, Аня с воплем шарахнулась прочь, запустив книжкой в угол. К выглянувшей со страниц большеглазой бледно-мучнистой голове немаленького червя — в очках! — она оказалась как-то не готова.

На кухне хозяйничал домовой. И поди втолкуй, что столько мучного — вредно для здоровья, что супы она вовсе не ест и полнеет даже от его каш, щедро сдобренных маслом... Домовой принципов здорового питания знать не желал и обижался, и у Ани начинали пропадать вещи. Что не пропадало, то было безнадёжно испорчено.

Вдобавок ко всей прочей нечисти завёлся ещё и непарный носкоед.

На свою беду, Аня считала, что серую и скучную жизнь следует расцвечивать яркими красками, где только возможно, а потому носочки предпочитала выбирать не однотонные, а разноцветные, с рисунками и узорами. Вот теперь и ходила, как клоун, в разных носках. Потому что носкоед всегда утаскивал только один из пары.
От чёрта в сумке ещё была какая-то польза — поди укради теперь кошелёк, когда она и сама его с трудом отбирает у прижимистого бесёнка, отказывающегося отдавать имущество без выкупа, зато стоило дать монетку — и вещи сами ложились в руку, стоило лишь пожелать, порой казалось даже, что вещей этих куда больше, чем было положено внутрь. Впрочем, Аня всерьёз подозревала, что некие Повелители Времени при создании своих кораблей (а может, и одежды с карманами...) руководствовались как раз принципом вместимости дамских сумочек, куда, как известно, можно впихнуть даже слона (лишь бы хобот влез), и ещё останется место.
От домового тоже была некоторая польза — если не считать того, что весы Аня с некоторых пор обходила стороной, а от сантиметровой ленты шарахалась, как от змеи. Зато не приходилось готовить, и посуда сама мылась. И от старательно метущего веника (домовой пылесосов не признавал!) только успевай уворачиваться.

Но какая польза от непарного носкоеда или от мавки в ванной комнате?! Разве грабитель какой залезет, заглянет в ванную (если доберётся через кордон прочей нечисти), потеряв по дороге носок, и отбросит копыта... хм, то есть заработает инфаркт при виде колоритной немёртвой девушки с зелёными волосами и очаровательной, но чрезмерно зубастой улыбкой.

— А я-то как ванну принимать должна? — возмутилась Аня, обнаружив новую постоялицу, художественно украсившую ванную комнату лентами водорослей и рыбьей чешуёй.
— В тазике, — безмятежно отозвалась мелкая и полупрозрачная наглая нечисть. Или всё-таки нежить?..

* * *

Ане снилось, что коридор превратился в болото, а ей нужно было пройти через него, чтобы добраться до ванной комнаты и не опоздать на работу. Электрическое освещение в коридоре пропало вместе с ним самим, вместо лампочек в темноте зловеще мерцали зеленоватые болотные огоньки. Аня прыгала с кочки на кочку, оскальзываясь и взмахивая руками, чтобы удержать равновесие, а вокруг булькало, хрюкало и дурно пахло. Очередная кочка впереди хрюкнула и поднялась из воды, явив невообразимую морду в обрамлении тины и сгнившей травы.
Коряга поодаль моргнула большущими зелёными глазами и заворочалась, устраиваясь посреди трясины удобнее и дружелюбно протягивая руки-сучья к Ане:
— Иди сюда, красавица, третьей женой будешь...
На этом месте Аня с воплем проснулась, неизвестно чем испуганная больше — самим видом ожившей коряги-болотника или его матримониальными планами.
Расползшееся по коридору болотце, получив порцию первого попавшего под руку раздражённой Ане моющего средства, виновато съёжилось и просочилось сквозь линолеум, бесследно исчезнув вместе с кочками. Оставалось надеяться, что не появившись при этом у соседей снизу. Болотные огоньки притворились элементами декора, рассевшись на стенах.
— Я вас призову к порядку! — воинственно пригрозила Аня, потрясая бутылкой с моющим средством.
— Водорослевые обёртывания? — сочувственно предложила выглянувшая из ванной мавка.
— Вот ужо я тебя, зелёная! — махнул на неё лапкой домовой. — Пирожка, ватрушечки, хозяюшка? И тебя, мавка, так уж и быть, угощу, косточки сквозь тебя видно!

На работу Аня, подкупив Того-кто-живёт-в-шкафу всученным заботливым домовым пирожком, чтобы взять из шкафа пальто, удрала голодная и злая, почти уже дозревшая до мысли вызвать кого-нибудь этакого... погрознее — хоть на перекрёсток иди. Чтоб шушеру эту нечистую к порядку призвать.
Останавливала только мысль, что в квартире и без того уже стало тесно. А где она демона поселит?..

— Хочешь, совет дам, хозяйка? — пискнул бесёнок, высовывая рыльце из сумки.
— Давай, — согласилась Аня безнадёжно.
— Дай монетку! — протянул бесёнок лапку.
— До чего ж нечисть корыстная! — поразилась Аня, роясь в карманах. — Тебе-то зачем?
— Как это? — возмутился бесёнок. — А квартиру отдельную, с видом на адское пламя? А в отпуск сгонять в Чистилище? Мне отпускных, между прочим, не выплачивают!
— Держи, — вздохнула Аня.
— Нас, нечисть, легче завести, чем изгнать. Так что пользу их заставь приносить, — посоветовал бесёнок, цапнув протянутую монетку. — Пускай работают!

* * *

— И откуда вы все взялись на мою голову?! — возопила, обнаружив наутро утерю очередного носка, — и так ни одной целой пары не осталось! — погрызенную книгу классика старой доброй фантастики и снова не открывающийся платяной шкаф Аня.
Книжный червь на крик высунул голову с книжной полки, прищурился подслеповато сквозь выпуклые очки. Тот-кто-живёт-в-шкафу виновато чем-то зашуршал. Шкаф дрогнул дверцами, но не открылся. В зеркале мелькнула неясная тень, а носок из последней уцелевшей пары под шумок пополз под диван, откуда послышалось довольное чавканье.
— Перееду! Или экзорциста... священника позову! — пригрозила Аня, вцепившись в уползающий носок.
Носок не давался.
— Ну не серчай, хозяюшка, — утешил домовой. — Место тут уж больно того... для нечисти подходящее. Город ведь кругом, дома наши порушены, а места такие, как здесь — нарасхват. Вот и собрались мы, бездомные и обездоленные, разделив, так сказать, по-братски... Ты уж нас не гони, на-ко, скушай лучше пирожок, пока горяченький...
Аня шарахнулась от пирожка так, будто уже увидела тройную цифру в килограммах на своих весах. Носок немедленно исчез под диваном, откуда снова зачавкали.
— И как, как тут выживать прикажете среди нечисти? — воззвала Аня, обращаясь к потолку. — И пользы от вас никакой, вон даже от беса — и то есть!
Люстра качнулась, выпустила и свила щупальца-дуги.
— Не могу знать, хозяюшка, — глубокомысленно ответила она.

Аня так и села на услужливо подскочивший к ней стул.

Отражение в зеркале фыркнуло, достало косметический карандаш и тени и принялось рисовать... то есть красить глаза.

Прискакавший с кухни веник призвал на помощь швабру, и они дружно принялись мести и намывать полы. Выскочившая губка игриво приластилась к ногам и упрыгала на помощь прилетевшей салфетке — протирать пыль со шкафов.
Платяной шкаф поспешно захлопнул дверцы поплотнее.
Разноцветная метёлка усердно делала вид, что помогает убирать пыль, больше, однако, красуясь перед стеклянными дверцами шкафов, любуясь собой.
По стенам со стороны ванной комнаты пополз изящный растительный узор.

Задабривают?..

С кухни пахло чем-то вкусным. Ведь и впрямь пользу могут приносить, если захотят.
Ну не выгонять же их, бездомных, и в самом деле? Жалко как-то. Вроде уже и свои, привычное зло, домашнее.

«С другой стороны, — философски подумала Аня, погладив ластящийся пушистый тапочек, виляющий помпоном, — не надо мыть посуду и делать уборку...»

Ручная нечисть — это, в конце концов, круто. Это вам не чихуахуа или хомячок в клетке.
А лишние пирожки всегда можно скормить Тому-кто-в-шкафу.
И кошелёк теперь никто не уведёт. Носки, что ли, в сумочке хранить, туда непарный носкоед уж точно не доберётся...

@темы: сказки, нечисть

---

Ведьминское-2

12. Ведьма чудовищ

— У-у-у! — тоскливо и как-то совсем не страшно сказали из-под кровати.
По уши закутавшаяся в одеяло Ири даже нос высунула наружу. Постучала осторожно по краю кровати:
— Извините…
Под кроватью шмыгнули носом, сказали гнусаво:
— Бойся, мы — стр-рашное чудище!
И чихнули.
— Будьте здоровы, — вежливо сказала Ири.
Бояться того, кто так забавно гнусавит и чихает, как-то не получалось, тут и свет ночника не нужен.
— Х-холодно, — пожаловались из-под кровати и снова шмыгнули носом. — К-как, спр-рашивается, мы обязанности должны выполнять?
— Это пугать и запугивать? — возмутилась Ири, на всякий случай поплотнее укутываясь в одеялко — всем известно, что это лучшая защита от чудовищ-из-шкафа и чудовищ-из-под кровати.
— Куш-шать-то хочется! — ответно возмутились из-под кровати, явственно постукивая зубами. Шкаф подозрительно скрипнул дверцами, как видно, соглашаясь. — Ты же любишь пироженки? И котлеты! И вообще, р-работа у меня такая, кто-то же должен детёнышей человеков пугать!
— Посолю! Ещё и поперчу, — посулила Ири. — В фильмах — помогает.
— Может, лучше одеялко? — жалобно сказали из-под кровати. — Холодно же, никакая шкура не спасает…
— Отопление не включают, потому что холодно, — доходчиво объяснила Ири. — Вот станет тепло — включат…
Из-под кровати убедительно взвыли, и Ири всё же стало чудище жалко. Не настолько, чтоб пироженками кормить, но всё же…
— Пообещай за ноги не хватать, — потребовала она.
Из-под кровати угукнули.
Ири, не расставаясь с одеялом, спустила ноги с кровати, покосилась на скрипучий шкаф, но всё-таки дошла до кресла и взяла клетчатый плед.
Сунула свёрнутым под кровать, сама отпрыгнула подальше.
— Спасительница наша! — с чувством сказали из-под кровати.
Плед уполз в живую темноту подкроватья.
Бояться чудищ в ту ночь Ири разучилась. Бояться-то можно, когда — непонятно что, ждёт, скрипит, шуршит, смотрит. А тут — чудище и чудище, мёрзнет вон. И пироженки на свой лад любит. Невоспитанное только… ну ничего, это оно ничейным себя считало, а сейчас — её, Ирино, чудище. Под её кроватью ведь живёт. Воспитает.
И вообще, у чудищ, если уж они рядом с людьми обитают, тоже должны быть правила. Ири их придумает…
Чудовища — они опасны, пока их боишься. Ири больше не боялась — и стала совершенно для них невкусной.

В тринадцать, в пору раскрытия дара, Ири впервые увидела и воплотила своё первое чудище. То самое, обитающее под кроватью. Вообще-то, оно должно было уйти сразу, как Ири перестала бояться — питаться-то нечем. Но почему-то осталось. Ворчало, слушало книжки, которые вслух читала Ири, принимало булочки, котлеты и бутерброды и не расставалось с тем самым пледом. Клетчатым.
И на квартиру новую с ней перебралось, ничуть не смущаясь того, что Ири давно вышла из возраста, когда положено видеть и бояться чудищ — чудища из подкроватья питались обычно страхами детей.
Ири не возражала — это было её чудище, и вообще, заводят же котиков, собак и хорьков, не говоря уж о той нечисти, что водится у каждой девушки в сумке и прячет нужные вещи, так чем чудище хуже?

Кроме того, это помогало не забывать.
Ири умела воплощать чудовищ, и ладно бы только таких, как её подкроватное или нелепо-забавных, нарисованных чьей-то шаловливой рукой на стене. Она умела воплощать чудовищ человеческих, тех, кто живёт в снах, в страхах, прячется в душах забытым смутным воспоминанием детства. Чудища есть, и они живут рядом с людьми. Буквально.
Прячутся.
Ири видела тех чудищ и что есть сил сдерживала свой дар. Когда-то она пробовала — воплотить, чтобы освободить, но вот кого — людей или чудищ…

Словом, некоторым чудищам лучше оставаться там, где они есть. Ири предпочитала не смотреть, держа в узде дар, но видела всё равно. Большую часть чудовищ вообще породили люди — не так уж много надо на самом деле, чтобы чья-та выдумка или фантазия воплотилась: достаточно, чтобы ещё кто-то в неё поверил, а страх — одно из самых сильных чувств, неудивительно, что воплощаются чудовища, а не ходячие замки.

Как-то Ири столкнулась ночью (нет, начальство решительно не знало слова «нормированный», рабочий день Ири нынче плавно перетёк в ночь инвентаризации) с дивным дымчатым, как сумерки, почти-тапиром. Только хоботок длиннее и, наверное, мог и ещё вытягиваться. Трудно сказать, откуда в городе могло взяться японское чудище, питающееся кошмарами — кто-то в отпуск съездил, вот и привёз ненароком?.. — но Ири умилилась несказанно. Затискала злосчастного не-тапира, погладила упитанный животик, почесала за ушками-лопушками (уши тоже оказались нетапирьи), потрогала хоботок, оглядела копытца на пальцах ног.
Ошалевшая баку только попискивала. Потянулась хоботком было к виску, но тут же обиженно его свернула — то ли кошмары Ири не снились (после работы вообще ничего не снилось, даже когда под кроватью ласково урчало чудовище, если, конечно, ночами не повадилась заглядывать та же баку), то ли сны были невкусными для баку.
— Погуляй, — разрешила Ири — в конце концов, чудища этого города были под её ответственностью, от нарисованных на стенах (втолковывать правила поведения медленно соображающим плоским рисованным чудовищам было занятием утомительным, и если б не добродушная зубастая улыбка её подкроватного чудища, загодя подкупленного пирожками...) до живущих под кроватью и в шкафу. — Но не увлекайся! Совсем без снов — тоже грустно.
Баку печально хрюкнула и, постукивая копытцами по асфальту, поплелась куда-то по улице, истаяв на полпути.
Через дорогу шмыгнул порванный стоптанный ботинок. Некоторые старые вещи тоже становились чудищами.
Человек порождает чудищ…

Чудовище подкроватное после рассказа о баку старательно прикидывалось псом и упрямо ходило по пятам («Найдёшь себе ещё другое чудище, мы не нужны станем, верить перестанешь — тут-то мы и исчезнем!»), провожая на работу и встречая с неё.
Правда, хвост заплетён был косой и шерсть зелёная, ну так это мелочи. Мало ли пород собачьих повыводили.
Конечно, Ирис стоило позвать в случае чего — и наверняка бы из темноты вынырнуло какое-нибудь чудовище, но необязательно — дружелюбное к ведьме-поводырю чудовищ, так что с подкроватным родным чудищем было немного спокойнее поздно возвращаться. С другой стороны, после рабочего дня, плавно перетекающего в ночь, Ири не уверена была в том, что и сама — не чудовище, тут уж всяким маньякам спасаться надо.

Но баку больше не попадалась, а старая обувь разбегалась и пряталась при виде лохматого зелёного пса-чудовища. Наглели только рисованные чудища, но с теми подкроватное справлялось парочкой затрещин по плоским мордам, а те-что-таятся-в-тенях благоразумно не высовывались и вообще откочёвывали подальше от того места, где Ири с подкроватным на них натыкались.
Забавное корявое разноцветное трёхглазое чудище с радужным хвостом, нечаянно вополощённое увидавшей граффити Ири, некоторое время пыталось бродить за ними хвостом, но отстало в конце концов — уже не-вполне-подкроватное чудище постаралось его отвадить. Может, по привычке — когда-то Ири была той маленькой девочкой, под кроватью которой обитало чудовище и питалось её страхом, как пирожками. Делиться подкроватное не желало.

Дар пел в крови, и что делать с ним, Ири не очень понимала. Защищать людей от чудовищ? Чудовищ (порой они были ужасающе милы!) от людей?
Словом, она потихоньку воспитывала всех встречных чудовищ, смотрела на тех, кто прятался в снах и душах людей, порой невольно воплощала какое-нибудь встреченное чудовище и просто жила.
Ведь если дар есть, он зачем-нибудь нужен?..

13. Тыквенная ведьма

Мэг обожала тыквы. Они были замечательно-рыжими, как она сама, большими, круглыми и… ну, они просто были тыквами. И Мэг любила Хэллуин, потому что всюду были тыквы-картинки, тыквы-игрушки, фонарики в виде тыкв, и на её собственном огородике спелые тыквы светились в осенних сумерках живым рыжим светом. Но вот традиция вырезать из тыкв фонарики Мэг решительно не нравилась. По крайней мере, если это были её тыквы, к которым она относилась, как люди относятся к любимым котам и собакам.
Первую тыкву Мэгги вырастила в цветочном горшке — росток бодро цвёл, ластился шершавыми листьями к рукам и умудрился сперва образовать завязь, а потом под весом тыквочки сломался… Мэг не догадалась вовремя его подпереть и рыдала так, будто у неё погиб щенок или котёнок. Впрочем, домашних животных у них никогда не было, а отчего так — Мэг не спрашивала, как не спрашивала, почему у неё всего два платья и единственные башмаки. В крохотном огородике мама выращивала салат, немножко пряных трав и кое-какие овощи, и маленькой Мэг выделили свой уголок. Она старательно гладила ладошками взрыхлённую землю, шептала над лунками, куда воткнула тыквенные семечки, стянутые на кухне, а ночами ей снились весёлые рыжие тыквы.
Странно, что всем нравятся рыжие тыквы и все любят рыжее солнце, но почему-то рыжих девочек — дразнят!
Отчаянно рыжая и веснушчатая Мэгги супилась, норовила наподдать кулаком, не смущаясь тем, что противник зачастую был куда крупнее мелкой девчонки, и ревела ночами в подушку. Что толку в том, что у обидчиков непонятным образом портилась одежда и порой заплетались на ровном месте ноги! Дразнить-то можно и издалека.

Выросшая Мэг демонстративно заплетала рыжие волосы в две тугие косички, носила короткое чёрное платьице, весёлые полосатые гольфы и остроконечную шляпу, как многочисленные ведьмочки с хэллуинских картинок, почти убедив себя, что быть странной — это весело. Зато тыквенный Хэллуин круглый год — это точно весело. Дома у Мэг горели свечи в керамических тыквофонариках, по стенам — развешаны бумажные гирлянды из летучих мышек и рыжих хэллуинских тыквочек, ехидно строящих рожицы, а всякую осень самая спелая и крупная тыква торжественно водружалась посреди стола и под восхваления красе, тяжести и величине украшалась листьями и ягодами рябины и падуба — огородная королева, фейри Огородного Двора.
Мэг разговаривала со своими тыквами, защищала их от соседских мальчишек — в канун Хэллуина спать и вовсе доводилось урывками, потому что охотники на тыквы только и ждали удобного случая, — всякой давала своё имя, гладила их, как котят, а те в ответ росли, как опара в тепле. Ни у кого в их маленьком городке не было таких крупных и спелых тыкв!
Мэг ужасно огорчалась, что тыквы страдают от набегов поклонников Джека-Фонаря — ну что б ему было не использовать, скажем, патиссон или репу! — и не раз сетовала на это вслух. Потому даже не очень удивилась, когда однажды на одной из поспевших тыкв прорезались глазки, а потом и рот. Довольно зубастый, кстати сказать. Мэг жутковатой картине умилилась несказанно, холила и лелеяла зубастую тыквочку, кормила лучшими удобрениями и ставила в пример товаркам. Что удивительного в том, что в один прекрасный, солнечно-рыжий осенний день те тоже обзавелись непроглядно-чёрными глазками, будто прорезями куда-то во тьму, и игольчатыми зубками. Отрастившие длиннющие плети-хвосты тыквы радостно встречали хозяйку и ухитрялись успешно охотиться на мышей. Наверное, — озабоченно подумала Мэгги, впервые увидав исчезающий в тыквенной пасти мышиный хвост, — чего-то в удобрениях моим тыквам не хватает.
Особой радостью стало то, что ни один охотник за тыквами не ушёл безнаказанным. Кусались тыквы пребольно, вцепляясь в тылы противника не хуже злющих псов, и Мэгги только фыркала, услыхав в ночи возмущённо-отчаянный вопль: «Аа-а-а! Оно живое! Уберите это от меня!»
Тыквы, впрочем, людьми брезговали, да и Мэг строго-настрого запретила людям вредить, только защищаться, так что, покусав обидчика, милостиво давали удрать. Стоило ли говорить, что наутро покусанному, рассказывающему страшилки про «живые тыквы, зуб даю, глазищи в темноте светятся и зубы — во!», не верил никто?

Но однажды в ночь Хэллуина Мэг, которой не спалось, сидела на крылечке своего домика и слушала ночь — ту самую, в которую, по легендам, распахиваются врата, и вырывается на свободу Охота — дикая и совершенно неприрученная. На огоньки над невысокой оградой особого внимания не обратила, только нащупала мешочек с конфетами под рукой — наверное, кто-то из детей вырядился в костюм нечисти, взяв с собой фонарик со свечой внутри, сейчас будет пытаться напугать её грозным «Сладости или гадости».
Послышался глухой стук и рычание, и Мэгги поспешила на выручку незадачливому любителю сладостей, пойманному сторожевыми тыквами.

— Ой! — Мэг даже прикрыла губы ладошкой.
Грозно урчащие тыквы цепко держали за полы плаща… знакомое по мультфильмам, сказкам и картинкам создание с тыквой на плечах вместо головы. В прорезях глаз светился алый огонь.
— Милашка, Конкистадор, Фокси, п-пустите его.
Тыквы неохотно выпустили плащ, подкатились ближе к ногам хозяйки, предупреждающе щерясь на пришельца… оттуда.
Тот же снял с плеч тыкву, изящно поклонился, взмахнув ею как шляпой, да и был таков.
Кого только не повстречаешь в Дикую Ночь!
Мэг ещё постояла, вглядываясь в осенние сумерки, обнимая себя за плечи, и только потом опустилась на колени, чтобы погладить по хвостикам верные тыквы.
Уж наверное, для них тыквоголовый Джек-Фонарь вроде этакого тыквенного божества! И ведь бросились её защищать...
Тыквы урчали, махали листьями и ластились под ладонь, как те котики. Знать они не хотели какого-то Джека. У них была своя тыквенная богиня.

14. Ведьма ноября
Было написано в подарок хорошему человеку; крохотная отсылка к телефоноведьме.

Ведьма Ноября не сильна, не могуча — тучи не сбиваются в табуны по мановению руки, ветер не служит верным псом, люди не боятся прямого взгляда. Нет силы её летом и весною, и лишь глубокой осенью золотом отливают светлые глаза, да зимою, пока тянется Ночь, пока скачет по миру Охота (какую возглавляет рогами увенчанный Охотник, иную возглавляет король или вовсе — бог, где-то — Охотница впереди натягивает тугой лук, подвывают гончие — белые красноухие, чёрные, как сама тьма, зелёные, как майская трава, с хвостами, в косы заплетёнными) — не вполне слаба.
Миг силы её — когда стоит у Врат на грани двух месяцев, в ночь, которой открывается Охота тёмной половины года.
Всякий полный оборот Колеса.

Ведьма Ноября видит, как с бегом осенних дней всё больше призраков скользит меж спешащих по своим делам людей, видит краем глаза странное шевеление в темноте переулков, скользящие, будто живые, странно изломанные тени — и ускоряет шаг, отводя взгляд.
Пока не всматриваешься в бездну — она не видит тебя.
Пока не слышит твоего имени — не знает тебя.
Син давно и прочно позабыла, как назвали её родители. Так вернее.
Синэ номинэ — «безымянная». Это слово, не имя, и ведьма Ноября даже невольно не может считать его своим.
Син не глядится в хозяйское зеркало, торопливо водя щёткой по волосам поутру, да и в рюкзачке зеркальца нет.
Всякое зеркало — портал, хуже только чёрная осенняя вода, а сколько зеркальных витрин в большом городе?..
Син отворачивается, наклоняет голову — рваные пряди, на перья похожие, прикрывают лицо — накидывает капюшон, а собранные из разноцветных каменных бусин браслеты отводят лишние взгляды. Даже слабая ведьма может что-то.
Зеркала не хранят её отражение, в Сети у неё много имён, но ни одно ей не принадлежит.

Прежде чем выйти, Син колеблется по-кошачьи перед дверьми — нужно помнить, что за порогом — привычный человеческий мир, нужно убедить в этом себя, иначе дверь откроется… куда-нибудь, ведь всякий порог — Граница. То знают кошки и Син.
На заиндевевшей скамейке в парке, через который Син бежит поутру на работу, скамейке с витой спинкой, ножками-когтистыми лапами (отвернёшься — тяжело переступит всеми четырьмя, замрёт вновь) светится тёплым огоньком гладкий рыже-янтарный камень — сердолик, позабытый кем-то, будто нарочно для неё. Руки сами тянутся — взять, хоть то, что оставленного — не берут, ведьма Ноября знала ещё мелкой девчонкой. Оставляют не просто так, возьмёшь — оставленное с вещью на тебя перейдёт — болезнь, неудача, злость, проклятие.
Чудится вздох — рыжий долговязый фонарь, один из тех, что парк освещают, чуть склоняется над Син, качает лохматой сияющей головой.
Син привычно следит краем глаза, отступает, не поднимая головы.
Но сердолик в ладонях светится так мягко — немножко солнца в осенней хмари, нет в нём зла… Есть тепло — чьим-то был камень, вобрал тепло чьей-то души, оттого почти живой.
Дар.

