Сумеречная лиса

Когда в сумерках, в февральских сумерках наливается сиянием туманная луна, обманчивая и зовущая, Лис, вскинув голову к небу, замирает на полушаге, и тени людей скользят мимо, не обретая плоти, синеватые призраки неверных сумерек февраля. И ткут мир ветви дерев на ветру — кружево тонкое, узорное, живое — ткут синеватое небо и обманщицу-луну.
Лис протягивает руки — и луна ложится в ладони, ластится, будто щенок. Щенок Большой Небесной Лисицы, чья шерсть — белый огонь. Сумерки текут вокруг, как вода, и Лис отпускает луну.
Та, призрачное злато, сияет сквозь дымку синевы.
Полнолуние февраля, Луна Иллюзий, Луна Лис!

Сумерки текут сквозь пальцы ледяной водой, и Лис смеётся, переплетая струи — те звенят струнами в ответ, и мир послушно изменяется, вылепливаемый её руками.

Лис опускается наземь — и тень, собственная тень, живая и текучая, как эти сумерки, оборачивается пушистой шкуркой, чутко ловят звуки острые уши, обоняет стылый воздух нос. Лис делает шаг в свою тень — и становится ею. Быстрые лапы легко несут по снегу, пышный хвост заметает следы. Легконогая лисица мчится сквозь сумерки, тень среди теней, и лишь ледяные цветы рисуют её сокрытый путь.

Сумеречная лиса, ледяная вода неверного межвременья февраля и звонко-хрустальные струны бытия — лиса легко скользит со струи на струю, едва задевает струны, наслаждаясь песней их, и до небес добирается тоже — то была та тень, что перечеркнула на миг луну.

Ветер меняется, над снегами встаёт туман.
Лис смеётся, бережно отпуская струи сумерек — чтоб не навредить.
У тени её уши остры и пышен хвост.

@темы: лисы, луна

---

Пустынный сокол

Очередная история по флэшмобу "Кто ты из мира Мельницы" на словосочетание "воин почтовых кораблей". Осколок мира, одна из написанных историй, но названия для цикла я пока не придумала.



Пустыня не любит техники — ни один почтовый поезд не пройдёт в небе над ней, ни одна машина не преодолеет пески. Потому почту и грузы через Последнюю пустыню доставляют корабли — иначе бы половина мира осталась недосягаема для тех, кто обитал в другой. Почтовики — не боевые, но — корабли, а не суда, потому что доставляют почту сквозь песчаные бури, сражаясь с ними, скользят по песчаным волнам, не проваливаясь в них. Не лодочки — небольшие, изящные, крылатые синими парусами песчаные корабли, так похожие обводами на стремительных птиц.

«Стригущие ветер».

Пустыня не любит техники и людей, но ничего не имеет против мёртвых. Только вот преодолеть её могут лишь живые, мёртвое навек остаётся в бесконечных песках, а потому синекрылые почтовые корабли — живые, выращенные руками людей, но разум их — разум выпущенной почтовой птицы, что спешит домой.

Быть может, проживи хоть один песчаный корабль столь долго, чтоб набраться больше разума… Но пустыня не прощает ошибок, и многие, многие синекрылые корабли с кормчими остались в песках.

Сахин, будто птица, куда больше времени проводит на реях, чем на палубе или в одной из двух крошечных кают.

Сверху видно далеко — и в дрожащем мареве жары теряется бледный горизонт, легче читать ветра, понимать, что может прийти с ними — или кто, — да и легче расправить Крыло.

У всякого почтового корабля — свой кормчий, корабли не любят их, единожды выбранных, отпускать, тяжело работают с другими. Корабли — будто птицы, едва прирученные соколы, и кормчих за глаза именуют «ловчими». Каждый почтовый корабль — почтовики не слишком любят общество других кораблей, а потому ходят поодиночке, — сопровождает летун, что увидит первым опасность и предупредит, и защитит — от пустынного духа (говорят, все подобные создания пришли из-за Края, и прежде пустыня была иной), песчаного краба, пластинчатого ящера, гигантской многоножки и двуглавой гремящей змеи. Кормчий — очи корабля, летун — его когти, потому что своих у птицы-корабля нет.

Всего двое — и корабль, и пустыня, что была до людей и будет, когда люди уйдут, древняя, вечная, даже если когда-то была чем-то иным, вроде дна без берегов ушедшего моря.

Сахин закрепляет конец головного платка, прикрывая губы и нос — жаль, что он не может позволить себе, в отличие от остающегося на палубе кормчего, многослойных свободных одежд! — расправляет Крыло, уже шагнув с реи.

Пустыня не любит техники, губит машины, а потому движитель крыла Сахин запускает лишь в крайнем случае.

Впрочем, он умеет чувствовать себя настолько птицей, что этой малости великая пустыня не замечает.

Над пустыней не утихают ветра, и никто не умеет так читать их потоки, как летуны.

Пустыня не любит людей, не любит тех, кто перечит ей, и на время парящий Сахин и сам становится — как та хищная птица, чутко читающая ветер.

Как пустынный сокол, чьё имя он носит. Чьими перьями — не от мёртвой птицы! — расшит плащ-накидка поверх лётной туники.

Воин почтовых кораблей.

Крыло можно оседлать, прижаться, держась за едва приметные поручни сверху, можно, повиснув под ним, закрепить его подвижные плоскости так, что оно будет слушаться движения руки. Но тогда и руки будут заняты, не вытащишь короткий узкий клинок из ножен, сдвинутых за спину, не ударишь и стальными когтями — удобное оружие, коли забываешь порой, что не хищная птица, а человек.

Сахин сливается разумом с ветрами, растворяется в мареве пустыни, паря над нею, позволяя чувствам расходиться кругами, рябью на воде, лишь краешком разума помня, держась за свою человеческую суть.

Если б не та нить, что через корабль связывает с кормчим-человеком — и вовсе позабыл бы!

Песчаные скаты, лениво взмахивая крыльями-плавниками, некоторое время сопровождают кораблик — тот заметно подрагивает боками, ничуть не боящийся песчаных бурь, но необъяснимо не любящий именно скатов. Как сухую грозу над пустыней.

Четырёхлапые зубастые птицы бросаются врассыпную — их крылья слишком коротки, чтобы летать, бегать получается куда лучше.

Сахин снижается из любопытства, делая круг в горячем потоке воздуха, — и едва успевает прянуть вверх, когда подозрительный холмик сухо щёлкает клешнями, едва не переломив плоскость Крыла.

Прежде в этой части пустыни их не видали!

Сахин издаёт резкий птичий крик — и кораблик меняет курс, обходя барханы.

Громадный сухопутный краб поспешно закапывается обратно — их время наступает ночью, когда становится настолько же холодно, насколько днями — жарко, и Сахину и Яхвету приходится кутаться в плащи, а пески бледно, мертвенно сияют в свете лун-сестричек. Говорят, когда-то, когда у ночного светила не было сестры, Последняя пустыня была глубоким морем, а потом море ушло — и не вернулось. Часть обитателей глубин — осталась, приспособившись к морю песков.

Близ Края, бездонного непроглядного провала, разлома, пересёкшего мир, порой мерещится то ли странная музыка, то ли и вовсе — пение, но наверняка это голос ветров, что никогда не утихают здесь. Корабль явственно тревожится, норовит свернуть с курса — но ловчий-кормчий Яхвет знает, что делает. Он уговаривает корабль, проводя близко к Краю — так, что слышен странный звон на грани слуха, будто чересчур туго натянутые струны, и дрожь воздуха, так похожая на неслышное пение. Рядом с Краем — песок оплавлен, гладок местами, будто стекло, и корабль недоволен — ему труднее идти по скользкому, зато здесь можно будет остановиться на ночь — живые корабли тоже устают, да и кормчий — один. Песчаные крабы и многоножки, и прочие ночные хищники охотятся лишь в песках.

Не каждый кормчий решится сделать остановку здесь, Бездна за туманным краем манит и поёт, но у одного — корабль, а у другого — небо, и задетые Бездной струны не заставят сделать последний шаг.

Перед заходом солнца корабль устало складывает паруса; парусное вооружение песчаного корабля иное, чем у тех кораблей, что ходили по водам — Сахин видел схемы в старых книгах. Но, наверное, это оттого, что и ветра в пустыне отличаются от морских.

Яхвет, соскользнув с борта, обходит корабль, проверяет мантию — ту мантию, что скрывает днище, живую, колышущуюся, весь корабль — причудливая смесь сотворённого руками человека и живого, — опасаясь, как бы песок не изранил её, и лишь потом позволяет себе устроиться отдыхать.

За вечерней трапезой Яхвет снова тщетно пытается откормить Сахина — но тот, худощавый, невысокий, больше похожий на гибкого мальчишку, сколько ни ест — птицы не могут есть мало! — остаётся таким же: всё сгорает.

Они едва ли говорят — кормчий всегда частью сознания — корабль, как Сахин — птица, но слова и не нужны.

Разве что заглушить вечный зов-шёпот пустыни?..

Яхвет переплетает ему косу — и касания человеческих рук заставляют полуптичью суть отступить, позволяя снова помнить — человеческую. Пока касаешься палубы — за сознанием корабля пустыня не видит, не чует людей, не сгоняет самых опасных детей своих, чтобы убрать угрозу, какой людей считает, но в воздух подняться может лишь птица.

Корабли погибали вместе с кормчими, но случалось ли то же с летунами…

Сахин порой думал: если ты убедишь пустыню, что ты и впрямь — птица, сам в то поверив до конца, то однажды пустыня тебя ею обратит, дабы внешне и внутри было одно.

Может, те странного, будто искажённого облика птицы, что появлялись лишь перед бурями, предвещая их тоскливым криком, когда-то были людьми.

Другому Сахин нипочём бы не позволил приблизиться, но Яхвет — ловчий, с Яхветом они ходили через пустыню много раз и могли бы быть друзьями, если бы не корабль и небо, а кто-то должен напоминать пустынному соколу в облике человека, что человек он и внутри.

Ночью пески мертвенно сияют в свете лун-сестричек, и мерцают призрачные огни на мачтах дремлющего корабля.

Над Краем клубится странный туман, и бездна поёт — дрожит что-то внутри, едва не заставляя отозваться, соскользнуть по трапу с борта, шагнуть вперёд, оскальзываясь на сплавившемся воедино песке.

Сахин, который не любит замкнутых помещений, а потому устраивает себе гнездо из одеял прямо на палубе, положив под рукой меч, поднимает голову: над туманным Краем встаёт полупрозрачный город, беззвучно распахиваются створки массивных ворот...

Рассвет, который Сахин встречает на сокольем гнезде, заставляет истаять призрачный город. Был ли то один из пустынных миражей, которые могли воплощаться порой в реальность, если удавалось заманить людей — жизнь за жизнь, — или лишь память бездны — кто знает...

Сахин щурится от порывов ветра — лётные очки слишком ограничивали бы угол зрения, плывёт-кружит в бледном небе над кораблём, опираясь на воздушные потоки, подрагивает Крыло — как собственные крылья за спиной.

Последняя пустыня зовёт, шепчет вечными песками, поёт голосами ветров, и звенят где-то на грани сознания струны бездны Края, и поднимается из тумана неприкаянный град.

Синекрылый парусник скользит по песку, поскрипывают снасти, и кружит в небе над ним Пустынный сокол.


*соколье гнездо - как следует из контекста, аналог привычной марсовой площадки, марса, и разом - вороньего гнезда - так назывался наблюдательный пост в виде открытой бочки, закреплённой над марсовой площадкой фок-мачты парусного судна
**Сахин - от "шахин", пустынный сокол, он же рыжеголовый сапсан

@темы: корабли, "Киты и корабли", сказки

---

Зима в Лапландии

*саамская мифология; согласно ей, солнце людям, стоило им поверить по-настоящему, принёс на рогах олень, и олень же вообще привел человека в мир. Старик - божество, сполохи (северное сияние) - защитники, олени умели оборачиваться людьми.

Маяк из лунного льда, в башне сияет звезда, небесным родная сестра, у подножия поёт, поёт чёрная вода. Сполохи льдистые, ясные дозором ходят по небу — горе с-той-стороны-врагам! Старик в доме у маяка — слышит саама молитвы, а сам моржом ныряет в чёрные воды иногда.
Акка приглаживает рукавичкой следы на снегу, чтоб не разбежались по луной белёному полотну. Олени фыркают, дышат в щеки тепло. Олени, дети того, что мир сотворил и человека с небес привёл. Олень сшивает рогами мира, людям севера по вере приносит на рогах частицу солнечного огня.
Акка, названая дочка Моржа, только учится слышать молитвы, а во снах водит белой важенкой бесконечные стада, и златы её рога от солнечного огня…

@темы: открытки, зима, "Осколки цветных витражей", странные рассказки, сказки

---

Дракон господина И

Суровый господин по имени И (как стрелок*, только главнокомандующий в отставке по здоровью, а стреляет он неважно, но всё равно солнце нынче только одно, так что и незачем, есть ведь искусные в том люди, а его умения в другом), нынче вместо меча держащий кисть и помимо составления трудов по тактике и философских размышлений воспитывающий нерадивого юнца, сердит на дракона.
Дракон вьётся вокруг, делает умильную морду, но господин И делает вид, что не замечает его, тем более что кота из дракона все-таки не получится, как тот ни старайся изобразить пушистого зверька. Отпивая из чашечки чай (потому что спиртное ему тоже нынче нельзя), господин И вслух подбирает метафоры, дабы выразить свое восхищение миром вокруг. Да только поэт из него, как из дракона — кот, и даже ему, чешуйчатому другу-воспитаннику, не очень в человеческом искусстве разбирающемуся, это ясно.

Однажды маленький мальчуган, удрав от строгих учителей и воспитателей, рыбачил на речушке, одной из притоков той самой Желтой, драконьей реки, и умудрился выловить... этакого карпа с перепончатыми лапками вместо плавников — как неслучившийся дракон, рыба ао, с веками приобретшая силу и способность оборачиваться человеком, будто могущественнейшие из изменчивых яо, зато не приобрётшая ни драконьей мудрости, ни величия. Искажённая суть!
Может, рыбке не удалось пройти испытание до конца, а может, мелкие драконыши просто так и выглядят — сам дракон никогда не мог сказать ничего вразумительного по этому поводу, потому как в те времена был не слишком разумен, но ведь надобно как-то выживать, пока не приобрел могущество и величину тела, а рыбке проще! Долгий путь, пока не изменишь себя так, чтобы стать — собой.
Мальчишка странную рыбку приволок домой, выпустил в пруду с карпами, удирал тайком в сад, чтобы угостить и поговорить. А рыбка росла-росла, пока одна из служанок не пришла кормить карпов (это было обязанностью мальчугана, да только он заболел в ту пору) и не упала в обморок, увидав змея на дне, в прозрачной воде, извивающего кольца, глядящего пристально глазами-плошками.
За разговорами обо всём, пусть не слишком важном для взрослых обитателей поместья, зато живо волнующих мальчишку-подростка, за пересказами выученных письменных трудов учёных (пересказывать Ао скучные тексты мудрецов было приятнее, чем строгим учителям, тот хоть никогда не поправлял!) рыбка с лапками незаметно выросла. В реке бы могли пройти сотни лет — и драконыш разве стал бы больше похож на ящерку, потому что дракон — величие и мудрость, и осознание своего могущества, и единство со стихией и миром, а где там развиваться мудрости, в реке? Рыбы не слишком-то мудры, им бы поесть, уберечься от хищника и подремать у темного прохладного дна осенью и зимой!
О драконах, о великом Страже-со-свечой, который, по одной из легенд, не только освещал мир, но и создал его когда-то (или же — помогал в том богам), о воине Ин Луне, изгнанном с небес, мальчишка тоже рассказывал своему тогда ещё — питомцу, да только незаметно привязался, и стал поверять ему горести и радости, как другу, которого у него, в силу достаточно высокого происхождения, не было. Рыбка-дракончик слушал очень внимательно, сперва понимая — не слова, а эмоции, ощущая всей чешуей, будто незримые волны; позднее — воспринимая образы-картинки, ну а после — начиная и понимать слова.
Мальчишка той же ночью уговорил «змейку» вернуться в реку, обещая навещать и говорить, и лишь нырнув в реку, будущий дракон сказал: «я буду ждать тебя всякую ночь, едва фэйхуан-солнце, сложив крыла, уснет в гнезде».
Мальчишка тайком приходил ночами, потом клюя носом во время дневных уроков и получая наказания, рассказывал дракону, что узнавал днём и показывая, как чертятся знаки, в которых люди таят знания и свои чувства, учил его читать по тем же трудам мудрецов, которые запрещалось выносить из дома. Дракон, всё больше походящий на создание из легенд — сияющая чешуя, начинающая отрастать из смешной лошадиной чёлки роскошная шелковая грива, прорезающиеся рожки (сколько мальчишка уговаривал его потерпеть — иные младенцы спокойнее переносят прорезывание зубов!) и особая гордость — усы, позволяющие читать ветер, токи воды и человеческих чувств, — слушал, заглядывал через плечо, смешно и напряжённо сопя в попытках понять, — учился.
Шли годы, мальчишка обрёл имя, стал господином И, как звали прежде только его отца, ушёл на войну — да только дракон не забыл их обещания, всякую ночь ждал на берегу и иногда — дожидался. Однажды, будучи далеко от дома, господин И омыл свои раны в воде, а течение маленькой речушки донесло то до дракона, повелителя вод, и расстояние не стало преградой. Из мелкой речушки всего-то по колено вынырнул перед глазами людей обозлённый громадный дракон, и господину И немалых трудов стоило его урезонить и объяснить, что людские войны — для людей, и негоже иным созданиям вмешиваться в них...
А потом господин И удалился в отставку — официально по здоровью, а на деле, хотя застарелые раны и впрямь мучили его, из-за несогласия с поступками императора, которому приходился не слишком дальней роднёй, засел в своём поместье, сочиняя труды по военной тактике, переосмысливая слишком уж велеречивые беседы ученых о сущем мира, пытаясь изложить то же по своему разумению, кратко, точно и лаконично, не пряча суть за плетением туманных образов и красиво выписанных слов.
Дракону же нынче слишком тесно в реке, он юн, и ему любопытно всё, и мир, и поступки людей, а взрослым он станет через многие поколения людей, и в цвете величия господину И его не увидать, и дракончик над этим предпочитает не задумываться, потому что слишком огорчает, а что делать, не знает, разве персик из дивных садов Пэнлая достать, да только если б и достал — величия и могущества драконьего мало в нём пока, и с персиками не совладать, боится он их, как обычная мелкая нечисть.
Дракончик скучает и порой шкодит, и дожди у него не там проливаются, и коров и свиней местные жители не досчитываются, а то и горожанам приходится пагоду восстанавливать после катания с крыши дракона...
Так что после очередной шкоды господин И сердится и не разговаривает с драконом, которого почитает своим воспитанником, ибо люди взрослеют куда быстрее дивных созданий, и дракон тщетно выписывает замысловатые фигуры в небе, подбирается ближе, толкает мордой — осторожно, потому что помнит про больное плечо, пытается изображать умильного кота.
А господин И уже чует холод в костях и боится, что оставит неразумного пока драконыша совсем одного, и кто его убережет тогда от людей и богов? Потому и молчит, и не торопится дать свое прощение.

*отсылка к китайской легенде о стрелке, поразившем восемь из девяти солнц в небе - потому солнце нынче одно

@темы: "Осколки цветных витражей", ...прозваньем - дракон, сказки

---

Замок

Средь бури и грёз замок высится — башенки тучи цепляют, окна из разноцветного льда. Бьются о стены приливом снега, замку снятся полёты и облаков вода. Иной камень мог кем-то быть, и пели ему небеса, а потом — из него построили люди дома. Замку мнятся в галереях живые голоса (вот бы — город вокруг, где только снега).
К шпилям башенок причалят корабли бездомные, сложат крыла. Тропы наземные вьюга давно замела, никто не приходит — никогда-никогда. Сердце громадное медленно бьётся средь вечности льдов.