Любое неосторожное слово, сложенные строки стихов (не иначе, так Томас-Рифмач и угодил в Холмы) могут стать мостом, любой неосторожный шаг — привести к Грани, что ждёт.
На звонки по работе голос в трубке отвечает "Доброй луны".
Спроси — расскажет, что там, по Ту Сторону туманов и холмов?

Ночью ржёт жалобно и зовуще, бьёт копытом под окном (и что с того, что — десятый этаж, под окнами — трасса и машины бегут, шумит, поёт, сияет огнями недрёманный город) сотканный из инея и тумана конь. Син кусает губы, плотнее заворачиваясь в клетчатый плед, глядит в темноту, где теряется свет котёнка-ночника: рог поёт внятно и для неё, но ступишь на тропу нелюдскую — не вернёшься, потеряешь себя.
Пахнет прелой листвой, хоть наглухо заперто окно.
Сияет мягко в сомкнутых ладонях дар-сердолик, греет не кожу — где-то глубже, и зов чуточку отпускает.
Осень жадна, осень не любит отдавать своего, а ведьма Ноября её — как все дети, родившиеся на грани.

И хочется — солнечный рябиновый крест, обереги из ягод рябиновых да трав сорвать с двери и окна, распахнуть створки, шагнуть с подоконника прямо на брошенный к ногам луны алой, охотничьей, луч.
Только Врата в срок кто-то должен отпереть, и надобен ключ.
Ключ тот — душа человеческая.
Жизнь Син должна прожить обычным человеком, дабы ключ не потерять, не дать забрать. После неё — будет кто-то другой.
Беснуется Охота где-то близко и в неимоверной дали, ржёт тоскливо под окнами туманный льдистоглазый конь — сядешь на спину, соскочить уже не сумеешь.
Бродят в осенних тенях на мягких лапах золотоглазые химеры — порождение чьих-то снов.

Само собой сползает покрывало с завешенного зеркала.
Из чёрной его воды глядят на Син золотистые глаза.

АПД:
15. Огненная ведьма
(Ведьма, танцующая с огнём)
Прим:: в тексте используются строки песни "Ведьма" гр. Мельница

Одиноким девушкам в сельской местности живётся нелегко. В городе тоже, наверное, но города Черри не любила. Шумно, народу много, конкуренция, опять же... Что там делать молоденькой знахарке? Там свои ведьмы да колдуны, куда умнее и могущественнее её.
Сельчане, правда, не слишком обрадовались, когда в домике за околицей поселилась пришлая ведьма. Сколько Черри ни объясняла, что знахарка, травница - куда ей до ведьмы! - не слушали её.
Ну и что, что рыжеватая чуток? Волосы убраны, между прочим, аккуратно, только кудряшки на висках выбиваются. Всем же известно, что ведьмы волос вовсе не собирают, простоволосыми ходят да растрёпанными. Что кожа чистая да белая — так в травках-мазях она уж разбирается. И девицам, по весне от веснушек да уязвлённого самолюбия страдающим, помочь не откажется.
«Глаза у ней нечеловеческие», видите ли. Золотистые! Просто светло-карие, оттенок редкий, медовый.
Так нет ведь — ведьма да ведьма! Хотя бы и трогать пока не трогали... Может, опасались.

* * *

Вернувшаяся из леса, где собирала целебные травы, Черри шипение, мяв и гневный клёкот услышала издалека.
Едва не выронив сумку, взлетела по крылечку. Пока отворяла дверь, всё-таки выронила то, что несведущий назвал бы веником — букет, где соседствовали ромашки, иван-чай и горечавка, охнула огорчённо.
- А ну цыц! - прикрикнула строго, справившись с дверью наконец.
- Мяу! - тут же наябедничал белый кот, чей нос украшала ссадина.
Взъерошенный маленький сокол* в углу сгорбился ещё больше, угрожающе распустив крылья и выглядя раза в два больше, чем обычно.
- Не оставишь вас вдвоём толком, - укоризненно покачала головой Черри, возвращаясь на крыльцо за целебным букетом.
Вскоре ссадина кота была промыта и залечена, сам он напоен молоком, а успокоенный сокол млел под ласковой рукой, перебирающей мягкие пёрышки на шее.

Хлопот от питомцев (совсем на ведьминых непохожих — кот, и тот белый, не чёрный) хватало, но без них было бы совсем тоскливо. Стоило негодному коту, снова опрокинувшему крынку с молоком или залезшему в сметану, прийти с виноватым видом и с мурчанием начать теряться о ноги хозяйки, как ему тут же всё прощалось. А сокол, гордая искалеченная птица, милостиво позволяющая себя кормить и изредка ласкать, тревожно заглядывал ей в лицо золотистым глазом, чуя, когда было тяжело на сердце. Кот и птица были привязаны к хозяйке, а потому в её присутствии соблюдали подобие перемирия. Зато при её отлучках частенько переворачивали весь дом: кот убеждён был, что любая птица — его законная добыча, только вот строптивая «добыча» была резко против и немедленно напоминала, кто тут настоящий хищник. В отличие от разбалованных домашних кисок.
Потом приходила Черри, стыдила и успокаивала питомцев, умудряясь это совмещать, и наводила в комнате порядок. Маленькая, странная, но почти семья...

Издалека послышался колокольный перезвон, и Черри, разбирающая принесённые травы, с удовольствием прислушалась — колокола она любила, от перезвона светлее на душе становилось.
Но в церковь не ходила. И вовсе не потому, что не могла туда войти, как шептались жители села. Могла - она же была человеком, не какой-нибудь нечистью. Только разумно не желала вызывать возмущение прихожан и священника, которые вряд ли обрадовались бы присутствию "ведьмы". Кроме того, она считала, что вера — личное дело каждого, вовсе необязательно выносить это на люди. Если уж беседуешь со своим Богом, зачем тебе кто-то, кто будет говорить за тебя? Эти еретические мысли Черри вслух, понятно, не высказывала - священник давно уже грозился предать её анафеме. В городах к колдунам и колдуньям относились терпимее, но владеющей лишь простенькими заговорами знахарке не тягаться с ними.
«Ведьму» в селе не любили, боялись, но за настоями и травами приходили неизменно и заговоров не чурались. Черри умела немного зашептывать болезни, помогая лекарственным настоям, умела заговаривать, останавливая, кровь, и даже не пыталась уже объяснять, что это не колдовство. Тело само исцеляется, а она лишь уговаривает его это сделать...
Когда-нибудь, наверное, она перестанет удивляться людям, которые за её спиной складывают пальцы в отвращающий знак и шепчут молитвы, а при беде и болезни прибегают к ней с гостинцами — помоги, вылечи, дай нужную травку... Впрочем, Черри не обижалась. Даже гордилась втайне немножко: если верить сельчанам, так она грозная и опасная ведьма, способная одним взглядом заставить человека всю жизнь заикаться или лишить удачи, испортить пса так, что тот станет бояться собственной тени, а корову лишить молока. Или навести порчу, чтоб доилась сразу кислым. Если б ей такую силу, стала бы она тратить её на ерунду... Но колдовская сила оставалась лишь мечтой, и Черри снова садилась за книги. Хорошо, что никто из сельчан не видел у неё книги с картинками, где люди без одежды, части человеческого тела, это тело изнутри и кости вовсе без телесной оболочки. Сожгли бы сразу, наверное. Не объяснить, что помогать хочешь, а для того, чтоб лечить верно, надо понимать, что и где находится, от чего зависит. Одним чутьём не обойдёшься!

В это лето стояла небывалая сушь. Солнце сияло нестерпимо ярко, жарило немилосердно. Редкие тучи без толку ходили кругами, но проливаться дождём не желали. Трава пожухла, листья на деревьях начали желтеть. Ещё немного — и сгорят поля, не будет урожая в этом году. Люди тщетно вглядывались в небо, радуясь каждой робкой тучке, но облака снова расходились, и солнце грело пуще прежнего. Ночи — и те стояли душные, вязкие какие-то.
Священник возносил молитвы, но и его, кажется, не слышали. Люди шептались, что небо за что-то прогневалось на них. Черри приходила купить немного молока и яиц, слушала внимательно, о чём говорят люди. А те смотрели на знахарку косо, отчего становилось неуютно и хотелось поскорее вернуться домой, к своим травам и питомцам.

Одной из ночей Черри пошла в поле. Рожь поникла безжизненно, склонилась к потрескавшейся земле.
Была бы она в самом деле ведьмой — может, договорилась бы с каким-нибудь подземным ключом, вывела бы его на поверхность. Или вызвала бы дождь на иссушенное поле.
Черри этого не умела. И глубоко расположенные ключи чуять не умела. Вот боль чужую — да.

Можно... можно только попробовать попросить — вдруг получится? Людям нельзя без хлеба, полям и лугам — без дождя...
Черри скинула башмачки, ступила босыми ногами на землю. Замерла, прикрыв глаза, стараясь вчувствоваться, услышать.
Земля, измученная земля стонала, задыхаясь от жажды, и Черри вздрогнула от острой жалости. Она не владела заклинаниями, но ведь есть и другое колдовство, едва не древнее. Танец... танец, которым можно попытаться умилостивить духов природы и попросить даровать воду иссохшей земле. Для этого не надо быть магом, достаточно быть женщиной, им природное колдовство, ведьмоство всегда даётся легче.
Правда, она не делала такого прежде. Самое сложное — правильно сделать первый шаг, дальше уже танец сам поведёт её. Распущенные волосы упали на плечи — это казалось правильным. Черри связала несколько колосьев в пучок свой лентой, зная откуда-то, что так надо, сняла с пояса берестяную флягу и вылила воду под корни связанных колосьев. Узнают сельчане, что она, немужняя и бездетная, колосья вязала, обряд на плодородие проводила — обвинят в неурожае.

Сбросить одежду. Вслушаться в ночь. Довериться потускневшей от пыли луне, чьи лучи почти ощутимо ласкают, запутываются в волосах.
Черри вскинула руки к небу, качнула бёдрами, делая первый шаг.

Небо, даруй благословенную влагу. Ветер, пригони тучи. Где ты заблудился, дождь? Приди, пролейся слезами, обнови мир, подари надежду... Духи, будьте милостивы, людям нельзя без хлеба... Поник, пожелтел прохладный лес, сохнут травы и поля — всем нужна вода.

Это не было танцем. Пляска — диковатая, с резкими, порывистыми движениями, вдруг сменяющимися плавным переступанием и почти скольжением по сухой земле и колющим ступни колосьям. Черри снова и снова вскидывала руки к небу, прося о дожде, кружилась и изгибалась.
Приди, дождь, пролейся слезами...
Небо молчало. И неясно было, слышало ли маленькую знахарку.

А днём за ней пришли. Вытащили её, сидевшую над учебником, поволокли куда-то, ничего не понимающую. Черри пробовала было сопротивляться, но против грубой силы ничего поделать не могла. И не узнавала искажённые лица... Откуда столько злости в знакомых вроде бы людях? Что им нужно?
- Засуха - божье наказание нам за то, что приютили ведьму!
- Это она накликала жару! Вон и книга у ней бесовская!
Кто сказал первым, кто обвинил её? Она ведь никому зла не делала!
- Сжечь! - выкрикнул кто-то, и толпа тут же подхватила: - Сжечь, сжечь ведьму!
За что? Она ведь ничего дурного не делала, всегда помочь старалась! За что так?
Почему-то вспомнила, что так и не вытряхнула половички, как собиралась.
А как же звери мои? - подумалось вдруг. - Сокол без лапки, кот почти слепой... Пропадут без меня! Кто позаботится, накормит-напоит, помирит двух забияк?
Ей бы о себе думать, но не верилось, не хотелось верить, что можно — вот так. С живым человеком! Безвинно совсем...
Её прикрутили грубо к наспех вкопанному столбу, облили маслом хворост. Не пожалели ведь масла — оно было недёшево. Или из церковных запасов взяли? Масло пахло слишком тонко, таким пользуются для церковных лампад.
И только теперь она поверила: всё по-настоящему, это не глупая шутка. Пришёл запоздалый страх.
- Не надо, - попросила Черри безнадёжно, понимая, впрочем, что её не услышат.
Была бы правда ведьмой — всякая ведьма огню сестра, не тронул бы её... А она недоучка, кроме простеньких заговоров ничего и не знает...
- Тебя видели, ведьма, - а староста, кажется, не очень-то рад происходящему.
- Помоги, - шепнула Черри.
- Тут я уже ничего не могу сделать, - покачал головой староста. - Марек видел, как ты плясала на поле, звала нечистого. И колосья связанные нашёл.
- Я не...
- Сжечь ведьму! Предать огню очищающему!
- Отправить к хозяину ейному!
Черри не различала лиц — люди, окружившие столб, сливались в серую массу.
- Гори, ведьма. Чтобы рожь высока родилась, чтобы за зимой вновь была весна, - староста поджёг хворост, бросил в костёр поданную кем-то книгу. Травник...
- Чтобы рожь высока родилась, чтобы за зимой вновь была весна, - повторил безликий хор. - Ведьма должна сгореть!
- Прахом пусть улетает во четыре стороны, - продолжил староста.
- Во четыре стороны, - эхом откликнулась толпа. - Прахом...

Неся в себе огонь — от огня погибнуть? Горько и обидно...

Черри, чувствуя нестерпимый жар, подбирающийся ближе, рванулась из пут, хоть и знала, что прикрутили её на совесть. Потом запрокинула голову, глядя в далёкое небо, почему-то плывущее перед глазами.
Я не хочу умирать...
Огонь лизнул ноги, и Черри закричала.
Я хочу жить!
Во мне тоже есть огонь!
Слабенький огонёк дара внутри вспыхнул небывало ярко, жарко, подпитываемый яростным желанием жить, взметнулось в ответ пламя костра и — запело.
Шаг. Верёвки падают. Ещё шаг. Босые ступни уже не чувствуют жара, и пламя — прозрачно для взгляда. Шаг назад... взмах руками, шаг в сторону... Растрепавшаяся коса, завившиеся от жара пряди. Поднятые над головой руки... кисти трепещут, будто язычки пламени, обступившего со всех сторон.
Гори, душа!

Где-то в толпе заплакал ребёнок, вскрикнула женщина, кое-кто машинально сложил пальцы в отвращающий зло знак.

Танцуй, Черри, танцуй. Однажды приходит пора меняться. Тебе не быть с людьми, другие пути ждут тебя. А сейчас — танцуй с огнём, сгорай в огне, милая девочка Черри...
Огонь тебе к лицу…
Танцуй, ведьма, танцуй!

Горячий воздух дрожал, искажая силуэт, заставляя изгибаться его немыслимо, и жители села уверяли себя потом старательно, что было то бесовское видение, последние козни горящей в муках ведьмы.
Из принесённой ветром и нависшей над селом хмурой тучи хлынул долгожданный дождь.

Огненно-рыжая ведьма танцевала прямо на костре, и пламя расступалось перед ней, танцевало вместе с ней, ластясь, вилось вокруг, обнимая бережно и укрывая от нескромных глаз.
Падало, прибитое струями дождя — и взвивалось вновь, хоть давно отсырели дрова.
Иной то был огонь.
Говорили потом — взвился из пламени к небу огненный сокол, выскочил огненный кот. А ведьма — исчезла, и дом её сгорел, хоть не поджигал никто.

*маленький сокол - сокол-дербник, меньше голубя - длина его тела около 30 см, а вес не превышает 300 г.

запись создана: 27.10.2019 в 20:39

@темы: ведьмы, рассказки о чудовищах, сказки

---

Стажер Всадников Апокалипсиса

Название: Стажер Доброе утро
Персонажи: Всадники и стажер с лошадкой

Прим:

Чалая масть - сильная примесь белых волос на фоне любой из основных мастей. Голова и нижние части ног при этом часто имеют меньше всего белых волос и сохраняют цвет масти-«основы». В основном называют по фоновой масти: вороно-чалая, гнедо-чалая, буро-чалая, рыже-чалая, игренево-чалая, булано-чалая, солово-чалая.
Изабелловая масть — грубо говоря, кремово-розовая (кремовая шерсть и розовая кожа). Оттенок меняется в зависимости от освещения от почти серебристого до цвета топленого молока, иногда может казаться красноватой (в лучах закатного солнца).
У Смерти "конь бледный", однако нигде не поясняется, что, собственно, это "бледный" значит, если у другого Всадника "конь бел". Изабелловая же масть может выглядеть даже серебристой при должном освещении.

В один, безусловно, недобрый час — таковым этому часу полагалось быть по определению, учитывая личности собравшихся, — Четыре Всадника Апокалипсиса собрались на совещание.

— Мы не молодеем и уж точно не здоровеем, — взял слово Мор. Голос звучал глуховато из-за капюшона плаща, который обыкновенно не снимался во внерабочее время. Мор стеснялся своей внешности. — Людей все больше, и нас четверых просто мало, чтобы успешно справляться со своими обязанностями по приближению апокалипсиса.
— Отпуска давным-давно не было, — мрачно буркнул Голод. Впрочем, подобное настроение было для него обычным — голод вообще к дружелюбию и прекрасному настроению не располагает.
— Что предлагаешь? — Война терпеть не мог ходить вокруг да около и изъяснялся преимущественно короткими четкими фразами.
— Воспитать смену, — откашлявшись, сказал Мор. — На будущее. Пока пусть помогают.
Всадники (это было звание, потому и без коней Мор, Голод, Война и Смерть оставались Всадниками) воззрились на Смерть, который был старшим среди них.
— Идея не так уж плоха, — поразмыслив, сказал тот. — Однако же ни у кого из нас нет опыта воспитания младшего поколения.
— Начать с одного, — внес поправку в свое предложение Мор. — Потренируемся на нем — а там еще учеников взять можно будет.
— Муштра и еще раз муштра, — отрывисто сказал Война. — Я воспитаю из салаги настоящего Всадника!

Так у Всадников впервые появился ученик. Ученика гоняли в хвост и гриву (Война), обучали основам медицины (Мор), философии и основам религий (Смерть), что почему-то не мешало тому спать на ходу. Вообще, после длительного обучения талант у потенциального Всадника обнаружился один: засыпать в любое время в любом месте.
Но потраченного времени и вложенных усилий было жаль, к тому же оставалась надежда, что через пару сотен веков из него таки выйдет что-то путное. Прошедшему обучение воспитаннику Всадников предстояла стажировка.

* * *

Рыжий, белый, вороной и изабелловый кони Всадников горделиво вышагивали, как на параде, выгибая по-лебединому шеи. Всадники Апокалипсиса не могли себе позволить ездить непонятно на ком, кони у них были наилучшие. Позади нога за ногу плелась булано-чалая невысокая лошадка с дремлющим, склонясь к луке седла, всадником.
Всадники Апокалипсиса, конечно, умели оставаться невидимыми, но сегодня был не тот случай — следовало по всем правилам представить общественности новичка. Общественность собралась с готовностью — едущих по небу огромных всадников все же видишь не каждый день.
Спустившиеся с небес Всадники, правда, оказались вполне обычных размеров.
"Спецэффекты" — понимающе сказал кто-то из толпы.

— Итак, люди, — Смерть остановил коня и величаво повел рукой, — позвольте представить вам Доброе утро, стажера Всадников Апокалипсиса. Прошу бояться и ненавидеть.

Лохматый, невыспавшийся на вид паренек встрепенулся и вежливо поклонился, едва не вывалившись из седла, затем выудил из-под плаща будильник. Не из современных, скромно играющих заданную мелодию, а из тех старых, звеняще-дребезжащих, что не умолкают, даже если их хорошенько стукнуть.
Сонная чалая лошадка зевнула. Изабелловой масти конь Смерти покосился неодобрительно.

— Доброе утро, — застенчиво улыбнулся собравшимся людям стажер и встряхнул будильник. Будильник противно задребезжал.

Чалая лошадка встрепенулась и встала по стойке «смирно», щёлкнув на всякий случай копытами.
Люди шарахнулись, кони Всадников прижали уши, а изабелловый попытался цапнуть стажера за ногу. Смерть вовремя натянул поводья, заставив коня разочарованно взвизгнуть. Проснувшаяся окончательно чалая приняла позу "вольно" и повернулась к изабелловому крупом, кокетливо состроив глазки вороному Голода; тот горделиво приосанился, а рыжий Войны ревниво всхрапнул. Белый Мора смотрел на это недоуменно.

К немалому негодованию Всадников, сопровождавших стажера, выяснилось, что от нестрашного на вид паренька с будильником наперевес люди шарахаются почище, чем от Смерти. Война, несмотря на экстравагантный наряд, в котором попытался сочетать военные формы разных времен и армий, на смертных вообще впечатления не производил, Смерть удостоился одобрительного «готичненько» за свои одеяния и «красивая коняшка», и «а ты тоже лайкаешь котиков, ведь кошки — хорошо?», Мору сунули какие-то таблетки — «в рекламе сказали, иммунитет повышает, тебе не повредит точно», а изможденного Голода какая-то дружелюбная пухлая девчушка угостила булочкой — «вот до чего диеты-то доводят!».
Довольны остались только кони (если не считать той сумятицы, что внесла в их стройные ряды единственная кобыла, отчаянно кокетничавшая с каждым поочередно в перерывах между приступами дремоты) — их вволю напичкали пирожками, булочками и конфетами. Часть угощения под шумок стаскивала у них лошадка стажера. От ее хозяина шарахались, а потому и лакомств не перепадало. Впрочем, она не унывала, разумно рассудив, что те, кому перепало, должны поделиться. В ее пользу.

— Люди совсем страх потеряли, — констатировал Смерть, и остальные Всадники молчаливо согласились.
Стажер мирно сопел в гриву своей лошадке, чудом не вываливаясь из седла. Он тоже с трудом вставал по утрам...
— То ли дело было в средние века! — ностальгически вздохнул Мор.

Интересоваться ранее общественным мнением и снисходить к публике им не приходило в головы. Само собой разумелось, что вестников апокалипсиса следует бояться. Желательно — панически. Но люди, как видно, так уже свыклись с мыслью об апокалипсисе, периодически пытаясь устроить его подручными средствами, что никакого впечатления данное событие, как и его вестники, на них не производило.

Доброе утро приподнял голову, приоткрыв один глаз, сказал сочувственно:
— Чего вы хотите, если люди давно уж придумали себе удобные ваши образы и в них поверили? Книги почитайте и кино посмотрите. Мастеру Смерти особенно повезло в этом плане.
— Ты же спишь, — хмыкнул Мор.
— Если б на службе — влепил бы я тебе пару нарядов вне очереди! — посулил Война.
— Я во сне служу и разговариваю, — возразил Доброе утро. — Я во сне даже на лошади езжу!
Сонная чалая лошадка горестно вздохнула, понимая, что уж ей-то выспаться точно не светит.
— Мир определенно катится невесть куда, — недовольно сказал Война, покосившись на всхрапнувшего во сне стажера, — если какого-то юнца со ржавым будильником боятся больше, чем нас, легендарных Всадников!
— Тебе ли жаловаться, — сказал Смерть, поправляя притороченную к седлу косу, — да и без работы остаться нам не грозит; наверное, люди и вправду слишком с нами свыклись, потому и не боятся, как следовало бы, человек ведь ко всему привыкает.
— Философ, — буркнул Голод еще мрачнее обычного.
— Кроме наступления утра, — вставил, кажется, даже не проснувшись, Доброе утро. — Вот к чему привыкнуть нельзя. А практику зачтете? Или мне еще лично вам сдавать зачет поутру? С будильником?..

@темы: сказки

---

Дракон и кошка

Автор: Тууликки для fandom Dragons 2019
Бета: Хикари-сан
Название: Змей и Санни
Персонажи: Змей, кошка
Рейтинг, жанр, размер: G, юмор, мини
Описание: однажды кошка решила завести себе трёхглавого Змея...
Примечание: продолжение истории Супердиджей; особенности бытия сказочного персонажа в реале; цитаты из песни гр. «Ottawan» - «Sunny»; во всем виновата

фигурка

дракона-диджея из драконоколлекции

Они познакомились очень банально — Змей Горгоныч попросту споткнулся о неё, пытавшуюся проскочить в подъезд — на улице было на редкость неуютно, холодно и ветрено. Осень!
Не самая лучшая погода для дракона, даже если он — Змей и вообще сказочный персонаж. Так и хочется впасть в спячку ещё до наступления зимы. Горгоныч, подумав, откопал в шкафу длиннющий полосатый шарф, которого вполне хватило на все три шеи, меховые наушники и утеплённую жилетку — другой одежды он не носил, потому что для Змеев её не шили.
— О! Прости, пушистая!
Маленький зверёк гневно обшипел его, распушившись вдвое, сощурив золотистые, почти змеиные глаза.
Это была любовь с первого взгляда.

Поскольку при визите в ветлечебницу был риск, что за питомца примут его самого, да и кошки-собаки не всегда дружелюбно к нему относились, то ветеринара Горгоныч вызвал на дом. Благо люди любили облегчать себе жизнь, а потому и Змею жилось теперь среди них проще, и вовсе необязательно было прятаться в лесах или горах… в магазины Горгоныч тоже давно не ходил.
Больно уж много сил отнимает отвод глаз, сказочному персонажу и без того нелегко приходится. Вырастают дети, перестают верить… Без чьей-то веры сказке не выжить, того и гляди, сам в себя верить перестанешь и вовсе развоплотишься.
Змей Горгоныч — всё же три головы вовсе не роскошь и не излишество, это способ выживания, — посоветовавшись сам с собой, нашёл изящный выход. Он просто устроился на работу… и даже не Змеем Горынычем. Почти.