Символ розы на стенах — печатью времён, дремлет покинутый замок, вьюга стережёт его сон.
Мерцают окна средь моря неба, где сплелись быль и небыль.
Замок мечтает: вот бы город вокруг, в сумерках учтивы фонари, мальчишки-сорванцы в ладонях держат огни, дети, взрослые — печалятся, радуются, просто — живут. По крышам пёстрым гуляют ветры и вольные коты, в ночи над спящими роятся мечты. Замок на холме — своего города дракон, крылья сторожко расправил: бережёт его сон.
Однажды раздвинется завеса блистающего серебра, замок-дракон опустит мост, львы каменные рыком поприветствуют того, кто на мост взойдёт...
Замок делает вид, что совсем независим, как кот.
Но призраки с гобеленов, тени, бесцельно бродящие, — это не то.
Замок ждёт, будто громадный пёс, давно одинок.

*из сказок для открыток, как и истории о Храме роз, Княгине и поезде-призраке - потому что оригинальные поздравления я писать не умею))

@темы: открытки, зима

---

Княгиня Зимы

Из зёрен хрустальных вьюга прорастает, распускается снежными цветами. Княгиня Зимы следов не оставляет, то совою летит, то медведицей снежной ступает (звёздная сестрица в опрокинутой бездне по лугам молочным гуляет): текуч облик таких, как она! Нынче умолкла песня, в мире фейри одна. Кто б растопил замёрзшую звезду, в груди звезду изо льда.
От мимолётного касания руки живое станет снегом и хрусталём, вечность обретёт, но потеряет — огонь.
Дивный снежный мир мерцает в вечной ночи — алмазы, серебро и хрусталь, драгоценности зимы.
Льдистые волки морды к луне воздевают, вознося ей хвалу — волчице, что, по звёздам ступая, дошла до вечных берегов.
Призрачные мосты в небе полыхают — от края до края, души в том огне сгорают, придя на беззвучный Авроры зов.

Звёзды небесные, далёкие расцветают в сердце алмазной тишины.
Одиночество Княгини зиму творит.

*Зов Авроры, на самом деле — т. н. «зов Полярной звезды» — описанное явление

@темы: открытки, зима, странные рассказки, сказки

---

Вечный поезд

Из сказок на открытках))

С детства со мной говорят поезда, и однажды один под стук колёс рассказал:
— Есть поезд, паровоз старинный летит сквозь снега, вечна зима для тех, кто не утерпел, взялся за поручень изо льда — и теперь летит в никуда, видит снег и о мире сны, и под бесконечным мостом — черным-черна дикая вода, и ели — по берегам, и плещется над головой серое море-океан. Стук колёс, нет неба и земли, один лишь только мост, и призрачный поезд летит.
Но однажды к далёкой пристани поезд дойдёт, и тот, кто в поезд-призрак сел, проснётся, небо сотворит из серой воды, мир и снег, и мост нарисует из пустоты, а сам — белой птицей порхнёт.
И поезд по кругу пойдёт.
Мост изо льда, под ним черна вода, ели ткут снега, небо-океан...

@темы: открытки, "Осколки цветных витражей", сказки

---

Тропы в тумане

Опять-таки написано по чужому циклу о временах года и их стражах - с изрядной примесью моих собственных. Писалось в подарок автору цикла.
Примечание: мир не вполне мой, я попыталась увидеть чужой, этот вариант - с изменениями.
Пояснение: Галлен — имя одного из трёх знаменитых псов Финна Маккула, героя кельтских мифов, воина, провидца и мудреца, по легендам, псы эти прежде были людьми (двух других звали Бран и Скеоланг).
Белые олени и лани считались принадлежащими к потустороннему миру, вестниками судьбы, которые ведут героев к ключевым, судьбоносным для них событиям. Кроме того, олень почитался как воплощение владыки лесов и священная жертва, своей кровью позволяющая миру быть дальше
«Был ли от рожденья ланью зверь...» — превращаемая в лань дева — распространённый сюжет кельтских мифов, тот же Финн таким образом повстречал свою будущую жену Садб.
Дом — отсылка к Брэдбери


Черны воды ноября, песни ветра, трав седина, умирает осень и плачет, замерзая, птица дождя.
Пора Безвременья, пора одиноких душ, тьмы, прорастающей в сердцах и огня, рождённого средь холодной ночи, того, что обережёт и укажет путь, и пора другого огня, что горит в глазах Гончих и Диких Охотников — гибельное пламя, в котором сгоришь безвозвратно.
Люди собирают осенью урожай, но и Та Сторона собирает свою жатву, приходят оттуда те, кто был задолго до первого разведённого человеком костра, и плачут дети в колыбелях.

Осенние разжигают костры, и они становятся маяками для потерянных, а какие-то костры просто рождаются сами собой, прорастая, будто поздние цветы, распускаясь среди туманной мглы.

Прежде тревожного клича рога заржал конь лорда-командира.
Умные кони никогда не подавали голоса без надобности — слишком опасны тропы, по которым приходится ходить стражам граней, неизвестно, что отзовётся на твой голос.
Сидящие у костров встрепенулись, развернулись разом к молчаливой тени под старым клёном, что рассеянно перебирала листья-звёзды, шелестящие страницами неведомой книги из позабытых времён. Но лорд и сам, чуть склонив голову к плечу, вслушивался в темноту по ту сторону костра.
Хлопанье крыльев большой птицы, невидимой в темноте, обрисовавшаяся на миг во взметнувшихся языках пламени протянутая, точно костлявая рука, к небу нагая чёрная ветвь… Навязчивый, тяжёлый запах полуувядших осенних цветов...
Тревожная, давящая тишина разбилась сигналом рога: «Проснись! Проснись! Враги! Вставай!»
Вскинулись спящие, прогоняя сонную одурь, кто не торопился вставать сам, того растолкали.
Кленовые листья, ржавые звёзды, рассыпались трухой.

Стража Осени не закрывает пути, но хранит их. Сами ступая по тонкой, хрупкой грани стылого серебра между Той Стороной и Этой, стражи хранят равновесие: если ушедших станет больше, чем живых — рухнет сам мир. Дар и долг стражей — прокладывать тропы и соединять мостами берега. Для них закрытых дверей нет, и единственная тропа, по которой не сможет пройти даже лорд Ноября — его собственная, ведущая к тому, кем был когда-то, а единственные оковы, которые смогут удержать — собственное слово.
Но вместе с осенним туманом в мир явный приходят порой из-за Грани Твари, что могут принести много горя и бед, — и долг хранящих тропы и Грань не пустить Тварь в явный мир.

Тропы, по которым ходят Стражи, пролегают меж граней, меж миров.
Путеводные костры на перекрёстках — маяки на тропах межмирья. Лишь бы не спутать их с другими огнями — теми, что шепчут, манят сойти с тропы, уйти в туман за призраком надежды; огни те — дальнего родства с огнями болотными.

Тёмными ночами, когда ясные очи-звёзды неба глядят на мир внизу, осенние у походных костров рассказывают сказки и поют. Осень — время похода, в свою стражу ноябрьские редко бывают под крышей.

Иные легенды говорят (никто их не слагает, легенды рождаются сами собой, из звука голосов, из пения у костра, из искр, летящих к чёрному небу), что на перекрёстках троп По Ту Сторону есть Дом. Старинный, похожий на замок, с нагромождением высоких и низких башенок, арками и переходами, отчего-то не кажущимся нелепым, будто высеченный из чёрного мрамора, окаменевший после смерти дракон с железным гребнем крыши, с дремлющими в камне горгульями и двуглавыми флюгерами-петухами. Дом-дракон глядит тысячеглазо, и в слепых окнах-глазах — отблеск нездешних ледяных звёзд.
Дом даёт убежище средь мглы и тьмы, что поселяется и прорастает внутри, сумей лишь верно попросить. Но убежище легко может стать ловушкой — неосторожный так и останется блуждать средь запутанных пыльных коридоров и украшенных вязью паутины галерей, останется безмолвным шёпотом средь колонн.
Поднявшись по лестнице — очутишься в подвале, спустившись вниз — на верхней площадке одной из башенок; бесконечный лабиринт, где, блуждая, рискуешь потерять себя, оставить от себя лишь шёпот, обречённый вечно блуждать здесь, отражаясь от стен и колонн. Из лабиринта не может быть выхода. Но в одной из комнат есть в стене пролом...
Дом — одно из испытаний на тропе, хоть его стены и ограждают от почти живой мглы. Но не от тьмы внутри…

Говорят у осенних костров порой и о Древе, чья листва рыже-злата и тихонько звенит на ветру, которого нет, Древе, откуда начинаются все тропы и куда они когда-нибудь приведут, и о студёном роднике, истоке Реки Времени, и о спящих меж громадных узловатых корней — тех, кто не желал перемен, кому Древо подарило сон… И не только люди средь них, а один — так вовсе настоящий дракон, один из тех, кому в мире места нет, дракон, что предпочёл злато живое. Дракон хранит время — родник бьёт между его лап, дракон спит на опавшей, неувядающей листве под тихую музыку — злато листвы отражает музыку драконьей души, вплетает суть его в колыбельную, — и проснётся, если найдётся однажды храбрец, возжелавший похитить драконье сокровище, обратить время вспять.
У осени множество легенд, и как разобрать, где сказка становится большим, чем вымысел?

Лорд-командир слушает истории, что рассказывают у осеннего костра, молчит, и трудно понять, как он относится к рассказанному; лишь иногда тень странной улыбки трогает губы.
Осенние лорды знают больше…
О чём печалится безглавый всадник на вороном, об убежищах на тропах, о живых мостах и перекати-камнях, что любят лежать у перекрёстков, и тех, кому они позволяют высекать надписи-послания на своих боках, о том, кто обитает на заброшенной мельнице, и Госпоже, что хранит ключи от Врат снов, о тех, кто поёт в тумане, и отражениях, живущих в чёрных омутах осенних вод…
И знают о том, что иные легенды воплощаются в Осени — ведь ныне есть таверна-на-перекрёстке троп, где собираются отряды времён года, место, которого нет и не может быть никогда, сказка, рассказываемая у походных костров…
Где-то теперь, наверное, щетинит железный гребень крыши дом — спящий мёртво дракон.
И звенит-поёт на ветру листва осеннего древа — шафран и злато...

Лорд Ноября знает больше — но молчит.
Члены отрядов ближе к людям, лорды-командиры же могли бы ступить в круг у костра на холме, там, где звенят колокольчики и флейта поёт, — и их бы приняли как своих.

* * *
Черна осень — злато обратилось черепками, серы небесные воды и тени — слишком живые! — ползут.
Проложена тропа меж дальними берегами, скачет охота диких слуа — далеко-далеко воют-поют из Холмов псы, бродит неприкаянный даллахан, голова у луки седла, медленно ступает громадный вороной конь, и все двери распахиваются пред ним — от вестника смерти не укрыться. Шепчет что-то волглый туман — блуждают голодные тени, те, кем становятся неушедшие вовремя своею тропой, забывшие себя, мучимые лишь голодом. Но ничем не заполнить грызущую изнутри льдистозубую пустоту, выпиваемые у живых крохи тепла не приносят облегчения надолго.
Поёт сквозь осенние туманы звонкий рог осенней гвардии, и порой отзывается ему куда более низко и страшно рог Охоты.

* * *

Мосты, что появляются тут и там (мосты любят путешествовать, оттого осенью никогда не знаешь, на какой берег попадёшь, пройдя этот мост), соединяют берега разных миров — следует подумать не единожды, прежде чем ступить: готов ли оказаться там, куда мост тебя приведёт?..

Пограничная жизнь, вечный поход. Тропы зовут, туман поёт, и они не умеют противостоять зову — и снова седлают коней, и мчится отряд Ноября сквозь туман.

Осенние не боятся холода — стражи грани принадлежат холодной, безжалостной поре предзимья. Сбруя коней заиндевела, и изморозью покрылись знаки осени — рыже-алые листья на груди; стылое серебро — воздух, серебро инея и разбитые зеркала застывших луж под копытами коней.

Из мглы выступает светло-серебристый силуэт; почти-живая мгла отступает уважительно перед чистым сиянием дивного зверя. Белый олень смотрит мгновение — ничего не боящиеся кони (не слуги — друзья!), братья ветра, не решаются переступить ему путь. Стражи чуют золотой взгляд, видящий глубже, словно бы взвешивающий оценивающий душу, предъявляющий каждому его собственную суть. Потом дивное создание, вечная жертва Долгих Ночей, делает шаг, сходя с тропы — и тает, мгла ласково обнимает его, укрывая полой долгого одеяния ясный свет чистоты.
Стражи встряхивают головами, словно очнувшись от дурмана, переговариваются вполголоса (в этом месте не стоит шуметь, быть слишком живым!), и только лорд Ноября странно улыбается краем губ.

Мерцают в тумане, сбоку и чуть впереди, призывно огоньки, не решаясь приблизиться — родичи огней болотных, говорят, неупокоенные души, обиженные на на весь свет — Тот и Этот. Или они слишком давно и мало были живыми, а может, и вовсе не были никогда, оттого просто не ведают, что творят, не видя зла в жестоких шалостях — ведь так весело заставить кого-то сойти с тропы!

Туман колышется, кружит головы (если долго всматриваться в переливы жемчужно-серебристой мглы и слушать шёпот тех, кто в нём — можно позабыть себя), дышит, и мнится иногда — проглядывают смутно сквозь него очертания холмов...

Так много троп, и каждая из них длиною — в человеческую жизнь; тропы зовут, каждая к себе, и трудно не поддаться зову, не ступить на обманчивый путь, что может завести в никуда, да и позабыть там, трудно удержать перед внутренним взором причудливый золотистый узор из переплетающихся путей, норовящих и вовсе сплестись в невообразимый клубок. Распутывать их, договариваться с ними — тоже работа стражей.

Мир живых манит теплом мёртвых, они, отпущенные на поруки, переступают Грань, когда она так тонка, вьются у домов, заглядывают в окна, зачарованные живым огнём. Оживают тени в лабиринтах переулков, бродят средь людей духи — иной и не заметит, что вместо одной тени у него две или даже три — лишь ёжатся, не понимая отчего, чувствуя на себе голодные взгляды.
Но видят то стражи, что тоже ступают по городским улицам (дороги из асфальта — мертвы, отнимают силы, утоптанная тропа же потраченное вернёт) — рядом, им видны тропы живых и внятен шёпот ушедших, и мир расслаивается на грани. Вот только теней у самих стражей вовсе нет, а если вглядеться в их глаза, можно увидеть отблески вечного пламени Осени.

Наваждения бродят по улицам, и они — явь, а мир вокруг, мир явный, становится наваждением.
Зыбко дрожит реальность, переплетаясь тесно с мнимостью, одно отражается в другом, и приходят с осенним туманом фейри, проходят сквозь человеческие города, меняя летние пути на зимние. Тропы фейри были проложены задолго до того, как выросли города, и нет препятствий для дивных созданий на пути...

Хлеб живых, молоко, хлеб и яблоки — тени вкусят, прежде чем уйти. Уйти вновь за Грань, в туман и холод…
Против тех, что уйти не пожелают, встанут стражи — мир живых не для ушедших, он слишком тяжёл, без физической привязки так легко потерять себя, и кем-то любимая дочь, чей-то единственный сын обернутся чудищем, Тварью, что жаждет лишь тепла. А живые так вкусно пахнут, и так манит биенье крови в жилах и тепло душ...

Конь встаёт на дыбы, едва не сбросив всадника, а на дороге мечется растерянная душа — полупрозрачная тень, чей силуэт отчего-то разлохмачен по краям. Сбилась, как видно, с тропы, чудом не сгинула в жадном тумане, потерялась в безвременье межмирья.
Лорд Ноябрь, натянув поводья, свободной рукой оглаживает шею нервно танцующего на месте коня, успокаивая, потом делает короткий жест. Двое Стражей посылают коней было вперёд, но под взглядом командира спешиваются. Кони, впрочем, как верные псы, идут за хозяевами (полупрозрачный девичий силуэт ступает меж двух стражей) по незримой тропе, что ложится под ноги осенним; на этом её конце стоит конь Ноября, не давая увернуться, ускользнуть, свиться в клубок, на том — ждут Врата.
Куда души уходят дальше, стражи не знают, их дело — проводить потерянных до нужных врат. Им нет туда хода, их ждут иные тропы. У всякого своя судьба и свои врата — переступивший порог не вернётся назад, кто не осилил пути — останется в тумане навсегда, а стражи предпочитают не задумываться — награда их служба иль наказание.
Осень забирает память себе, стражи — её душой и сердцем; поговаривают лишь, что осенние лорды помнят, кем были до того, как Осень избрала их. Их прошлое — ушло, а будущее — то, может быть, и не наступит никогда. Пока Осень не сочтёт исполненным долг.
Завидовать ли им тем, кто принадлежит одному лишь миру, или огорчаться их слепоте?..
Память — рассыпавшийся песок, вместо крови — уж давно рябиновый сок.
Не люди. Не духи. Не фейри.
Не ведают страха пред хладным железом, не страшатся преграды текучей воды, вечно меж никогда и нигде.
Обещанные дети, заблудившиеся души, отчаявшиеся сердца...
Может быть, они просто однажды приснились кому-то.
Сон Осени…

Мгла и серебро Грани, стылый холод, неясный шёпот и доносящиеся порой переливы странных, нездешних мелодий, вкус молока и пепла на губах.
Все тропы пролегают между, ступив на одну, можно сразу оказаться у окончания её, ступив на другую — вовек не дойдёшь до конца, время ведёт себя здесь, как ему вздумается, а расстояние зависит от тебя.

Нельзя слишком долго ходить по грани между Этой и Той Стороной, не принадлежа ни одной из них.
Быть может, однажды туман разойдётся для кого-то из них, явив иное солнце и иные небеса, и уходящие вдаль проросшие вереском холмы, что полы внутри.
И Та Сторона заберёт их без возврата, ведь от Этой они некогда отказались сами.

Тропа ведёт, проявляясь под копытами коня, темнота становится прозрачной, одна за другой расцветают льдистые звёзды, соткавшись из колких лучей, протягиваются меж ними тонкие нити путей.
Звёздные мосты и тропы...

Отряд едет дальше — шагом, здесь спешить ни к чему, и лорд Ноября, привстав на стременах, учтиво кланяется с седла Госпоже Полуночи, что носит на поясе ключи от врат ночи. Рыжекудрая фейри улыбкой отвечает на поклон, и вьются у ног её тьма-звери, а рваный плащ за плечами на мгновенье разворачивается крыльями.
И сама ночь глядит тысячей звёздных глаз — не укрыться от этого взгляда.

* * *

Вот и облетела листва, под лёгкими шагами похрустывает заиндевевшая трава, а ветер дышит зимой.
Врата Зимы почти открыты.
Ночь, последняя ночь предзимья, обжигает пришедшей сквозь приоткрытые врата стужей.
Выстроившийся в походном порядке отряд Ноября двигается сквозь ночь к пустоши, где звенит на ветру стеклянный вереск, — туда, куда придёт зима — чтобы остаться.

Поёт тревожно рог, и гвардия Осени пускает коней вскачь.
Пустошь, вересковая пустошь, где ползёт под ногами туман, ждёт.