Люди до сих пор любили старую музыку, ностальгировали по прежним временам, помня только хорошее и веря в это. Той веры вполне хватало одному сказочному персонажу, так что нынче Змей Горгоныч включал людям старые песни. В эфире радиостанции.
И слушатели верили не только в музыку — но и в Горгоныча, пусть и не воспринимая его именно как Змея. Подумаешь, у диск-жокея странная, но милая привычка — носить костюм сказочного Змея Горыныча. Даже забавно.
А диско он просто любил.

Звериного доктора, поставившего положенные первые прививки, кошка обругала по-кошачьи, а самого Горгоныча в отместку цапнула за пальцы. Он тут же кинулся утешать — чешуйчатые лапки точно были ей не по зубам, так и клыков недолго лишиться.
— Здорова, — флегматично вынес вердикт ветеринар.
Наверное, и не такого насмотрелся. Пообщаешься с людьми в их, так сказать, среде обитания — так и трёхглавому Змею удивляться не будешь. Горгоныч вовсе не уверен был, что врач не видел его настоящий облик.
Но потом ветеринар ушёл, и Горгоныч остался один на один с кошкой, как-то очень мстительно прищурившей жёлтые глаза.
Солнышко! Ядовитое…

Конечно, если бы в наушниках тогда играла бы другая песня, то быть бы трёхцветной кошечке Валери, Мишель, или Сьюзи*, к примеру, а не Санни. Но в наушниках звенели «Ottawan»: «The dark days are gone, and the bright days are here, My sunny one shines so sincere. Sunny one so true, I love you» («ушли тёмные дни и стало светло, моё солнышко светит так ярко. Правда в том, солнышко, что я люблю тебя)», и, конечно, это была судьба.
Хотя любовь, судя по всему, была не взаимна.
Впрочем, над этим Змей собирался поработать, а для идей у него было целых три головы.

Начинать новую жизнь определённо следовало с чистого листа. Горгоныч честно пытался запихать слегка замурзанное от тяжёлой бродячей жизни кошачье в тазик с водой. Кошка была против. Обе стороны понесли потери: оцарапанный нос средней головы, полуоглохшая от боевого кошачьего завывания правая, ушибленный хвост (потому что на полу можно было плавать!) с одной стороны, и ушибленное достоинство и подмокшая гордость — с другой. Мокрая намыленная кошка заняла позицию под креслом и на любое движение немедленно издавала боевое завывание пополам с шипением.
— Напомните мне, зачем мы в это ввязались? — проворчала средняя голова.

Одно из преимуществ трёхголовости — ты никогда не останешься в одиночестве.

— Ну, она была такая милая и пушистая, — с сомнением протянула правая голова.

Это же было одним из главных недостатков трёхголовости.

— Кошки — это хорошо, — убеждённо подвела итоги левая, большая любительница интернет-сёрфинга и цитат из книг.

Даже попытка лечь спать стала причиной развернуть боевые действия. Мелкий вроде бы зверёк непостижимым образом умудрился занять большую часть широченной двуспальной кровати. Судя по всему, кошки занимали ровно столько места в пространстве, сколько желали, будто то маленькая коробка или спальное место большого Змея, совсем по-человечески любившего всяческие удобства.
Горгоныч пробовал её укорить. Бесполезно: по-видимому, со своей совестью кошачье ладило. Просто потому, что не было с нею знакомо. Горгоныч пробовал договориться: ему кровать, кошке — рыбку. Неподкупная кошка уступать место отказалась, хотя рыбу слопала. Причём прямо на постели! Угрожать было как-то стыдно. Взрослый Змей — и угрожать махонькой пушистой кошке?
Саму кошку, однако, разница в весовых категориях не останавливала, а нечестных приёмов она знала массу. Вроде скидывания на пол драконьих статуэток из коллекции Змея, кусания за чувствительные уши, стоило лечь, или броска под ноги с последующим наступанием новоявленного котовладельца на хвост или лапы. От дикого кошачьего вопля Горгоныч подпрыгивал и по-человечески хватался за сердце. Левое. Потом, конечно, принимался извиняться, старался отловить кошку и осмотреть на предмет повреждений… а та отчётливо всем происходящим наслаждалась, прямо на мордашке было написано: «Теперь день прожит не зря!»
Словом, «the bright days are here» («настали светлые дни»). И чем дальше — тем светлее. Ну, зато точно не скучно.

Горгоныч, однако, пообещал сам себе снова выбраться в лес и пообниматься со старыми деревьями. Свою коллекцию драконьих статуэток он любил, между прочим, и любовно собирал фарфоровые и стеклянные хрупкие фигурки. А вы оцените, насколько трудно массивному Змею в быту, и каково управляться с этими крыльями в обычной квартире!
Деревья — они всё выслушают и поймут, глядишь, и на душе легче станет. Кому бы ещё мог рассказывать трёхглавый сказочный Змей о своих бедах и переживаниях? Змеи, будь они Горынычами или Горгонычами, в лесах не обитали — не повернуться, в горах куда удобнее! — но деревья Горгоныч любил.
Может, и лешего удастся дозваться — тот в последнее время повадился в долгую спячку впадать, сетуя на невыносимое засилье людей, хотя Змей подозревал причину депрессии в том, что его кикимора удрала с каким-то домовым.

После ночи боевых действий Горгоныч с трудом осознал себя предположительно живым около двенадцати часов следующего дня. В два у него по расписанию был эфир, а он сейчас не отличил бы «Modern Talking» от кавера на них вездесущего Минаева.
Кошка безмятежно дрыхла на собственнолапно поверженном противнике. То есть на чешуйчатом пузе Змея.
Горгоныч растрогался… правда, средняя голова шипела себе под поцарапанный нос нечто не слишком цензурное, но на сей раз мнение старшенькой во внимание не приняли.

Вообще, жизнь с пушистым божеством — а кошка почитала себя никак не иначе, как самой Баст — оказалась сложной. Да Санни только-только перестала шипеть, будто проколотый мячик, при попытке погладить! Горгоныч, между прочим, расстраивался. Вечную вражду кошек со змеями он прежде как-то не принимал во внимание — в конце концов, любому сказочному созданию известно о том, что и кошки раньше были змеями. Может, правда, потому и враждовали — кто, как не родня, меж собой ругается сильнее всего...
Ну, по крайней мере, Санни милостиво дозволяла себя кормить, а ночами, когда не изображала скаковую лошадь — если лошади гнусаво завывают и бегают по потолку тоже, норовя свалиться тебе на головы, — сворачивалась тёплым клубком на чешуйчатом змеином пузе.
И даже начала его встречать после работы. Правда, громогласно требуя покормить её, умирающую с голоду, прямо здесь и сейчас.
Но любимый полосатый шарф она таки растерзала.
Мстительное солнышко…

Терпение Горгоныча лопнуло в аккурат после окончательно погибшей коллекции, перед тем заботливо убранной на самую высокую полку. Он распахнул входную дверь перед мордой кошки:
— Если мы тебе так не нравимся, вперёд! Не хотим быть злобным тюремщиком!
Санни высунула голову, сама не переступая порог, оглядела площадку. Потом фыркнула, отошла на несколько шагов и села, обвив лапы хвостом.
— Мяу?
— Ты свободна, — поторопила средняя голова.
Кошка смерила его взглядом, явственно показывавшим всё, что она думала об умственных способностях большого-чешуйчатого, и, задрав хвост, направилась в комнату.
— Чего-то мы не понимаем в жизни, — сказала правая голова задумчиво.
— В кошках, — уточнила левая.
— В колбасных обрезках! — фыркнули они вместе, и старшая средняя только закатила глаза.

* * *

В том, что в кошках они, Змей, ничего не понимают, равно как и в принципах открытой двери, приходилось убеждаться раз за разом.
— Солнышко, ну что ты в нём нашла?!
Кошка смерила его взглядом жёлтых глаз и снова уставилась в телевизор, где показывали очередное шоу со звёздами восьмидесятых. Ещё и хвостом досадливо дёрнула: не мешай!
Если с кино они могли как-то договориться (ну ладно, дракон Фалкор кошке не нравился, понятное дело, но против Драко и его рыцаря она ничего не имела и милостиво дозволяла пересматривать фильм в который раз), то музыкальные вкусы у Санни и Змея совершенно не совпадали.
Этого итальянского исполнителя Горгоныч терпеть не мог. Если уж ей нравятся итальянцы — слушала бы Тото Кутуньо, или Адриано Челентано, или то симпатичное трио «Ricchi e Poveri»!
Но при попытке переключить канал или волну Санни становилась на задние лапы, царапая передними экран телевизора, либо пыталась скинуть музыкальный центр, даже не делая вид, что всё это случайность, а она, ловкое и грациозное создание, просто мимо проходила.

Всё это бы ещё ладно. Змей никак не мог смириться с тем, что Санни любимым исполнителям подпевала, мня себя не иначе как эстрадной певицей. Голос у неё был на редкость гнусавый и противный, увещевания на неё не действовали (Горгоныч уже не раз в сердцах помянул бабушку Горгону — вредная была старушка, и за брань от неё всегда влетало!), а соседи снизу начинали стучать по батарее. Видно, думали — он кошку мучает. Пару раз Горгоныч даже постучал в ответ — ну чтобы они там, снизу, знали, что не одиноки.
Соседка пришла ругаться.
Горгоныч ссориться не любил, но двери открыл, встал на пороге. Опять кто-то выкрутил лампочку в подъезде…
Тут под ноги сунулась Санни, блеснула в полумраке жёлтыми глазищами, сказала потусторонне:
— Мва-а-а-у-у-у?
Соседка как-то очень быстро свернула разговор и чуть ли не скатилась по лестнице.
— Мя! — довольно изрекла Санни, отёрлась боком и пушистой щекой о ноги Горгоныча и прошествовала обратно в квартиру.
Горгоныч почесал в затылке. Вернее, это человек почесал бы в затылке, а Змей — спинной гребень как раз перед тем местом, где он разделялся на три шеи.
— Это кого ж мы приютили? Или наша маскировка не сработала?
Остальные головы озадаченно промолчали.

Но представить свою жизнь без вредной-пушистой уже не получалось. Как он жил без ночного топота, чудовища под кроватью (враки это всё, те чудища давно вымерли, теперь там одни котики водятся!), постоянных попыток выпасть в окно, концертов в одну морду и присущей только кошкам грациозности, с которой они сносят всё на своём пути? Без тёплого мурчания под боком...
А Санни, он надеялся, всё-таки оценила всю прелесть обладания настоящим Змеем.
Конечно, некоторые кошачьи привычки оставались для Горгоныча странными — вроде боязни закрытых дверей и переступания порога, хватания когтистой лапой из-под кровати за чувствительный кончик хвоста или бегания по стенам, потолку и самому Змею, особенно ночью, но, возможно, это просто был необходимый элемент веры в кошек.
Может, они тоже в некотором роде сказочные персонажи — сам Горгоныч со сказочными котами знакомства не водил, но слыхал, — вот и заставили весь мир поверить в себя.
И поклоняться.

«My sunny one shines so sincere…»
(«Моё солнышко одно светит так ярко...»)

*Joy «Valerie», Bad boys blue «Miсhelle», Les Mc Keown «Love Is Just A Breath Away», Andriano Chelentano «Susanna»
Дракон Фалкор - дракон удачи из к/ф "Бесконечная история", морда у очаровательного дракона была вполне собачья.
Плейлист

@темы: ...прозваньем - дракон, кошки, дети Мау, сказки

---

День рождения Оле-Лукойе

Прим: из зонтика Оле-Лукойе у меня почему-то вышел каракаса-обакэ - вполне себе симпатичная нечисть из японского фольклора. Да и фонарик тоже оттуда, даром что не бумажный, как в оригинале.
Стиль любимого сказочника выдержать мне не удалось - что поделать, у меня уже есть свой собственный.

Рядом с Оле-Лукойе даже вещи — говорливы, всякая свою историю рассказать норовит; на то он и сказочник, чтоб мир рядом был таков, каким бывает разве во сне. Создан-то он был сразу волшебным, да вот беда — наяву в волшебство люди верить разучились, так что только сны и остаются. Ведь волшебству тоже где-то надо случаться. Принцы, принцессы, море, что является прямо к твоему дому, принося с собой великолепнейший корабль — целое путешествие можно совершить, а наутро — снова в кровати, говорящие птицы и звери, чудесные страны. Ну не повод ли ждать ночи с нетерпением?
Оле-Лукойе, что приходит к добрым детям (даже если они давно уж выросли), выглядит, как ему вздумается, и даже кафтан его меняет цвет — ведь волшебство никогда не бывает одинаково, а уж Оле-Лукойе совершенно точно волшебник, пускай бороды у него обыкновенно нет, да она ему и ни к чему. В старые времена он носил и другие имена, и кем только не был — в старые времена и мир был иным, что тут говорить!

Оле-Лукойе водит дружбу со зверьми и птицами, беседует со звёздами (а те охотно поют ему и рассказывают новые сказки: звёздам ведь хорошо виден весь мир с высоты, вот уж насмотрелись разного!) и заботится обо снах. Ведь детям показывать надо лучшее, так что каждый сон причёсывают, поят волшебным молоком, ласкают и разговаривают с ним — и сны являются к детям бодрые, весёлые; шёрстка пушится, умные глазки смотрят ясно и лукаво, а мордочки чуть морщатся в улыбке. Таких улыбчивых мордочек вы не видали, право слово!
Зонтик — тот самый, что показывает картинки, — тоже непрост. Старый-старый зонтик, брошенный в тёмном пыльном чулане, взял да и ожил однажды — как оно порой бывает со старыми вещами, долго пробывшими рядом с людьми. Оле-Лукойе повстречался с ожившим зонтиком совсем случайно, с тех пор зонтик так и следует за ним — ух, как резво он скачет на единственной ноге!
Есть у Оле-Лукойе и фонарик из тех, где меняют стёкла с чудесными картинками, — фонарик, как и зонтик, позабыть себя где-то не позволит, сам догонит хозяина.
Оле-Лукойе, как всякое древнее создание, знать не знает, когда у него день рождения — уж давно сбился со счёту, да к тому же в его времена праздновать это не было принято.
Взгляд Оле-Лукойе выдержать трудно — ведь мало кто смог бы смотреть вблизи на звёзду, а Оле-Лукойе слишком много ведёт бесед со звёздами — особенно пока моет им спинки, чтобы они сияли так же ярко. Этак любой и сам сиять начнёт, будто звезда!
Иные заводят себе питомца для души — а вот Оле-Лукойе заводит себе вещи. Чего только стоит его зонтик, вечно показывающий средь прочих картинок узкоглазых китайцев в шёлковых одеждах да дворцы, на игрушки похожие — хрупкие, воздушные, будто птицы, с резными изогнутыми крышами, с искусными мастерами сотворёнными головами драконов на них. Чего, впрочем, ожидать — ведь зонтик-то китайского шёлку, да и происхождение своё ведёт от нечисти азиатской.

Оле-Лукойе, как всякое создание, что ступает вечно по границе между явью и сном, сам не знает (и такое бывает, право), приснился он однажды миру, или весь мир — его увлекательный сон.

Лишь однажды — в тот день, о котором Оле-Лукойе не помнит никогда, — он становится иным. Не человечек со множеством лиц в разноцветном кафтане и с вечным зонтом — мудрое, чуть печальное, как всякий ускользающий поутру сон, божество. Бог старого мира, повелитель снов и видений — венок из маков, что никогда не вянут, белые одежды и за спиной два крыла, хранитель границы грёз.
В одну-единственную ночь бог старого мира ступает по крышам города (кошки, которые считают крыши своим миром, вежливо приветствуют — они всегда вежливы с теми, кто этого заслуживает), глядит задумчиво с высоты, слушает людские сны.
Соткавшись из воздуха, является химера с кошачьей головой, хвостом-змеёй и пушистыми крыльями — почему-то лиловая вся, кроме хвоста, но, может, у химер-из-сна так заведено — всяк хранит свои обычаи! Пушистая лиловая химера ещё и говоряща — но, ткнувшись лбом в колени богу грёз, едва не сбив с ног, басовито, неумело мурлычет, жмуря совиные глаза. Если сам не помнишь толком, кто ты — этак тебя и не найти. Даже той, кто никогда не забывал.
Бог снов и грёз гладит химеру по кошачьей голове со львиною гривой (издалека гневно фыркают на химеру обычные кошки), а под пальцами обнаруживаются крохотные рожки.
— Ничего не поделаешь! — говорит он в ответ на невысказанный упрёк (о крышу скрежещут острые когти, что скрываются в мягких лапах). — Старому не место средь нового! Нынче верят в другое, и прежний бог теперь лишь сказочник, что приходит в пору сна!
Змей-хвост (химера-то — дама, да вот хвост её — змей, а не змея) сердито шипит — у него всегда смелости было поболе, сама химера нашипеть на бога снов нипочём бы не осмелилась.
— Ну, не дуйся, — ласково говорит бог маков, — а я угощу тебя маковым молоком.
Волшебных химер можно поить только волшебным молоком, а вы не знали? Так что бог грёз, сотворив большую, расписанную маками глубокую тарелку, наливает туда молока и добавляет щепотку звёздного света.
До рассвета божество грёз и лиловая химера будут слушать людские сны. С первым лучом солнца химера истает, исчезнут и крыла за спиной божества, а тот, кто в обычное время называет себя Оле-Лукойе, отряхнёт разноцветный кафтан и отправится по своим делам, позабыв о прошлой ночи.

Где-то по улицам скачет на единственной ноге грустный старый зонтик, которому некому показывать картинки. И бродит ничуть не менее живой старинный фонарь.
А на крыше старинного дома сидит бог грёз — венок из маков чуть набекрень — обнимает за шею лиловую химеру-из-снов (та жмурит жёлтые совиные глаза и жуёт украдкой кончик белого крыла) и слушает сны.
Те и рады стараться — рассказывают самое лучшее.

запись создана: 14.12.2017 в 18:24

@темы: КаленДарные сказки, кошки, дети Мау, сказки

---

Дракон-диджей

Ещё одна история с ФБ. Во всём виновата любовь Тууликки к диско драконофигурка из моей лелеемой коллекции драконов. Это

дракон

в наушниках и за диджейским пультом, и он ужасно обаятелен.
Название: Супердиджей
Автор: Тууликки для fandom Dragons 2019
Бета:  Хикари-сан
Пейринг/Персонажи: журналист, Змей
Категория: джен
Жанр: фэнтези, реал, юмор
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Журналистское задание может вдруг обернуться ожившей сказкой... Трёхголовой.
Примечания: автор любит диско! - многочисленные отсылки к хитам

70-х-80-х

групп и исполнителей: Eruption, Radiorama, Secret Service, Gilla, Joy, Fancy, Modern Talking, Afric Simon, Ray Parker jr, гр. «Весёлые ребята», Алексея Глызина, Mr. Zivago, Desireless, гр. «Земляне», Bad Boys Blue, C. C. Catch, гр. «Ласковый май», Ottowan, гр. «Мираж», гр. «Комбинация», Boney M, Михаила Боярского, гр. «Сладкий сон», а также гр. «Дискотека Авария», чей хит дал название истории, плейлист всех упомянутых песен прилагается; также отсылки к двум культовым сериалам, сериалу по книге и одному фильму; пингвин в метро — вполне рядовой случай в городе N — Тууликки лично встречала. Как и более странных созданий

Не каждый день журналиста посылают в клуб. Правда, не развлекаться, а очень даже работать.

— One way ticket! — ещё ото входа прозвучало этаким предупреждением. Ну да, в один конец. «Оставь надежду...» и далее по тексту.
Я хмыкнул — что-то воображение разыгралось… Конечно, это для журналиста (если это не военные сводки, конечно!) профессиональное — надо же уметь грамотно и убедительно прокачать невзрачную муху до слона в варварском восточном убранстве личной ходячей беседки многорукого индийского божества, иначе никто твои статьи читать не будет. Но и нервы журналист должен иметь стальные, а у меня они что-то шалят. Наверное, дело в сегодня только введённой в нашей маленькой редакции системе штрафов, угрозы целостности зарплаты и титановые нервы супергероев не выдержат. За опоздание и сквернословие я уже получил, невзирая на попытки объяснить, что второе следует из первого, следовательно, второй штраф смысла не имеет, нельзя же дважды за одно и то же. Не хватало ещё за невыполнение задания начальницы схлопотать.

Я в очередной раз клятвенно пообещал себе написать заявление. Вот только зарплату получу… и придумаю, как две недели не отрабатывать. Например, срочно уеду куда-нибудь по семейным обстоятельствам. Лучше сразу на Южный полюс. Там пингвины. Буду их поднимать.
Впрочем, начальство моё всерьёз поползновения эти не принимало: заявление я аж с Нового года писать порываюсь… прошлого, а воз и ныне там. И пингвины, опять же, никем не поднятые...

Публика в клубе была… разной. В основном, конечно, ностальгирующие из разряда тех, «кому за...», но и молодёжь тоже присутствовала. Яркие зеркальные шары под потолком бросали разноцветные блики, по стенам и полу скользили изломанные тени.
Среди этих причудливых теней старательно изображали национальный танец племени мумба-юмба два лысых серьёзных джентльмена в рваных майках и аутентичных неровно выцветших джинсах-клёш, остальные танцоры мирно покачивались, изображая лихой пляс в замедленном воспроизведении, а кто-то просто умудрялся беседовать, сидя за столиком. Наверное, читали по губам.

На удивление, общая атмосфера была... дружелюбной, что ли. С этакой ноткой ностальгии. В клубах она зачастую более агрессивная по ощущениям, мне всегда казалось странным, почему это называется отдыхом. Ну да, я журналист, который терпеть не может скопления людей. Я от них устаю быстро. То ли дело мои пингвины...
Впрочем, моя квартирная хозяйка не только пингвина не одобрит, но даже и кота.

На возвышении виднелась монументальная фигура диск-жокея, которую скользящие блики и цветные изломанные тени превращали в сказочное неведомое чудище. Судя по афише, именно сегодня музыкой повелевал диджей, у которого я должен был взять интервью. Для колонки о культуре. Конечно, разумнее подождать, пока шоу закончится, но я специально явился пораньше, чтобы проникнуться духом всего происходящего. Вдохновиться. Тем более вдруг возникла пауза — диджей что-то там мудрил за своим пультом, не торопясь включать новую мелодию.
Ну, мне по должности положено с реальностью, логикой и обоснуем дружить, я и дружу — то есть мы живём в любви и согласии, точно как знаменитый всегда-говорящий-правду барон со своей женой. Врозь.
Но реальность, видно, решила последовать примеру баронессы и доказать мне, что я… Словом, это было немного неожиданно, хотя, разумеется, я, бывалый журналист и где-то даже человек (в чём иногда после общения с начальством возникали сомнения), отреагировал достойно, полностью сохранив самообладание.

— Змей Гор.. Горыныч?! — неприлично вытаращился я.
Рефрен «оne way ticket», кажется, грозил стать реальностью.

Ну да. За пультом стоял самый настоящий дракон. Трёхголовый. В залихватски развёрнутой назад козырьком кепке на средней голове, банданах на двух крайних и джинсовой жилетке потрясающего размера. Сзади топорщились небольшие крылышки. В позолоте. Едва ли на таких летать возможно иначе, как в мультиках.
И нет, это был не плюшевый костюм. И почему со мной фотографа не послали?

— Попрошу! — обиделся дракон, подцепляя когтём лежащие перед ним на клавиатуре большие наушники и цепляя на уши средней головы, которая со мной и говорила. — Мы — не он! Мы — Горгоныч! Горыныч — наш дальний родич.
— Очень дальний! — добавила правая голова.
А левая просто хулигански подмигнула и показала язык.
И дракон нажал пару каких-то кнопок.
Пластинки перед ним снова завертелись, и даже послышался шорох коснувшейся виниловой пластинки иглы.
— Йети!!! — жизнерадостно завопила солистка «Радиорамы».
Я аж подпрыгнул.
— Не любишь йети? — прищурился на меня сказочный персонаж.
— Я не умею их готовить! — огрызнулся я, игнорируя пробежавший по спине холодок. Где там мои пингвины...
Но этот Змей… Горгоныч только ухмыльнулся всеми тремя пастями.
— А что вы тут делаете? — уточнил я. Ну мало ли, вдруг это у меня глюки, или я вовсе сплю. Едва ли глюк сможет внятно всё объяснить. Насчёт сна, конечно, нельзя быть уверенным, это ведь моё подсознание, а я-то что угодно кому угодно объясню, хоть то, почему снег должен быть чёрным, динозавров истребили хищные человеки с дубинками в аккурат после падения Тунгусского метеорита, который на самом деле космический корабль, а чудищ сказочных надо защищать, они ведь, чудища эти, такие беззащитные, тем более из шкафов и подкроватья — исконного места обитания — их вытеснили котики. Ещё и сам в это поверю.
— Мы — лучший диджей этого клуба! — с гордостью провозгласил дракон. И добавил доверительным шёпотом: — Если что, мы — не галлюцинация.

Вопрос со сном остался открытым. Может, мне снится, что я себя щипаю.

Но, похоже, нынче работодателей не только корочки дипломов не волнуют, но и видовая принадлежность. Какая, мол, разница, что дракон, лишь бы человек хороший. То есть работник.

Я обречённо вздохнул. Хочешь не хочешь, а задание для нашего маленького, но гордого журнала выполнить надо. Дракон там из русских сказок или не дракон, начальство не волнует, и сон там или нет — тоже. А мне что, спросить, сколько девиц он похитил и со сколькими богатырями дрался?.. Почему три головы — не спросишь, как-то это некорректно. Мало ли, у кого две или три головы, так что теперь, пальцем в него тыкать?..
— Меня зовут Сергей Новицкий, журнал «Неугасимые звёзды» — вы, конечно, слышали о нём, — и я здесь для того, чтобы взять у вас интервью.

Любимая уловка, главное — не спрашивать разрешения, большинство тут же машинально ответит «нет», и верно интонации соблюдать — людям при такой постановке вопроса неловко признаваться, что они о каком-то махоньком журнальчике и не слыхали. А раз слыхали — то отказать тем более неудобно.

— Подожди пока, — отмахнулся когтистой рукой Горгоныч. — Видишь, я занят.
И пробежался картинно по клавишам пальцами (как когти не мешают?), будто музыкант за роялем.

Я — смотрел. И на крылья, за спиной трепещущие, и на руки когтистые — на одной красовался массивный перстень размера этак тридцатого с каким-то зелёным поделочным камнем, — и на морды лица… вдумчивые такие. Вдохновенные. Набирался впечатлений. Формулировал так и эдак предложения в голове, подбирал слова по звучанию, чтоб текст не звучал потом фальшивой нотой. Не знаю, как — но интервью это будет. А сказочный Змей там или нет — пускай начальство разбирается. Я-то в Змеях не разбираюсь. В пингвинах больше. Вот вы знаете, к примеру, что в Австралии водятся очаровательные махонькие пингвины? Но я в Австралию не поеду, даже ради милых голубых пингвинов, мне там жарко будет. Да и поднимать этих крох боязно, а может, они и вовсе не падают...

Диджей тем временем работал. О, он не просто нажимал кнопки — он вдохновенно творил, полуприкрыв глазищи, когти так и порхали по клавиатуре, и даже постукивание их чётко сливалось с ритмом музыки.
Вы видели когда-нибудь пританцовывающего в такт музыке дракона? Впрочем, полагаю, вы и обычного, не танцующего под диско восьмидесятых дракона не встречали...
Так что я, беззастенчиво разглядывая известного в узких кругах диджея, терпеливо выслушал настойчивый рефрен «тебе повезёт, если ты очень захочешь», историю приходящего ровно в десять почтальона, затем — про кота по имени Том, дикого, как та явившаяся к Первой женщине кошка,¹ а потом — восхваление девушки по имени Валери.

Горгоныч потянулся, сменил диск. Неужто сейчас ещё кто-то дисками пользуется?.. Неугомонная левая голова скосила на меня жёлтый змеиный глаз, снова украдкой показала язык, предварительно глянув на среднюю и правую. Вот интересно, у Змея этого растроение личности, или как? «Правая не ведает, что творит левая...» А может, на публике головы меж собой отношения не выясняли. Не то растроение… расстройство личности уже посетители заработают.
В довольно необычной аранжировке некогда одна популярная группа вновь и вновь разжигала пламя любви, а другая, которую с первым и главным их хитом до сих пор пародировали в развлекательных программах, причём схожесть подчёркивалась исключительно роскошными вороными кудрями одного и арийской блондинистостью второго,— пела очень правильную драконью песню — про арабское золото.

Драконий рык на фоне всего этого и развесёлой варварской «кукареллы» вписался вполне органично.

— Честное слово, я нечаянно, просто ближе посмотреть хотел, как вы творите, не побоюсь этого слова, — искренне повинился я, по привычке забалтывая собеседника, чтоб тот вообще позабыл, с чего всё началось, — мне ж ещё с детства любопытно было на пульт диджея посмотреть, потыкать там кнопочки… — А тут — хвост. Ваш шикарный, прямо-таки роскошный драконий хвост, и я так был потрясён, что не сумел удержать себя в руках, и ноги мои независимо от воли владельца не сумели переступить ваш несравненный хвост, мне так жаль, очень жаль!

Зубы были впечатляющие, любой крокодил бы удавился от зависти.

Но лохматый инопланетянин, путешествующий в синей полицейской будке, мною бы гордился.

Змей-дракон даже головами потряс, явно пытаясь вытрясти из ушей весь тот словесный поток, который я на него обрушил. Потом отмахнулся когтистой рукой… любопытно, он маникюр в салоне делает?.. — живи, мол. И даже разрешил нажать пару кнопок… тот, юный Серёжка, был счастлив. Тридцатилетнему Сергею было немножко неудобно.
Ладно, пингвины точно меня не осудят.

Когда средняя голова напевает себе под нос что-то про волнующуюся тётю и шалуна-дядю, левая призывает немедленно обращаться к доблестным Охотникам, ничуть не боящимся привидений, а правая мурлычет себе под нос что-то подозрительно похоже на «шерри, шерри лэди», при этом сам дракон… то есть Змей не забывает крутить пластинки, подбирая наиболее удачные созвучия композиций… С ума сойти можно. Как он сам с собой-то уживается?

Спасибо, хоть ламбаду не танцует. Не уверен, что пережил бы ламбаду в драконьем исполнении, это ж было бы оружие массового поражения, не иначе...

Ещё через полчаса я обогатился знаниями, что деревья «как мы цветные видят сны» (и что это — «медляк»), выслушал признание почему-то не-доктора-а-мистера Живаго в любви к русской девушке, и, хотя уже готов был отправиться в вояж, снова убедился в том, что нет ничего краше «травы у дома».
Иногда Горгоныч прерывался и травил байки из жизни тех самых звёзд золотых времён диско. По-моему, половину их он выдумывал сам. Не то чтобы мне было интересно, что некие нехорошие, но очень грустные парни терпеть не могли современные разговоры, даром что их студии находились буквально через дорогу, а один из вечно разговаривающего современно дуэта вызывал опасения своим здоровьем просто потому, что написанная на афише русскими буквами фамилия приобретала значение, которое в него не вкладывали. Или анекдот о том, как у вышеупомянутых спросили однажды, сколько существует в мире версий их первого хита. Не говоря уж об очаровательных инициалах звонкоголосой фройляйн Мюллер, складывающихся в слово не то чтоб неприличное, но могущее показаться кому-то смущающим.
Были и анекдоты о похождениях иностранцев в СССР и столкновениях их с суровой действительностью. И просто — о буднях восьмидесятых и немножко — семидесятых. О том, как правильно «варить» джинсы, как боролись с пышными шевелюрами «под битлов», и с джинсами-клёш, о каких-то забавных повседневных мелочах. Кому-то и старый автомат с газировкой, который полагалось хорошенько стукнуть, иначе он не срабатывал, нынче казался то ли дикостью, то ли экзотикой, как треугольнички с молоком.
Публика воспринимала благожелательно; кто-то вспоминал, кому-то, как мне, было в диковинку. Тем более — вещала обыкновенно средняя голова, иногда уступая правой, — голос у сказочного чудища оказался вполне поставленным, безо всякого порыкивания или шипения, и звучал приятно.
Я только удивлялся, что никому, похоже, нет дела до видовой принадлежности диджея-ведущего.

— Ну вот он я, мифическое создание. И что ты будешь делать? — с любопытством склонил головы набок Горгоныч, когда публика, наконец, начала расходиться.
— Расскажу всем? — с сомнением предположил я. — Сенсация и всё такое. Меня напечатают на первой полосе, будут носить на руках, и я наконец прославлюсь.
Горгоныч только хмыкнул.
— Ты ещё про Зелёного Змия расскажи. Тоже… родич, — посоветовал он.
Я загрустил. Не выйдет из меня великого журналиста. В кои-то веки — настоящая сенсация, и ведь никто не поверит! «Сказочный Змей Горыныч предпочитает диско!», «Мифический персонаж воочию»… хотя нет, надо попроще. «Змей Горыныч: я знаю толк в музыке!», «Сказочный Змей: называйте меня Горгоныч!», «Змию — не родня!»
— Ладно уж, — снисходительно сказал мифический персонаж. — Интервьируй, что уж там. Работа, мы понимаем.
— А почему во множественном числе всё-таки? — не утерпел я. — Царского рода, что ли? Царь-Горыныч? Или… заколдованы? Как Лягушка.
— Ага, шкурку по ночам снимаем и ждём дурака, который её спалит, — в три глотки захохотал Змей.
— Тогда уж не Иван-царевич должен быть, а царевна, — буркнул я.
— А царевны в сказках умнее, — отрезал Горгоныч, учтиво кивнув правой головой поблагодарившей его на прощанье ухоженной даме в возрасте. — Не то и сами — колдуньи.

Я благоразумно не стал поминать западных принцесс и девиц вроде подруги Финиста Сокола… кто там ещё был? Я всё же в сказках не слишком силён, так, смутные воспоминания из детства. А сердить сказочных и теоретически огнедышащих зверюг… то есть разумных нечеловекоподобных существ — как там нынче, в наш снисходительный ко всему век выразились бы, чтоб не обидеть? — словом, злить Змея Горыныча, даже если он себя именует Горгонычем, никому не рекомендуется. Надеюсь, он достаточно отуземился, чтоб не воспринимать вежливую улыбку как вызывающий оскал.

— Так всё-таки — почему «мы»? — упрямо переспросил я — профессиональная деформация, чтоб её. И не хочешь, а докопаешься… до всего.
— Так три головы, — удивился такой непонятливости Горгоныч. — Была б одна, как у вас, человеков… хотя вон у финнов, говорят, и трёхголовые человеки были, и двенадцати… как чудо-юдо.
— Это великаны были, — объяснил я. — Народный эпос. Староанглийский. Ещё у греков, кажется, тоже был какой-то трёхголовый симпатяга… Хотя у него и туловища три было, не знаю уж, как он там управлялся.

Змей Горгоныч посмотрел на меня с уважением. Я даже немного возгордился. Ну, мы, журналисты, тоже… понемногу, чему-нибудь и как-нибудь. Ещё б знать, что именно знаешь! А то просто сорочья коллекция, нахватано отовсюду яркого да пёстрого.

— Пойдём, пройдёмся, — пригласил меня Горгоныч. — Проветримся заодно, больно душно здесь.

Сказочные Змеи Горынычи чаще передвигались на четырёх конечностях, но Горгоныч — «плечи» у него оказались почти вровень с моими, а я среднего роста для мужчины, но за счёт голов на длинных шеях Змей казался куда внушительнее — вполне уверенно ходил на… задних ногах? Или просто — ногах, коли уж передние конечности выглядели вполне как руки. Впрочем, многие динозавры уверенно бегали на задних конечностях, уравновешивая себя хвостом и увесистой нижней частью туловища. Да и разумные динозавры в одно время почти вывелись, если верить учёным и подаренной мне на день рождения в десятилетнем возрасте энциклопедии. Может, они не вымерли, а просто эволюционировали вот в такое, разумное, говорящее и с крыльями. Вон птицы — тоже потомки динозавров, а что мы можем знать о драконах и их предках?
И три головы — для большей разумности. Многим людям, к примеру, явно одной головы не хватает, да и поговорка твердит про «две головы лучше», а тут аж три — для верности.
И вообще, у бедных мамонтов была одна всего голова, хоть и большая, и где они сейчас?.. Так что три головы вполне могут быть этаким залогом выживания среди хищных человеков.

Светло-коричневая, почти бежевая чешуя оказалась совершенно матовой, ничуть не сверкая на солнце, скорее уж поглощая свет (ну правда, зачем хищнику быть чересчур заметным?) лишь полупрозрачные пластины гребней — на спине гребни сливались в один — и перепончатые крылья отливали позолотой. Обуви, кстати, Горгоныч не носил, и когти слегка цокали по асфальту, как у собак. Банданы на крайних головах придавали сказочному чудищу лихой и слегка разбойничий вид.

— Ничего, что я «тыкаю»? — уточнил я на всякий случай, стараясь не идти слишком близко, хоть крылья Горгоныч аккуратно сложил за спиной. — Видишь ли, мне так легче воспринимать трёхглавое разумное существо как единое целое, а не три отдельных существа. У меня от этого голова начинает кружиться.
— Да пожалуйста, — снисходительно к человеческой слабости отмахнулся Горгоныч — хорошо, что я не шёл рядом!
Дескать, что взять с неразумных созданий, способных воспринимать лишь три измерения и подозревать о существовании четвёртого благодаря учебникам, где им осознать триединство разумного чудища — три и одно разом, и никак иначе. Может, в каком-то там над-измерении Змея и вправду — три, или вообще трижды три, просто я со своим слабым человеческим восприятием понять этого не могу.

Из ближайшей кафешки под полосатым навесом донёсся голос певца, уж которое десятилетие оплакивающего судьбу несчастных белых роз. Горгоныч и сам тут же расцвёл, аки роза. Даже чешуя как-то ярче стала, и позолота на крыльях и гребне засияла. Видно, он очень любил музыку восьмидесятых.

Знаете, самое удивительное — что никто не обращал внимания на шествующего по улице Змея Горы… то есть Горгоныча. Так — косились иногда, быстро теряя интерес. Причём если б это было отводом глаз каким, как в книгах, его вообще б не замечали. А Змея видели. Что и говорить, нынче по улицам большого города можно в каком угодно виде ходить, хотя бы и трёхголовом, и все сочтут это за проведение очередной рекламной акции (сам Горгоныч с интересом проводил взглядом пританцовывающую полосатую лошадку, раздающую листовки), мало ли бродит человеков-гамбургеров, человеков-телефонов и прочей нечисти. Словом, самое время удобное настало для сказочных персонажей...

— А почему вдруг — диджей? — спросил я. — С чем связан выбор профессии?
— Тоскуем мы, — объяснил Горгоныч, неожиданно подпрыгивая, расправив крылья, чтобы снять с ветки дерева истошно орущую киску, вставшую перед главной дилеммой рода кошачьего: залезть можно, а вот слезть — никак. Кошка в когтистых руках заорала было ещё пуще, потом озадаченно заткнулась под взглядом змеиных глаз. Отпущенная на волю, так и осталась сидеть посреди дороги памятником кошачьей богине. — Люблю кошек, что-то есть в них родное, змеиное… Видишь ли, мы ж Змей природный, нам по всем канонам положено буйствовать, царевен красть и с богатырями силушкой мериться.
— Как это связано с ностальгией по восьмидесятым? — настырно уточнил я.
— Да видишь, в чём дело, — вздохнул Горыныч. — Нравится мне та музыка, а люди-то всё ещё её слушают, радуются, доброе и светлое вспоминают, от их радости и мне хорошо. Всяк выживает, как умеет. Тяжёлые времена настали. Нет у нас нынче знакомых царевен, которым личную жизнь устраивать надо. Да и богатыри все… перевелись.

— Ну не то чтоб, — немного обиделся я за сородичей-людей. — Просто не в рост идут. А вширь. Правда, всё больше в поясе… — тут уже и я загрустил.
— А ты, Сергей, уж извини, никак на богатыря не походишь. Тощеват больно!
— Может, ученик? — ляпнул я, вспомнив ученика Добрыни из мультика. А что? Нынче и взрослые мультики смотрят!
— А царевны у тебя знакомой нет? — с надеждой заглянул мне в лицо Горгоныч.

Я честно подумал и покачал головой. Вот если б ведьму! Что делать, жизнь такая, вымирают царевны-то, или всё больше ведьмами оборачиваются. А у всякого подъезда на лавочке — Баба Яга.

— Ну да, кому сейчас нужны Змеи? — пригорюнился Горгоныч. — Скоро и диско слушать перестанут, и я вовсе стану никому не нужен… Новые времена старые не щадят.

Змеи-то очень даже на слуху, — подумал я, припомнив недавний сериал, но спросить, не приходятся ли Горынычи и Горгонычи роднёй тому самому, первому Змею, любителю яблок, постеснялся. Тем более тот-то очень даже пернатый, даром что чешуйчатый...
— Ну, неужто ты себе занятие не найдёшь? — удивился я вместо этого. — Хотя, конечно, на глаза показываться не всем стоит, объясняй потом, что ты не неразумная мутировавшая зверушка… А то и вовсе — инопланетянин. И вообще — заговор правительства, как не преминул бы заметить некий агент.
— Мы — сказочный персонаж, — объяснил Горгоныч, пропустив мимо ушей отсылку — может, он вообще сериалы не смотрит. — Говорю же, только тем и выживаем. Хорошо, с одной стороны, что люди в сказки не верят — ну подумаешь, Змей, мало ли рептилоидов сейчас бродит, если телевидению верить! — и потому не замечают, не видят, хоть рядом с ними проходишь, а с другой — того и гляди, вымрешь, как несчастные динозавры. Надо, чтоб хоть кто-то в нас верил, иначе растаем, как туман на рассвете. Мы ещё как-то выкрутились — те, кто слушают старую музыку, верят и в «старые добрые времена», ностальгируют, и от этих чувств мы тоже подпитываемся. Как и от своей некоторой известности. Пускай верят в нас, не как в Змея Горгоныча, но диджея Горгоныча знают многие из тех, кто в теме! Пока слушают…

Левая голова пригорюнилась и шмыгнула носом.
Почему-то ужасно захотелось вручить сказочному чудищу конфетку. Три. Или мороженое купить.

— Ну, не знаю, как там в столицах, а у нас летом точно музыка восьмидесятых из каждого утюга играет, — утешил я. («D.I.S.C.O!» — согласились из чьего-то распахнутого окна Ottowan.) — Время такое — всякий, кому за… чувствует себя этаким — снова молодым и свободным. Буйная шевелюра, джинсы-клёш, коротенькие юбочки и вообще — бунтарство. Против всего. И себя повседневного. Так что заряжайся впрок.
— А ты знаток! — удивился Горгоныч. — Вроде молод, хотя мы в вашем, человеков, возрасте плохо разбираемся, разве по размерам судить. Это мы, Змеи, веками живём, а вы как огонёк шальной — вспыхнул, и нет его.
— Я журналист, — объяснил я. — Немного в человеках… тьфу ты, людях разбираюсь, раз уж про них пишу.

Хотя и доживи я до возраста вот этого сказочного чудища, понимать людей не начну. Они и сами-то себя не понимают.

— Ты вот теперь тоже о нас знаешь, — Горгоныч вежливо раскланялся, когда попавшаяся навстречу щебечущая стайка девчушек лет по пятнадцать-шестнадцать восторженно («как настоящий!», «совсем живой!», «а можно вас сфотать?») расхвалила «костюм», норовя урвать чешуйку на память. — Не костюм видишь маскарадный, значит, ещё в чудеса веришь.
— Я в тебя верю, — согласился я, честно стараясь не попадать в кадр. Ну, может, не в чудеса, но любой журналист допускает вероятность невероятного, работа такая.

Всё-таки Змей Горыныч, даже если он Горгоныч — это куда интереснее мальчика-волшебника в очках. Чувствуешь, знаете ли, этакую национальную гордость. Своё ж чудище, не какой-то дракон заморский.

— Ох, заболтались мы с тобой, у нас ж эфир скоро! — спохватился Горгоныч. — Ну, бывай, Серёжка!
— Ты заглядывай, если что, — добавила правая голова. — Очень уж приятно с понимающим человеком поболтать! Музыка нас связала и всё такое...
Сентиментальная, похоже, левая шмыгнула носом.
У меня впечатлений было столько, что для интервью дальнейшей беседы не требовалось, хоть ни одного классического вопроса я и не задал. Тут бы наоборот, унять как-то воображение и уложиться в стандартный текст.

Пошёл Горгоныч, махнув мне на прощанье, вперевалку, ну прямо как тот волк, напевая себе под нос что-то о милых бухгалтерах, sunny и «скрипе потёртого седла» разом, и я не смог удержаться от нервного смешка.
Совершенно потрясающее чудище.
Ох, он, наверное, и с бабушками у подъезда учтиво здоровается, а то и сумки-тележки помогает донести до дверей квартиры…
Представленная картина, как Змей не-Горыныч дотаскивает тяжеленные сумки (у бабушек сумки всегда тяжёлые, кирпичи они, что ли, туда кладут), а его потом пирожками угощают: «Давеча испекла, внучек, ты уж попробуй, вон худой какой», уже даже не казалась сюрреалистичной. И что бабушке до трёх голов, немалых размеров и общей чешуйчатости «внучка»… Интересно, а у Змея Горыныча бабушка была? И какой могла быть змеиная бабушка?
Хотя… Была, конечно. Может, потому и слушался в сказках Змей Горыныч Бабу-Ягу, которую кое-где и «змеиной матушкой» именовали. Где-то я вроде такое читал… Сорочья коллекция, одно слово.
Кому матушка, а кому и бабушка любимая.

Честно говоря, я не собирался терять такое чудное знакомство. Единственный шанс в жизни! Куда там всяческим сказочным принцессам до моего Змея трёхглавого!
Это ж такое… такое, что впору стихи слагать. Поэмы! Ну ладно, хотя б лимерики, поскольку больше я ничего не умел, а их складывал обо всех вокруг для поддержания душевного равновесия после столкновения с логикой сынов человеческих. Как-то даже увековечил с горя портрет главного редактора. В лимерике. Неприличном. Гелевой ручкой на столе. Теперь вот прячу это под стопкой бумаг...

Но и чересчур докучать Змеям не рекомендовалось даже сказками, так что продолжить знакомство я намеревался через пару дней, случайно, конечно же, повстречав Горгоныча по дороге с радиостудии. У меня ещё столько тем для обсуждений!

Остаётся надеяться, в отсутствие царевен и богатырей и журналист сойдёт. Кто-то ж слагал все те сказки, так что и там без представителя древней прессы не обошлось!
Наверняка сидел где-то там поодаль на камушке, пока очередной Иванушка или там Алёша со Змеем друг другу морды били. Причём в силу численного превосходства тех самых морд, думаю, чаще Змей выигрывал, но публика ж не поймёт, если так и напишешь! Вот и усекали героически головы редкому разумному созданию могучие богатыри из соседних деревень. А потом мирились, распивали вместе брагу или там квас и расходились до следующего раза. Не то Горынычей не напасёшься!
Любопытно, подтвердит ли мои теории Горгоныч…

И вообще, статья сама собой не напишется, так что я со вздохом открыл Либр Офис (ну да, как у истого поклонника пингвинов, у меня и операционка "пингвинья"; ну почему нет какой-нибудь операционки "Горыныч"?), отгоняя от себя чересчур уж милые картинки вроде того, как на пороге самой обычной квартиры в типовой многоэтажке сказочное чудище, которому приходится пригибать головы в дверном проёме, встречает трёхцветная кошка, которую непременно зовут Санни — потому что ведь песня «Sunny, one so true, I love you» — отирается о ноги и гнусаво требует вот прям счас покормить бедное умирающее с голоду создание, и это создание — вовсе не змей-дракон.
О, интересно, а он на зиму в спячку не впадает?.. Как лягушки. И китайские драконы.
Бедные неподнятые пингвины, придётся им ещё немного подождать...

Через Сеть легко было найти онлайн-трансляцию того радио, где вёл свою передачу Горгоныч.

— Привет, друзья, и снова с вами диджей Горгоныч и музыка восьмидесятых! — бодро провещал знакомый голос (кажется, говорила средняя голова). — Погрузимся же с головой в золотую эпоху диско!

Последний, может быть, сказочный Змей Горыныч (пусть и утверждает, что очень дальняя родня) в нашем мире. Это в драконов вроде как ещё и верят — вон в Дзене каждая вторая сказка — с вечным сюжетом «рыцарь-дракон-принцесса». А Горынычи — не в моде.
Интересно, многие ли на радиостанции знают, кто ведёт у них ностальжи-передачу? Модная нынче видеотрансляция из студии на передаче сказочного персонажа вовсе не прекращалась, хоть и выглядело это просто милой фишкой. Подумаешь, хочется диджею носить костюм Змея Горыныча, и начальство не против… Нынче — самовыражайся как хочешь, хоть драконом трёхглавым по улицам ходи, хоть в костюме пингвина в метро езжай (сам встречал — ну и что? едет пингвин гигантский, значит, надо ему, может, на работу даже), никто и не оглянется. Ну, разве потом фото Вконтакте выложат — «мода нашего метро».

— Я в тебя верю, Горгоныч, — сказал я компу.
— Это супердиджей! — с готовностью провозгласили динамики в ответ на неловко нажатый всплывший баннер, оборвав «На белом-белом покрывале января...» — Дискосуперстар!

¹В радиоспектакле по мотивам оригинальной сказки была именно кошка, не кот


Плейлист

@темы: сказки города N, ...прозваньем - дракон, сказки

---

"Лунный дракон"

Ведьм флэшмобных я определённо буду дописывать, и надо же куда-то девать с десяток набросков в черновиках только на эту тему (на самом деле, в черновиках этих, где фэндомы вперемешку с оригинальными историями, путаюсь даже я сама, порой не в силах вспомнить, что за мысли бродили в голове, когда записала эту вот фразу, чтоб не позабыть и использовать, или куда вообще девать этот вот огрызок пришедшего в голову яркого образа, или кучу дополнительных деталей к миру уже написанной истории - ну вот куда их впихать?), но пока сделаю перерыв.

Название: Лунный дракон
Автор: Тууликки для fandom Dragons 2019
Бета:  Хикари-сан, также отдельная благодарность  Svir, чья помощь в работе над недостатками написанного текста была неоценима

Персонажи: Тай, Дракон
Краткое содержание: У самой границы между светом и вечной тьмой стоит таверна «Лунный дракон»
Или: о мире, который держат собою драконы

На вывеске красовался дракон — невнятная серая лента, змеистыми кольцами и когтистыми лапами обнимающая надпись «Лунный дракон», едва проглядывающая морда, напоминающая собачью, и никакого намёка на крылья.
Таверна стояла у самых Граничных Земель, последний приют для путешественников, наёмников и самого разного сорта личностей.

Хозяин таверны и сам был личностью своеобразной. Он носил бледно-голубые, серебром расшитые длинные одежды, в разрезах по бокам виднелось одеяние нижнее, белое, как снег, препоясывался широким расшитым поясом — такое, должно быть, принято было на юге, когда там ещё светило солнце. Длинные, любая девушка б позавидовала, пепельно-серебристые волосы частью убирал заколкой из прозрачно-зеленоватого камня, частью оставлял струиться по спине, а прямой взгляд его серо-переливчатых глаз мало кто выдерживал — ровно придавливало тяжестью, не вывернешься.
Тень его и вовсе особой была самостоятельной и далеко не всегда выглядела, как полагается, и не повторяла все движения хозяина.