Средь гвардейцев ноября — двое, что осанкой и манерой держаться выделяются из прочих. Мундиры их просты, никаких знаков различия нет на них, да и лица ускользают из памяти, стоит отвести взгляд, но ноябрьские стражи отчего-то невольно обходят этих двоих.
Октябрь, вечный Охотник, несёт своё проклятье, сдерживает подступающее безумие до той Ночи, когда распахиваются Врата. И лишь когда падёт тьма, можно забыть себя, забыть других, позабыть всё — и стать Охотником, Ловцом душ. Азарт пьянит, летит конь, которому не нужны земные тропы, стелятся псы, подвывая, горит гибельное пламя в глазах своры и коней, мечется загнанная добыча…

Не убежишь от него, за ним по пятам — болотная мгла, и глаз от очей чёрного злата не отвесть — в них азарт и странная пустота...

И лишь загнав белую лань, лишь когда свора повиснет на звере и жертвенная кровь окропит землю, он вспомнит то, что однажды пожелал забыть — и Осень исполнила его желание.

* * *

Сентябрь не любит охоты, но сейчас встаёт плечом к плечу с Охотником, держа иллюзию на обоих — магия лис; рядом с Октябрём — любимый пёс по кличке Галлен, горят угольями глаза, и Сентябрь не хочет знать, кем раньше была эта гончая. И был ли от рожденья ланью зверь, которого преследуют каждую охоту псы Октября.

Гончая ворчит, и Сентябрь, обернувшись, беззвучно вздёргивает губу — Октябрю на миг мерещатся острые звериные клыки. Может, правда те слухи, что лисом оборачивается лорд Сентября… Ему одному, наверное, слышен далёкий вой зимних волков. Способен ли он пересечь текучую воду, он, один из тех, кто открывает закрытые двери для других?
Лисий князь...

Сентябрь не любит охоты, как всякий лис, и не любит собак и диких их двоюродных родичей.

Есть закон Охоты, и не Лису менять законы мира, но однажды Сентябрь лукавый попытался добычу у Псов отнять — себе на диво. И навсегда запомнил — самоуверенный лис! — рвущие горло клыки и ужас неизбывный…
Никому не узнать о пережитом давно, но с тех пор лисий князь носит шейный платок.

Со сменой стражи лорд Сентябрь покинуть тропы осенних не может — Осень держит крепко, путы же он позволил наложить сам. Лисы ведь тоже отдают свою верность лишь однажды…

Стужа идёт, уже слышен клич ледяных рогов, стынет воздух, обжигая серебром — вот-вот осыпется осколками стекла. Миг длится бесконечно — и не окончится, пока не сдвинется замершее было Колесо.
Сгорает Время в осенних кострах.
Белый Олень несёт луну на рогах.
И пустота поёт, печали полна.

Ноябрь не видит, но знает: где-то тут же, в простой форме без знаков различия — лукавый Сентябрь (почудился ли мелькнувший в кустах рыжий хвост?) и охотник-Октябрь. Не их время, не их стража, но осенние — не бросают своих.
Лисий князь, Вечный Охотник и Страж Грани.
Они ничуть не похожи, но разделённое осеннее пламя роднит их — каждого однажды призвала Осень. И Осень, быть может, однажды отпустит их…

«Стужа идёт! Стужа идёт! Вставай!» — звенит тревогой сигнал рога.

Ветер течёт чёрной водой, на миг дружески обнимает за плечи, шепча о тропах, что протягиваются меж льдистых звёзд, тропах, по которым в мир пришли драконы и единороги, о потерянных навек городах и печальных серебристых пустынях, что помнят о том, как были морем, о вратах, что ведут в сады, где вечно царит золотая осень и пронзительно-тоскливо кричат меж ветвей белые птицы-забытые души, — и тонко, хрустально звенят грани, готовые осыпаться хрупкими осколками стекла.

Говорят — не смотри зимним в глаза, изранит осколками льда, выморозит изнутри, как Кая, останется лишь зеркальная пустота.

Ветер свивается у ног.
Рука привычно ложится на эфес.
Лорд Ноября не глядит на приближающихся зимних, от шагов которых леденеет земля, звенит жалобно-тонко. Он не мигая смотрит в небо, на бледное, умирающее солнце предзимья.

запись создана: 29.11.2017 в 20:13

@темы: Хранители года, осень, сказки, Дикая Охота

---

Ведьма туманов

16. Ведьма туманов

Дивные звери бродят в тумане, сияют бледно-золотистыми прекрасными глазами…
Дома плывут кораблями, мост королевский висит посреди ничего, и бой курантов — будто тоскливый крик ратуши-корабля, искажённый в тумане.
Там вон — громада неясная на стены домов натыкается… Стены немножко шатаются. Шерсть космато-жемчужна от капель воды, зверь вымерший, потерянный трубит и зовёт — тех, кого нет очень, очень давно.
Ведьма туманов осторожно ступает по мостовой Старого города, ощущая под подошвами ботинок выщербленные от времени края камней. Рядом хлопают невидимые крылья, глухо и звонко стучат копыта и оружие звенит. Как видно, Безголовый рыцарь справедливости алчет, но времени ему с полуночи — лишь час.

Всадник проносится мимо, следом топает пртивоко — без тела три ноги, не поспешишь — затопчет.

Кажется, под ногами иногда вместо древней мостовой узких улочек — истёртые ступени, лестница то вверх, то вниз ведьму ведёт.

Где-то детям сказку на ночь рассказывают, говорят: туман — пар от котлов, где ведьмы злые зелья творят…
Для кого-то туман — живой, живёт у подножия старых каменных мостов (как видно, тролли-под-мостами не возражают, ведь туману не та плата нужна, что взимают они), в долине речной, в сумерках выползает…
Сказочники населяют туман диковинными созданиями, плетут его из капель росы, из паутины осенней, из заблуждений людских и печали.
Есть те, кто знают: туман — завеса меж миром людей и Той Стороной и души потерянные в ней блуждают, и вечность пути может быть впереди.

Поёт раковина витая, морская, поёт в руках, от дыхания ведьмы туманов, и тени изломанные, неверные скользят во мгле молочной поодаль, и цокает когтями дурного предвестия Огненный пёс, несёт голову человечью в зубах.
Голем неприкаянный тяжко ступает за плечом — у него нет хозяина, и свиток истлел давно.
Млха не помнит, сколько блуждает в тумане, но знает: туман — и порождение ведьминского колдовства, и воображение людей, и — Завеса, серая грань, и все те создания бледноглазые, что вечно бродят в этой мгле.

Туман печальные деревья обнимает — чтобы не было им одиноко. Деревья тихо плачут — стылые капли бисером усыпали ветви, прикоснешься — вся ладонь мокра.

Млха трубит в раковину, подаренную ушедшим морем — и зверь потерянный верит, что он — не последний, что в неблагой осени — он не один…
Блуждают в тумане неприкаянные души, не видя тропы в серебристой мгле, плачут и зовут — перелётными птицами. Млха не умеет прокладывать тропы, да и мосты в тумане ведут не туда, но те, кто потерян, в тумане могут стать невесть кем, позабыв себя и свою суть, а потому она вновь вскидывает раковину к губам.
Снова и снова раковина поёт, мир вылепляя из молочной мглы, хрупкие нити путеводные выплетая.

Млха бережно держит свалившийся из молочно-серой мглы, где нет неба и земли, пушистый бледно-золотистый огонёк, птенцом трепещущий в ладони.
Мимо проплывают дома-корабли, остовы деревьев тянут ветви-руки: поймают — не будет так одиноко, и Млха отворачивается, оберегая хрупкий, слабый огонёк чьей-то души. Ведьму туманов деревья не тронут, и не всякая напасть решится из тумана тварь…
Млха дойдёт до Королевского моста, а дальше уж ей нет — пока — пути, птенец сам полетит.
— Не слушай шёпот блуждающих огоньков, на матогу не обрати взор, не пугайся клича туманных псов, не откликайся на птичий зов, — наставляет Млха, дунув на огонёк, разжимает ладони.

Кто бродит в колдовском осеннем тумане, где не видно ни зги?
Млха и звери бледноглазые хищные (и — старое зло — мотога, и без человека три ноги), и голем немой, и единорог, белый как молоко, рыцарь безголовый, и верный Огненный пёс, и духи-птицы потерянные, и блуждающие ненужных детей и ведьминых душ огоньки...

Маленькая девочка блуждает в тумане, ни родители, ни врачи её не спасут, и целую жизнь, вечно длится этот миг на грани...

*Млха - туман (чешск.)

запись создана: 09.10.2020 в 19:12

@темы: ведьмы, сказки

---

Золотая Птица

У меня есть три города (ну, кроме того, что "приснился мне наяву" - это город лис Талари, город-убежище, выдуманный лисами; это Крисанта, осенний Золотой цветок, где верят в Солнечного отца и его дочь Луннную деву, город, любящий птиц и осенних духов, воплощение осени; и тот Город, где обитала ведьма Кельпи и ведьма лис Рици, и тот фейри-художник в разноцветном берете из городских сказок, город-отражение, в который можно попасть, не только ступив на тропу у боярышника, но и шагнув в отражение.


Бета: WTF Tales 2017 ( Хикари-сан)
Задание: Внутренняя сторона ветра
Описание: Откуда взялась статуя, никто не помнил. Казалось, она была тут всегда — полупрозрачный золотистый камень, сияющий собственным мягким светом даже в пасмурную погоду и ослепительно сверкающий под солнцем, крылатое изваяние — получеловек, полуптица...
Примечания: 1. Тень Черного зверя просила что-нибудь о дружбе/любви человека и нечеловека - так и получилась эта история
2. Версия исправленная и дополненная; присутствуют неточные цитаты из книги М. Павича, которому и принадлежит сама концепция (которую я честно пыталась объяснить), "Внутренняя сторона ветра"; авис - "птица", ниеле - птицы вроде ласточек, ану - страж, название города Крисанта - иск. от дренегреч. Хрюсантос: хрюсос, "золото" + антос, "цветок" (совр. - Крисанто)
3. Отсылки к миру Птицы: Осенние Сады, Чудная сказка, Исчезнувшие города

Откуда взялась статуя, никто не помнил. Казалось, она была тут всегда — полупрозрачный золотистый камень, сияющий собственным мягким светом даже в пасмурную погоду и ослепительно сверкающий под солнцем, крылатое изваяние — получеловек, полуптица, — устремлённое к небу, каждое перо, если суметь разглядеть вблизи, вырезано с удивительным тщанием.
Статуя по прозвищу Золотая Птица простерла крылья над одной из самых оживлённых улиц города Крисанта.

Тэйли порой приходила к крылатой фигуре по ночам — странный камень едва приметно светился в темноте, будто впитал солнечный свет за день, — сидела рядом, прислонившись плечом к ногам изваяния. Камень казался почти живым, тёплым, и Тэйли было уютно рядом с Золотой Птицей. Можно было шёпотом рассказывать, о своих мыслях, о том, что услыхала от домов и птиц, о чём поведала по секрету знакомая кошка, и о чём пел нынче ветер. Воображаемый друг, но что в том плохого?

Слепые глаза статуи в прорезях узорчатой птичьей маски, надо лбом образующей подобие короны и опускающейся вниз клювом, прикрывая лицо до губ, невидяще глядели на солнце.

Люди, к счастью, и не подозревали, насколько крыши интереснее и удобнее улиц, а потому Тэйли делила их разве с птицами и кошками — последние собирались возле труб, возникая из ниоткуда, по две, по три, а то и маленькими прайдами, явно обсуждая какие-то свои планы с видом донельзя таинственным.


Смотрительница Крыш — так звучала её должность; и правда, пусть никто уж не помнил, откуда эта должность взялась, но традиции в старом городе блюли, а кто знал крыши лучше Тэйли?

Тэйли никогда было не дождаться благородной приставки "ленна" к имени, но, балансируя на гребне крыши, раскинув руки навстречу ветру, она была так близко к небу, как не смогла бы ни одна благородная дама. Небо было над ней и вокруг; перемахивая с крыши на крышу, Тэйли целый миг, краткий и бесконечный, летела, чувствуя вкус ветра на губах, ночами купалась в лунном свете и звёздном сиянии (звёзды распускались серебряными цветами в тёмной бездне, и Тэйли могла часами глядеть в неё, ничуть не боясь ответного взгляда) и ни за что не променяла бы чудо на жизнь внизу.

Она первой встречала рассвет и последней провожала солнце, да и вообще на крышах чувствовала себя куда уверенней, чем на надёжной ровной мостовой. У каждого дома был свой характер, каждый чувствовался иначе, и, если приложить обе ладони к черепице, покрывавшей крышу, прикрыв глаза, вслушаться так, чтобы исчезли любые посторонние звуки, можно было услыхать голос. Голос дома. Дома ворчали, радовались (кто бы мог подумать, что дома обожают детей, и малолетних сорванцов, разрисовывающих стены, любят ничуть не меньше невинных младенчиков и благовоспитанных девочек!) — ремонту, новой мебели... новой жизни в своих стенах, любви своих обитателей, иногда огорчались — ссорам хозяев, некрасивым шторам на глазах-окнах, а порой и жаловались. На стучавшие ставнями зимние ветра, протекающую крышу, ноющие, требующие ремонта стены и лестницы, на помутневшие окна или же на беду, случившуюся в их стенах. Иногда — и возле, хотя дома куда больше внимания обращали на то, что творится внутри них, а не снаружи.

В таких случаях Тэйли спускалась вниз, на улицы, чтобы рассказать всё страже, — она очень не любила покидать крыши без нужды. Начальник стражи об умении Тэйли слышать дома знал, на свете успел повидать всякого, а потому не удивлялся. И людям своим велел Смотрительницу Крыш внимательно выслушивать.

Одинокой Тэйли себя не чувствовала — были ведь дома с их медленными разговорами, были независимые и гордые кошки, даже ласку принимающие с таким видом, будто им должен весь мир, был ветер, что доносил голоса с улиц, пел ей ласковые песни, рассказывал обо всём интересном, что услыхал за день, и порой игрался, принося по ночам давно прошедшие разговоры.

И был Золотая Птица.

Иногда Тэйли готова была поклясться, что статуя двигается — в грозовые ночи силуэт странно размывался, и винить в том один только дождь почему-то не получалось. Вода — мастер иллюзий, но как струи дождя могут создать впечатление, что статуя тянется к небу, что крылья, громадные крылья, подрагивают от нетерпения и напряжения, запрокидывается голова?..
Наутро Птица вновь выглядел статуей из тёплого солнечного камня, вот только... Чуть иначе повёрнута голова, приподнято одно крыло, когти на ногах непостижимым образом вонзились в постамент, кроша старый камень, — что это? На память Тэйли не жаловалась, а уж время изучить и запомнить мельчайшие черты своего каменного наперсника у неё было. Может, то и не статуя вовсе, а дивное создание, когда-то заколдованное, навек застывшее в камне?

Ветер, для которого не было ни прошлого, ни будущего, мог поведать то, что было давно, и дать услыхать разговор, которого ещё не было, сумей только его упросить, то ли не знал, то ли не желал рассказывать историю Золотой Птицы.

Вечерами Тэйли играла на свистульке — простенькой глиняной птичке, лепить которых её учил когда-то дедушка, и пронзительная, но странно-нежная, негромкая мелодия не падала наземь, вилась меж домов, подхваченная ветром, расшивала синеватые сумерки серебристой нитью. Жители Крисанты привыкли к свистульке Тэйли, и мелодия её стала частью обычной городской жизни — такой же привычной и неотъемлемой, как бой часов на городской ратуше.

Внизу пушились неярким светом рыжеватые фонари, а Тэйли, сидя на краю крыши, смотрела в небо, на звёзды, и играла их музыку.

Осень нынче выдалась дождливой и тоскливой, рано пожелтевшие листья обвисли унылыми тряпочками от влаги и прохлады, прохожие на улицах, укрываясь зонтиками, спешили добраться до уюта родных домов. Наверное, даже духи осенние попрятались от непогоды. Тэйли большую часть времени проводила в своей квартирке на чердаке под самой крышей, слушая ворчание старого дома, у которого от сырости разбухали деревянные оконные рамы и ломило ставни, занимая себя тем, что вырезала из дерева забавные игрушки и поделки, плела обереги и сторожей снов и делала простенькие, но милые глазу украшения, выбираясь, только чтобы навестить Птицу. Казалось почему-то, что застывшей в вечном порыве прыжка в небо статуе тоже может быть одиноко.

* * *

Солнечная птица мягко сияла среди унылой серости, будто и вправду впитав в себя свет солнца. К распростёртым крыльям прилипли мокрые жёлтые листья.
Тэйли привстала на цыпочки, чтобы дотянуться, повесила Птице на шею рябиновые бусы с вырезанным собственноручно деревянным солнечным крестом.
— Говорят, рябина защищает от злого колдовства, — сказала она. — Накануне, когда выглядывало солнце, я ходила в лес, что за рекой. Хоть и поговаривают, что там водится... разное, меня никто там не трогал никогда. Там тишина расшита солнечными бликами сквозь драгоценный узор листвы, кто-то большой ворочается и ворчит в цветущем второй раз малиннике, на поляне коронованный олень, охраняющий своих легконогих принцесс, смотрит прекрасными глазами, чутко насторожив лепестки ушей, и шебуршатся в золотистой опавшей листве крохотные янтарно-рыжие листопаднички, а у корней деревьев — моховички с бархатистой зелёной шкуркой. Ветер там дышит травами, цветами и палой листвой, на дне прозрачных ручейков — множество замечательных камушков, бархатистый мох на старых валунах, меж корней деревьев можно отыскать забавные коряжки, из которых потом вырезать зверят в подношение духам или безделушки на радость сердцу. Я набрала рябиновых ягод, спросив позволения у гибких сестриц-рябин, и сделала оберег, чтобы повесить у себя на окно, ведь осень — пора колдовства, и осенние духи часто бывают недобрыми, но почему-то мне хочется подарить его тебе. Может, окончится когда-то твоё злое заклятье?.. Пусть так и будет!

Статуя Птицы засияла вдруг изнутри мягким золотым светом, и Тэйли отшатнулась от неожиданности: что, что такое она, не обладая магическими способностями, сделала? Статуя же окуталась ставшим ослепительным светом целиком — маленькое солнце; через несколько мгновений слепящий клубок дрогнул, опадая, и из света выступила фигура.

Человек-птица развернул сияющие крылья; цокнули о черепицу когти. Тэйли зачарованно уставилась на него, не в силах отвести взгляд.


...Он вовсе не был золотым. Перо его, покрывавшее всё тело, переливалось янтарём, а золотом горели глаза. Слепящее, яростное золото больших, чуть приподнятых к вискам глаз без белков, с крупными зрачками, сужающееся к подбородку почти человеческое лицо под снятой птичьей маской, обрамлённое перьями вперемешку с алой гривой волос, падающей на плечи, цвета мёда — кожа, полупрозрачные бледного золота чешуйки на скулах и вокруг глаз — это разом отталкивало, пугало своей чуждостью и — притягивало.

Руки его казались подобны человеческим, хоть и с тонкими бледно-золотистыми пластинками чешуек на тыльной стороне, но три пальца были противопоставлены двум. И каждый палец заканчивался белым полупрозрачным когтём. Когтисты были и ноги... лапы?.. — где длинные перья образовывали пышные очёсы. Веяло от него горчащим, холодноватым ароматом осенних цветов и дымом осенних же костров. И самую чуточку — мёдом...

Золотые глаза на миг заслонили мир — бездонные сияющие озёра, и Тэйли, охнув, зажмурилась, ослеплённая так, будто взглянула на солнце.
Хищная птица, солнечная птица, отчего-то пожелавшая принять получеловеческий облик, осенний дух, обрётший воплощение.

Овеществлённая сказка из тех, что осенью рассказывает ветер, шурша опавшей золотой листвой.

Кто ты?..

— Золотая Птица, — сказал он, чуть странно выговаривая слова. — Так ведь меня называли?..

А прохожие внизу даже не подняли голов.

— У тебя... есть настоящее имя? — спросила Тэйли уже вслух.
— К авису не обращаются по имени, если тебе нужно называть меня как-то — пусть будет это прозвище. Тан Золотая Птица.
«Тан» прозвучало так, что было ясно — это титул, хоть о таком Тэйли прежде не знала.

Есть другие, как ты?

Если Птица и услыхал, то не пожелал дать ответ.

— Тан был камнем столько времени... почему вдруг вновь стал живым?
— Просто истёк, наконец, срок заклятия, меня сковавшего, — уклончиво отозвался крылатый тан, прикрепляя к алому поясу с пряжкой в виде кленового листа, единственному предмету одежды, золотую маску.
Потом когтистая рука легко коснулась рябинового ожерелья. Снимать его Птица отчего-то не торопился.
— Я — Тэйли, — сказала Тэйли. — Смотрительница Крыш.
— Радует, когда кто-то уверен в том, кто он, — авис учтиво наклонил голову — человеческий жест странно выглядел в исполнении того, кто на человека походил очень мало. — Я рад нашему обоюдному наконец знакомству.

Тэйли чуточку покраснела, опуская взгляд под сиянием внимательных золотых глаз, вспомнив, сколь многое рассказывала статуе. Редко ведь встретишь понимающего собеседника, а каменная птица выслушивала всё, никогда не перебивая. Он, будучи камнем, слышал, что вокруг?
Не зря казалось, что в грозовые ночи статуя едва-едва заметно движется, будто пытаясь преодолеть злое оцепенение!
Тэйли на миг представила себе, каково это — слышать, понимать, что творится подле, и быть не в силах сбросить каменные оковы, — и едва не охнула от неожиданно острой не-своей тоски, пронзившей сердце, зажмурившись на миг. Так легко и вовсе потерять разум!
Ветер тронул плечи прохладными ладонями.
Посмотри, — будто подтолкнул кто; Тэйли неохотно подняла голову, и мир утонул в золотом сиянии нечеловеческих глаз, в которых не было и следа безумия, а чужая тоска ушла бесследно.

Ещё миг — и авис отпустил её взгляд, отвернулся, шагнул с крыши, распахивая крылья. Золотистый даже в сумерках силуэт поплыл, истаял, растворился, будто и не было его. Только ветерок прошуршал по крышам. Наверное, не обошлось без магии.

Тэйли вздохнула, чувствуя непонятное облегчение.
Только всё равно обидно было, что сказка закончилась, так и не начавшись. И… жаль было немного, что некому больше слушать её, пусть и понимание каменной Птицы — лишь собственная выдумка.

А осень с той поры вдруг вспомнила, что она — пора сказок, солнечного злата и нежной печали, поющей тем, кто умел слышать, прогнала тучи и непогоду, расцвела яркими кронами деревьев, засияла синим небом, рассыпала в хрустальном воздухе янтарную крошку солнечных лучей, пустила бродить по городу пушисто-разноцветные большеглазые сказки на мягких кошачьих лапах.

Крисанта, Золотой Цветок, раскрыла нежные лепестки бутона, распустилась во всей красе, будто вновь пришла пора весны и новой надежды.

* * *

Приход Птицы был беззвучен. Пахнуло мёдом, палой листвой и осенними цветами, и Тэйли, глядящая на город внизу, вздрогнув, обернулась.
— Здравствуй, — сказал авис; его золотые глаза мерцали в сумерках, и едва приметно сияло перо.
— Я думала, тан вернулся домой, — сказала Тэйли.
Хотя сказки так просто не заканчиваются...
Авис склонил голову к плечу — совершенно по-птичьи.
— Время ещё не пришло. Тропы закрыты, и текучей воды мне не пересечь, не укрыться за ветром, ибо и ему не остаться сухим даже с обратной стороны. Я хочу пока что узнать больше о месте, где оказался, если Хозяйке Крыш не слишком неудобно будет моё общество.
Тэйли снова припомнила, сколько рассказывала каменной Птице, и даже чуточку рассердилась. Если бы она знала, что статуя оживёт, то, уж конечно, была бы куда сдержаннее!
— Золотой тан — гость нашего города, — сказала она. — Долг хозяев — сделать всё для удобства гостя.
Золотая Птица слегка поклонился, складывая крылья за спиной.

Тэйли птицей не была, но предпочитала высоту и простор, а потому и город показывала поначалу сверху, с крыш. Дневной город — золотой цветок; дрожащая в воздухе взвесь янтаря, крики чаек — стремительно скользящие крылатые силуэты в прозрачной синеве небесной воды, коричневые, алые, синие и зелёные крыши домов, многочисленные башенки — зубчатые или с золотистыми шпилями, светлые мощёные улочки и разноцветные прохожие внизу, тихонько, кажется, звенящие золотом и медью кроны деревьев, что вырастали кое-где выше крыш домиков...

Сумеречный город был совершенно другим, Золотой Цветок становился цветком сумерек, будто одним из тех сказочных цветов, чьё цветение может увидать не каждый, и то, лишь пройдя испытание.

Шныряли по своим делам кошки, любимые создания Лунной девы, единственной дочери Солнечного отца, светя зелёными глазами за каждой трубой. В каждой синеватой изломанной тени, казалось, непременно крылось что-то таинственное и интересное, а по дорожкам из лунного света можно было, лишь сделав шаг с крыши, добраться туда, где, глядя на город-цветок внизу, цвела бледная луна, до самого неба глубокой тёмной синевы, что ещё не сменилась ночной чернотой.
Ветер привычно кружил рядом, дыша палой листвой и дымом костров, ерошил игриво волосы Тэйли, вился серебристо-прозрачными змейками подле ависа, трогая янтарные пёрышки и тут же подаваясь странно-нерешительно назад.

Для крылатого создания авис чувствовал себя уверенно на земле... то бишь на крышах. Птицы вне полёта обычно довольно неуклюжи, но Птица двигался легко и странно плавно, не по-птичьи, будто и не мешал груз громадных крыльев за спиной.
Железа кровельного вовсе не боялся и носил ожерелье-оберег из ягод рябины с рябиновым крестом, знаком солнца… Странно, что вода, текучая вода его останавливала.


Многие дома в Крисанте были совсем близко расположены друг к другу, порой так и вовсе один над одним, но кое-где приходилось прыгать. Там, где было слишком далеко для прыжка, Тэйли — темнота ей помехой не была — переходила по мостикам и балкам, что перекинулись меж домами через улицы, а вот авис и тут предпочитал перепрыгивать, иногда распахивая крылья, чтобы удержать равновесие. С его полуптичьими ногами по узким ажурным мостикам и балкам ступать было очень неудобно.

Авис, прислушиваясь к шёпоту ветра, повернул голову, чуть склонив к плечу по-птичьи, и Тэйли сдержала улыбку. У висков его росли своеобразными «ушками» два пучка длинных, чуть изогнутых перьев, что странно-забавно сочеталось с величавостью ависа и втайне умиляло Тэйли. Если Птица и знал, о чём она думает, то никак этого не показывал.

Прогулка их завершилась незадолго до рассвета и не стала последней.

Они вместе проведывали знакомцев Тэйли, что дружила не с людьми — с домами, с кошками и ветром, и старые дома встречали дружелюбно Смотрительницу Крыш, без неприязни — следующего за ней Птицу. Тэйли опускалась на колени, прижимая ладони к крыше, зажмурившись, смотрела и слушала. Дома, конечно, не могли говорить по-человечески, они говорили иначе, показывая образы — слишком смутные и непривычные, чтобы кто-то, кроме Тэйли, мог их понимать. Вот здесь жила семья, под крышей у них свили гнездо белые ниеле, любимицы солнечного отца, и, значит, всё у них будет хорошо. Тут жила пожилая чета, и домик был под стать им, но так старался заботиться о своих обитателях, открывая загодя скрипучие двери и следя, чтоб не дуло в окна, а чуть вытершиеся ковры не путались под ногами. Здесь приходили на крышу кошки, мурлыкали что-то ветру, а вот крышу бы надо подновить, чтоб не протекала в дальнем углу чердака… Вон там рядом совсем с домом гулял мальчишка с рогаткой, стрелял по голубям, и дом укоризненно скрипел ставнями.

Тэйли пересказывала образы Птице, и тот слушал, впервые заставив ощутить, что дела Смотрительницы Крыш интересны кому-то ещё, кроме неё самой и вездесущего любопытного ветра. Кошки — те были себе на уме, они вели свою таинственную жизнь, лишь изредка пересекаясь с жизнью человеческой, и, хоть они и приветливо относились к Тэйли, выделяя её средь всех людей, близкими друзьями им было не стать. Кошки не дружат почти никогда.

Где Птица проводил ночи и что делал в свободное от прогулок и бесед с ней время, Тэйли не знала и не спрашивала, а тан мог рассказывать о мире так, что это звучало дивной древней легендой, но неразговорчив был во всём, что касалось его самого. Светлое приветственное «Ясного дня», учтивый поклон на прощанье — и авис растворялся в воздухе, словно и не было его, а была лишь выдуманная осенью сказка о духе-птице.

А потом они спустились на дневные улицы.

Гость Города — это были вовсе не просто слова. Город приглядывался, прислушивался к чужаку, чуть недоумённо шептались дома, но осень мерцала прозрачным хрусталём и тёплым золотом, дышала ветром, что пах дымом костров, осенними цветами и светлой, тихой печалью, жмурилась ласково. Город, тонущий в синеве небесного моря, казался картиной, написанной искусным художником, — слишком прекрасный, нездешний, чтобы быть настоящим: с увитой алеющими плетьми винограда, хмеля и плюща древней стеной с зубчатыми дозорными башенками по сторонам света, с сияющей алой, золотой, охряной листвой, особенно ясно вырисовывающимися в прозрачном воздухе башенками и разноцветными черепичными крышами маленьких белоснежных домиков, и синеватыми, покрытыми металлическими листами крышами больших домов, с вызолоченными солнечной пылью стенами, усыпанными шуршащим ковром листвы, что не успевали (а может, жалели) убирать, улочками, светлыми от золота и мерцающих брызгами и маленькими радугами фонтанов площадями…

Витавшая над городом осень обнимала пернатого воплощённого духа своего прозрачными крылами ветра, кружила листья стайками птиц и улыбалась янтарными бликами солнца. Лестницы, по которым приходилось подниматься и спускаться (Крисанта стояла на холмах, поднимаясь вверх уступами, и лестниц здесь было множество), с перилами, увитыми пожелтевшим уже хмелем с колючими шишечками-плодами, из которых здорово было делать человечков и зверят, сами находились именно там, где нужно, и не прятались крохотные переулки. Город, тонувший в приливе золотого листопада, распахнул ворота и улицы для Птицы, как распахивал их гостеприимно для пришедшей осени.

Хрустящие булочки из маленькой пекарни, доверчиво присаживающиеся на плечи ависа птицы, выпрашивающие крошки; тишина замерших в неизменности узких улочек с почти игрушечными разноцветными домиками квартала Мастеров Игрушечных Дел; букет из рыжих, золотых, рдяных листьев, рябиновая гроздь, рубиново мерцающая среди охры и злата; незрелые яблоки, в руках ависа наливающиеся стыдливым румянцем, нежным золотистым мёдом под тонкой полупрозрачной кожицей — укуси, и брызнет сладкий сок; алые ленточки, медные, серебряные и глиняные колокольчики на узорно-звенящих клёнах — для осенних духов, пусть будут добры, и в сумерках — крошечные бумажные фонарики-светлячки для них же...
Тёплое осеннее пламя рядом, обёрнутое янтарным пером, с крыльями за спиной — едва приметная улыбка, не размыкая губ, и внимательный взгляд; шаловливый ветер трепал рыжеватую косу и ерошил ало-золотую гриву, солнце осыпало золотистой пыльцой.

Крисанта явственно красовалась перед гостем, стелила под ноги мостовые светлого камня, показывала незаметные прежде тихие дворики, украшенные чуть печальным последним пламенем цветения рыжих, янтарных, золотых цветов, в городском парке являла вдруг глазу укрывшуюся в ворохе разноцветной листвы, застывшую в пойманном скульптором миге каменную фигурку — забавного зверёныша, одного из питомцев старых богов, распростёршую крылья птицу, неуловимо походящую на самого ависа, осыпала резными листьями, пахнущими тонко и пряно.

И никто, никто из людей не обращал внимания на Птицу, окутавшегося видимой краем глаза золотистой дымкой-вуалью, что заставляла воздух едва приметно дрожать.

Грело солнечное, золотистое сияние глаз, сердце осени стучало где-то рядом, отзываясь биеньем крови и трепетом в груди.

* * *

Квартирка Тэйли была на чердаке, и окошко распахивалось прямиком на крышу. В тесной, хоть и светлой комнатке со скошенным потолком едва умещались кровать (за свитое на кровати гнездо из подушек, покрывал и одеяла Тэйли даже стало неловко перед заглянувшим из любопытства в комнату Птицей, но полуптичий образ жизни и постоянно распахнутое окно, как видно, прививали птичьи же привычки вроде витья гнезда), рабочий столик с причудливой кованой лампой (тут же — кучки камушков, деревянные заготовки, отложенные бусины и плетёные разноцветные шнурки) и комод, и едва ли здесь поместился бы крылатый гость. Да и сама хозяйка, слишком любившая ветер и простор, в тёплую погоду куда чаще сидела, постелив на черепицу клетчатый плед, под козырьком чердачной надстройки, увитой плющом. Плющ норовил расползтись на всю крышу, явно мечтая захватить-увить весь дом, и Тэйли приходилось его подрезать, чего она очень не любила: ей жалко было даже рвать цветы — они ведь живые.

Сейчас Тэйли раскладывала так и эдак камушки, бусины и перья, чтобы почувствовать верный узор. Ветер вился вокруг, изредка шутливо дул в ухо и трепал косу, норовил унести перья, и приходилось придавливать их камушками.

Авис сидел рядом, расстелив громадные крылья по крыше, откровенно нежился на солнце, довольно жмуря золотые глаза, — янтарное перо мерцало, наливалось светом, окутывая всю фигуру сияющим ореолом, — Золотая Птица; держа книгу, вёл неспешно когтистой ладонью над страницами.

Птица, хоть и говорил на чужом языке, читать не мог. Тэйли даже предположила, что дело в том, что авис просто не воспринимает буквы — ведь он птица, может, видит просто иначе, чем люди?
Хотя как можно читать с помощью рук, было не вполне понятно.

— Каждая созданная кем-то вещь несёт энергию своего создателя, то, что называют «частичкой души», а к книгам, каждая из которых являет собой целый мир, сплетённый из слов и фраз, плотно сжатую череду образов, это относится тем более, — объяснял Птица. — Я их вижу, чувствую.
И даже многочисленные переиздания этого не меняли: созданные кем-то образы никуда не девались, а Птица, по его словам, просто считывал их со страниц. Неизвестно, правда, что тогда ему мешало воспринимать книгу сразу, целиком... Но, может, тогда никакого удовольствия от чтения не получишь? Растягивать интересную книгу, перечитывать, возвращаясь раз за разом, понравившиеся места, куда приятнее.

Не все книги, которые давала ему Тэйли, у Птицы получалось читать нормально — наверное, некоторые авторы не слишком-то старались, а то и сами не очень-то представляли то, о чём пишут, потому и образы получались неясные. Интересно, как же тогда быть с книгами научными?.. Вроде «Магомеханики» риши Нирава, что приходился самой Тэйли двоюродным дедушкой. Или троюродным... Может, даже прадедушкой. Маги живут долго и с возрастом начинают слегка путаться в родственных связях.

Впрочем, любимые книги Тэйли, зачитанные чуть не до дыр, Птица тоже читать отказался, едва взглянув, даже не взял в руки. Потому что чья-то вещь тоже несла отпечаток энергии своего владельца, а в книге образы, которые видел владелец-читатель, накладывались на образы, созданные автором, и двойственность восприятия утомляла и раздражала, не давая толком воспринимать суть.

Подумав, Тэйли принесла гостю пару книг из книжной лавки — ещё хрустящих страницами и пахнущих красками, хотя сама куда больше любила книги старые, много повидавшие и с радостью рассказывающие об увиденном тем, кто умел слышать. Дар Птица принял с учтивой и искренней благодарностью, а Тэйли в очередной раз подивилась благородству манер осеннего духа.

Тэйли, выбрав узор, собирала из малахитовых и золотисто-зелёных камушков и перьев певчего дрозда то ли украшение, то ли оберег (сделанные её руками обереги носили многие девушки, хоть магии она и не могла вложить, лишь свои пожелания, но говорили — и вправду помогают), сама пока не зная, что получится, и украдкой косилась на крылья и гриву из алых волос и тонких, длинных золотых перьев. Очень хотелось потрогать. Интересно, какие они?..

— Подойди и узнай, — отозвался Птица.
— Что? — вздрогнула вырванная из собственных Тэйли. — Ты... тан читает мысли?
Птица поднял голову, и Тэйли отвела взгляд: в бездонных золотых глазах ависа, как в глазах драконьих, можно было потерять себя. Кажется, она уже слишком долго в них смотрела...
— Я не читаю мысли. Можешь потрогать, коли тебе хочется.

Читает не мысли, но улавливает яркие образы, как читает книгу?..

Тэйли поколебалась, отложила в сторону отрез алой ткани, на котором собирала браслет. Поднявшись, робко огладила крылья, как во сне, потянулась обеими руками к гриве, боясь передумать. Или что вдруг передумает Птица.

... Грива оказалась шелковистой и странно тёплой на ощупь. Птица запрокинул голову, замерев в неудобной позе, и Тэйли, которая запустила в роскошную гриву обе руки, перебирая пряди, греясь в исходящем от Птицы солнечном тепле, осознала вдруг, что стоит прямо за его спиной, меж наполовину распластанных по крыше крыльев, — а боковое зрение у ависа, кажется, было неважным. Или не работало вообще, как водится у птиц — желая разглядеть что-то сбоку, он поворачивался всем телом. Если стоять так близко, теряясь в его собственном сиянии, различимом даже обычным человеческим зрением, — сможет он разглядеть её иначе, чувствами, как читает происходящее вокруг, а не глазами?

Скрежетнули по черепице крыши когти.

— Что тан будет делать дальше? — спросила Тэйли, чтобы разрушить странный, смущающий, застывший в янтаре осени миг.
И вернулась на место, поспешно заняв руки камнями и шёлковой тесьмой, чувствуя на себе внимательный взгляд.
— Я — тан, — сказал Птица, и странный, чуть напевный выговор его отчего-то цеплял, не давал покоя. — И должен вернуться к своему народу. Если остался хоть кто-то... слишком долго я был камнем.
— Тан опасается текучей воды, — напомнила Тэйли. — А иначе, чем перейдя через мост, из города не выбраться.
— Я не боюсь текучей воды, — отозвался авис, с шелестом складывая аккуратнее распущенные крылья. — Вода, что течёт и обновляет, сбивает с пути, я не могу проложить тропу — можно вовсе никуда не прийти, затеряться меж явью и тем, чему быть не дано, заплутать средь слоёв и потоков миров. И с обратной стороны ветра не укрыться тоже... время не пришло, и даже так перу не остаться сухим. Я уже сбился однажды с верной тропы — и оказался здесь.

И один только Солнечный отец знает сколько простоял камнем, — даже живущая на крышах Тэйли не могла бы сказать, когда на здании торговой гильдии появилось изваяние золотого человека-птицы.