Словом, хозяин «Лунного дракона» не слишком походил на окружающих, большей частью предпочитающих одежды немаркие, выглядеть возможно более неприметно, да и тени их всегда вели себя, как подобает.
Двигался он плавно — но так, что наёмники всех мастей, народ опасный и неуступчивый, учтиво сторонились с его пути.
Чудом, не иначе, к одеждам, совсем хозяину такого заведения не подходящим, не приставало ничего, из причёски ни волоска не выбивалось.

Можно было б за эльфа принять, да только эльфы нынче только в легендах остались, им ведь леса подавай. Леса погибли во времена Беды, сгорели, засыпаны были пеплом, нынешние хрупкие низкорослые деревца человеку по пояс укрытием и домом дивному народу быть не могли.

Когда отлучался сам хозяин, заправляла всем его названая дочь Крис, серьёзная рыжая девчушка лет двенадцати, и заправляла на диво уверенно, не забывая и распоряжения на кухне отдать, успевая и новых гостей встретить, и на ночь запоры на окнах-дверях проверить. А кто б слово не так сказал, обидеть попробовал — на то гаргулья у дверей, вся будто из полупрозрачно-рыжего камня с пламенем внутри — при ней шуметь не стоило. Та хоть тяжела — камень! — двигаться могла очень быстро, а драться с нею было бесполезно — что толку лупить камень или рубить его клинком. Впрочем, в «Лунном драконе» не шумели, иначе указывали на порог, или же сгребала за воротник гаргулья, во дворе ставила наземь и легонько подталкивала (от этого легонько обыкновенно виноватый пролетал через весь двор и открывал ворота лбом), а двери таверны закрывались для провинившегося. Не то что не пускали потом — просто дорога вела куда угодно, кроме таверны, как ни старайся.

Если бы немногочисленные и без того колдуны не погибли ещё во времена Беды — можно было б подумать о колдовстве.
Вдобавок, Тай краем глаза порой замечал на стенах таверны изнутри чуть светящиеся непонятные символы, узором сплетённые в единые цепочки. При прямом взгляде, однако, стены выглядели как стены — аккуратно отделанные деревом, утеплённые на случай зимних холодов.
Всё это было странным, а потому невозможно интересным.

Сам Тай искал разные вещицы, оставшиеся от времён-до-Беды, и продажей их зарабатывал себе на жизнь. Погребённые под камнями и пеплом дома в позабытых городах и деревушках, разрушенные храмы предков, затерянные, скрытые от человеческих глаз селения эльфов — там порой находилось что-нибудь интересное, даже если назначение найденного понятно было не всегда — после Беды люди утратили многие знания .
Ещё Тай очень любил находить ответ на загадки. Лишь немногим больше, чем искать сами загадки.

Хозяин «Лунного дракона» словно бы сам был вещицей из тех времён — изящной, радующей глаз и загадочной, от изящного облика и нездешних одежд до манеры держаться.
Чутьё Тая вопило об опасности, но глаз видел изящный и нисколько не опасный облик, и это противоречие никак не давало ему покоя.
Чего ждать от этой радующей глаз красоты — неизвестно, может, и вовсе небеса окончательно рухнут на землю.

Имени хозяина никто не знал, а он сам не назывался никогда, лишь улыбался едва-едва, краями губ. За глаза его по названию таверны именовали — Драконом, в глаза попросту хозяином величали.

Если б еду разносили девушки — можно было б попробовать их обаять… но в таверне работали шустрые мальчишки-погодки, сыновья поварихи. И, даже подкупленные монеткой-другой, ничего внятного рассказать не могли. Может, не хотели.
Однажды Тай принёс Крис, названой дочери хозяина «Лунного дракона», одну из найденных безвредных изящных вещиц, назначения которой никто б нынче не угадал. Названый отец, однако, увидав в руках дочери безделушку, побледнел так, что край нижних белоснежных одежд, выглядывающих из-за ворота верхних, показался ярким, и вещицу аккуратно забрал. Сомкнул ладони, прикрыв глаза, — показалось вдруг, что поплыла сама реальность, мир исказился на миг — и снова выправился. Потом разомкнул — и руки оказались пусты. Вслух он ничего не сказал, но и потемневшего взгляда Таю вполне хватило, да ещё почему-то повеяло острой свежестью, как после грозы. И открыть рот — спросить, знает ли Дракон назначение этой вещицы, отчего-то не получилось, хотя любопытство уже чуть не сгрызло изнутри.

А в другой раз Тай принёс кулон. Обычное украшение, не загадочный артефакт, незнакомый металл, но ажурное плетение выглядело мило: «Нашёл случайно, такое простенькое у меня не возьмут всё равно, может, тебе понравится? Как раз под цвет глаз камушек...»
Дракон от порога кухни, где наблюдал за действиями поварихи, бросил в их сторону взгляд — сумел что-то мог расслышать в шуме зала таверны? — прищурился на кулон и спокойно отвернулся, предоставляя дочери самой решать, принимать подарок или нет.
Тай только вздохнул с облегчением — выяснять на себе, умеет ли хозяин «Дракона» действительно гневаться, почему-то не хотелось.

Ах, если б уговорить Дракона рассказывать всё, что видит и знает, о вещицах, находимых Таем! Он явно знал об этом поболее обычных смертных!
Таю же всякий раз приходилось гадать, вертеть так и эдак… И всё равно редко когда догадывался. Эльфийское — понятно, те и мыслили не по-человечески, но и в старых храмах, порой и в полуразрушенных человеческих домах помимо обычных безделушек, талисманов, амулетов и статуэток находилось такое, чему нынче объяснения не было. А те, кто мог бы объяснить, ушли три столетия назад.

После третьего принесённого дара — каменной зверушки с задорной мордой — Крис смотрела на Тая уже с подозрением и не думала даже проникнуться симпатией. А в ответ на осторожные расспросы и просьбы рассказать хоть немного о Драконе, сказала строго и разумно не по годам:
— Если хочешь что-то узнать, поди и спроси.

Такое решение Таю в голову не приходило. Кто ж спрашивает у самой загадки её же отгадку?..
Да и едва ли загадка эта была бы разговорчивее той окаменевшей змеюки на Границе между днём и вечной ночью.

Тай, не в силах смирить собственное неуёмное любопытство, не раз бывал подле Границы — каменного вала в человеческий рост, опоясывающего земли как раз меж светом и тьмой (право слово, будто бы там правил какой-нибудь Тёмный Властитель из шутливых сказок вроде тех, что рассказывают сказители на ярмарках, веселя народ). Вал этот немного походил… словом, он выглядел так, будто громадная змееподобная зверюга легла между светом и тьмой — и издохла. Превратившись в камень. Если вглядеться — то и чешуйки можно было разглядеть. Впрочем, ни головы, ни хвоста Тай не нашёл, хотя старался. Ночами приходил откуда-то неявный призрачный шёпот, будто пытались что-то сказать те, забытые, потерянные навеки в ночи по ту сторону вала, а окаменевшая змеюка неярко мерцала голубоватым рассеянным свечением.

Наверное, если отколоть кусочек, его можно было б продать за неплохие деньги. Особенно если и осколок будет светиться. Но… рука почему-то не поднималась даже попробовать — даже если б и при касании не проскакивали жгучие искры меж камнем и рукой, и не пахло, как после грозы. И не хотелось при этом — жутковатое свечение, невнятный потусторонний шёпот! — сбежать подальше.

Если это правда было когда-то живое существо, если не игра воображения и не каприз искажённой во время Беды реальности… Что оно здесь делало, будто отгораживая от Тьмы — собой? Отчего погибло?
Верховой звероящер, обычно флегматичный и послушный, от окаменевшего тела? вала? — шарахался, испуганно шипя, и наотрез отказывался приближаться, упираясь всеми четырьмя лапами и хвостом в придачу.

За валом свет солнца постепенно истаивал, рассеивался, выпиваемый царящей дальше вечной ночью, вымораживаемый лютым холодом.
Сколько там, в вечной ночи, осталось интересного, до чего больше никогда не добраться, — потерянные города, где не бывал ни один искатель старых вещей, заброшенные храмы и их библиотеки — о, книги из времён-до-Беды изрядно ценились, Тай не раз неплохо на них зарабатывал, — покинутые дома… И истлевшие тела погибших, потерянных навсегда, и даже память о них некому почтить.
Впрочем, если не умеешь от этого отстраняться — тебе нечего делать в искателях. Если пуглив и брезглив — займись чем-то попроще.

Пытайся вырастить урожай на скудной земле, к примеру.
Говорили, до Беды земля могла уродить куда больше, да и было теплее, чем сейчас. Но на некогда жарком Юге нынче царила вечная ночь и стылый холод, а солнцу едва-едва хватало сил отогреть вечно мёрзнущий Север.
После Границы, где казалось очень неуютно, особенно хотелось побыть в тепле и среди живых людей, хотя Тай не был так уж общителен. Привык бродить по приграничью и беседовать разве с Аррчем, своим звероящером (тот флегматично внимал, жуя пойманную по дороге мелкую сорную крысу). А в заброшенных, полуразрушенных селениях Тай и вовсе не то что говорить, двигаться старался неслышно, и лопаткой действовать осторожнее: всякий звук в мёртвой тишине казался оглушительным… и неправильным. Хотя там и призраки там не водились, слишком мёртво и пусто. Все ушли, и ушли давно.

* * *

Каждая таверна, каждый трактир известны своим — где-то выпивка хороша, где-то кормят вкусно, где-то завсегдатаи говорливы. В «Лунном драконе» рассказывали сказки и истории о былом, тоже звучащие сказкой. Завсегдатаи — по очереди, день один, день другой, а гости… никто не принуждал, но не рассказать что-то в счёт платы за обед или ужин, бывшие здесь вкуснее и дешевле, казалось отчего-то неудобным. Иногда оставались переждать зимние холода бродячие сказители — их привечал Дракон.

Тай болтать умел, а найденные старые книги порой успевал прочитывать сам, так что ему всегда было, о чём рассказать. Он даже как-то поведал о Границе и о неведомом звере — быть может, творении последних колдунов, — добровольно ли, против ли воли, сам ставшем этой Границей между светом и вечной тьмой.
Под тяжёлым взглядом Дракона было неуютно, и историю Тай скомкал.

Порой из-за стойки выходил сам хозяин, не чинясь, присаживался на пододвинутый гостями табурет. Названая его дочь бесцеремонно забиралась на саму стойку с краю, свесив ножки вниз, тоже слушала голос Дракона.
Тот рассказывал о временах до Беды, когда шумели дремучие леса, бежали быстрые реки вместо нынешних мутноватых ручейков-речушек, когда солнце и луна были другими, а небо — ясным.

Тай смотрел на странную, змеистую тень хозяина, норовившую свернуться клубком, и гадал — не многовато ли было пропитки из рома в третьем куске сладкого пирога для того, кто хмельного не пьёт. Но к приготовлению пирогов этих прикладывал руку сам хозяин, и устоять было невозможно.
Тень Дракона вела себя странно, свивала кольца у ног хозяина, укладываясь вздремнуть и снова вскидываясь, и вообще норовила жить своей жизнью.
И вовсе не походила на человеческую.

А ведь тени лгать не умеют, у человека — и тень человечья, у зверя — звериная, у кошки никогда не будет тени пса.

В этот момент, верно, заслушавшись, маленькая Крис свалилась с высокой стойки, и Дракон вскинул руки, ловя дочь.
Широкие рукава соскользнули к локтям, являя взглядам розовые шрамы от полузаживших ожогов, которые всё ещё должны были мучить.
Заметив его взгляд, Дракон поставил дочь на ноги и неспешно оправил рукава, скрывая кисти рук.
Тень его насторожённо встопорщила загривок, вздыбилась, будто атакующая змея… и вновь улеглась на полу смирно, почти повторяя очертания человеческого силуэта. Почти...

Тая мучило любопытство, ему хотелось разгадать загадку, но кто мог поручиться, что изящная вещица не разорвётся в руках, ненароком забрав жизнь любопытного?

Тай лучше всех знал, что тайны могут быть опасны.

О, помнится, он держал однажды в руках найденную в затерянном эльфийском селении — у самой границы с тьмой, где свет солнца сперва искажался, бледнел, а потом терялся — завораживающую хрупкую вещицу из стекла. Внутри было ночное небо и мерцающие огоньки в нём, замысловатые трубочки, оплетающие сердце вещицы, её небо. А потом, вертя её, он случайно нажал чуть сильнее на основание одной из трубочек, и та обречённо хрупнула… Со звоном вспыхнула тьма — ослепительно-густая — и просияли огни в ней. Больше Тай ничего не помнил, в том числе и то, как выбрался из Граничных земель, но шрамы на руках от стекла остались до сих пор, благо хоть глаза уберёг. Аррчу, не позволившему никому слопать дурного хозяина и дотащившему его до «Лунного дракона», потом достался самый лучший кусок сладкого пирога — нельзя, конечно, этим звероящера кормить, но тот до сладкого охоч был не меньше хозяина, так что иногда Тай его баловал.

Жаль, любопытства ему это не отбило, а от пришедшей три столетия назад Беды остались кое-где непонятные и завораживающие этим вещицы, у которых не осталось хозяев — мёртвым они точно уже не нужны.
Всякий зарабатывает себе на жизнь, как может, а Тай осмеливался забираться дальше всех.

Тяжело ступая, вернулась гаргулья Опал, ловящая последние лучи солнца — как и все её сородичи, коих осталось после Беды исчезающе мало, она ела не только мясо, но и впитывала солнечный свет, отчего каменная шкура наливалась сиянием изнутри. Как огнистый дивный камень, тот самый опал.
Раньше все гаргульи обитали только при храмах, и никто достоверно не знал — были ли они каменными изваяниями, оживающими по ночам, или живыми созданиями, обращающимися в мёртвый камень днём. Опал же, удивительное дело, днями не спала, разве иногда замирала на месте в странном подобии дремоты.

Тай вышел наружу, в струящийся дымкой по земле предночный туман, уловил краем глаза движение где-то сверху, повернулся — и не увидал ничего. Лишь чуть плыл, дрожал отчего-то воздух над крышей таверны, и звучала, будто из далёкого далёка нежная холодная мелодия незримых струн.
Было странно холодно, словно кто-то забрал тепло, выпил его из воздуха, дыхание клубилось паром, а по краю колодца распустились ледяные цветы.
Мгновение подумав, Тай отвернулся так, чтоб видеть крышу самым краем глаза — так смотрят на неуловимое, с чего внимание соскользнёт, коли глядишь прямо.
На изогнутой краями вверх крыше свил-развил кольца змеистого тела дракон — какой-то полупрозрачный, мерцающий голубоватым отливом изнутри, как светлый опал.
Лунный дракон.

Тай не сдержался — вырвался невнятный возглас, и дракон, встрепенувшись, стремительно-плавно перетёк наземь перед ним. Будто во сне, Тай протянул руку, коснулся ладонью морды зверя — ожившая сказка из тех, что рассказывали в «Лунном драконе»! Посеребрённая инеем грива, ветвистые полупрозрачные рожки, переливчатые драгоценные камни глаз, выразительная на диво узкая морда, гибкие плети усов и трепет нежных ноздрей под ладонью.

Моя настоящая, чудесная загадка.

Дракон отпрянул назад, прижал уши.
— Прости, — сказал Тай. — Но даже если я сплю, могу я хотя бы во сне думать, что ты — настоящий?
Дракон мягко фыркнул, опустил голову ниже, заглянул в лицо.
И такие знакомые глаза оказались у него, светлые, переливчатые, не глаза зверя, но… Будто открылись те глубины, что прежде были заперты — потому, может, что трудно было уместить в хрупком человеческом облике драконью суть. И увиделся за обликом зверя — человек в светлых одеяниях.
Ясно, холодно прозвучала вновь мелодия незримых струн, от которой дрожал воздух, и дракон свил кольца вокруг Тая — не сбежать.
«Ты забудешь», — пропела мелодия.
— Я не хочу забывать, — на мерцающего, нездешне-прекрасного дракона смотреть было почему-то больно, и Тай запрокинул голову, глядя в небо.
Что он против этого создания?..

Солнце уже опустилось за горизонт, и небо, в котором отчего-то не было луны, выглядело пустым… и пугающим. Раньше, говорят, луна могла светить и половинкой, и четвертью, могла и вовсе не взойти, но Тай никогда не видел иной луны, кроме круглой.

«Когда-то у этого мира были свои светила», — расцвели, явили себя в сияющем сердце мелодии слова — дракон наклонил голову, взглянув ему в лицо.
Тай поспешил отвести взгляд — переливающиеся светлые глаза дракона были слишком глубоки, текучи, изменчивы — больно смотреть в них, так легко потерять себя самого в этом сиянии, в светлой глубине.

«Мы сберегли, что сумели, человек».

Говорят, раньше солнце было другим, золотым, а не рыжим. Говорят, луна раньше была бело-золотистой, а серебряной — лишь в песнях поэтов. И не всегда — полной.

— Так это правда — во время Беды солнце погасло и погибла луна?
Дракон вскинул голову, дрогнули насторожённо уши.
Он не ответил, но уже было не нужно.

Мы. Дракон сказал — «мы».

— А солнце, солнце — тоже один из вас?
«Мой брат сжигает себя», — горечью отозвалась мелодия, и Тай вспомнил шрамы от ожогов на руках.

Драконы...
Спит, наверное, ночами в горах солнечный дракон, оборачивается змеёю вкруг снежных пиков, гася нестерпимый жар чешуи.
Может, и под землёю, свив кольца в глубине, дремлет ещё один дракон, греет остывающий мир.
Эльфы, дивные эльфы ушли — а драконы, древние чудища из легенд, столь далёкие от людей, держали этот мир собою.

— Не медли, — попросил Тай. — С каждым звуком твоей проклятой музыки всё больнее — забывать.
«Камни не поют, деревья не говорят, безмолвны реки и не видно звёзд. Этому миру остались лишь вы, люди», — музыка вновь свила прохладный серебристый узор, сложившись в речь в голове.

Дракон отвернулся от него, бесшумно скользнул прочь.
Оставив ему память.
Серебристо-прозрачная лента прянула в небеса, почти невидимый дракон свернулся клубком над миром. И чешуя его налилась светлым сиянием. Над миром, в тёмном небе, где давно не видно звёзд, взошла светлого серебра луна.
А поутру, когда усталый лунный дракон скользнёт за горизонт, на смену ему свернётся клубком в небе дракон-солнце, и жаром гореть будет чешуя.

Тихо дрожала в воздухе, замирая, мелодия незримых струн.
И сияла луна.

@темы: легенды, ...прозваньем - дракон

---

Ведьминское

На самом деле, едва ли я сумею со своим рабочим графиком писать каждый день, да и ведьм я выбрала пока меньше, чем тридцать одну (варианты принимаются). Но кто мешает растянуть флэшмоб как угодно?

1. Младшая ведьма

Ведьмы запасают летние тени, варят в меду. Остатки мёда вытряхивают из котлов, в нём увязает, застывает время, как в янтаре. Ведьмы пекут душистые хлеба с сушёными травами и тыквенные пироги (печально бродит по перекрёсткам тыквоголовый Джек, несёт фонарик — выдумали, теперь не денешься никуда), раскладывают на перекрёстках для тех, кто потерялся, да так и не сумел найтись.

Младшая ведьма добавляет в молоко для потерявшихся мёд — он почти солнце, а души блуждают в холоде и тумане, разливает в деревянные миски, что расписывала сама, готовясь ко времени открытых граней и путей.

Рассеянно треплет по ушам, спинкам и загривкам полупрозрачных кошачьеглавых змеек, волчьеглавого лисёнка, мокрого щенка борейна, уколовшись о шипастый плавник на спинке, развязывает в который раз завязавшийся морскими узлами хвост котёнка альфина (его родитель, должно быть, как раз исполняет обязанности геральдического зверя, котёнок подрастёт и тоже уйдёт на чей-нибудь герб), наливает всем молока.
Выпутывает из обережной плетёнки на окне — веточки рябины и травы — возмущённого алого марлета, птицу-вестника, забирает послание от сестёр.
Вестник, взъерошив волосы ударами крыльев, щипает напоследок за ухо.

Духи шуршат осенней листвой, деревья — горят, не сгорая.

Младшая ведьма плетёт из листьев и трав оберег для Белого оленя — тот чует уже голоса Охотничьей своры и слышит печальный вой Гарма, Лунного пса, — оплетает рога, обнимает за шею. Она была когда-то зайцем — после того, как была человеком, и не будь бескорыстной помощи, ей самой от Охоты никогда бы не уйти.

Олень вздыхает, касается мягкими губами волос. Он тоже знает, что будет, но… солнце должно взойти после Ночи вновь, и цена будет уплачена.

Где-то печально кричат птицы Ба.

2. Ведьма 80-х

Кэрри (о, это было, разумеется, «ведьмино» имя) тряхнула гривой кудряшек. Прищёлкнула пальцами и пропела:
— Кто выдумал вас растить зимой, о белые розы, и в мир уводить жестоких вьюг и холодных ветров…
Ледяные розы, выросшие из асфальта, оплели незадачливого ухажёра. В следующий раз будет знакомиться с девушками днём и исключительно с их разрешения. Второй благополучно отступил, только топот послышался, удаляющийся куда-то в конец неосвещённой улицы.
— Девушки, — наставительно сказала Кэрри, — любят…
Вообще, она хотела сказать, что любят цветы и ухаживания — как принято. Но сама Кэрри как ведьма не жаловала любые правила и формальности — всё, что принято, а как ведьма и девушка была решительно против убиения невинных. То бишь цветов. А если живые, в горшках… ими только швыряться удобно. И вообще, она лично предпочла бы виниловую пластинку. Какого-нибудь редкого, штучного издания.
— Тьфу на вас, — вздохнула она. — Скучные вы.
И пошла прочь.
— А я? — жалобно вскрикнул стучащий зубами неудачливый поклонник, стремительно трезвея.
Кэрри фыркнула, но прищёлкнула пальцами и пропела строку из бессмертного «Sunny»:
— Sunny, one so true, I love you!

Розы растаяли под лучами лохматого рукотворного солнышка. Между прочим, очень удобно согреваться осенью, пока отопление не включили. Потом, правда, Кэрри ходила сонная — силы солнышко тянуло непомерно. А столько сладкого, чтоб силы восполнить, ведьма просто съесть не могла.
И только то, что она помнила о прожорливом солнышке, мешало попробовать «Yearstarday». Пока что, хотя ужасно интересно — что будет. Конечно, годы не те, но… Сумеет она строками о том, что было вчера, повернуть время вспять, сама окажется во вчера… или одной не очень умной ведьмой на свете станет меньше.

Кэрри была всё-таки ведьмой, а потому от маленькой пакости незадачливому поклоннику напоследок удержаться не смогла.
— I ain’t afraid of no ghost, — шепнула она через плечо.
В октябре эта строка действовала лучше всего.
Развесёлый зелёный и липкий шумный дух разогнал всех окрестных хулиганов, разбил витрину супермаркета, сыграл ламбаду на сигнализациях машин и зашвырнул кошку на столб.
За кошку Кэрри обиделась и пропела:
— If you’re seeing things running through your head
Who can you call? — Ghostbusters!
Зелёный и шумный вмиг с визгом испарился, оставив после себя отчётливый запах канализации.

В тринадцать, пору становления любой порядочной ведьмы и выбора направления дара, Кэрри умудрилась связать сама себя строками одной из песен восьмидесятых. А поскольку там говорилось про «музыка нас связала» и «нас не разлучат, нет» — то дар её воспринял это однозначно. И колдовать Кэрри теперь могла только с помощью строк из песен восьмидесятых. Лучше всего давался классический ритм диско со строками из припева — такие заклятия можно было произнести два-три раза в сутки, все прочие строки имели силу лишь раз.
А её гримуар представлял собой ту самую тетрадочку с красиво написанными текстами песен и с наклеенными фоточками из старых газет и журналов родом из восьмидесятых годов. Местами, конечно, приходилось подклеивать фото постаревшей версии ярко светившей в восьмидесятые звезды.

Октябрь — время странное и нехорошее. Для людей нехорошее, для духов и всяческой нечисти-то самый разгул (и ноябрь тоже, но речь не о нём). Ведьмы вроде бы и люди (хоть не все из них это признают), но ведь и нечисть тоже… немного. Колдовство набирает силу, остаётся следить, чтоб не вызвать случайно какой-нибудь абракадаброй того Джека, который не очень похож на свою милую версию из книг и мульфильмов, зато очень на попытки его вызвать обижается. Особенно на удачные попытки. Впрочем, вызовется совсем необязательно Джек, грани между мирами в эту пору так тонки, что нечисть всяческая так и лезет в мир людей.

И, коли твоя сила — строки из чужих песен, не следует напевать их октябрьской ночью, если не желаешь получить результат. Что в рассеянности напела Кэрри, в голове которой вечно крутились обрывки из отрывков и звучал тот самый диско-ритм, она и сама не запомнила. Может, вообще нечаянно совместила пару-тройку песен. Потому что вроде никаких заклятий на латыни не читала, но кто может сказать, сколько латыни в той смеси языков, которую нынче называют английским?

И честное слово, Кэрри предпочла бы Джека. В конце концов, иные из легенд называли его человеком, пусть и был он им давным-давно, а уж с человеком всякая ведьма договорится. В свою пользу, понятно.
(Нет-нет, на кострах ведьм не было, но ведьмы — не простили.)
Но выметнувшееся из замерцавшего мертвенно-зеленоватого кольца сияния прямо посреди дороги создание было совсем не таким симпатичным.