— Но пересечь подвижную воду можно в правильное время, а оно ещё не настало, — добавил Птица, повернув голову, и пучки перьев у висков на миг вдруг раскрылись веером, будто он насторожился или просто прислушался к чему-то.
— Что такое, — спросила Тэйли, — обратная сторона ветра?

Авис осиял нездешним, слишком непохожим на человеческий золотым взглядом.

— Когда ветер дует сквозь дождь, одна сторона его всегда остаётся сухой. Укрывшись с обратной стороны ветра, я хожу по городу, летаю над ним — и люди не видят меня. У мира и всякого явления в нём, у каждой вещи есть две стороны — внутренняя и внешняя, две части, без которых не будет целого, — он милосердно отвёл взгляд. — Люди видят одну лишь сторону — большинство внешнюю, не осознавая того, что изнутри, но кто-то, наоборот, внутреннюю, забывая о внешнем. Для того, чтобы сложилась картина, нужно объединить внутреннюю и внешнюю её стороны, и лишь тогда узришь истину. Те, что могут сшить обе стороны ветра, становятся теми, кого вы называете волшебниками.

Тут Птица, приподнявшись, вздыбил крылья, а выбравшийся на крышу здоровенный корноухий чёрно-белый кот самого разбойничьего вида выгнул спину и развернулся боком, зашипев и явственно раздувшись, чтоб выглядеть внушительнее, но предпочёл отступить. Взъерошившийся авис раздражённо хлопнул пару раз крыльями, прежде чем их сложить. Тэйли только вздохнула: золотой тан учтиво и дружелюбно обращался с ней самой, находил общий язык с ветром, непостоянной стихией, нравился Крисанте... но всё ж оставался птицей. И с кошками ладить явно не умел.

Тэйли не спрашивала больше, пытаясь понять сама: учиться можно и на чужих ошибках, но познавать что-то — только самостоятельно, пусть даже идя долгими путями и ошибаясь раз за разом.
Птица же обронил как-то:
— Тому, кто говорит с домами и слышит голос ветра, отчасти не зрима ли и внутренняя сторона мира?

В один из дней, обойдя вместе с ависом крыши друзей-домов, поздоровавшись с каждым, уже в сумерках Тэйли достала глиняную птичку-свистульку — впервые при крылатом госте.
Свистулька тоненько пела, и зримый узор песни вился серебряной нитью. Птица подхватывал нить, пропуская меж пальцев, выплетал когтями диковинный узор, отпускал на свободу, и незамысловатая песенка расцветала серебристой цветочной гирляндой в сумерках.

Внезапно авис странным, текучим, не птичьим и не людским, змеиным каким-то движением оказался на ногах, скрежетнули о черепицу когти, с шелестом развернулись крылья, и песенка свистульки, поперхнувшись, умолкла.
— Что? — шёпотом почему-то спросила Тэйли.
— Они здесь, — непонятно отозвался после паузы вслушивающийся в сумерки Птица. — Пришли по следу. Я думал, что след мой уж выдохся…
— Кто?
— Гончие разлома, — обратившиеся на неё золотые глаза отражали свет луны и городских огней.

Тэйли пробрала дрожь от тона, которым это прозвучало. А может, это дрогнула ратуша, на крыше которой они сидели. Чего испугался город?

— Я уйду, — после паузы сказал авис. — Эта Охота — за мной, и мне с ней встречаться.

Подхватил Тэйли на руки — с ратуши ей самой бы ни за что не спуститься — миг падения, хлопнувшие сильные крылья и ветер в лицо, и вот уже под ногами снова есть опора. Птица перенёс Тэйли на крышу дома, где была её квартирка.

Жаль, что миг полёта так краток...

Авис молча склонил голову на прощанье, повернувшись, шагнул с крыши и бесшумно канул в темноту, поглотившую даже мерцание янтарного пера. Укрылся за ветром, с обратной его стороны?
Тэйли почувствовала себя так, будто у неё что-то отобрали. Дом изредка вздрагивал крышей, но ни одного ясного образа уловить так и не удалось, будто он и сам не знал, чего боится.

Несколько дней ависа не было видно, и дома не знали о нём, а ветер отчего-то не желал говорить, лишь свистел птичьими голосами да ерошил волосы игриво, не желая являть внутреннюю сторону свою, и мир оставался прежним, а так хотелось его увидеть, как видит Птица — целиком!

Тэйли, слушая дом, прижав ладони к крыше, вздрогнула, ощутив вдруг что-то настолько неправильное, что его не должно было существовать в этом мире.

Тоска, голод, что нельзя утолить, беззвучный вой, раздирающий воздух, заставляющий сжиматься в панике сердце...

Тэйли, только и успев, что вскочить на ноги, попыталась бежать — и не смогла двинуться с места, оцепенев, а ясный, пронизанный янтарём осеннего солнца день померк перед глазами.
Вымахнувшие на крышу сгустки мрака с оскаленными пастями, на собак походящие очень отдалённо, приближались неспешно, с уверенностью, что добыча не денется никуда.

Гончие осеннего разлома, чуждые создания, которым не место было в мире, что давно принадлежал людям, самим своим существованием ранящие его, и пищей им были людские души.

В моём городе!

Ближние дома застонали.

«Помоги мне», — взмолилась Тэйли неведомо кому и вспомнила вдруг золото глаз крылатого гостя. Пламя осеннее, тёплое пламя, оборони...

А внизу люди, зябко поёживаясь и отмахиваясь от внезапного неуютного ощущения, спешили по своим делам…

Повеяло вдруг ароматом осенних цветов и мёдом, ветер голосом ависа позвал Тэйли по имени и обнял за плечи.
Возникший из ниоткуда в синей вышине Золотая Птица замер на невозможный миг, раскинув сияющие крылья — сотканное из бликов солнца, золотого жара и магии осени создание, — и само время остановилось, скрутилось клубком янтарных нитей.

Гончие увязли в янтаре, в осеннем меду, взвыли — беззвучно, страшно. Тэйли прижала ладони к ушам, но высокий, беззвучный вой слышался даже не ушами — всем существом, пробирал до костей, заставлял дрожать от неизбывного ужаса. Сердце, будто враз разучившееся биться, ощущалось тяжёлым камнем в груди, тянуло мучительно.

Птица опустился рядом, алмазно сверкнули на солнце когти, в два взмаха разрезая невидимую паутину. Тэйли, обретя вновь способность двигаться и дышать, отступила за спину ависа, пытаясь справиться с противной обморочной дрожью. Зыбкий, призрачный мир расцвёл вдруг кружевным переплетением светящихся нитей, зазвучал неслышной песней без слов — до того прекрасной, что хотелось плакать.

Птица же, угрожающе вздыбив крылья, обернулся к сгусткам мрака, утратившим даже отдалённое сходство с псами, широко раскинул руки, затем резко сведя ладони вместе. Песня оборвалась резким диссонансом, пространство беззвучно вскрикнуло, вспучившись, лопнуло — и спелёнатые Гончие провалились куда-то вовне. Покорёженная реальность со стоном колыхнулась, заращивая прореху, и успокоилась. Ощущение зыбкости мира ушло, погасло странное разноцветное кружево, которым он был расшит. Пропали пугающие своей чуждостью этому миру создания, и Тэйли наконец выдохнула, и вместе с ней, показалось, облегчённо вздохнул сам город.

Взъерошенный авис пару раз хлопнул крыльями, словно раздражённая птица, а ветер сердито шипел что-то призрачной змеёй, вздымая пыль и сухие листья. Тэйли осторожно пригладила ладошкой вздыбленные перья на спине меж лопаток. Птица обернулся к ней — едва успела выпутать руку из алых прядей, как раз до лопаток доходивших, — испугав почти сплошь чёрным, с едва приметным тонким ободком золота взглядом, и губы странно кривились, будто удерживая оскал, но вот он на миг прикрыл глаза, глубоко вздохнув, и золотой жар, исходящий от него, угас. Встопорщенные перья улеглись, странно потускнев, а крылья мирно сложились за спиной.

Ветер шепнул что-то почти виновато, скользнул рядом, отеревшись, будто громадный кот. На подставленную когтистую ладонь Птицы, покружившись, лёг принесённый ветром золотой резной лист.

— Ты… тан убил их? — Тэйли надеялась, что голос прозвучал спокойно, не выдавая дрожи, которую унять не получалось до сих пор: оказаться так близко к чему-то настолько чуждому, вызывающему даже не просто страх — отторжение...
— Не в моих силах убить то, что даже не живёт. Я могу лишь столкнуть их с тропы, — сказал авис, сжимая пальцы, и голос его сейчас был отзвуком той песни, что услыхала Тэйли, на миг почувствовав мир иным. — Моя вина: если бы ты не пыталась разглядеть обратную сторону мира, гончие могли и не заметить тебя.

Когда он вновь открыл ладонь, на ней лежала подвеска — искусной работы кленовый лист в половину настоящего, даже не выкованный — сотканный из тончайшего золота так, что видна была каждая прожилка. Авис протянул свободную руку вверх, шевельнул пальцами, будто выплетая что-то; блеснули на солнце алмазные когти, вокруг которых обернулись пойманные тонкие лучи.

— Это если и не охранит тебя на время, пока я здесь, то позволит мне почуять беду и успеть вовремя, — Птица аккуратно согнул черешок листа и продёрнул сквозь получившееся ушко подвески сотканную из солнечного света цепочку.

Соединил концы — та мгновенно стала одним целым — накинул Тэйли через голову.
Подвеска странно дрогнула, умащиваясь, привыкая к хозяйке, и замерла обычным украшением. Только вот от украшения шла ощутимая волна тепла — будто часть золотого солнечного жара Птицы.

— Спасибо, — растерянно сказала Тэйли, погладив лист кончиками пальцев — бережно, словно был он живым.
— Две половины, танни, — напомнил авис, чьи глаза вновь сияли привычным золотом. — Внутренняя и внешняя, что на деле одно.

Тэйли даже пропустила мимо ушей странное обращение.
Так он и творил волшебство?.. Внутренняя сторона ветра, две половины у всякой вещи и явления, две половины, что можно соединить в одно целое... Внутренняя сторона мира — место, где могут обитать гончие, осенние духи и ещё один Солнечный отец знает кто, а люди не видят их.
Незрелое яблоко «знает», каким станет, созрев, это начертано самой природой, где-то оно уже спелое — и под руками Птицы то, что видно внешне, и знание яблока о себе самом соединились, дав спелый сладкий плод.
А внутренняя часть осеннего листа может быть золотым украшением или же стремлением быть украшением, чем-то ещё, более долговечным, чем хрупкий листок?
Внутренняя, обратная сторона книги — не те ли образы, что видит Птица, не понимая сам текст?
И, если соединить внешнее и внутреннее, сделать одним целым...
Тэйли почувствовала, что окончательно запуталась. Внутренняя сторона ветра — она всегда одинакова или своя для каждого?..
Ветер ласково взъерошил волосы прохладной ладонью.

* * *

Теперь авис, отлучаясь по каким-то своим делам, о которых не рассказывал (а Тэйли почитала невежливым спрашивать), всегда возвращался. Будто приглядывал за ней. Но Осенней Охоты было не слышно — Гончие не могли найти тропы назад, на внешнюю сторону мира, и Птица подолгу сидел с книгой, взглядывая временами, как вырезает из тёплого дерева, поющего неслышно под руками, плетёт браслет или набирает бусы Тэйли — та ощущала взгляд тяжёлым теплом, грелся на солнце, на которое глядел не мигая. Порой просил позволения взять в руки готовое изделие, перебирал подолгу камни и бусины, будто прислушиваясь к чему-то, и улыбался едва-едва, самыми уголками губ.
Ветер вился дружелюбно вокруг, насвистывал что-то по-птичьи, шкодливо дул в ухо, хлопал призрачными крыльями.

Авис мерцал, переливался в солнечных лучах, окутанный золотистой дымкой, и Тэйли приходилось прищуриваться, чтобы взглянуть на него — она-то не могла прямо глядеть на солнце.
Одно солнце сияло в небе, а в городе будто появилось второе, живое и крылатое. Кажется, даже люди стали улыбаться чаще… а может, всё это была волшебная, сказочная осень.

Рябина — огнисто-рыжая на янтарном пере — и не думала высыхать, выглядела так, будто оберег Тэйли делала только вчера. Птица же носил рябиновые бусы так, словно это было императорское ожерелье.

— Тана любит солнце, — вздохнула Тэйли, раздумывая, согласится ли авис поделиться перьями для серег и ловца снов.
То-то дивные вещицы бы получились! И удобно ли вообще просить о таком?

Мерцающий Птица — солнечным светом он питается, что ли? ведь из её рук пищу принимал, словно из вежливости, выглядя так, будто вовсе в еде не нуждался... человеческой еде, а тускнеющие порой перья на солнце вновь начинали сиять, будто вбирая его свет, — обернулся, складывая крылья и рассыпая множество солнечных бликов от перьев.
— Разве и тебя не любит солнце? — улыбка, не размыкая губ, подчёркнуто медленное, плавное движение — когти скользнули, разделяя распущенные золотисто-рыжие пряди. — Ты тоже чувствуешь солнце, и солнечный дар горит у тебя в душе.

Тэйли почувствовала себя странно — Солнечный отец, да она всё время рядом с ависом чувствовала себя странно! — и отодвинулась, уклоняясь от его руки. Когда он вообще оказался так близко?

Солнечный дар... Солнце — огонь, огонь, что горит в душе… дар творения? А ведь Птица горит солнцем весь.
Если две стороны у всякой вещи и явления, то внешняя и внутренняя стороны есть и у живых созданий?.. Две половины ветра. Как сшить их в одно?

* * *

Так жаль, что всему однажды приходит конец… Тэйли знала об этом, но нынешняя осень казалась бесконечной, в двух десятках дней — целая жизнь, полная солнечного злата и волшебства, и оборвавшие её слова показались жестокими и неправильными.

— Время пришло, — сказал авис, замерший на краю крыши и прислушивающийся к чему-то, что слышал только он. Янтарные перья переливались в свете утреннего, медного солнца. — Тропа открыта, и внутренней стороны ветра не коснётся текучая вода. Перо моё останется сухим, врата откроются верно теперь.
— На что... оно похоже, то место, куда ты так стремишься? — сонная после ночной прогулки Тэйли встряхнулась.

Осень закончится, а зимой уже будет иная Тэйли, не та, что делила волшебство с городом и осенью...

— Там хрусталь и янтарь, там леса огнисты и янтарны, воды — будто злато, белой яшмы луна не сходит с небес, сияют стены Золотого Города и стоят на них крылатые стражи, и мчится Лисья свора Грёз, что собирает людские грёзы и сны, и возглавляет её всадник ану, мастер грёз, — нараспев, будто бродячий сказитель, отозвался крылатый гость, надел птичью маску, словно отгораживаясь. И становясь совсем чужим.

Тэйли отвернулась. Было нестерпимо жаль... жаль уходящей дивной живым золотом, сказочной осени, уступающей место тёмному времени года. Сказка для Тэйли-с-крыш, сказка из золота и тягучего янтаря подходила к концу.

— Что же... удачи крылатому тану.
Шелест крыльев за спиной, мимолётное ощущение, будто коснулась волос в невесомой ласке ладонь, и голос Птицы сказал совсем близко:
— Ты проводишь меня, танни?

В молчании они спустились на улицы города, хлопнул крыльями ветер — и авис исчез за невидимым покровом. Как видно, он не желал рисковать, пересекая бегущую воду, и пошёл иным путём, укрывшись с другой стороны ветра, той самой, что вечно остаётся сухой.

Выйдя за городские ворота, Тэйли пересекла мост через реку Талин, что обнимала ласково Крисанту, и на берегу будто из воздуха соткался золотистый крылатый силуэт поджидающего её Птицы.

Лес встретил их без вражды, но чуть настороженно шептались на ветру деревья, и запах прелой листвы мешался с ароматом мёда и поздних цветов.
Тэйли поёжилась от неуютного ощущения чьего-то взгляда: лес, казалось, следил за ними — бусинками глаз замершей в ворохе листвы мыши, приоткрывшимися жёлтыми глазами совы, что почти слилась с деревом, глазами порскнувшего под корни дерева зелёного моховичка и скакнувшего в кусты зайца, и вертевшейся, рискуя упасть с ветки, разглядывая их, трещавшей громко сороки.

Авис, казалось, точно знал, куда идти — уж не был ли он тут раньше, когда только попал в их мир? Ступал он неслышно, листва не шелестела под его шагами, не трещали сучья, и ветки раздвигались будто сами собой, не цепляясь за громадные крылья, и Тэйли, обитательница крыш, чувствовала себя в сравнении с ним неуклюжим медвежонком.

Живое воплощение янтаря на диво уместно смотрелось здесь, среди осеннего леса — золота вокруг и, шуршащего ласково, — под ногами. Осенний дух в сердце осени…

Авис же внезапно остановился, и Тэйли увидела лежащий посреди поляны большой серо-синий валун, позеленевший снизу ото мха. Странно, что прежде, бывая в лесу, чтобы набрать ягод, шишек, древесных грибов или забавных коряжек и сучков, Тэйли не видала ни этой поляны, ни странного камня. Откуда он взялся посреди леса?
— Такие камни — врата, — сказал Птица, осторожно касаясь камня. — Они разбросаны неведомо кем по мирам, и проход, что доступен не каждому и не во всякое время, порой может открыться кому-то почти случайно. Может, они служили не только вратами, но и ещё для чего-то, только тайна их потеряна в глубине времён, и ключа к ней уже не подобрать. Даже тем, кто зрит тропы.

Тэйли потрогала камень — тёплый...
Авис повернулся к ней.
— Нам пора прощаться. Корми птиц, маленькая танни, смотрящая за крышей города, — когтистая рука легко коснулась щеки, яростное золото глаз в прорезях маски смягчилось, осияв солнечным светом. — Жаль, что над нами разные небеса... Помни: чтобы увидеть целое, надо разглядеть не только внешнее, но и внутреннее. Сшить две половины своего ветра в одно.

На миг руки ависа легли на плечи, крылья сомкнулись над ней коконом — тёплый запах мёда и прохладный — поздних цветов, солнечный жар, гладкое перо и щекочущие мягкие пёрышки «воротника», глухое биение чужого сердца под щекой, и неслышная песня без слов, нежная песня осенней печали, от которой чуть дрожал воздух.

А потом он отступил на шаг и окутался золотистым сиянием осенней магии.

Хлопнули, разворачиваясь, крылья, вздымая опавшую листву, а потом ветер подхватил ависа, прянувшего вверх. Тэйли рванулась следом — и в то же время не двинулась с места, едва в силах вздохнуть, — натянулась напряжённо зазвеневшей струной, уходя в высь, тонкая ниточка связи меж ней и крылатым таном.

Птица в небе сделала плавный круг, другой — и Тэйли была там с ней там, в море синевы, — а потом сложила крылья и пала вниз. Прозвенела лопнувшая струна, порыв ветра — вспорхнули птицы-листья, и вспыхнул ослепительный золотой свет.

Когда Тэйли снова смогла видеть — никого уже не было, серо-синий камень лежал, как ни в чём не бывало. Медленно гасла светящаяся вязь непонятной надписи на боку, таяли золотистые искорки в алой россыпи капелек крови, обратившиеся огнисто-рыжим сердоликом ягоды рябины затерялись в пожухлой траве, когда-то деревянный солнечный крест мерцал янтарём. И замирало неслышное пение, от которого дрожал едва приметно воздух.

Тэйли спрятала крест у сердца, выплела ленту из косы, повязав на ветвь гибкого клёна на краю поляны, положила к корням глиняную птичку-свистульку. Подношение осеннему духу...
Бледные язычки пламени, вспыхнувшего неожиданно на камне, слизали капельки крови — вот и не осталось в мире следа крылатого гостя.

Осень принадлежит не людям — сказочным созданиям, что таятся в полутенях, солнечных бликах, танце кружащегося осеннего листа.
С внутренней стороны ветра.

Авис, крылатое дитя магии королевы осени, воплощённый дух в янтарных перьях, не боящийся холодного железа... Что хлад железа тому, у кого солнечное злато течёт с кровью в жилах!
Последняя песня осени...

Когда-то, читала Тэйли, был обычай выпускать по весне на волю из клеток пойманных птиц, чтобы те принесли надежду и тёплый ветер на крыльях.
Отпущенная на волю птица радостно расправляла крылья, летела в небо, где ветер, но вспоминала ли о том, кто остался внизу со странной пустотой в сердце?..

Солнечная птица забрала солнце с собой, закончились медово-янтарные дни и рыдали в небесах улетающие журавли.
Золотой Цветок увял среди серой хмари, растерял последние лепестки, уснул до весны.
Покинутая любимым созданием своим, осень не пела больше, но безутешно оплакивала разлуку дождями, хлестала, обиженная, порывами холодного мокрого ветра и куталась зябко в молочные туманы, седела от выпавшего поутру инея. Златые опавшие листья потемнели и опали, оставив нагими и беззащитными ветви, — всем сказкам когда-то приходит конец.

С обледеневших крыш легко было упасть, и Тэйли всё чаще приходилось спускаться на улицы, бродить, закутавшись в плащ, касаться украдкой ладонью стен. Все дороги и улочки приводили в парк, где сквозь дождь и туман всё так же стремилась в небо каменная птица; сидел подле, закутавшись в крылья, промокший и печальный полупрозрачный маленький дух с птичьей головой; Тэйли, не удивляясь, поднесла ему в дар хрустящий медовый крендель, только что купленный, пообещала назавтра принести, повязать на ветку колокольчик. Маленький дух встрепенулся радостно — и им вера нужна, не потому ли старые боги ушли, что веры в них людям недоставало? — взъерошил хохолок.
Сама по себе, будто живая, блуждала меж домов, путалась в потемневшем кружеве нагих ветвей потерянная и озябшая песенка свистульки.

Город ёжился под настырной моросью, грустил по ушедшему теплу. Дома походили на несчастных вымокших псов и жаловались единственной, кто умел их слышать, на разбухшие от влаги, перекосившиеся ставни, на ломоту в стенах и мокрые чердаки. Тэйли слушала, успокаивала, как могла — ведь некому, кроме неё, потом, продрогшая, возвращалась к себе, в свою квартирку под самой крышей. В тоскливом завывании ветра мерещились голоса потерянных Гончих.

От книг, что держал в руках, читал Птица, до сих пор веяло солнечным теплом. Тэйли брала книги, листала бережно, пытаясь увидеть, как видел он, прочитать чужую душу. Одна из книг была сборником сказок «Госпожа Осень»...


Там, откуда родом златоглазый крылатый тан, дитя осени, пронизан медовым сиянием мир — безмолвие янтаря, подарившее сияние морского мёда каждому перу; и очи озёр — цвета злата, а в небе, в ослепительной синеве, висит белой яшмы луна. Янтарное время течёт-плывёт неспешно, обнимает мир, впадает само в себя виток за витком, потеряв начало и конец, вечно мчится Осенняя Охота — лисья свора грёз, возглавляемая всадником на страже снов, и прямо в высокое небо ведут тропы крылатых детей осени, что зрят внутреннюю сторону ветра, видя мир целиком.

...Тэйли подолгу стоит на том самом постаменте, откуда сошёл оживший Птица, сжимая в ладони подвеску-кленовый лист, всё ещё таящую солнечное тепло. Высота манит; ей хочется сделать шаг — ведь вьющийся рядом ветер подхватит, поможет распахнуть невидимые крыла?.. Но люди не умеют летать.

И не видят обратной стороны ветра, той, что остаётся в дождь сухой, не могут сложить две половины мира, чтобы стал он единым целым.


Тэйли кормит озябших птиц у храма полузабытой крылатой богини — полураспустившие крылья хищные птицы на каменных постаментах с двух сторон у входа, высокий, прозрачный, невесомый купол внутри, изваяние богини: летящие одеяния, крылья за спиной, раскинуты руки и одна ступня едва-едва касается постамента, и запрокинута голова — всем существом она стремится туда, в высоту, в небо, время застыло, и богиня замерла в миге прыжка — Белая Птица, — старается, чтобы хватило крошек всем. Тихонько звенят колокольчики на облетевших клёнах, ветер треплет потускневшие ленты; певчие птицы клюют из её рук, норовя клюнуть узорные разноцветные браслеты из бусин и камней на запястьях, бесстрашно садятся на плечи, трогают клювами прядки волос, мочку уха.

Сорванный с ветки осенний лист ластился к рукам крылатого тана, стремился стать большим — потому и обратился легко драгоценным даром, подвеской солнечно-рыжего злата, живого, в отличие от мёртвого золота людей. Если чувствуешь крылья — они у тебя есть, нужно лишь раскрыть их.
Как увидеть, воспринять себя — целиком?
Стать не оборотнем, вечно мятущимся меж двух половин души своей и меж двух миров, не принадлежа ни одному до конца.
Не отказаться от сути своей, но связать воедино — то, что снаружи, и то, что внутри.

Если суметь соединить две половины в одно, пройти тропами осени, следуя мелодии поющих, натянутых струнами граней, ступая по палым листьям, золотым монетам волшебных оборотней-зверей, — придёшь ли туда, куда зовёт душа, откроются ли нужные врата?..

Тэйли снится небо с сияющей белояшмовой луной в бездонной синеве, снятся огнистые леса и золотые воды, живое янтарное солнце, осень царит в душе и нежно поёт её печаль.
Вместо сердца — птица бьется в груди, просится на волю, расправить белые сияющие крылья, взмыть ввысь, разделить небо и ветер с тем, чьи крыла янтарны, а глаза — расплавленное злато...

Осень — янтарь и печаль, осень сбережёт Тэйли за того, чьё перо — морской мёд, откроет однажды тропу живого солнечного злата, ступит человек — белая сияющая птица исчезнет, растворится в высокой синеве.
Нет «разных небес», небо — оно одно для всех на самом деле, просто всякий выбирает сам, каким видеть его.

Осень стоит за плечом, и серебриста внутренняя сторона ветра, прочной нитью смётанная со стороной лицевой.
Я иду за тобой.

запись создана: 19.04.2017 в 16:49

@темы: птицы, призрачные грани, иные города, осень, сказки

---

О персонажах

Вообще, в этом дневнике не было флешмобов. Но, поскольку он таки текстовый и сказочный, то будет исключением.
Пока у меня ничего не пишется, в ответ на выбор вами персонажа (в крайнем случае - мира) из любой моей сказки, даже только мельком упоминаемого, я расскажу о нем/ней пять фактов.

1. Лис из сказки Лисы слепого дождя
2. Умирающий мир, который держат собой драконы из истории "Лунный дракон"
3. Жители Солнечных островов из сказки "Золотой корабль в небесах"

запись создана: 03.09.2020 в 21:03

@темы: сказки

---

Осенний дух

В качестве разминки - эти картины слишком будят воображение

В час, когда луна средь бела дня, прозрачная, в небе висит, когда звонка тишина и хрупок мир на переломе, истаивают, истончаются границы, что заперты накрепко в иное время.
Воздвигся над лесом осенним, в тумане золотистом дух как гора — всё тело в перьях вместо шерсти, бородатый лик, острые уши, вместо рогов — раскидистые деревья в осенней листве. Колышется тело его и словно чуть плывёт, размываясь по краям, будто истаивая, пребывая наполовину не здесь, а где-то там, по ту сторону. Дух-исполин мычит гулко и печально, переступает раздвоёнными копытами — трещат деревья, врассыпную с верещанием бросаются разноликие мелкие духи, а те, что уснув от старости и могущества, в землю вросли камнями да деревьями, ворочаются медленно, сонно — конец мира наступит, они не проснутся до конца.

Наклонив рогатую деревьями голову, хватает дух зазевавшуюся мелочь, подбросив высоко, втягивает распахнутой беззубой пастью.
Проглотив, озирает затаившийся лес, что внизу, встряхивает головой — опадают с тихим шорохом листья с деревьев-рогов — и снова мычит, будто зовёт кого-то, и безнадёжная тоска в его зове.
Ступает дух — и трещат деревья, гнутся, как тростинки, просека остаётся за длинным чешуйчатым хвостом.
Вздрагивает гора под неслышной тяжёлой поступью.

Спит деревенька за мостом, что берега разделяет, спит у подножия горы — где-то большие города и время мчится стремглав, здесь же веками всё неизменно. Живут, как встарь, духи в домах и дикие — в лесу, что видел другие времена. Тогда грани были тоньше, чем сейчас, и бродили странные создания по миру. Много воды с тех пор утекло, спят беспробудно древние создания, позабытые людьми, иные вовсе ушли, истаяли, будто и не было их, но кто знает, чей сон однажды будет нарушен...

Мычит тоскливо древний дух — весь перьями покрыт, лик бородат и голова увенчана деревьями вместо рогов, — но нет ему ответа.
Лишь тишина осенняя звенит.

@темы: "Осколки цветных витражей", рассказки о чудовищах, осень, сказки

---

* * *

Часть души моей убежала в лес на быстрых лапах, затерялась тенью меж дерев, и пустота в груди звенит.
У половины души моей шерсть сера да зубы востры, но пустота тоже хищна, грызёт изнутри, чтобы стать — мною.
В час печали, в час беды косу расплету я, в лес пойду, что глух и тёмен за опушкою светлой, войду в его тишину, не видя старательно светящих из кустов глаз, шорохов не слыша, не сворачивая с едва приметной стежки-тропы, в начале которой след — примятая трава да борозды от когтей, да мною хлеб оставленный с поклоном да учтивыми словами. Пройду по ней, пряди у ветвей ловких отбирая, не оглядываясь и не сворачивая никуда, семь холмов пройду, речной брод пересеку, не видя, не зная руками людей сотворённого мостка, — речные оковы, миную ив-девиц, меж ветвей боярышника пройду, не глядя, не видя хищных теней, что чуют запах крови, взятой привратником колючим за проход. Поклонюсь низко старой-старой яблоне посередь поляны, что без времени цветёт, ленту на склонённую ветвь повяжу, матушкой назову, скажу: «я — лишь половина меня», да попрошу тропу указать.
Взметнётся ветвь, подзатыльником одарив, как матушкина длань, осыплет бело-розовыми лепестками, ветер шепнёт: «Иди».
Лес молчит, выжидает, и тени за тропою скользят, и глаза чьи-то мерцают — я не вижу, не гляжу, тогда не увидят меня.
В глухом лесу, где мохом препоясаны деревья, где болота жертву берут и алые ягоды — чья-то в седые времена отданная кровь, встречусь я с половиной души моей — шерсть космата, жаркая пасть. Клыки востры, клыки выгрызут жадную пустоту, я снова — одно.
Прорастёт маска костяная сквозь лицо, шкура мохнатая плечи укроет, в волосах распустится вьюнок, ветвь узловатая вместо посоха руку найдёт.
Сияют сквозь закрытые веки серебристые огоньки душ — мне не нужны глаза; каждой предназначена своя тропа.
Я слышу, как за краем звенит пустота, как восходит луна, как сквозь кости прорастает трава.
Я делаю шаг — ночь непроглядная светлеет, льётся в уши шёпот, тени хищные вьются псами у ног. Лес принимает меня.

@темы: сказки

---

Осенний магазинчик

Хозяйку магазинчика зовут Юки, и никто не знает — как "снег" или как "храбрость", потому что никто не видел ее имени написанным, и никто не может сказать, сколько в том имени от истинного. Помощников у Юки двое — маленький дух дзашики-вараши, который больше озорует, чем помогает — натура такая (а лисы не бросают детей, пусть даже они немного нечисть), и брауни, взъерошенный и такой тёмный, будто его вымазали ваксой. В садики за домом обитает броллахан — фейри, лишенный постоянного облика. По поводу своей бесформенности броллахан ужасно переживает, и Юки, чтящей свои корни и предков, приходится его утешать. Дело в том, что родителями Юки были белый лис бьякко (который, конечно, отличался от рыжих лис не только цветом шерсти и количеством хвостов, но и куда большей близостью к существам божественным) и ши из Холмов.

Лисы ужасно любопытны, а потому однажды будущий батюшка Юки в человеческом облике пробрался на тот корабль, на котором вопреки закрытости его родины отправляли учиться многообещающую молодежь (потом эта молодежь примется творить судьбу страны, но это будет потом) за границу. Там — на другой корабль, учуяв свежий морской ветер... Словом, встреча лиса-бьякко и девы-сидхе была совершенно невозможной... И Юки тоже — невозможна.
Как и ее магазинчик.
Всяческая домашняя нечисть, как и могущественные духи, не уважает лис, потому что лисы — хаос и беспорядки. Не со зла, просто натура у них такая... Неусидчивая и неугомонная. Но Юки лиса лишь наполовину, на другую она — дивная ши, а под их ладонь ластятся травы, поднимают головки цветы, деревья, звери и птицы рады служить ши.
У магазинчика несколько дверей — одни выходят на нежно любимые Юки Острова, другие на те туманные острова, откуда родом ее мать, третьи — в тот город, что для людей живёт лишь в отражениях луж и витрин, меж сегодня и вчера, и обитают в нём, мирно уживаясь, ведьмы, полукровки, фейри из тех, что не приняты у своих, и прочие создания из тех, кто средь людей почитается за выдумку и сказку. Владыку города отражённого никто не видал (может, разве вездесущие проказливые лисы лично получали по рыжим ушам), но он есть, и законы его соблюдают свято. Остальные двери открываются в зависимости от настроения то ли самой хозяйки, то ли ее магазинчика.

В магазинчике никогда ничего не продают — уж дитя лиса, чьи сородичи — великие обманщики, и фейри, знает цену недолговечному злату, которое наутро оборачивается сухой листвой! Можно лишь выменять что-то, ведь волшебство нельзя купить, как и дружбу, и любовь. Теплый осенний магазинчик, где можно выменять осеннее настроение, примерить рубашку из осенних листьев, сшитых осенней серебристой паутинкой (сам Рогатый заходит к Юки, потому что ну право — не идти же ему в человеческий магазин, а из ничего одежду не творят даже древние божества), обменять на осенний букет немножко золотой пыльцы, чтобы распылять в воздухе, взять немного шуршания (его здорово брать с собой на прогулки в безветренную погоду, разбрасывать вокруг — и шагать, шуршать по ковру листвы) и даже за пару футов лучшего островного тумана вырастить ненадолго пушистый рыжий хвост для осеннего настроения, потом ходить и весело помахивать им. Заглядывают в магазинчик люди и духи, и для каждого найдется что-то нужное. Юки радушно приветствует всех, в чьём бы обличии ни явился посетитель. И подарит маленький осенний алтарь позабытому мелкому божеству, и на алтарь тот рядом с лесной тропой вскоре положит кто-то пару осенних сладких яблок. И сотворит новый осенний наряд юной кленовой девушке Каэдэ в обмен на пригоршни кленовых листьев-лапок, горящих живым огнём не сгорая, и шёлковую шапочку для лиса-студента, что вознамерился сдать экзамен на чиновника (тот взамен угостит Юки тофу, и лисья половинка будет в восторге, зато фейри предпочла бы яства из Холмов), и в обмен на осеннюю меланхолию подарит слишком грустному человеку бутыль с лучшей настойкой из осеннего настроения со звёздной пыльцой и капелькой лунного молока для вдохновения, и просидит ночь, вместе с брауни творя наряд для Короля Охоты: плащ из недоброй мглы ноябрьских ночей, расшивая его колкими лучами морозных звёзд, из утреннего тумана и заиндевевшей травы — камзол, перевязь тачая из печали потерь, и рубашку из лунного света, а уж что взамен отдаст Король-Охотник, то ведают лишь двое — сама Юки и Король.

Юки приветливо встретит каждого, и надобно быть учтивым с хозяйкой, ведь она и фейри, и лиса, а те всегда могли недобро пошутить над обидевшим их. Главное — принести с собой что-то на обмен, и куда ценнее поющего самоцвета из холмов фейри Юки может показаться простенькая тростниковая свирель (о, свирель та поёт голосом обманутой девы, но тс-с-с!). Или пара пригоршней слёз разлуки. Или красивое перо. Или рябиновые бусы... уж она-то, в отличие от родни-фейри (те, впрочем, знать её не желают: ни лиса, ни дева холмов), рябины не боится, как и железных зверей, сотворенных людьми. Ей верно служат и рукотворные звери, как те, что из плоти и костей.

Осенние венки и гирлянды, фейские ботинки из лучшей коры и камзолы из света звезд, лунных бликов и тумана над рекой, лучшие осенние туманы (правда, в них вечно заводятся то щенки тумана — потом не выставишь их из дома, а Юки не очень-то любит собак лисьей половинкой, то печальные птицы тумана, что когда-то были потерянными душами, теперь кричат тоскливо), снадобья для хвоста, снадобья для выращивания перьев, и, если очень повезет — крыльев (ведь осенью так хочется летать!), арфы осенних фейри, где струны — паутина, а дерево было отдано добровольно; немножко осенних дождей для сладкой печали (и обязательный клетчатый плед и чашка с какао), тоскливые птичьи кличи в высоте, шорох падающих листьев и шорох листвы под ногами, и флейты, чтобы вплетать мелодию в саму осень...
Там можно выменять именно то, что захочется душе. Ну или духу.

Можно даже взять себе одного из смешных щенков тумана — и никогда больше нигде не будешь блуждать. Зато блуждать будут все прочие — потому что не видно ничего.

В лисий час, перед рассветом, едва сумеречное небо расчертят первые оранжевые лучи, Юки закрывает раздвижные двери магазинчика. За тонкими, почти бумажными стенами печально вздыхает броллахан, тоненько и неразборчиво бормочет что-то так и не выросшее дитя — дзашики-вараши, и различие языков и сути, похоже, этих двоих не смущает. Сама Юки фейри и небесная лиса разом, уж её не смущает точно.
Поставить блюдечко с молоком мохнатому брауни и положить рисовое пирожное, которое тот не ест с не меньшим упрямством, чем Юки — подкладывает.
Выпростать наконец из-под шапочки гладких чёрных волос усталые лисьи ушки. Сплести сон осенний, уже засыпая (лисы и вообще искусные плетельщицы снов)...
Всё остальное — ввечеру. Ну или когда лиса в Юки договорится с фейри, ведь для фейри и время — что игрушка в сиде родном, а дом Юки — будто сид её, и время вокруг порой закручивается невообразимой спиралью, попробуй распутай потом...


*предрассветный сумрак, когда солнечные лучи окрашивали небо в тёмно-оранжевый цвет, назывался лисьей темнотой.

арты к Магазинчику

@темы: лисы, сказки

---

Где боярышника цвет

Продолжение истории Кельпи, телефонной ведьмы и немного - хищной водяной лошадки. Начало здесь

Не ходи туда, где боярышник цветёт, потерянное, украденное дитя.

Прости, малыш, кельпи не умеют искать дорогу на мосту времени назад. Я не отвезу тебя к родителям на спине — Охота хищная (куда там мне!) нас настигнет во тьме. Осенью воздух дрожит, плачут в тумане заблудшие души, в ночи светят чьи-то глаза, все пути коням свиты открыты — не сдобровать ни мне, ни тебе. Да, у меня копыта и клыки, но у них — псы и мечи, бич Королевы вокруг шеи обовьётся — и не увидать нам с тобою больше тёплого солнца… Моя стихия — отражения и вода, а кони Охоты и красноухие псы как по тверди по воздуху скачут, адское пламя внутри и угольями глаза, для них я слабая ведьма и слишком мало та хищная тварь. Моя вода не спасёт от иного, на перекрёстках рождённого огня.