К счастью, стиль Кэрри (копна высветленных кудряшек, придерживаемых повязкой, короткая кожаная курточка с объёмными плечами и неизменные выцветшие джинсы с кроссовками) подразумевал не только любимые годы человеческой поп-культуры, но и некое удобство — не то чтобы платье ей помешало бы взлететь на фонарный столб, конечно.
С перепугу и не то сотворишь. Особенно если магией себе помогать и бормотать не в склад не в лад:
— «Turning, turning, turning, turning, turning around
And all that I can see is just another lemon tree!»

Читерство, но что делать, раз в сутки могло сработать.

Столб услужливо отрастил несколько веток с лимонами, деликатно поддержав незадачливую ведьму под мягкое место и за талию.

Второе заклятие не тех годов — вроде бы это были девяностые, но самое начало, так легче! — выпило силы.

Вот это она точно не вызывала!
Много… рукое? Многоногое? Будто пострадавшее от попыток вписать его на чей-нибудь герб (ведьмы знают, что все те гербовые твари существуют на самом деле, не знают только, какова роль веры в них людей) создание разочарованно клацнуло зубами. Словом, если б кто решил изобразить на гербе этакого Ктулху, разве с одними щупальцами из тьмы, но без ног, — получилась бы та симпатичная зверюшка, что сейчас явственно пускала слюни при мысли о позднем ужине. Или раннем завтраке.

Улица была пустынна — ночь, фонарь… и чудище.
Судя по всему, сидеть тут Кэрри теперь до рассвета, когда приличная городская нечисть уберётся по норам и подворотням.

Впрочем, хорошо, что она вспомнила не «Рождественское дерево», на ёлке сидеть было бы хуже. Надо на такой случай поискать и выписать хоть что-то про деревья из нужных годов. «Зимний сад»? Нет, там снег — «и вдруг в такую вьюгу...» Ещё и метель вызовешь невзначай. Или глобальное похолодание… ну ладно, маленькое такое, компактное, в пределах одного города.
А дубы на той поляне, где зайцы косят подозрительную траву, после которой вообще страх теряют, до нужных восьмидесятых годов не дотягивают аж одиннадцать лет.

Кэрри даже пригорюнилась слегка. И сорвала лимон, швырнув его в обнаглевшую нечисть.
Не попала.
Нечисть осклабилась и дружелюбно подмигнула тремя левыми глазками.

— Зараза, — тоскливо сказала ей Кэрри.
На ум ничего подходящего для изгнания не приходило — вспоминалось исключительно нечто вроде «You“re my heart». Как-то пели больше про любовь, ночи, всё прочее. «Охотники» были счастливым исключением и то — благодаря фильму.
Ну не «Melody D'Amour» же, первую пришедшую на ум, петь! Очень сомнительно, что нечисть проникнется внезапной к ней нежностью и симпатией… не гастрономической симпатией.
Вздохнув, Кэрри всё же напела:
— Melody d'amour...
Hear the sounds of love in dream...
Sounds of tenderness
Will clear up your heart.

Нечисть нежно и умильно облизнулась. Прониклась, ну да. «Во сне», к сожалению, не сработало.
Вот бы сейчас волшебную дудочку Крысолова! Зачаровала, усыпила — и видела бы уже дома десятый сон.

Кэрри подумала ещё, мысленно листая свой тетрадочный гримуар.
Песенка про йети** тоже едва ли подходила, но...
— If you wanna take a look around
Please don't hit a man who understands!

Нечисть только смотрела… ну или казалось, что смотрела, потому что глаз у неё не было, — и время от времени демонстративно облизывалась.
Может, Кэрри не выдержала ритм оригинала. Или дело в том, что понимать эту самую нечисть вовсе не желала. Потому как на симпатичного, мохнатого и наверняка разумного йети нечисть ни капли не походила.

Сорвав ещё один лимон, Кэрри швырнула, на сей раз метко попав туда, где должна была быть макушка нечисти. Предположительно, потому как разобрать, где она на самом деле у чего-то настолько бесформенного, было сложно.
— «You can win if you want
If you want it, you will win», — напела Кэрри, не придумав ничего лучше.
Удача ей сейчас бы точно пригодилась, а win, если очень постараться, можно же трактовать как «повезёт» вместо «победить»?

Из мрака, явно привлечённое вокальными упражнениями непутёвой ведьмы, соткалось нечто.

— Ррр-гав! — сказало порождение мрака.
Кэрри чуть снова не свалилась с дерева-столба, и то бережно придержало веткой за плечи.

Мрак стёк, как вода, оставляя сияющую белоснежную шкуру.
Бесформенная нечисть зашипела, как проколотая автопокрышка, сдулась так же. И скользнула в решётку ливневой канализации.

Гончий вопросительно тявкнул, подняв морду и явно раздумывая, стоит ли ведьма усилий по добыванию ужина… или завтрака, или нет.
Кэрри подумала, выбирая между строками о Рэсси и «собака бывает кусачей», и напела:
— Человек собаке друг, человек собаке друг, это знают все вокруг…
Извернулась в объятиях заботливого лимонного дерева-столба, вытащила из сумочки пирожок — на работу брала и не съела.
— Гончий, на-на!
Порождение мрака понюхало пирожок, с сомнением подняло морду — взглянуть на Кэрри.
— Съедобно, — уверила она. — Я ела — видишь, пока живая.
Нет, Охотничьи псы живых не трогают, у них иная добыча, но наладить контакт следовало.
Порождение мрака вздохнуло выразительно, но пирожок проглотило в два укуса.
Кэрри давно бы свалилась, если б лимонное дерево её не держало — неположенное колдовство слишком пило силы. Так что пришлось похлопать по металлической ветке, поблагодарив и попросив отпустить.

Охотничий пёс обнюхал вежливо и осторожно протянутые ему раскрытые ладони.
— Отстал, что ли? Ну да, свора ждать не будет. Хочешь, я тебя кормить буду? Год, или на сколько ты решишь остаться.
Пёс смотрел внимательно и будто обдумывал.
— Хочешь — хоть насовсем. Но никаких душ!
Адский пёс неуверенно шевельнул хвостом.
Кэрри шмыгнула носом.
— А я всегда хотела собаку, — призналась она, осторожно проведя ладонью по горячим ушам.
Порождение мрака с алыми горящими глазами и трогательными рыжими ушками преданно завиляло хвостом.
Вот интересно, «Ghostbusters» сработают на Охотнике?..
И что, во имя Матушки, что, скажите на милость, теперь делать с металлическим деревом, на котором растут живые лимоны?
И вдруг оно — дерево — замёрзнет?
Октябрь...

Прим: музыка

«Sunny» - гр. Boney M;
Строки про «I ain’t afraid of no ghost» и «Если вы видите, что странные вещи творятся вокруг, кого вы позовёте? — Охотников за привидениями!» принадлежат Рэю Паркеру-мл; ост к оригинальному фильму «Охотники за привидениями».
«Turning, turning, turning, turning, turning around
And all that I can see is just another lemon tree!»- «Я осматриваю всё-всё вокруг себя, но вижу только жёлтое лимонное дерево», гр. Fools Garden, песня «Lemon Tree»;
«Рождественское дерево» — классическая рождественская англоязычная песня;
«Мелодия любви» — «Мелодия любви.
Услышь звуки любви во сне,
Звуки нежности
Просветят твою душу», гр. Facts & Fiction;
Песня про йети: «Если захочешь оглядеться
Не нападай на человека, тебя понимающего», гр. «Radiorama», песня «Yeti»;
«You can win if you want » — «Тебе повезёт, если очень захочешь», одноименная песня гр. «Modern Talking»


3. Морская ведьма

...Ночами в город приходит море, приносит с собой призрачные корабли, парусами крылатые, точно птицы, плещется за окном, захлёстывает через подоконник, и кровать плывёт, как корабль…

Марена живёт в городе, где моря никогда не было. Есть пара речушек, заточённых в трубы, есть водохранилище и кричат над ним тоскливо чайки…
Ночами, когда и водохранилище мечтает стать морем и воды его становятся чуть солоны, Марена бродит по берегу, пересыпает песок и мелкую гальку из ладони в ладонь и тоскует.
Настоящее море — далеко, а город держит множеством нитей, не позволит уехать, потому что ведьма всегда привязана к месту, где родилась — плата за силу.

Вот только в тринадцать к Марене пришло во сне море… да так и не отпустило больше.
Море, которого нет.
Сила, которой не можешь воспользоваться, потому что сила твоя — танец на воде, плеск белогривых волн, вечная изменчивость и песня в вое штормов.

Воды не держат, не отзываются — молчат.
Марена ступает — и тонет по колено, слишком пресна вода.

Во сне солёное тёплое море — то самое, что было здесь так давно, что и следа его не осталось, — приходит на улицы города, волны накатывают на стены домов, скрывают под собой автострады, оставляют после себя пустые раковины с эхом песни — те тают с рассветом.

Море древнее шепчет, шепчет, зовёт — и приходят души человеческие на зов; парят чайками и альбатросами, плывут китами те, кто потерян, кто морю отдан навекк.
Души потерянные из Круга отозваны, людьми возродиться им не дано, и поёт в глубинах дивный морской народ с переменчивыми глазами, с переливчатой чешуёй на хвостах, расчёсывает шёлковые волосы черепаховыми гребнями.
Люди видят нынче их лишь перед гибелью, а раньше, говорят, морской народ выходил на берег, и смертные брали в жёны прекрасных морских дев.
Но море вечно поёт в их крови, и в него ведут все пути.

Марена поёт-говорит древние заговоры — море молчит наяву, не отзывается ей.
Где-то там морскими цветами распускаются в ночи маяки и девы морские поют, и коней белогривых вечен бег, а за окном — шум усталого города, люди спешат и звери-автомобили мчатся, не зная куда.
Марена поёт, зовёт.
Солон чай, солона вода в тазу и в ванне, и лодочка белопарусная — плывёт.

Где-то там, далеко, край небес с волной смыкается, небесное море и небо — морское, и не увядают дивные белые цветы, и воды — сладки, не солоны.
А здесь — асфальт, и стены, и стекло, и небо где-то потеряно. Город, хищный зверь, давно уж проглотил своих людей, бегут по улицам призраки, остановиться не могут, бегут по кругу, думают, что живут.

Море, изменчивое море шепчет во сне, зовёт, и сердце болит, не вмещая громадность его.
Марена кружит по городу, сила бьётся птицей внутри — не выпустить. Возвращается раз за разом на ночной берег водохранилища, гладит по головам речных псов и котов — забытые, потерянные души зверей, сжимает камни — гранит и мрамор — в руках, шепчет на них, заговоры творит.
Сила молчит.
Море зовёт где-то там, на грани яви и сна.
Наяву — бор спит, и автострада поёт вдалеке неумолчно.

Чайка кричит в темноте, как потерянное дитя. Марена сжимает острые края, нечаянно раня себя.
Чайка кричит снова, в крике её — странная настойчивость, и темнота вдруг — прозрачна, и мерещится звон колоколов древних утонувших, проклятых кем-то городов, и набегает вдруг волна, ластится щенком к ногам.

Марена встряхивает рукой — капли крови капают на мокрый песок… и вода наяву — солона, и море впервые поёт не на грани сна.

Кровь, что в жилах течёт — солона как древнее море, что вечно носим с собой.
Из моря мы вышли, в него однажды уйдём.

Марена ступает легко, боясь расплескать море, что несёт с собой.
Будто танцует, Марена идёт — призрачные волны под босыми ногами — и в глазах её морской мёд.

Пёс морской — чешуя серебром, яркий плавник, перепонки на лапах и переливчатые глаза — ходит отныне за Мареной по пятам.

...Бегут по улицам люди — и море тихонько поёт, Изначальное море, что в каждом живёт.

4. Цветочная ведьма

Как можно заставить себя бояться, если ты — цветочная ведьма? Как какая-то безмозглая фея!
Цветочки-лепесточки, крылышки стрекозиные… тьфу! То ли дело серьёзные ведьмы — вроде Гингемы! Вот кто внушал ужас!

И вообще, никто не удосужился объяснить, что значит — «цветочная»? Дома у Марьяны засох даже кактус, до сих пор торчал в горшке-улитке печальным укором.
С землёй возиться она тоже не любила.
И, конечно, не стоило ей подаваться во флористы. Отсутствие опыта при устройстве на работу с лихвой компенсировалось специфичным ведьминским обаянием — любая ведьма при желании очарует кого угодно. Если даст себе труд немножко придержать пакостный нрав.

Казалось бы, даже учитывая ведьмину природу, ну что могло пойти не так — кроме отсутствия покупателей?
Девушка, безобидные цветы, стеклянный павильон и возможность хоть читать, хоть медитировать весь день.
Безобидные цветы… Через неделю эти безобидные цветы покусали забравшегося в павильон воришку.
Ну ладно бы воришку, но немножко застоявшиеся букеты напали на владельца, приехавшего за выручкой!
Попытки объяснить всё это экспериментальным удобрением и Луной в Козероге бесславно провалились.
Не объяснишь же, что медитации близ живых растений приводят к странным результатам?
Подумаешь, подкормила немножко цветочки собственной силой.
И да, росянка — тоже… цветочек.

Словом, была у меня то ли фикус, то ли пальма… теперь не разберёшь.

Псевдофикус-росянка сибирская, шедевр ведьминской селекции, дитя белой хризантемы, непонятного фикуса (Марьяна упорно путала каучуконосный, бенджамина и Али) и каких-то жёлтых цветочков, название которых Марьяна не удосужилась выучить, ерошила бело-золотой хохолок и умильно облизывалась. Догрызая третью вазу из-под цветов.
Любят же котиков, у которых тоже зубы, когти и масса неприятных привычек, так чем её псевдоросянка хуже?

Может, владелец просто не очень любил цветы — подумаешь, зубы!

Словом, Марьяну выставили. Флорист из цветочной ведьмы получился аховый, зато идеологический последователь знаменитого селекционера, который как-то полез за укропом на березу (тут его арбузом и накрыло), — вполне.
Марьяна фыркнула, ляпнула в сердцах, что всё это «только цветочки» (наверняка сглазила, так что теперь владельца ждало что-то веселее буйных сторожевых цветочков), но дверьми хлопать не стала: стеклянная, разобьёшь, цветы… то, что ими было — замёрзнут.

На улице уже сгущались сумерки, кое-где размываемые светом рыжих фонарей, так что Марьяна не сразу заметила за собой хвост. То есть не тот, что ведьмам полагается, а вроде того, что в детективах.
И лишь затаившись за углом, Марьяна сумела разглядеть в сиянии стеклянной витрины… кустик.
Тот самый псевдофикус. Или псевдоросянка.
Похоже, кустик проникся к своей невольной создательнице самыми нежными чувствами, ну или осознал, что кормить больше не будут, вот и сбежал следом.
— Брысь! — притопнула ногой Марьяна.
Кустик поник всеми веточками и понурил хищный бутон, сейчас плотно сомкнутый. Даже цветочный хохолок печально повис.
Марьяна всерьёз задумалась над тем, кто бы из сестёр мог быть повинен в явлении триффидов в мире той книги.
Инопланетяне? Ха!
Наверняка там торчат ушки какой-нибудь безответственной ведьмочки.

Марьяна ещё раз оглядела кустик, нервно перебирающий на месте тем, что должно было быть корешками, и вздохнула. Ну… мы ведь в ответе за того, кого создали, верно?
Марьяна решила не следовать дурному примеру и проявить ответственность, расстегнула замок рюкзачка, велела:
— Залезай, Рогатый с тобой.

Псевдоросянка — у неё были и клейкие листья тоже, тщательно свёрнутые и прижатые к толстенькому, начинающему деревенеть стеблю прямо под нормальными фикусовыми листьями, но кусалась она таки изменённым цветком, листьями помогая себе затаскивать добычу и размягчать её, — фикусовая сибирская поселилась у Марьяны дома.
Повсюду оставляла липкие следы, потому что в кадке сидеть ей было скучно, перегрызла половину обуви, прежде чем хозяйка спохватилась, и компьютерный кабель.
— Если б я хотела погрызенной обуви и проводов, я б завела щенка. Или кота, — ворчала Марьяна.
Псевдоросянка догрызала в углу косметичку.

Кустик оказался всеяден — то есть лопал не только ведьмину магию и обувь, но всю человеческую еду, предпочитая, правда, пирожки и булочки, — а сейчас умильно облизывался на яблочный компот.
— Посидишь в кадке — угощу, — посулила Марьяна, собираясь отправиться на поиски очередной работы и опасаясь застать потом одни лишь обглоданные стены. Судя по всему, кустик её норовил вымахать до размеров тех триффидов.
Пришлось добавить к обещанному компоту пирожок с капустой, иначе кустик не соглашался.
— Охраняй, — велела Марьяна напоследок.

Кустик воспринял приказ всерьёз.
Потому что вернувшись, Марьяна застала не обглоданные стены, а слегка пожёванного воришку.
Вечно чары отвлечения внимания у Марьяны работали криво… может, вплести в нарисованную невидимыми чернилами цепочку заклятия цветочный орнамент? Раз уж она Цветочная ведьма!

Псведоросянка гордо восседала на чём-то… или ком-то, кто должен был быть нарушителем ведьминых границ, но сейчас больше всего напоминал жертву… чего-нибудь. Разрушительного и безжалостного. Клейкие листья чуда ведьминого созидания выделяли секрет, размягчающий даже железо (если кустик того желал — Марьяна проверяла!), так что от большей части одежды остались воспоминания, а степень погрызенности Марьяна даже оценить побоялась.

— Росик, фу! — скомандовала она.

Прищёлкнула пальцами — взвихрились розовые лепестки (совершенно ужасное, негрозное визуальное проявление колдовства, а ведь кому-то достались громы и молнии).
Незадачливый освобождённый воришка (надо всё-таки посмотреть, что она там накрутила в цепочке на дверях квартиры, не получились ли вместо отвращающих какие-нибудь чары притяжения), не дожидаясь оказания помощи, рванул прочь, едва не вынеся дверь.

Ну… может, и в цветочной ведьме есть что-то грозное. Псевдоросянки боевые, например. Закусают врага.
Всеядны, любят пирожки и компот.
Если подумать, с ними можно даже захватить мир. А Гингема всё равно кончила плохо.

— Ты моя радость, — сказала послушно укоренившемуся в кадке кустику Марьяна и подлила под корни компоту.
Кустик радостно замурлыкал и замахал вечнозелёными веточками, норовя голову-зубастый бутон подсунуть под ладонь. Марьяна умилилась и осторожно погладила хохолок.
Ну вот, а вы говорите — котики.

5. Телефонная ведьма (много отсылок в маленьком тексте)

— Доброй луны, я Кельпи и слушаю вас. Кто у вас завёлся? Нет, Дагон — это к экзорцистам. Что значит, не помогут? Божество? Нет, послушайте, это древний бог дождя, падший и выродившийся в демоническую сущность, с ними такое бывает… Записывайте номер, мел и святая вода ваши.

— Доброй луны… И тебе, сестра. Охотятся нынче сиды — уже беснуются своры их зелёных псов, — они возмущены тем, что люди застроили своими домами-башнями их осенние тропы, а из-за железного каркаса не удаётся пройти сквозь них. Но в дальнем лесу, говорят, являлся Рогатый, и даже если это лишь его отражение… Может быть, у нас будет и та самая Охота, где загоняют не человечьи души. Благословение Матушки с тобой, сестра.

— Доброй луны, я Кельпи и готова помочь вам… О. Я не Баба-Яга, конечно, и придерживаюсь диеты, но вас, незнакомый рыцарь, мне тоже хочется съесть. Если вы так же обращались к змеиной матушке, удивительно, как она не напустила на вас внучка. Змеиного царя, разумеется. Безусловно, вы можете подать на меня жалобу… Рекомендую напрямую обратиться к Арауну, правителю Аннуна.

— Доброй луны, я — Кельпи… Нет, вам лучше обратиться в Ассоциацию домовых. С барабашками — туда же, они родичи. О восстании монстров-под-кроватью официальных данных не имеем, неофициально могу сказать, что на улице — прохладно, и они просто мёрзнут, люди же привыкли экономить на отоплении. О, сэр, поверьте, одеялко спасёт мир!
Какой-то из них.

— Доброй луны, телефоноведьма Кельпи слушает вас. Прошу прощения, сэр, если вы забываетесь в придуманном и путаете дороги с песнями, а мосты со стихами — вам к Талиесину. Разумеется, нет, он же бард и ученик ведьмы, в конце концов, а песни не умирают, так что и он жив-живёхонек. В крайнем случае, пророк, возможно, подскажет, где именно в нигде это ваше придуманное. Можете ещё попробовать обратиться к Томасу-Рифмачу — вот кто всегда говорит одну лишь истину, и вроде бы он снова в мире смертных, но по слухам, как раз рассорился с королевой, так что искать ли помощи у него — решать вам. Главное, по поводу мостов не обращайтесь к троллям, вот уж кто семь шкур сдерёт, и не всегда — фигурально говоря.

— Доброй луны. Слушаю вас… не войте, пожалуйста, в трубку, уважаемый сэр, держите её чуть дальше, вернее, сами держитесь подальше. Я понимаю — профессиональное… Дважды угрожали вызвать Охотников за привидениями? Семь раз — Винчестеров? Трижды включали саундтрек из фильма, четырежды читали на латыни формулу изгнания и посыпали солью… И как, простите? Помогло? То есть был ли видимый эффект?
Сочувствую, призрачный сэр.
Видите ли, нынче в человеческой культуре такое явление, как «ужастик» приобрело невиданный размах. Люди обожают пугаться выдуманных вещей, а потому не боятся реальных… Тем более — призраков. Вот если бы вы были зомби… Могу соединить вас с Обществом Любителей Сверхъестественного — к сожалению, Общества Защиты призраков от людей не существует. По поводу соли уточните.

— Доброй луны, я Кельпи и слушаю вас. Почему в такой час ты дома один, малыш? Тем более в канун Самайна, в Дикий час! Тише, малыш, успокойся, поговори со мной. Случайно нажал кнопки? Чудища? Ну-ка, поднеси телефон к шкафу…

Так-так, Шкафный, правила не соблюдаем? Уложение о должном поведении нечисти, обитающей в человеческих домах, пункт третий. «Пугать ребёнка позволяется при условии присутствия взрослого в пределах квартиры/дома». Куш-ш-шать, говориш-шь, хочется? Немедленно перестань пугать мне ребёнка, иначе узнаешь, отчего у кельпи, в особенности полукровок, такая дурная репутация! И тем, под кроватью, передай. Мы не только человекоядные...

Малыш? Они будут вести себя прилично... как умеют. Но вообще, открою тебе секрет, мне запрещено, конечно, но что за ведьма будет подчиняться правилам, верно?..
Ну не плачь больше, тише, тише...
Да, я ведьма, малыш. А кельпи — это хищная водяная лошадка. Нет, я только немножко та лошадка, малыш, и уж детьми точно не питаюсь. Вот водоросли люблю. Так вот, ты же любишь секреты? Да? Ну, считай, что я тебе шепнула на ушко: Эти, из шкафа и из-под кровати, больше всего любят, когда их боятся. Им это как для тебя конфеты или тортик. И чем больше ты боишься, тем больше они раздуваются и страшнее становятся. Да, потому что объелись. А если ты представишь что-то смешное вместо них и будешь смеяться, а не плакать — они и сдуются.

Дикий час — это пора безвременья, бесконечный миг между граней соприкоснувшихся миров, раздел меж временем людей и временем сидов.
А ночь будет длиться столько, сколько должно.
Для Охоты.
Колесо ведь должно повернуться, а чтобы оно повернулось, нужна кровь.

Зовут?.. Кто-то стучит в окно?
Малыш, ни в коем случае не отвечай! Не смотри! И не открывай окно! Иначе Королева Охоты заберёт тебя!
Малыш? Малыш!..

...Всё хорошо, малыш. Хочешь покататься на водяной лошадке? Забирайся скорее на спину! И ни одна Охота не догонит тебя, я обещаю. Это не псы гончие лают, это ветер...

— Доброй луны, я Патриция и готова вам помочь всем, кроме визита в Ирландию. Кельпи? Она больше не работает здесь.

Прим:

Кельпи — хищная водяная лошадка, не прочь перекусить человеком;
Дагон — божество дождя в древнешумерской мифологии;
осенние тропы сидов — осенью сиды кочуют на новые места, причём тропы их зачастую пролегают прямо сквозь дома людей;
Баба-Яга — также змеиная матушка;
Аннун — потусторонний мир (кое-где ассоциировался с Ирландией и островом Мэн) у валлийских кельтов, Араун — его правитель;
Талиесин — в валлийской мифологии волшебник (ученик ведьмы) и бард, первый из смертных, обладавший даром пророчества.
Томас-Рифмач, Томас Лермонт — бард из шотландской легенды, королева фейри в награду за службу наделила его даром всегда говорить одну только правду;
Королева Охоты — отсылка к легенде о Кэйлах, которая хоть и не Охотница (Охота, которую возглавляет женщина, упоминается в легендах тоже) — богиня Зимы, но время её начинается с Самайна, а к себе в свиту она забирает ненужных, потерянных детей;
Патриция и визит в Ирландию — отсылка к легенде об изгнании Патриком лис помимо змей.

6. Ведьма осенних лис

Прим:

Рици — сокращение от «Патриция»,
поскольку есть ещё и Патрик, оба имеют отношение к серии "Радио Нигде-Никогда"

В сухих руслах рек — листья вместо воды.
Костров осенних неизбывно горек дым.

Рици танцует, стелется по ветру хвост рыжих волос.
Медь звенит под ногами, поёт в кружевных кронах голодный ветер.
Ворожит Рици, сплетает нитью танца хрупкость осеннего небытия, вехи — багряные клёны, нежно-закатные рябины, вратами — проклятые некогда осины.
Безвременье — чёрный янтарь, янтарь крошится, и трещинами идёт привычный мир.
Стоит где-то заброшенная мельница, мхом поросшая, давным-давно молчит.
Рици напевает, не разжимая губ, крылом взлетает рукав, звонко постукивает деревянная резная погремушка от взмаха рук. Капли крови россыпью ложатся на листву под ногами.

Кровью живой духов не пои, не отвечай на зов, дверей запертых им не отвори.

Сонм духов осенних вьётся вокруг, тоскливо плачет где-то призрачная свирель. Сплетают ветви рябины — не подойти.
Рици танцует, летят рукава и полы длинных одежд.

Под ногами вкрадчиво стелется туман, ползёт от воды, оставляет на губах привкус дыма костров.

Не вдыхай горький осенний дым, не касайся чёрной бездонной воды.

Кружатся листья — тоже танцуют, и Рици танцует с ними, вплетает их полёт в рисунок, что ткёт.
Злато обращается медью, медь осыпется прахом, из праха весною восстанет новая жизнь, чтобы осенью — сгореть. И так будет, пока поворачивается Колесо в чёрной, чёрной воде.

Лисы шаманят, плетут сети из осенних паутинок — тончайших и прочнейших из всех, что были сотканы, — поймают сетями солнце, запрут до весны, чтоб не замёрзло.
А в небе зимою — лисья выдумка, иллюзия из снега и льда, потому и не греет.
Лисы уверены: Первая Лиса когда-то выдумала этот мир, потому надо постараться, чтоб он жил.
Танцевать для него, ворожить для него, выдумывать его раз за разом.
Каждую осень ведьма сшивает прорехи, сквозь которые в ставшую хрупкой явь заглядывает небытие, каждую осень танцует, ворожит и поёт. И нет крепче этой нити.

Где-то вдали уже поёт Охотничий рог.
Рици ёжится, почти сбившись на миг — не любит Псов, но танцует посредь поляны, ступает босыми ногами, вьётся следом языком пламени рыжий хвост.
Из-за деревьев выступают лисы, у каждой в зубах — фонарик.
Духи уступают лисам путь.
Призрачная ветряная свирель зло рыдает, и вновь издали отзывается Рог.
Лисы танцуют, замыкают рисунок, творят обережный огненный круг.
Мир вздыхает, медь осыпается прахом, со скрипом поворачивается Колесо.
Льдом покрывается мельничий пруд.

Багряным в небе отливает ломоть луны.
Лисье отражение глядит из зеркала чёрной воды.

7. Городская ведьма

Прим:

Али — повзрослевшая Алька из "Яблочного ангела", городская мифология — из серии "Сказки города N", чешуйчатый внедорожник и вправду был — удивительное зрелище, аэрографию такого уровня видеть прежде мне не доводилось, обычный автомобиль превратился в какого-то драконьего родича, а пепельно-чешуйчатая шкурка упорно казалась бархатной из-за наложенных теней.

Можно ли автомобили считать в некотором роде нечистью? Слишком много времени проводят в них люди, слишком много эмоций… и отношение — как к живому существу. Те и оживают. В некотором роде. Привязываются к своим хозяевам, немедленно начинают ломаться, если хозяин меняется, очень обижаются, когда их ругают, и опять-таки что-нибудь в них да ломается. Из вредности.

Али рассеянно погладила на ходу бок старенькой двадцать первой Волги. Та мигнула подфарниками — так псы виляют хвостом, поскольку хвостов у автомобилей не предусмотрено.
Иногда автомобили дичают, сбегают от людей, как псы, с которыми плохо обращаются. И пусть бы себе гуляли — в городе множество странных обитателей, одним больше, одним меньше — и Хранитель ничего не скажет, вот только дикие могли и бед натворить.
Как те бродячие псы, которые тем и опасны, что знают и не боятся людей.

А уж если владелец додумался, скажем, заказать своему автомобилю рисованную чешую...
Чешую — автомобилю! Автомобили и так рядом с людьми стали чересчур уж живыми!

В городе полно своей нечисти. От тех-кто-под-кроватью до асфальтовых драконов. А ещё есть подземка с метрофейри, очаровательной и пушистой говорящей гусеницей (Али однажды беседовала с ней — пришлось долго упрашивать одного бродячего фейри провести её витражами в метро ночью, — и это было почти как беседовать со знаменитым Котом, ум за разум заходил даже у подготовленного к странностям человека) и прочими обитателями, перелётные скамейки, теневые псы, оживающие по ночам рисунки, бродячие ограды, заблудившиеся отражения (ох уж эти зеркальные витрины!), живые батуты, хищные вывески и дикие автомобили. И кошки, конечно.

Фонарный столб учтиво склонился в поклоне; Али поклонилась в ответ. В рыжее пятно света попала зеленоватая плоская рыба — сбежала, поганка такая, со стены, лови её теперь! Нарисованная рыба вильнула хвостом, поднимаясь куда-то ввысь.
Али свистнула — из темноты прискакал, мягко шлёпая, полосатый надувной тигр-батут.
Жаль, Змей трёхглавый удрал на реку — родство с драконами-лунами, видать, сказывалось, воду Змей обожал.
Ещё чуть, и уберут последние батуты — ночи слишком холодны, и надувных зверей не увидать до лета.

Отражение в зеркальной витрине магазина нахально показало язык и удалилось куда-то вглубь.

Река по осени мельчает и становится уже, а надувные тигры не тонут — Али перебралась на другой берег, не замочив ног. Ближе было б по новому мосту, но сияющий зелёный рыбий хвост мелькал где-то впереди, алогребневый же тот мост тоже — в родстве с драконами, ночью ещё на месте застать надо.

Рыба, разумеется, бесследно испарилась где-то в районе набережной, и Али в сердцах махнула на неё рукой. Вот попадётся одному из тигров-батутов… Надо бы и её товарок проверить — бродячий фейри нарисовал множество рыб по всему городу, — но недосуг, ещё дикий автомобиль ловить. Надувной тигр неумело мурлыкнул, боднул головой в плечо, едва не уронив, и умчался обратно.

Тени шептались — чешуйчатый-железный днём не дремал, прикидываясь добропорядочным домашним зверем, а на людей напасть пытался. Пришлось городу проваливать дорогу, об этом провале потом даже в новостях сообщали. Но чешуйчатый дикарь успел удрать.

Идти на поклон к Горынычу, обитающему в крошечном скверике на правом берегу?
Иначе одичавший автомобиль не отыскать. Пообещать Змею пирогов с яблочным вареньем… конечно, такого, как Яблочный ангел, хранитель яблочных садов, ей не сварить, но получалось недурно.
Али до сих пор любила яблоки.

Хранитель напрямую вмешиваться не будет — нечисть тоже обитатель Города, как и люди (хоть провал тот, в асфальте — это Город для Хранителя сделал, ведь дороги — тоже часть Города, может, не совсем, как для нас рука или нога, но всё же), но и препятствовать городской ведьме не станет.

Иногда Али видела отражение невысокого рыжего и взъерошенного подростка — обычные джинсы, кеды и джинсовая курточка — в зеркальных витринах. Тот улыбался, подмигивал Альке, некоторое время шёл рядом, потом удалялся куда-то в глубину зеркал.
Значит, Али делала всё верно. И немного помогала самому Хранителю, который не мог нарушать определённые правила.

* * *

— Горыныч!
— У? — Горыныч демонстративно сунул старшую голову под крыло.
Он явно не горел желанием болтаться над городом и разыскивать какой-то беглый автомобиль. Деревянный Горыныч железных созданий совсем не уважал, лететь ему тоже было лень, потому и прикидывался он зверем неразумным и неговорящим.
Кощей ехидно захихикал. Али он упорно напоминал Императора. Того самого, который ситх.
Не то чтобы Горыныч походил на главкома…
Эти двое ругались вдохновенно, с упоением, и это им никогда не надоедало. Поводом могло стать что угодно — от солнца не с той стороны («я так нефотогеничен, убери крыло, балбес чешуйчатый, затеняешь!») до тайного сговора Кощея с хищными тенями («чес-слово, откуш-шу тебе голову — никакое яйцо не спасёт, ну или будеш-шь бес-сголовым ходить!»).
Оба призывали в свидетели Щуку, что обитала в бассейне. Та благоразумно молчала, храня яйцо.
Тому же, кто вмешивался в их разговор, прилетало с двух сторон.
Аль и не вмешивалась. Она договаривалась, подкупала и бессовестно льстила, подозревая, что с этой парочкой сладить может только сам Хранитель.
— Горыныч, я сварю варенья. Того самого.
— О? — младшая, левая голова заинтересованно воззрилась на ведьму.
В сады Горынычу ходу не было, у яблонь был свой хранитель, а яблоки сибирский Змей любил. Ещё больше — варенье из них.
— Чтоб мне в Городе не жить! — поклялась Али. — Из самых лучших яблок, не магазинных, садовых.
— Из ранеток, — подала голос правая голова.
— Договорились, — поспешно поймала его на слове Али — драконы, даже если — Змеи, не лгут.
А против правильного варенья из ранеток не могут устоять даже Змеи Горынычи.

В скверах чинно гуляли фонари, раскланивались друг с другом, где-то мелькнули белые спины зверей-скульптур, ночами стряхивающих оцепенение, по зоопарку меланхолично бродили статуи-динозавры.
Али тщетно пыталась с высоты разглядеть блудный автомобиль.
— Там, — пророкотал Горыныч, снижаясь, — по пустынной дороге заметался автомобиль.
— Садись!

Али скатилась кубарем со спины Горыныча, едва тот коснулся когтями дороги, прижала ладонь к асфальту, попросила мысленно: «Помоги!» Тот послушно пошёл волнами, вздыбился, преграждая дорогу автомобилю.
Автомобиль развернулся было — взвизгнули покрышки, — но тут во все три глотки рявкнул Горыныч, и беглец замер.
— Красивый какой, — Али подошла (Горыныч за спиной предупреждающе расправил крылья и зашипел), ласково погладила чешуйчато-бархатный бок. Чешуя нарисована была на диво искусно, превращая автомобиль в неведомое диковинное создание. — Чего убегаешь, дурашка? Драконий родич, и только.

Автомобиль недоумённо мигнул пофарниками… и вдруг заурчал довольно. Даже дверцу приоткрыл — садись, мол, покатаю. Дикие автомобили не слишком любили людей, а уж пускать их в салон…
Кому-то вовремя не сказали доброго слова, не приласкали — хоть из плоти и крови зверь, хоть из металла, а ласка всякому нужна.

Ведьмы как кошки — к любому подход найдут, с любым подружатся, было бы на то их желание.
И колдовство никто не отменял — дурное тоже не только кошки забирать-распутывать умеют.

Тёмный клубок, те человеческие эмоции, что оживили зверя, иное его сердце, неустойчиво мерцал.
У нихонцев в легендах обиженные люди становятся демонами, и демоном может стать брошенная, потерянная вещь. Потерянные автомобили не были такими безобидными, как нихонские соломенные сандалии — забавные создания, обрётшие подобие жизни.

— А летать со временем научишься, — говорила Али, шагая рядом — сесть внутрь она вежливо отказалась. — Вон у большинства лунов — это восточные драконы такие, замечательные ребята, но мыслят… марсианская у них логика какая-то, до сих пор путаюсь, — так вот, у них крыльев нет вообще. Ну, вроде как через тысячи четыре лет крылья могут отрасти, но или все встречавшиеся мне — молодёжь, а старики сидят по своим рекам и носу не высовывают, или легенды не правы. Луны и так обходятся неплохо — и летают...

Чешуйчатый автомобиль полз неспешно, тихо и ласково урчал. Слушал.
Али тихонько на ходу распутывала тёмный клубок, перебирая пальцами незримые нити, стараясь убрать дурное, но не лишить обретённого сознания.
Ожив, чешуйчатый стал одним из обитателей Города.

Тени щёлкали теневыми зубами, но расползались с дороги, не рискуя связываться с ведьмой.

Надо бы ещё к Гусенице заглянуть, рассказать пару новых городских баек, услышанных от необычайно говорливого отражения из зеркал торгового центра. Обычно-то отражения молчат, но это вполне болтало... правда, понимать его надобно было ровно наоборот. Всё же — отражение.

Впереди махнула хвостом неуловимая нарисованная рыба, на горизонте изогнул спину новый мост, вставая на дыбы.
Город жил своей жизнью, сокрытой от глаз людей.

8. Ведьма мостов

В старом городе мостов то много, то мало, и никто не знает, сколько их. Городские мосты — те ещё непоседы, устали за века сидеть на месте, вот и бродят туда-сюда, порой и вовсе — исчезают.
Эш однажды пришла по мосту в город и осталась, прошлое затерялось где-то там, за туманом первого моста, пройденного в тринадцать.
Эш любит знакомиться с мостами. У неё множество знакомых мостов: деревянные мостики через речушки, что младшие сестрёнки больших гордых рек, сварливые железнодорожные мосты, один метромост (разобрать, что он говорит, ужасно трудно — речь его стучит, грохочет, сам он неугомонен так, что кажется — и сам сорвётся вот-вот за сине-голубым поездом; крохотные изящные мостики в восточных садах, мосты, что воображают себя драконами (ночами трудно застать их на месте, зато автомобильных пробок — там, где автомобили водятся, в городе их нет, — на них почти не бывает — драконы не любят лишнего шума, если шумят не они), кокетливые мосты с кружевной вязью перил, выгибающие спинки, как кошки, мосты прямые, мосты-дуги, деревянные, железные, бетонные, бродячие, исчезающие, осенние…
Те — самые своевольные; так хрупки осенью грани, слишком много открытых путей, вот мосты и ведут, куда им вздумается.

У Эш осенью много работы — найти тех, кого привели в город мосты (тех, кого увели — найдёт кто-то другой), если нужно — помочь, сложить для них историю — чтоб стало легче всё объяснить, следить, чтоб не прошёл по мостам чужой л.юдям и миру — сами-то мосты всегда лишь соединяют берега, не слишком заботясь о границах и стороне.
Иногда они приводят с Той стороны того, кому бы лучше здесь не быть, и радует, что на окнах домов то тут, то там висят рябиновые ожерелья и скрещённые гибкие веточки, и колючие ветви боярышника, и виднеются за стеклом забавные рожицы разрисованных фонариков, призванные отпугивать беду.
Эш ворожит, сидя ровно посередине моста, чтоб успеть беду найти и увести, иногда разводит огонь (сперва погладив недовольный мост по спинке) — вода слишком любит иллюзии, зеркалам вообще верить нельзя. Кормит огонь сушёной рябиной и рябиновым вареньем, чтоб увидать, заговорить, подвести мост на пути — пусть беда уйдёт сама.

Мосты уверены, что им лучше знать, куда отправлять людей. И ладно бы, если попадёшь в места знакомые — хоть по книгам. А то пойдёшь этак к соседке через реку — и окажешься в каком-нибудь городе, где встречная кошка вещает человеческим голосом, птицы — из разноцветного стекла, а обитатели так дивны, что и не видать их вовсе.
Или — окажешься на одном из семидесяти семи звенящих мостов древней империи (было ещё ровно тридцать три тающих — но они уже растаяли); воздушные мосты — серебряные, хрустальные и медные — звенят на ветру, всякий мост вызванивает свою мелодию, потому в империи никогда не бывает тихо. Перед бедою все мосты разом поют тревогу.
Или увидишь с холма в утреннем тумане город с золотыми башнями — числом ровно тридцать три, на шпиле каждой сидит по птице, каждый час одна из птиц рассказывает притчу… словом, там бы и делать-то нечего, выдумал мост шутку…

Есть мосты, которым нравится сводить влюблённых.
Мосты, которые ведут не куда-то, а в когда-то.
Есть мосты, на которые ступишь — и не вернёшься вовсе. Или вернётся вместо тебя кто-то другой.
По мостам можно бродить, на мостах можно встречаться с теми, кого иначе не повстречаешь никогда, по мостам можно ворожить, мосты можно слушать — столько историй не знает никто.

Эш может соткать мост из лунных лучей и отражения радуги в воде, может провести человека по мосту и рассказать о том, что сбылось, чему суждено сбыться, может провести — и показать несбывшееся (сколько своих несбывшихся жизней она видала, пройдя мост!).

Эш хранит тайну: она и сама — чуточку мост, всегда не там и не здесь. Может помочь кому-то добраться именно туда, где он должен оказаться, или же — встретиться с тем, с кем должно. Она и сама не знает наперёд, что будет. Просто однажды возьмёт за руку встретившегося человека — и проведёт, потому что так надо… впрочем, всё же она учится не очень потакать этой свой особенности и старается спрашивать, нужен ли мост. Конечно, настоящие мосты никого не спрашивают, просто проводят…
Порой осенью она боится, что через неё пройдёт в привычный и любимый мир что-то чужое — никто не спрашивает мост, прежде чем ступить на него, и мост не может никуда не привести.

Иногда Эш даже кажется, что она и была мостом когда-то — изогнутым, с кружевными перилами мостом над каналом в городе с разноцветными башенками, множеством каналов с берегами в цветах и разноцветными лодочками.

Всякая ведьма привязана к месту своей силы, но сила Эш — мосты, а мосты есть всюду. И она ещё не исходила их все.
Однажды Эш пройдёт по радуге — та ведь тоже мост, и увидит, что там, в её конце.

9. Рябиновая ведьма

На краю света растёт рябина. У земли нет края, но есть — у света.
Семью семь гор пройти, через моря проплыть, каменную реку перейти — там рябина стоит.
Костром горит рябина осенней порой, птицей-фениксом сгорает дотла, чтобы возродиться вновь.
Хранит, как умеет, мир, светятся живые рубины ягод в огне.
Оберегает рябина от колдовства, от живущих-в-холмах, от всякого зла — все сказки о том твердят.
Яржи — единственная ведьма, которой неведом перед рябиной страх, а та рябина-на-краю и вовсе — её посестра.
Бережёт рябина мир за собою, стережёт от пустоты и тех, кто приходит сквозь неё.
Яржи рядом встаёт, обережное заклятье поёт без слов, рябиновым соком — скрепляет. Всякую осень, когда грань — тонка, крадётся ближе хищна пустота, край глодает, ищет души. Поселится в одной — разрастётся, не изгонишь и огнём.
Трепещет рябина ветвями, полыхает на ветру — не пускает.
Яржи — поёт, заклинает.
К осени рыжеют длинные косы, распускает их Яржи, расплетает огонь. Чем алее ягоды посестры — тем ярче полыхают волосы, плетёт Яржи из них оберег — рябине. Отгорит посестра, защита пламени осыплется пеплом, но оберегу тому — год жить, до следующего времени огня.
Кровь Яржи — рябиновый сок, дыхание — горький осенний ветер, плоть — неверный туман и кора, может, и она — рябина давно?
Яржи горит, сгорает вместе с рябиной всякую осень в негасимом огне.
Пламя очищает и бережёт, хищная пустота скалится за краем — ходу ей нет. Трепещет рябина резными листами, гладит ветвями по косам сестру.
Мир за спиной — дышит, живёт. Души робко крылья расправляют.
Яржи — горит на краю.
Хранит, как умеет.

*Яржи - от "яржебина" - рябина

10. Лунная ведьма

Нонна дышит.
Море шепчет, волнуется.
Выкатывается на небо луна — обкусанный небесным зверем ломоть.
Нонна тянется к небу, к луне, делает вдох — волнуется море, подступает ближе, вот-вот затопит мир. Нонна делает выдох — море нехотя отступает, храня память о тех днях, когда всюду была вода.
Небесный зверь крадётся по небу, оставляя звёзды-следы за собой, примеряется откусить ещё кусок от месяца.
Когда остаётся лишь тоненькая полоска, Нонна опять стара.
В ночь, когда зверь глотает луну, Нонна исчезает.
Потом луна рождается вновь, и Нонна с нею, прорастает меж явью и навью, соединяя их.
Зверь небесный ходит кругами, ожидая, пока луна подрастёт, чтоб снова надкусить.
Луна растёт — и Нонна тоже.
Нонна дышит — и море дышит с нею. Волнуется.
Нонна заново учится верно говорить, петь и прясть, из своих волос прядёт нити (волосы тут же отрастают вновь). Прялка постукивает, юная Нонна поёт морю — то волнуется, дышит. Помнит.
Новая, ясная луна льёт молоко, потом Нонна вымочит в нём нити, сошьёт воедино явь и навь. Без зыбкого неявного разобьётся слишком твёрдая явь, рухнет людской мир прямиком в никуда.
Небесный зверь бродит кругами всякую ночь, сияют следы-звёзды в выси.
В полнолуние Нонна, что достаёт головою до облаков, раскрывает крылья за спиной, встряхивает — с перьев рассыпаются зёрна снов, потом прорастут, распустятся в душах человечьих.
Небесный хищный зверь спускается вниз, лакает лунное молоко из поставленной для него плошки, ластится под ладонь.
Нонна добавляет в пряжу его снежно-белую шерсть —нити будут прочнее, прядёт, скручивает нити, сшивает три мира вместе по краям.
К утру зверь уходит вверх — глодать луну, пока не проглотит вовсе.
Вдох — море подступает ближе. Выдох — отступает нехотя, волнуется. Когда однажды луна не родится вновь, море заберёт своё, затопит этот мир.
С каждой ночью Нонна становится старше, и держать миры всё тяжелее.
Наконец небесный зверь глотает луну, и становится темно.
Нонна исчезает.

11. Ведьма, рисующая дракона

Прим:

отсылки к мифологии касательно праздника Лита, вдохновлено одним из праздников КаленДАРя; небольшое читерство - текст "Летний дракон" был написан на ФБ, но здесь тоже - ведьмы, вдохновлялся он ещё и постоянно попадающимися списками для октябрьского ведьминского флэшмоба

Бета: Хикари-сан

Лита рисовала дракона, улёгшись прямо на травку. Макала кисточку в чашку с чаем (самое волшебное сочетание: яблоко — потому что волшебный остров — Яблок, шиповник — потому что любят феи, рябина — чтобы не бояться зла, да и дерево-то — лисье, немножко хитрости, как у лисиц, выдуманному дракону точно не помешает), набирала краски. Если смешать жёлтый, как одуванчики, чуточку коричневого, красный и добавить немножко белого, как яблоневые лепестки… Подумав, Лина осторожно отложила лист ватмана, приколотый разноцветными пуговками к доске, огляделась по сторонам. Чтоб был жёлтый, как одуванчики, белый, как лепестки… Погладив ладошкой одуванчики — пушистые, как котята! — пообещав им: для того только, чтоб как настоящий, чуточку волшебный, добрый и летучий, — сорвала один золотой и один седой цветок, набрала рябиновых лепестков. И, мелко-мелко изорвав, щепотку бросила в краски, щепотку — в чашку с чаем, что был вместо воды. Чешуйки на животе будут абрикосовыми.
И оранжево-розовая, как край неба рано-рано утром, когда солнце ещё не взошло, полоса на спине.
Для боков — смешать жёлтый (и немножко одуванчиков!) и красный, и капнуть чуточку белого с кисточки, когда подсохнет так, чтоб не смешалось, но расплылось полосками… как сердолик.
Гребень — нарядный, пурпурный, хоть чуточку напутала с красками, получился немножко фиолетовый.
А крылья — будто янтарь. Краски расплылись немного, и крылья получились жёлто-оранжевые, наливающиеся жаром от основания к краям.

В канун праздника сердца лета, когда — говорила мама — бродят сны среди людей, чая воплотиться, — солнечный дракон.
У неё будет своё собственное волшебство.
Король — у мамы, дракон — у Литы.

Подумав, Лита потёрла камушек, что носила на цепочке — яблочно-зелёный, и если смотреть через него на солнце — лучи сворачивались уютным клубком где-то в серединке, — занесла над рисунком. Камушек лёг между рожек — Лита старалась, нарисовала совсем как у оленя на картинках, только поменьше — чтобы не было тяжело их носить на голове.
Может, чтобы собирать солнечные лучи. Или просто для красоты. Но чувствовала: камушек нужен обязательно.

Лист закончился, и Лита, огорчённо вздохнув, перешла с ним на асфальт дорожки, царапая коленки, принялась дорисовывать мелками.

Прилетела белая сова, ударилась оземь, обернулась матушкой.
— Что ты делаешь, милая?
— Мне подарили краски, мама, правда, красиво получается? Только на листе не поместилось…

Мазок тут, мазок там, кисточка из беличьего волоса, из ясеня рукоять, и вот тут чуточку — кистью из рыжей резвой лисы. Глаза — как камушек хризопраз. Чёрной тушью, тонкой кистью — когти острые, хвост — цветным мелком. И шепнуть ветерку, чтоб сдул крошки.

Матушка за свои без спросу взятые мелки ругать не стала — лето бродит рядом, шепчет голосами лесных-травяных духов и фей, слышит всё! — улыбнулась чему-то, погладила по голове, ушла в дом, к своему кипящему котлу — может, мудрость варила... Или — храбрость для кого-то, кто ещё не понял, что отважен, прямо как тот Лев.

Оглянувшись, Лита налила чаю (яблоко, рябина и шиповник) в краски, плеснула на асфальт дорожки — краска залила очерченные мамиными мелками задние лапы и хвост с наконечником-шишечкой, провела пальцем, рисуя чешуйки. Ещё немножко подумав, с неохотой оставила рисунок, сбегала в дом, принесла в ладошках крошку сердолика из маминых запасов, выложила мозаикой, украсила драконью шкурку.