Там, где боярышник цветёт — тени скользят, отводя человечий взгляд, ветви колючие сплетаются, образуя арку врат. Белый цвет хрупок, как жизнь человека, моё смертное дитя. По тропе меж ветвей цветущих нет дороги назад… Ты не очнёшься от этого сна.

Не ходи туда, где боярышник цветёт, украденное дитя.

Меж двух деревьев не проходи, как во врата, не гляди во тьму за светом фонарей (и она не увидит тебя), с призраками в тумане не говори и избегай странных, текучих теней, встречному псу не гладь ушей, о боярышник, что народом дивным любим, не уколи руки, и никаких — слышишь? — других лошадей.

У водяной лошадки одна лишь маска, малыш, а из всех умений — могу ходить по воде. Но укравшей жертву у Охоты не поможет никто на человечьей земле. Спрячемся за отражениями — маски я творить не умею, но вода всё ещё любит меня.
Будь я больше та хищная тварь — не украла б у Охоты тебя…
Не ходи туда, где боярышник растёт, моё потерянное, украденное, драгоценное дитя.

Ходит ведьма на работу, не избегает витрин и зеркал (водяную лошадку не предадут отражения), слушает чужие беды и начальство (что бы путное сказал!), читает инструкцию к приборам по телефону с выражением, с тоской глядит на в чашке водную рябь — шёпот воды лишь воображение, нет пути назад.
И дитя — накорми, одень, научи, поиграй…
Прежняя жизнь всё больше — лишь сказки эхо. Как это сложно — быть человеком!

Отражения тают в странном тумане. Боярышник средь осени цветёт, тени в парке осеннем стелются гончими псами.
Ночами белая хищная лошадь плещется в городском спящем фонтане…

Не ходи туда, где боярышника цвет — дивных врата, моё потерянное, украденное, драгоценное дитя.

запись создана: 29.08.2020 в 03:46

@темы: дети, ведьмы, странные рассказки, "Водяная лошадка", сказки

---

Звёздная птица

Сказка для открытки. Я не умею писать пару строк банальных пожеланий, зато умею писать сказки, и самое трудное - уместить сказку, норовящую прорасти, воплотиться целым миром, на маленькой открытке Сэль — это вроде титула, Эль-Айве же и означает "звёздная птица"


Эль-Айве-сэль, Звёздная Птица, что была в начале света звёзд, держит Луну, чтобы та не расплескалась — только отвернись, выплеснет серебро на мир, растечётся серебряными реками и ручейками! Лунное серебро — не вода, оно проникает всюду, и кем бы тогда стали люди с лунным сиянием в душах и серебром в глазах — даже звёзды не знают. Может, отрастили б крылья — эфемерные, прозрачные, видные только в лунном свете, может, тогда достали бы до звёзд, к которым стремятся, едва впервые подняв взоры к небу, а может — научились бы ткать дивные сны и творить миры, дивные, волшебные, где к небесным пристаням-маякам причаливают серебристые поющие корабли, почтовые киты водят нежную дружбу с котами, совсем-совсем отказываясь работать без них, может — научились бы видеть незримое — духов вод и лесов, танцующих в лунном свете обитателей зелёных холмов и красоту в душах людей, может — научились бы растить цветы в душе, всякий — свой цветок, а может — каждая пропетая фраза стала бы заклинанием, несущим радость и красоту.

Эль-Айве-сэль закрывает глаза, чтобы не сияли они на небе ярче звёзд, сложив крыла звёздного тумана, нежно обнимает Луну — потому что Луна светит миру, совсем-совсем одна, а каждому надо, чтобы его иногда обняли.
Иначе совсем погаснешь!

@темы: луна, открытки, "Осколки цветных витражей", сказки

---

Лисы слепого дождя

Для  _Ир-Рианн_ по заявке "лисёнок и дождь"
"Грибной" дождь, "слепой" дождь, "слёзы царевны", "лисий", "свадьба кицунэ"

Что там, по ту сторону дождя?
За струями-ручьями, детьми Небесной реки?

Лисёнок пристально смотрит на дождь. Жмурится, дёргает острыми ушами, стряхивая капли, прижимает их к голове и снова ставит торчком: слушает. Ждёт терпеливо. Вымок детский ещё, светлый мех, хвостик и вовсе превратился в жалкий весенний прутик.

Что там, по ту сторону дождя?
Вода — всегда врата, нора со входами многими и выходом тайным...

Мерещатся прозрачные лисьи силуэты, скользящие в пелене воды — лисы слепого дождя, — стоит выглянуть из-за рваного края туч солнечной птице. Скользят лисы слепого дождя, лапами не касаясь земли, радужные семихвостья струятся вслед за ними. Стоит солнечной птице скрыться за тучей — незримы становятся лисы, но лисёнок знает: они есть.
Скользят лисы по макушкам трав, ступают лисы по облакам, спускаются к вересковым холмам.
На водах прозрачных озёр фейской тропой мерцают лисьи следы.

Ждёт лисёнок, ждёт терпеливо, когда разомкнутся струи, открывая врата — на ту сторону дождя.
Лисья охота грядёт, никто из лис от неё не уйдёт…
Дождь безуспешно стирает следы.
Рог созывает собак, дрожь земли и плеск луж под ударом копыт, лисья охота всё ближе, и прижимает лисёнок уши к голове, щерит зубки.

Голоса человечьи, глухой стук копыт и свора поёт-ведёт.
Лисёнок поскуливает, оглядываясь через плечо.
Но — не зовёт.

Лисы слепого дождя тоже когда-то были — рыжи и лисят берегли, и путали охоте лисьей следы…

Птица-солнце расправляет крылья на миг, ослепив сумрак дождя.
Громадный лис серебристый — озёрные очи, семью семь пушистых хвостов — из струй соткавшись, из завесы выходит, ласково трогает вымокшую мордашку холодным языком.
В дождь уходит одинокая цепочка маленьких следов...

Между землей и небом, между ветром и водой, между птицей-солнцем и зверем-луной, вечно ступают по грани лисы слепого дождя — серебристая шерсть холодна и очи — озёрны, семицветьем пушатся хвосты, — приходят к тем, кто отчаялся, к тем, кто не зовёт.

По ту сторону дождя уходят пустоши безлюдные в лиловую даль. Ни одна Охота не настигнет там беглеца — никогда-никогда.
Лис ярко-рыжий, взрослый, навстречу струям дождя идёт, из следа, что водой наполнился, прорастает цветок.

@темы: лисы, сказки

---

Чудища сбыться хотят

На фразу "...забудь, что ты в больнице, что окна - не окна, а тёмные бойницы..." и по мотивам очень давнего разговора о даре, который работает в темноте

В темноте сбываются чужие кошмары, и хрупкой бабочкой внутри витражного шара дрожит огонёк крыльями-лепестками, бросает разноцветные тени на стены: мой негасимый светильник — диковина из далёких краёв.
Никто не виноват — и закрывшие двери, навесившие запоры, и чудища сбывшиеся, и вечная зима… Лютый холод ожесточает сердца.

Я не сплю который день — страшно снова стать вратами, зыбкие белые стены плывут и потолок качается, звенит оглушительно тишина, не понимаю уже, во сне или наяву...

Какой мир — настоящий?..
Бродит зима за узкими окнами, всюду мёртвое серебро, волчьи песни поют ветра, дрожит огонёк моего светильника — чудища рядом, они рычат, они сбыться хотят...

Кошка однажды пришла сама — как всякой из рода мурчащих, ей засовы и стены не помеха.
— Кошка, — говорю я. — мурчащая. Зачем ты здесь? Есть места теплее!
Кошка смотрит не мигая, и взгляд её светел, как огонёк моего светильника.
Зима растит в сердцах ледяные цветы, люди мрачнеют лицами, теряют остатки теплоты.

...А там, снаружи, лето танцует по заросшей тропе, ветра гуляют вольные, приручи — прокатишься на спине!

На третий день кошка позволяет себя погладить.
Драгоценная шкурка — как бархат и шёлк.
Однажды я перепутаю сон и явь, и чудище клыкасто, когтисто и хищно вместо меня в двери шагнёт.
Кошка вонзает больно когти в колени, урчит и поёт, золото взгляда — драгоценных каменьев дороже.

...А там, снаружи — крик осенней птицы, и небо — хрусталь, кофе пахнет корицей, и сияет яшма-луна.

Кого-то зима тоже одарила, кому-то не нужны запертые двери и на стене блики огня, чудища не моих сновидений, страхи чужие зовут только меня.
Тени ползут по углам, из осколков зеркал — тех, что висели на белых стенах, умножая свет. Зеркала — как вода, вода — это врата, и, однажды, очнувшись, слышу только звон стекла.
В темноте рождаются, сбываются чудовища — я боюсь закрыть глаза.
Кошка лезет под ладонь — не поглажена, мягко и звонко поёт.

...А там, снаружи — нежность стылого ноября, иней серебрится, и тьму разгоняет янтарность огней фонаря.

Огонёк бьёт крыльями под стеклом, в палате за витражными бликами уже сумеречно, по углам — почти темно. Огонь очагов умирает в этой зиме, бледнеют костры в лагерях, перерождаясь в что-то иное.
Чудища рычат.
Кошка смотрит, и я закрываю глаза: верю, в сияньи кошачьего взгляда чужие кошмары меня не найдут.

...А там, снаружи — весна, и берег пустынен, в море впадает небесная вода, и волны твердят моё имя.

Двери крепости моей закрыты и ключ потерян, огонь умирает, за стенами точит зубы зима. Чудища нерождённые ждут, когда я усну, распахну им врата.
Может, когда-то кто-то так же приснил меня.
За окнами-бойницами шепчет насмешливо тьма.
Кошка смотрит на меня, не гаснет огонь в её глазах.
Я сжимаю припрятанный осколок зеркала — острые грани режут ладонь, — рисую силуэт двери на белой стене.
— Мяу, — говорит кошка, приподымаясь и когтя ломаную линию, и странно тянется звук, и дрожат где-то незримые струны.

...А там, снаружи — город светел, и ветер меж шпилей поёт, я гуляю по крышам, и смешной хранитель, крылами как кот полосатый, рядом идёт.

@темы: странные рассказки, призрачные грани, кошки, дети Мау, сказки

---

Последние приключенцы

АПД2020: поскольку в заявках есть история о боевом единороге Горации, то свою же сказку я перечитала и вспомнила, за что любила этих героев. И даже черновики где-то с продолжением были, по крайней мере, о происхождении коня Горация, породы полусказочной, была целая история. Впрочем, в моих черновиках не только драконов можно найти, в них путаюсь я сама и подозреваю, что где-то там можно найти даже целый роман, о котором я давно позабыла))
О Горации и воспитании единорогов, как и прочие заявки - пишется. Но поскольку все разом, то...

Вообще ничего серьёзного, поскольку сюжеты рыцари-драконы-принцессы чаще всего включают у меня ехидное поминание всего, что в таких историях можно назвать штампами, написано было по заявке-картинке Хикари-сан, любимой и обожаемой беты

В скитаньях и сраженьях вынужденно который день.
За древним златом мы идем, хоть боязно и лень.
Но для приключенцев преград серьезных нет.
С землей сравняет города престранный квартет.

Идут, обходя города и веси, рыцарь, конь, гоблин и маг,
Блуждают вчетвером в снегах, песках и лесах.
Скупой дракон ещё увидит нас в кошмарных снах!
Ползут по подземельям рыцарь, конь (ой!), гоблин и маг...
Начинай бояться, злобный враг!
Оригинал здесь

глава 1, где мы видим знакомство компании приключенцев и немного узнаем о законах мира и списке возможных квестов

Рыцарь с конём, молоденький растрёпанный маг и зелёный мелкий гоблин, столкнувшись друг с другом на ярмарке, сразу поняли: это судьба. Пусть и не хотели себе в том понимании признаваться.
Впрочем, всё по порядку.
Пожилой рыцарь (а вы думаете, рыцари только молодыми бывают?) вёл в поводу рыцарского же коня. Прихрамывающий на правую переднюю конь был чуть мелковат для рыцарского, но хозяина с доспехами таскал исправно. Говоря по правде, доспех у рыцаря был облегчённым, что не только радовало коня, но и давало большую подвижность в сравнении с коллегами по профессии самому рыцарю.
Маг показывал фокусы, что, конечно, являлось недостойным мага делом, а потому следовало оглядываться по сторонам, дабы не попасться кому-то из старших коллег и не получить по шее, а то ещё и выговор от гильдии.
Мелкий зелёный гоблин шнырял между ног людей, зорко выглядывая кошельки на поясах.

Больше всего народу — а значит, больше всего кошельков — толпилось вокруг фокусника. Тот как раз сложил вместе ладони, потом резко развёл в стороны — и в небо из его рук взвились белые птицы. Толпа восхищенно (большей частью) ахнула, гоблин Шурш скептически хмыкнул. Рукава-то у фокусника... там и больше птиц спрятать можно, коли есть нужда.
— Ловкость рук и никакого волшебства, — пробормотал гоблин, прищурившись и различив едва видимые тончайшие нити магии. — Вот вам и фокусник. Впрочем, то дело хозяйское, а у нас тут дело своё.
И ловко срезал кошелёк у зазевавшейся гражданки.
Фокусник тем временем глотал огонь.
— Обокрали! — взвился тут над толпой вопль — бедняга-маг едва не подавился огнём. — Люди добрые, что ж это деется-то!
— Кто? Как? — заволновалась толпа, колыхнувшись единым существом. — Держи!
Кто-то, машинально схватившись за пояс, обнаружил, что тоже, оказывается, пострадавший, и немедленно высказал своё этим возмущение.
— Да они вместе наверняка работают! — крикнула всё та же женщина, ткнув пальцем в сторону фокусника. — Этот отвлекал фокусами своими, а второй кошельки срезал!
— Лови мошенника! — бросил кто-то клич, и маг, которого выбранная стезя приучила соображать быстро, задал стрекача.
Толпа радостно понеслась за ним. Мелкий гоблин затерялся среди зевак ещё раньше, не дав возможности обозлённому магу поквитаться.

Улепётывающий маг, потерявший по дороге фальшивую бороду, успев сделать с десяток петель по-заячьи и оставить большую часть преследователей в узких переулках, с разбегу врезался во что-то твёрдое, ойкнув, отлетел назад.

— Рыцарь, — представился рыцарь, ловко поймав за шиворот падающего мага и поставив на ноги. Он был вроде как в квесте, а в квесте он прежде всего рыцарь, а не какой-нибудь там Шарль или Анджей. — А это — Гораций.
Боевой конь коротко ржанул.
— Эвор, — сказал маг, тревожно оглядываясь (оставшиеся немногочисленные преследователи уже выдохлись и особого желания связываться с рыцарем в доспехах не проявили — немного помялись поодаль, да и пошли себе) и пытаясь пригладить вздыбленные волосы. Вышло почему-то жалобно, и он откашлялся, дабы повторить более солидно. — Эвор, маг.
Из седельной сумки рыцарского коня высунулась зелёная хитрая мордаха.
— А я это... Шурш, вот.
Маг ощерился, увидев виновника своих неприятностей, сложил пальцы для заклинания огня, но конь Гораций невзначай наступил ему на ногу.
— Гораций, — для порядку укорил рыцарь, глядя, как резво прыгает на здоровой ноге маг.
Конь вздохнул и положил морду на плечо хозяину. Тот немедленно размяк и погладил храп:
— Ты моя умница...
Магам ругаться правила запрещали — любое проклятие человека, наделённого магическими способностями, могло воплотиться в реальность, — а потому Эвор только беззвучно открывал рот и явственно раздувался от злости.
Гораций потрогал рыцаря губами за ухо и многозначительно указал мордой сперва на мага, потом себе за спину.
Рыцарь подобрался, посерьёзнел.
— А и вправду... Мы с вами, судари мои, команду ведь собрали.
— Как — команду? — ахнул Эвор, как-то разом заподозрив, что влип в неприятности едва не большие, чем если бы старшие о его фокусах узнали.
— Приключенцев, — как само собой разумеющееся объяснил рыцарь. — Рыцарь — имеется, маг — имеется, вор — имеется. Малая команда — трое. — Гораций обиженно ржанул, и рыцарь добавил ласково: — И конь, конечно. Четверо, значит. Ничего не поделаешь — теперь мы обязаны ввязаться в какое-нибудь приключение. Таковы правила.
Маг сник — против законов мироздания не ему, недоучке, идти было. Конечно, он мечтал о приключениях... когда ребёнком был. А тут бы подработать, да чтоб о подработке не прознали, выгонят ведь... До приключений ли?
Шурш же сосредоточенно сопел, обдумывая сказанное рыцарем.
— Сокровища будут? — деловито уточнил он.
— Смотря какое приключение попадётся, — сказал рыцарь. — Что там у нас по списку? — он подумал, процитировал на память:
1. Спасение невинных девиц из лап:
а) злобного дракона; б) злобного колдуна; в) прекрасного принца.
Нет, это не пойдёт — я рыцарь женатый, обеты чту (конь насмешливо фыркнул), доказывай потом супруге, что это задание такое...
2. Спасение мира/отдельно взятого государства/города/селения от:
а) злобного чудовища; б) злобного колдуна (первый подпункт второго не исключает!) в) разбойников.
Ну, это можно бы, только для спасения мира староват я уже, там юные да пылкие нужны, а не старые вояки вроде меня, во всём сомневающиеся. А там вера нужна. Лучше всего селением обойтись — если спасением недовольны окажутся, последствий меньше, там народ не слишком требователен. Плату натурой возьмём — продуктами то есть.
— А что-нибудь эдакое... более героичное есть? — безнадёжно спросил Эвор. Если уж ввязываться — так чтоб в героях потом ходить. Свои силы он оценивал критично и понимал, что спасителя страны из него не выйдет. А село или деревня — не те масштабы. И с колдуном только и связываться — еще и в гильдию нажалуется на некоего Эвора Симерольского.
Рыцарь подумал, сообщил со вздохом:
— Есть ещё охота на сокровища. Как-то: древние/редкие артефакты, редкие/уникальные украшения или драгоценные камни, золотые/серебряные монеты и прочее.
— Вот! — Шурш чуть не вывалился из седельной сумки. — Деньги! Камни — это сложно, не сбудешь.
— Деньги, — буркнул рыцарь, — тоже сложно. Не добудешь. Потому что все сокровища уже кем-то прихватизированы. А самые крупные сокровищевладетели у нас кто? Драконы!
— Ты всё равно упоминал вариант «спасти от дракона», —
напомнил Эвор.
— Спасти, — сказал рыцарь, — проще. Потому что ну на кой она, девица эта, дракону? Чисто развлечение — умыкнул девицу, подождал спасителей, поупирался для виду, огнём подышал, кого и съел. Скучно им, ящерам, живут-то долго, немудрено соскучиться. А коли принцесса — ещё и выкуп можно получить. И выдать принцессистую девицу замуж за достойного жениха. Все довольны — у принцессы отважный жених, которому она достаточно нужна, чтоб побороться с чудовищем, у жениха прекрасная невеста — драконы ведь абы кого таскать не будут, всем известно! — у дракона награда и интересно проведённое время. А вот кто на сокровища дракона покушался, так там, в сокровищнице, и остался. Косточками.
Потенциальные приключенцы всерьёз задумались. Дракон — это, конечно, не только тонна-другая сокровищ, но и несколько метров сплошной чешуи и злобности, когти, зубы и огненное дыхание. Но денежный вопрос... Денежный вопрос — тоже тот ещё дракон. Как бы не страшнее.
— Дракон, — мужественно решил Эвор и даже зажмурился.
— Сокровища, — поправил Шурш.
Гораций издал нечто среднее между фырканьем и ржанием, намекая, что ему бы тоже — и подковы там обновить, и сбрую новую, нарядную и овса бы каждый день...
— Трое «за», — вздохнул рыцарь. — Я, пожалуй, воздержусь, куда мне против большинства. Значит, идём на дракона.