Серебро цепочки увило белые рога. В мозаичных чешуйках отражалось солнце.
Летний дракон, рождённый сердцем лета…

— Солнце ясное, солнце красное — светом напои. Солнце ясное, солнце красное — теплом одари. Луна дивная, луна серебряная, росой окати. Луна дивная, луна серебряная, жизнь вдохни, — шепнула Лита выдуманный заговор.
Почти как настоящий колдовской, правда-правда.

Подождала. И ещё немного. И горестно шмыгнула носом.
Детский рисунок, мелки, краски и испачканный асфальт...
Просто рисунок.
Она упрямо шмыгнула носом — нет, не расплачется, ещё чего не хватало! — сделала последний мазок кисточкой, самым кончиком, дорисовывая вытянутый зрачок.

Дракон поглядел на Литу. Подмигнул хризопразовым глазом, слизнув с ладоней крошки сердолика.
И расправил крылья.

12. Ведьма чудовищ
новый пост

запись создана: 01.10.2019 в 16:49

@темы: лисы, ведьмы, сказки города N, собаки, ...прозваньем - дракон, радио нигде-никогда, writober, осень, "Водяная лошадка", сказки, нечисть, море, Дикая Охота

---

Эхо ветра

Персонажи: Анньен, Виента
Рейтинг, жанр, размер: мини, сказка
Описание: Ветер бродит по улицам, потерявшийся ветер с тоскою глядит с холма вслед улетающим птицам, оставаясь на земле.
Примечание: оба имени означают "ветер", нехронологическое и "лоскутное" повествование, открытый конец.

Буря пришла со стороны степи — и, нарушив безмятежную хрупкую тишину, укатилась куда-то на запад, оставив после себя смятение и позабыв сердце в давным-давно обезлюдевшем городе, где трава проросла сквозь когда-то выложенные каменным узором мостовые, а деревья — сквозь дома.

__________________________

Последние прощальные крики остались эхом звенеть в прозрачном воздухе, птичья стая улетела, а он всё смотрел вслед.

Потом, зябко поведя плечами, заставил себя отвести взгляд от хмурого неба, такого далёкого, с облаками, с которыми ему уже не играть, и побрёл прочь.
Северный незнакомый брат гонял сухие жёлтые листья по пустынной улице, листья звонко шуршали, будто монетки дивного древнего народа, пели нежно, ровно драконье злато, где-то за гранью слуха.
Дома, взъерошенные черепицей крыш, печально смотрели слепыми, тёмными, как воды осенью, окнами.
Анньен чувствовал, как их взгляды провожают его. Не злые — безнадёжные.

Пустоты нет в природе, в ней всегда что-то да заводится… но в этом городе, слишком давно брошенном, поселилась именно пустота, будто даже зачастую приходящий в такие места ужас не пожелал здесь обитать. Пустота — и сам Город, и больше никого, даже память ушла.

Анньен набрал полные ладони звонких листьев… волшебное, недолговечное золото. Быть может, дивной хрупкостью этой — самое истинное злато в мире. Ах, если б расплатиться им за крылья! Налетевший ветер потрепал по волосам, шаловливо дунув, смёл звонко-шуршащее злато с ладоней.

Ветра знают многое — летают всюду, нет для них преград, не хранят они тайною чужие знания, всегда рады поделиться. Сумей услыхать только.
Не знают они одного — как человеку сделаться ветром.

Северный брат шептал что-то, ерошил волосы холодной ладонью, но Анньен не мог разобрать ни шёпота листвой, ни возгласов меж стен домов и в узких проулках. Люди не понимают, что говорят ветра!

Анньен сжигал для брата травы, что взял у сказительницы, пару спелых колосьев — и пахнущий горящей степью дым маленького костерка посреди мостовой (после — извиниться перед Городом, а золу развеет ветер) тонкой струйкой вился к небу, искажался, стелился под порывом ветра. Понял ли брат, кто он? Или просто принимал угощение...

__________________________

...Он был наг, потерянное сердце бури, ошеломлён и беззащитен, как выпавший из гнезда птенец, не научившийся ещё чуять ветер, растерянный громадой мира вокруг. Высыпавшие люди были не людьми — стаей, сплотившейся от испуга, и он сжался у их ног, впервые изведав боль.
Приковылявшая со стороны Города слепая старуха с изогнутой палкой, с конца которой свисали разноцветные ленты, разогнала стаю, пройдясь кому по плечам, кому по спине, а кому и ниже, обронив несколько слов, тяжело повисших в воздухе, долго не желая затухать.
Накинула ему плащ на плечи, велела:
— Пойдём со мной.
Он повиновался, уцепившись за слова, которые зримой нитью расцветили воздух, оплели плечи, увлекая за нею, но едва не упал.
Земля неправильно, непривычно тянула к себе, и старухе, что носила имя Виента, пришлось тащить его едва ли не на себе...

_________________________

Остальные люди избегали появляться в Городе, будто опасались его, обиженного, заброшенного когда-то давно. Так давно, что и призраки не бродили по улицам. Одна старая Виента не опасалась ни города, ни призраков, ни завываний северного ветра в узких переулках. Как поселилась на окраине в полуразрушенном доме много лет назад, так и жила.
Иногда выходила к людям — вправить вывихнутую-переломанную руку-ногу, принять дитя, кому-то отдавала сплетённый узорный коврик-оберег. Отдаривались ей тем, что можно было съесть, близко к жилищу не подходили, окликали издалека, коли была надобность — но чаще Виента приходила сама, будто чуяла.

______________________

Люди не принимали его — и он шёл к Городу, где в печальных переулках пели ветра.
Дитя в короткой рубашонке сидело в давно пересохшем рукотворном озерце фонтана, играло потемневшими от времени и пыли монетками.
Город молчал — глядел недоверчиво.
— Ты кто?
— Ветер, — ответил он.
Дитя — большеглазое, немножко взъерошенное, будто птенец — привстало на каменный бортик, протянуло руку, потрогало длинную прядь, сказало серьёзно:
— Верю. Ты такой…
— Какой? — любопытно спросил Анньен. Ему в голову не приходило изучать свой нынешний облик. Потому что у текучего ветра его вовсе нет!
Дитя посопело, зачем-то подёргало себя за волосы и сказало:
— Прозрачный и летучий. Будто дунет — и ты улетишь за птицами.

Анньен вывел дитя из города, сам подошёл ближе к жилищу людей, забывшись, желая слышать, как слышал любопытным ветром, — и отшатнулся, когда брошенный камень рассёк острым краем щёку.
— Иди, откуда пришёл!
Анньен не стал заговаривать с ними — попятился и спешно вернулся к Городу, вновь принялся бесцельно кружить по улицам, чувствуя странное родство с ним, мёртво молчащим уже много веков.

* * *

Птицы, птицы из степей, где шёлковое зелёное море пожелтело и звенело, будто стебли травы из шёлка обратились золотом, звенело на ветру, принесли на крыльях грозу, столь редкую в эту пору, серебристое небо раскалывалось на части, сквозь трещины виднелся иной, белый слепящий свет.
Анньен не дышал — глядел, глядел до острой боли где-то в груди, не мог наглядеться, тянулся туда, к неземному свету — и не мог дотянуться. Оставался на дне.
Потемневший мир странно притих, затаился, окутался тучами, завернулся в сумерки ненастья.
Анньен внезапно для себя оглушительно чихнул. И ещё раз. И ещё — пока не закружилась странно голова. До жилища Виенты он добрался с трудом, едва переставляя ноги, как в день своего рождения здесь, в этом теле.

Виента, едва заслышав его дыхание, заставила скинуть мокрую одежду, сама промокнула длинные волосы, от которых набежали лужицы на полу, растёрла его чем-то терпко пахнущим. Достав из полотняного мешочка горсть травяной трухи, щедро сыпанула в котелок.
По комнате поплыл терпкий аромат.
— Отчего люди болеют? — Анньен чихнул, зябко укутался в одеяло.
Виента подбросила в очаг хвороста, сняла с огня котелок — ни одного неточного движения, будто не жила она в вечной тьме, расцвеченной лишь красками звуков.
— Не от того, что ветра холодны. От злых слов, брошенных невзначай. От смеха в спину. От равнодушия. От того, что умирает нежность. Всё это ранит душу, и боль души заставляет болеть и тело, поддаваться недугу.
Она зачерпнула готового отвара, налила в глиняную кружку.
— Пей.
Анньен высвободил руки, взял глиняную кружку, провёл пальцами по узорному ободку. Странное дело — кружка была прохладной, а горчащий отвар — обжигающим...

Огонь очага тёплыми бликами плясал на закопчённой от времени стене чудом уцелевшей единственной комнаты. Одна лишь сказительница не опасалась поселившейся в старом городе пустоты. Может, потому, что и сама была стара так, что порою казалась ровесницей позабытого города.

Виента, отставив котелок, взялась за плетение. Под её руками разноцветные нити свивались в шнуры, шнуры на раме сплетались в коврик, рисуя странный узор, что завораживал, не позволяя отвести взгляд. Виента же напевала без слов, как пела вечная пустыня, и лишь её напев нитью сшивал осколки разбившейся реальности.
Рождался не узор — новая история, воплощенная в нём.
Ветра любят чужие истории, и Анньен часами мог глядеть на рождающийся узор, пока не начинали болеть глаза, а перед внутренним взором — мелькать неясные картинки, будто смутный шёпот о чём-то далёком, но удивительном.

Сказительница, что выдумала однажды ветер, заставив его воплотиться и связав ему крылья.

________________

...Буря прошла, позабыв своё сердце, оставив его — растерянного, непонимающего, нагого.
Мир внезапно перестал быть калейдоскопом, кусочки которого всегда ложились новым узором — осколки бессильно осыпались вниз хрупким стеклом, через которое смотрят люди, прячась за стенами домов.
Земля жадно тянула к себе, тесные оковы тела не давали взлететь.
Ветра дружат с птицами, знают: те, кто дышат свободой, в клетках чахнут, песня их умирает.

Слова Виенты-сказительницы узорной нитью вплелись в сердце бури, опутав текучее, изменчивое, заключив в неволю стихию, не ведающую прежде оков.
Как это вышло — она говорить не желала. Или не ведала сама.
Может, старым костям отчаянно хотелось тепла — к старости люди мёрзли оттого, что разучились хранить своё тепло, — и Виента неосторожно пожелала, слова же её имели силу в этом мире, звучали ясно и звонко. Может, дала сердцу имя — Анньен, привязав тем самым к земле.
И южный ветер остался здесь. Вот только тепла своего не сохранил.
Старая слепая сказительница была виною его неволи.
Но уйти и оставить её Анньен отчего-то не мог.

Ветра не видят, не чувствуют, как люди, и Анньен всё ещё удивлялся. Глядел на солнце — золотое — удивлялся. Видел небо — синее, — травинку или упрямый, как солнце золотой лохматый цветок меж истёртых камней мостовой города, что не стал ещё лесом, но не был уже обиталищем людей, — удивлялся, широко распахивал глаза.
Касался ладонью стен, ощущая печаль оставленных позабытых домов, — шершавое, тёплое, холодное, гладкое… удивительное.
Обломки крыши, лестницы и стен в том доме, где жила Виента — тяжёлые.
Сама сказительница разобрать завал у стены не могла, сил не доставало, и это тоже был способ почувствовать совсем другой мир. Потом пришлось вытаскивать из ладоней занозы — тут Виента ему помощницей не была, разглядывать с удивлением порезы и ощущать боль не только их — но и всего тела.
Есть похлёбку было странно — ветру довольно оброненного шёпота, песенки уличного музыканта, запаха разогретых на солнце трав, дыма костров.
Спать было страшно — темнота, провал, и боишься упасть, чуждый прежде страх.
И не забывать дышать.
Это было неизведанно, непривычно, и случалось — не с ним.
С тесными оковами, которые не давали веять и лететь.

_________________

Стеклянные бусины, вплетённые в волосы, тихонько постукивали друг о друга, стоило сделать шаг, вызванивали нежную мелодию — музыка ветров.
О, ветра любят музыку — едва ли не больше, чем чьи-то истории, бережно подхватывают обрывки мелодии старой шарманки и чистое пение флейты отшельника с дальних гор, отчаянно фальшивый свист оборванного мальчишки и низкий голос семиструнной цитры, расходящийся незримыми волнами, хранят их, тасуют, как осколки калейдоскопа, вплетают в свою собственную песню, а из песен ветров свивается песня мира.

Если прижмурить крепко, до слепящего белого света глаза, можно на миг вообразить, будто всё как прежде: мир прозрачно-серебрист, он, не имеющий имени в человеческом языке, свободен, текуч, крылат, не знает границ — их придумали люди, а ветра в полёте вольны. Можно спуститься пониже, к городам — и рядом смеются, резвятся, дурачатся и сплетничают маленькие ветерки-сквозняки, живут, дышат, звучат люди. Можно метнуться ввысь, где не греет солнце, чувствуя, как стынешь-стынешь, поздороваться с обитающими там суровыми братьями, послушать их звонко-льдистые песни — о китах и блескучих снегах, холоде и огнях в бездне, и дорогах меж них. Попробовать их пути — и вернуться в свои степи, где море трав колышется, серебристо, дышит терпко и пряно, а дальше — выгоревшая земля и пески, и редкие островки зелени, и чахлые кустики колючек, и вечный шёпот пустыни, которая говорит о том, что когда-то была морем, о давно разрушенных городах, восстающих вдруг перед путниками средь марева жары, и гордых кораблях.

Время, до которого нет дела ветрам, текло своим чередом — это тоже было странно, принадлежать ему, не веять привычно над течением, едва волнуя гладь.
Золотая птица-осень тихо плакала на ладонях ветров, роняя капли дождя и перья-листья. Оплакивала печальный заброшенный город, оплакивала саму себя и мир вокруг.
Мир плыл в её слезах, струях дождя, и вышина казалась совсем рядом, и мир — серебристо-текуч, как прежде.
Анньен трижды ещё выводил из Города то же дитя — упрямое, похожее на вымокшего птенца, с прозрачными, как струи дождя, глазами. Дитя говорило что-то Городу (тот слушал — не веря), гладило ладошкой исщерблённые стены, терялось всякий раз в угрюмых переулках.
Анньен послушно вкладывал руки в протянутые навстречу ладошки — дитя перебирало пальцы, строго заглядывало в глаза: «Когда полетишь — возьми меня с собой».
Был запечатанный горшочек, в котором оказалось тягучее, золотистое, как солнечный свет: «Тебе мало солнца, а это — почти оно», и было странное предчувствие в груди и резь там, где у людей зачатки крыльев — оттого, что кто-то верит за него.
Одичавший Город молчал им вслед, и в молчании его была неуверенность.

Анньен возвращался к домам, сквозь которые росли мокрые несчастные деревья, и улицам, где меж камней мостовой стелились пряди травы, отчаянно мёрз, прятал руки под шерстяной полосатой накидкой. Мок, слушал песни дождей, полные нежной печали, и не спешил укрыться под крышей, за стенами, где прячутся люди от простора и звёзд. Подбирал мокрые перья-листья, дышал на них, зачем-то пытаясь согреть.
Вода на губах отчего-то была солёной.
Овеществленный ветер, запертый в этом теле…
Тёплый южный ветер, которому холодно и зябко было здесь.

* * *

Виента расчёсывала ему длинные волосы (цвета сияющей воды в мелкой речушке подле города рано поутру — это и было «серебро», цвет ветра), тихонько напевая что-то на незнакомом языке — лишь ветра слышат всё, что было сказано, и понимают суть; что форма тем, кто её не ведает, будучи вечно изменчивым и текучим? — частью заплетала в косы, убирая ото лба, скрепляя их сзади и вплетая стеклянные разноцветные бусины, частью оставляла струиться по спине.
Анньен покорно позволял ей это делать; мир был искажённое стекло, а он спал и не мог очнуться; бился о невидимую преграду и впервые не мог одолеть её.
Касания, которых он прежде не знал, живое тепло, которого не ведал, отчего-то успокаивало, помогало не потерять себя — чуждое ветру чувство, страх раствориться в мире, исчезнуть без следа.
— Ступай, скользи между граней, — нараспев говорила Виента, усадив его перед старым зеркалом, где он не видел себя; гребень мягко скользил по длинным прядям. — След в след ступают отражения — не гляди в те зеркала. Отразишься — обратно пути не найдёшь. Там оставишь имя, дальше иди без него — к себе самому.

Анньен впадал в дремотное полузабытьё, где поверхность зеркала расплывалась жидким серебром и протянутая рука не встречала препятствий. Дальше ступал будто бы по глади воды — от шагов его расходились круги, постепенно тая. Имя удерживало, притягивало к земле, и оно же не давало истаять, исчезнуть безвозвратно.
Вода молчала — но там, где-то за гранью граней, пела, рассказывала свои сказки — те, что не знают ветра.
Прислушайся — и узнаешь… узнаешь что-то очень важное.
Быть может, о том, как вернуться назад.
Быть может — о том, что никто не возвращается.

За стенами дома же бродил дождь, шаги его шуршали, и голос был полон неизъяснимой нежной печали.

— Я лишь хочу вернуться, — встрепенувшись, тихо сказал Анньен, будто продолжая разговор.
Зеркало было — застывшей водою. Прошёл он насквозь или остался, где был?
— Ты хочешь вернуться, чтобы стать собой, — нараспев отозвалась давно вернувшаяся к любимому месту у очага Виента, доплетая узор из разноцветных шнуров. — Но стань собой — и вернёшься. Это — единственный путь. Всегда.

Ветра прямы, им чуждо лукавство, люди же в нём преуспели, сплетая звуки в причудливый узор, за которым прятали истину.
На сей раз Анньен не видел за формой суть, за словами — смысл; быть может, причиной тому были оковы тела.
Если разбить оковы — станет ли он вновь свободен? Или же они потянут его с собою в землю...

Древний пустой город, на окраине которого ютилась полубезумная слепая сказительница, светлые стены, слепые окна домов, пахнущих горечью осени, полуразрушенные балконы, осыпавшиеся террасы, деревья и трава сквозь камень мостовых.
Листья-монеты под ногами, сокровища осени, звенящие листья на ветвях — драгоценная летопись осени, прочесть которую могут одни лишь ветра.
И Ветер, чьи шаги отдаются эхом — эхо тоже одичало и состарилось, оно откликается нехотя и через раз, а тишина старательно глушит звуки, — ветер, бродящий по улицам будто в поисках себя самого.
Позабытое сердце бури, лишь эхо его.
Изменяется ли суть, обретя форму?..

Шепчет что-то осень, изменчивая и текучая, словно ветра, ласкает щёки ладонями дождей, и перестаёт звенеть хрупкое злато, мокнет, темнеет, растратив всё солнцем даренное сияние.
Щемит где-то в груди, там, где у людей сердце, щемит от неизъяснимой нежности и печали.
Есть один лишь путь домой…
Ветер бродит по улицам, потерявшийся ветер с тоскою глядит с холма вслед улетающим птицам, оставаясь на земле.

Estas Tonne, Bird's Teardrops - Слёзы птиц

@темы: осень, сказки

---

Осенние Сады

Летний Двор и Зимний Двор соперничают издавна, не желая друг другу уступать, и лишь Двор Осенний — просто есть, вечный, как осень, когда время становится тягучим и ленивым, янтарно-золотым, будто мёд, обнимает утонувший в этом меду мир, и всюду — мёд, который тщетно смывают осенние дожди.

Сияют золотом стройные берёзы, светятся мягко тополя, задевающие макушками синее-синее небо, опрокинутое бездонное море над землёй; пламенеют рябины — дерева лис — и боярышник; рыжие каштаны и величавые золотисто-коричневатые дубы, царственные тисы замерли в янтарном безвременье Осени.

Золотоглаза Королева Осеннего Двора, серые с золотым ободком глаза у детей осени. Ходят сквозь осень лисы, осенние лисы, рыжие, как гроздья рябины, как кудри золотоглазой колдуньи-королевы, в зелени глаз янтарный ободок вокруг вытянутого зрачка.

Королева Осеннего Двора ездила бы на лисах, как иная богиня — на кошках, но лиса — зверь непримиримый, гордый и свободный, свободный гораздо больше, чем могут быть свободны люди, свобода — внутри них, под рыжей, будто свободолюбивое пламя, шкуркой, за глазами с янтарным ободком вокруг вытянутого зрачка.

Воплощение свободы и огня нельзя приручить и запрячь.

Из-под драгоценного королевского наряда цвета живого золота листвы, зари и ветреного заката, отделанного алыми пёрышками папоротника, с пояском из виноградной лозы и кистями из узорных листьев иногда выглядывает кончик чего-то рыжего, будто лепесток живого пламени. И потому Осенняя королева — бережёт и чужую свободу, ездит на белом, словно молоко, ровно осенний туман над рекой поутру, коне с гривой и хвостом лёгкими, пушистыми и серебристыми, будто туман в сумерках, и глазами золотистыми, будто мёд.
Светится янтарём витой рог во лбу и вплетены в гриву крошечные колокольчики, а под копытами — россыпью серебро и крошки алмазов на шелестящем мягком ковре из листвы.

Покрытые янтарной и золотой шёрсткой крохотные глазастые листопадники бросаются врассыпную из-под копыт легко ступающего туманного единорога, шарахаются от возмущённого шипения потревоженной кошачьеглавой змеи, притаившейся меж корней тиса, слушая возню альраунов.

Холодна и чиста глубокая вода серых очей детей осени, и отблесками негасимого солнечного пламени мерцает золотистый ободок, тёплый берег холодных озёр.
Крылатые лисы и птицы тумана сопровождают Королеву сквозь золотистое, янтарное, медовое сияние, которым пронизаны Сады.

Из-под янтарно-золотистых кудрей того, кто держится всегда по правую руку Королевы, выглядывают кончики рыжих звериных ушей. Первый рыцарь Осенней Королевы держит драгоценную гранатовую чашу, а на седле перед собой — сонного рыжего крылатого лисёнка, что сладко зевает, показывая розовую пасть.

Кони свиты ступают бесшумно, лишь звенят тоненько-хрустально, как перебираемые ветром осенние струны паутинок, колокольчики, вплетённые в гривы, украшающие сбрую.

Робкие листопадники, вернувшись, собирают драгоценные крошки инея из-под копыт белого единорога Королевы, украшают серебром золотистую и янтарную шёрстку.

Осеннее безмолвие янтаря звучит нерушимой музыкой, в небе, в ослепительной синеве, висит белой яшмы луна, цветёт дивной хризантемой.
Средь сказочных дерев бродят лохмато-разноцветные чьи-то несбывшиеся сны, рассеянно меняя лики; под музыку янтарную танцуют на полянах с древесными духами люди-журавли.

И древний чей-то храм, мимо которого, чуть наклонив гордую голову, проезжает Королева, увитый багряным виноградом, засыпан палой листвой, и пустые глаза каменных мшистых стражей-псов глядят печально...

Малахитовые ступени за храмом ведут к озеру, где спит туман, шумно фыркает и плещется кто-то из племени водяных коней, тихо, шелестом волн, ведёт мелодию без слов озёрная дева, расчёсывая изумрудные водоросли волос. Воды озера — тёмное золото, и молочно-бел ключ, впадающий в них.

Под копытами коней туман свивается мостом. Из вод молочно-белых рек выглядывает порой любопытная морда, глядит блестящими глазами; миг — и, приоткрыв ротик, глядит на свиту Осенней Королевы девчушка, водяные цветы в волосах, следующий — и вновь гладкая усатая морда выдры, мелкнёт гибкое коричневое тело, забьётся в пасти серебристая рыба.

Град янтарный стоит: золотистого янтаря стены, молочного янтаря — башенки, темного янтаря — мостовые, и даже время там будто янтарь, тягуче и волшебно — и часы, что на ратушестоят, и стражи, что не птицы и не люди, на тех стенах.

Поёт далёкая флейта, нежно вплетая серебристый узор напева в янтарную тишину, в тёмном золоте озёр распускаются лунные цветы — чьи-то песни, сказки и стихи.

Бродят средь Осенних Садов белые олени, золотисто-гривастые волки, крылатые лисы и радужные псы, человеколикие стройные звери с золотистыми озёрами мудрых глаз.
Бьёт крыльями, звонко-тоскливым криком отмечая новый виток янтаря, хрустально-прозрачная птица. Те, кто был бы сказкой где-то вовне — просто живут здесь.

...Говорят, можно в те Сады найти путь. Если приглянешься Осени — ляжет под ноги тропа из янтарных кленовых листьев, воротами затрепещут впереди алые осины, и — распахнётся янтарный, златый, багряный и лиловый осенний холм.

Утонуть ли навек в золотых озёрах-очах Королевы, всякий решает для себя. Захочешь уйти — тебя не удержат, если не испил воды из чаши озёр. Останешься — и присоединишься к свите вечной Королевы или рыжим крылатым лисом помчишься по небу с Охотой Грёз и дикой Королевой, а желаешь забвения — поселится в Садах ещё одна хрустальная птица, чей крик звонко-печален и пронзителен, как сама осень...

Тихо падают листья, ведя летопись минувшего, — и нет конца золотому шепчущему приливу, волнами накатывающему на стволы деревьев, на мшистые серовато-синие валуны — иные из которых напоминают чей-то спящий лик, — разбивающемуся о малахитовые ступени.

Янтарное время течёт-плывёт неспешно, обнимает мир, впадает само в себя виток за витком, потеряв начало и конец, и прямо в высокое небо ведут дороги и тропинки.

В Осенних Садах летопись осени никогда не будет закончена.

...И когда терновника ветвь гола и черна, от изморози льдистой хрупко-бела, когда бродит, воя от лютой тоски, Ноябрь-зверь — льдистоглаз, железнокогтист,
Вспомни: есть та осень, что светла и тепла, есть Сады, где все тропы ведут в небеса, где никто не умрёт — ни за что, никогда.

запись создана: 15.11.2015 в 12:44

@темы: призрачные грани, осень, сказки