АПД от 1.10.16:

глава 2, где герои идут на дракона, выясняется вся правда о единорогах, рыцарского коня пытаются подкупить, из гоблина делают дракона, и оказывается, что прекрасные принцессы могут постоять за себя и дракона, но совершенно не умеют готовить

И они пошли на дракона. Не сразу, разумеется — сперва рыцарь отвёл Горация к кузнецу, чтоб подковать правую переднюю, а Эвор, которому рыцарь вручил свою долю денежных вложений и список необходимых вещей и продуктов (поскольку был самым бывалым путешественником), вместе с Шуршем отправились сперва за припасами. Шурш безошибочно тыкал зелёным когтистым пальцем в самое свежее и отчаянно торговался за каждую монетку. Эвор, оставшийся в своей мантии, старательно принимал грозный вид (чему способствовала магическая личина, продавцы — не коллеги-маги, не учуют), благоразумно помалкивая, чтобы не разрушить впечатления. Продавцы морщились при виде гоблина, но грозным видом мага впечатлялись и уступали чуточку охотнее. Хорошо, что ни одного настоящего мага поблизости не было - иначе под грозной и внушительной личиной бывалого вояки (нахально взятой с инструктора по физподготовке в Академии, где учился Эвор) мигом разглядел бы худющего студиозуса-недоучку.

Когда квартет воссоединился (коня рыцарь с трудом увёл подальше от конской ярмарки: среди лошадей была очаровательная рыжая кобылка, очень выразительно строившая глазки бравому боевому коню), обнаружилось, что Эвор подумал о способе доставки сокровищ и снаряжения - до этих сокровищ, и на остатки собственных денег, заработанных показом фокусов, купил ослика. Ослик, неспешно переставляя ноги, на ходу флегматично жевал край мантии мага.
Гораций придирчиво осмотрел ослика - тот даже жевать не перестал, только глаз скосил на назойливого коня, - недоуменно глянул на рыцаря: дескать, они на ЭТОМ еще и ездят верхом?

Рыцарь пожал плечами: каждому свой скакун. На севере, говорят, на снежных котах ездят. А где-то на юге - и вовсе на здоровенных ящерицах.
- А что? - запальчиво сказал Эвор. - Или вы бы предпочли, чтоб я вызвал демона - рогатого, когтистого и шипастого, с горящими глазами?

Шурш взглянул на мага с куда большим уважением, чем прежде, и задумался о возможности перевоспитания зеленых и ушастых сородичей некоего Ш. Урша при помощи демона. Вот заявляется изгнанник верхом на демоне, весь из себя такой героический, грозный и ужасный... Тогда-то они все поймут!

- Пожалуй, тогда наша команда несколько бросалась бы в глаза, - флегматично согласился рыцарь, неспешно избавляясь от доспеха (доспех был облёгченным, ибо рыцарь странствовал один, и на чью-то помощь в избавлении от оного доспеха рассчитывать не приходилось) и заменяя его потёртой, но ещё крепкой кожаной курткой с нашитыми тут и там металлическими пластинками и шипастыми широкими браслетами-наручами. Проверил наличие кожаных рукавиц и снова спрятал в сумку, принявшись затем увязывать части доспеха.
- Рыцарь - это не только килограммы железа, - всё так же флегматично пояснил он в ответ на удивлённые взгляды, - но и разумная голова, которую доспехи не заменят. Староват я тяжесть такую на себе таскать, раньше встречи с противником уставать.
Подтекст гласил: только совсем юные рыцари-идиоты таскают на себе доспех не снимая, пока конь не падет, или пока рыцарь не сварится. До дракона, понятное дело, добраться уже не успеешь.

Наутро вставать, толком не выспавшись и не отдохнув после сна в походных условиях, ни Шуршу, ни Эвору не хотелось, но рыцарь безжалостно окатил обоих водой, набрав маленьким ведёрком из ближнего ручья.
Эвор уныло оглядел промокшую одежду и вздохнул. Идти на дракона (несколько метров сплошной чешуи и злобности, крылья, когти, зубы и огненное дыхание!) было не только боязно, но и лень. Преодолевать трудности и опасности... гораздо лучше, когда их преодолевает кто-то другой, а ты сидишь в тепле с горячим пирожком, наблюдая чужие приключения через водное зеркало или читая о квесте в книге, и думаешь о том, что, конечно же, справился бы гораздо лучше.

- Как правильно убить дракона? - деловито осведомился Шурш, восседавший на ослике перед магом.
- Мы не будем убивать дракона! - категорично отрезал рыцарь. - Дракон - зверюга редкая, можно сказать, вымирающая. И разумная к тому же.
- Ты ж рыцарь! - удивился Эвор.
- Дело рыцаря - защищать справедливость, - отозвался рыцарь. - Людей куда больше на свете, чем драконов. И что будет, когда последний из них уйдет? Я лично не хочу выяснять, что они, единственные средь всех - с шестью конечностями взамен четырех - значат для нашего мира. Если уж он когда-то принял их, пришедших неведомо откуда...
Гоблин и маг задумались и помалкивали, пока впереди не показалось болото, дальний край которого терялся в туманной дымке.

У Нечистых Болот была дурная репутация - по слухам, здесь болотные огоньки заманивали в трясину средь бела дня, а местная нечисть и вовсе людей, даже вооружённых, не страшилась.
- Ослик еще, может, и пройдёт, - сказал Эвор, созерцая уходящую вдаль темную воду с кочками, поросшими кое-где чахлой клочковатой травой, и пучками осоки и камышей, - но коня, наверное, лучше оставить, если погубить не хочешь. Только мешаться будет и лишний раз нечисть окрестную привлекать.
- Оставить Горация?! - возмутился рыцарь. - Да я лучше сам в болоте утопну, а коня не брошу!
Конь ласково потрогал губами его щёку, а на мага покосился недобро. Тот как-то сразу понял, что это ему еще припомнят. И хорошо, если просто в болоте искупают. С конями Эвор имел дело только на занятиях по верховой езде, входящих в общую физподготовку, а с рыцарскими - так и вовсе никогда, но конь Гораций казался ему слишком уж умным.

Тем временем ослик Эвора посмотрел на болото без края и конца, перевел взгляд на человека, подумал-подумал, взбрыкнул, скидывая сумки, крикнул скрипуче-злорадно и удрал. В его планы о долгой и счастливой жизни, по-видимому, болота, кишащие нечистью, не вписывались.
Гораций только ржанул презрительно вслед: что, мол, с простого осла взять!

Рыцарь посмотрел вслед удравшей скотине, покачал головой и полез в одну из седельных сумок. Порывшись там, достал что-то металлическое, увенчанное острым длинным шипом, и принялся с помощью ремней прилаживать это к конской голове так, чтобы шип оказался во лбу. Конь стоял смирно и ничуть не возражал.
Шурш и Эвор вытаращились, когда рыцарский конь гордо вскинул рогатую голову.
- Единорог! - ахнул маг.
- Разве они такие? - усомнился Шурш, который втайне любил сказки. - Они белоснежные (серый Гораций презрительно фыркнул: только сказочные кони бывают белоснежными!), такие... неземные и прекрасные, с витыми рогами, золотыми и тонкими, точно пряжа, гривой и хвостом.
- Гм, - сказал Эвор: гоблин, любящий сказки, в некотором роде диво ничуть не менее редкое, чем единороги.
- То - сказочные единороги, придумка, - наставительно сказал рыцарь. - А Гораций - единорог боевой, рыцарский.

* * *

- Главное - через болото тихонько перебраться, - проинструктировал компаньонов рыцарь. - Дабы нечисть местную не потревожить - глядишь, и обойдётся тогда.
Маг прицельно швырялся огненными клубками по болотным огонькам. Ни разу не попал. Огоньки нахально трепетали, уворачивались и норовили подобраться поближе.

Над неприятно пахнущей чёрной водой стелился туман. Он вёл себя странно, явно змеясь следом за приключенцами. Будто живой. Впрочем, на этих болотах вообще нельзя было быть в чём-то уверенным. Может, этот туман обгладывал до косточек зазевавшихся путников.
Эвор шипел сквозь зубы, на всякий случай запуская выцветающие и становящиеся всё меньше огненные клубки во всё, что казалось живым или немёртвым: в рогатый чахлый куст, в свившуюся странной фигурой туман, в подозрительную, вроде бы шевельнувшуюся корягу... Магическое чутьё на болотах сбоило, потому маг и нервничал.
Шагавший, уныло повесив рогатую голову, конь выдернул на ходу какую-то травку с глянцевыми тёмно-зелёными листьями. Выдернутая травка немедленно заорала, а странной формы корень её задёргался.
- Гораций! - велел рыцарь, зажимая уши. - Выбрось, оно несъедобное!
- Это же мандрагора! - ахнул Эвор. - Редчайшее магическое растение. Стой, лошадь, не бросай, мне отдай!
Гораций ехидно покосился на мага, мотнул головой и забросил орущий корень куда подальше. Тот, так и вопя, плюхнулся в воду.
- Вот и прошли тихо... - вздохнул рыцарь. - Можно было сразу завопить: "Эй, нечисть, еда пришла!"
- Вот увидите, сейчас вся нечисть местная явится на крики, - мрачно предрёк гоблин.
- Сглажу, - мрачно пообещал коню маг. - Будешь ты, волчья сыть, на все четыре спотыкаться.
- Заговорённый единорог у меня, - сказал рыцарь, вытряхивая воду из сапога, - можешь не стараться - к тебе и вернётся.
- Главное, ржать не начни, - ехидно подал голос гоблин.
Пока маг прикидывал свои возможности превратить его во что-нибудь этакое, шедший первым гоблин внезапно остановился и юркнул назад, за коня, шедшего перед рыцарем (жена хозяйская строго-настрого велела без хозяина домой не возвращаться!), выбирая дорогу.
- Накаркали, - хрюкнул Шурш.
- Кра! - скептически высказались откуда-то из тумана.

Гораций наклонил голову, угрожая посеребрённым рогом высунувшейся из воды и недвусмысленно облизывающейся лоснящейся морде, клыкам которой позавидовали бы состоящие практически из одной пасти шерстозубастики, что водились в Злых Лесах.
Пасть клацнула зубами, проглотив огненный клубок раздражённого мага, подавилась, выпустив облачко пара, обиженно рявкнула и нырнула снова в воду.
- Изжогу заработала! - хихикнул гоблин.
Следующий час все молчали, лишь пыхтя и старательно выбирая дорогу. Каждый с трудом сдерживал желание придушить остальных - потому через болота и перебирались только одиночки.

Когда мирно лежавшая полузатонувшая коряга, обросшая тиной, внезапно открыла глаза и протянула корявую лапу, ухваченный за ногу Эвор с протестующим воплем полетел в воду.
Гораций раздул ноздри и топнул копытом; во все стороны полетели дурно пахнущие брызги.
- Хорошая лошадушка, - заискивающе пробормотал прикидывавшийся корягой болотник, выбираясь на неверную тропу и протягивая сочные луковицы болотной лилии.
Маг уже начал пускать пузыри, а рыцарь никак не мог обойти коня, балансирующего на узком перешейке. Шурш погрозил кулаком болотнику и принялся швырять в воду ветки, попав тонущему толстой веткой по голове и едва не утопив несчастного Эвора окончательно.
Гораций ехидно оскалился и с силой опустил копыто на широкую перепончатую ступню. Болотник взвизгнул, шарахнулся и булькнулся в бочаг.
- Конь рыцарский, - сказал рыцарь наставительно, - неподкупен.
Мага из болота за шиворот выдернул Гораций, на удивление уверенно чувствующий себя на болотных кочках.
- Да, судари мои, - сказал рыцарь, оглядев перемазанных и злых спутников. - А ведь мы и половины пути не прошли...
Маг отплевался от тины и грязной воды и коротко и ёмко высказал, где он все эти приключения видел.
Гораций немедленно цапнул его за ухо, отчего Эвор взвыл и колданул нечто такое, за что наставники бы уши поотрывали. Над болотом повисла рожа. Рожа гадко ухмыльнулась, подмигнула и рассыпалась роем больно жалящих искр.
Не зря магам запрещали ругаться...

- Сквернословие, - наставительно сказал рыцарь, с трудом прикусив язык, чтобы не усовершенствовать пассаж Эвора и трепля измазанного коня по холке, - грех.
У Горация была одна особенность: он совершенно не переносил сквернословия в своём присутствии.

Как ни странно, нечисть больше их не трогала, наверное, устрашившись боевого единорога, лишь кто-то противно хихикал то справа, то слева. Поскольку конь предусмотрительно держался меж спутниками, прикрывая любимого хозяина, то все добрались до края болота целыми и непридушенными, хотя даже у опытного рыцаря руки чесались и тянулись к притороченному к седлу мечу.
Едва выбравшись на твёрдую землю и дойдя до первого же ручья, Гораций уперся в землю всеми четырьмя и отказался дальше идти.
- Чего это он? - удивился Эвор. - Дракона грядущего испугался?
Конь сердито всхрапнул.
- Он грязный, - объяснил рыцарь, доставая из седельной сумки щётку и скребок. - А грязным рыцарский конь и на дракона не пойдет. И с грязными спутниками - тоже.
Отмывшимся компаньонам пришлось ждать, пока светлая шкура вновь заблестит, и лишь потом двигаться дальше.

- Так что мы все-таки будем с драконом делать? - озабоченно спросил Шурш. Он обладал навыками воровства и умел не попадаться при этом, но украсть драконьи сокровища и остаться в несъеденных... такое разве в сказках про гномов и странный низкорослый народец, что родичами кроликам приходится, бывает.
- Отвлекать, - предложил рыцарь. - Показать ему что-то такое, отчего он покинет замок, чтоб присмотреться поближе.
- Давайте ему покажем танцующих рыцаря и коня... то есть единорога, - мрачно предложил Шурш.
— Вот Шурш и будет отвлекать, - сказал своё слово маг. - Изображая дракона-соперника. Драконы не терпят чужаков на своей территории - так в Большой энциклопедии гадов и чудищ говорится.
Главный специалист по драконам промолчал, так как был больше практиком, чем теоретиком.
— Но я же мелкий! — завопил Шурш. — Дракон сразу заподозрит во мне подделку!
— Ничего, — безжалостно отвечал маг. — Ты будешь мелким драконом.
Рыцарь почесал в затылке.
— Слушай, маг, а превратить хотя бы в драконыша — ну, я же понимаю, что из этой мелочи зелёной порядочной зверюги не выйдет — никак? Детёныша ни один дракон не обидит.
— Нет! — отрезал Эвор. Потом нехотя сознался: — Не умею я мелкое. Чудищ — только крупных, иначе никак.
На мелочь студиозусы не разменивались, предпочитая пугать друг друга кем пострашнее и покрупнее. Сотворить из кота громадную зубастую и рогатую зверюгу? Легко. Кот Афрелий, достояние Академии, совсем не возражал - себя он видел прежним, ибо кошки прозревают иллюзии, а что до людей... Так если смотрят не туда - сами виноваты.

Из Шурша вышел странный драконий уродец, больше смахивающий на жабу с крыльями. Нет, на своём месте жаба даже симпатична, но на месте дракона...
- На месте дракона, - честно сказал рыцарь, прикидывая, не слишком ли жестоко они намерены обойтись с реликтовой зверюгой, - я б огнём дохнул, не спрашивая, кто родители. Вдруг оно ещё и заразное?..
- Не нравится - сами колдуйте! - обиделся маг-недоучка. Ну да, голуби ему удавались куда лучше, чем драконы.
- Ничего, - утешил рыцарь. - Понадеемся на слепоглухонемоту дракона и выживание из ума.
Потому что это за сородича-дракона принял бы только слепоглухонемой дракон, выживший из ума.

- Не бросайте меня-а! - завопил вслед Шурш.
Компаньоны остались непреклонны. Дракон при попытке ограбления драконьей сокровищницы компанией проходимцев... то есть приключенцев явно был лишним.

Горация пришлось брать с собой в замок. Эвор возражал: конь - в замковых коридорах?!
На что Гораций злобно фыркал, а рыцарь объяснял: оставь здесь - и дракон учует, ещё слопает чего доброго, и к тому же Гораций не просто конь, а его, рыцаря, боевой товарищ и вообще боевой единорог, а товарищей не бросают. И единорогов тоже.

Эвору подумалось, что такой компании приключенцев еще свет не видывал. Впереди шел рыцарь, как худо-бедно знакомый со стандартной планировкой замков, за ним - маг, поддерживающий на уровне лица рыцаря лохматый какой-то шар-светлячок, освещая путь в узких коридорах, а следом невозмутимо цокал настоящий боевой единорог. Спасибо, хоть осел удрал, не то рыцарь и осла бы с собой потащил. Хотя в квартет приключенцев осел никак не вписывался.

До сокровищницы добрались безо всяких затруднений, единственным врагом была лохматая пыль, свивавшаяся в клубки и забивавшая носы и глаза. Дракон этими коридорами явно не пользовался. И ловушек никаких не было...
- Сокровища! - взвыл Шурш, успевший нагнать рыцаря и мага.
- Что дракон? - осведомился рыцарь.
Маг взмахом руки рассеял чары, возвращая гоблину первоначальный облик.
- А что дракон? - засмущался гоблин.
- Как успехи в задуривании головы? - поинтересовался и маг
Гоблин неожиданно вызверился на него:
- Ты меня... да ты хоть понял, в кого меня превратил?!
- В жабу с крыльями, - флегматично ответил за мага рыцарь.
- Ты меня самкой сделал, болван магический! - возопил Шурш, подпрыгивая и пытаясь сграбастать мага за грудки.
- Э... - сказал Эвор, усиленно стараясь не захихикать. - Ну прости, ошибочка вышла... Зато и отвлёк ты на славу!
Рыцарь поймал зарычавшего гоблина на середине очередного прыжка, встряхнул:
- Потом отношения выясните, и кто там какого пола - тоже. Берём, за чем пришли - и дай творец ходу!
Куча золота заманчиво переливалась в свете множества факелов, искрились драгоценные камни во множестве украшений. Не задаваясь вопросом, зачем дракону зажженные факелы, маг и гоблин, заключив временное перемирие, бросились набивать припасенные мешки старинными золотыми монетами и вычурными тяжеловесными украшениями. Шурш нашёл и напялил на голову золотой шлем.
Рыцарь, подобравший пригоршню монет и распихавший по карманам, только хмыкнул, глядя на усердие компаньонов.
Это в сказках можно утащить сундук или мешок золота, а в жизни - поди подними, металл же!
Гораций копнул копытом - струйка золота протекла, звеня, из общей кучи, - укоризненно уставился на рыцаря. "Не ленись давай, собирай в сумки! - говорило выражение его морды. - Овёс, новая сбруя и грациозная рыжая кобылка".

Когда Эвор с Шуршем с разочарованием убедились, что даже сдвинуть мешки с места не могут, как ни пыхти и ни упирайся, и выяснилось, что уменьшение веса сокровищ в курс обучения студиозусов Магакадемии не входит, то оба воззрились на Горация. Как на единственного присутствующего специалиста по передвижению тяжестей.
Конь фыркнул и попятился.
- Гораций, - вкрадчиво обратился маг.
Шурш тем временем зашел с другой стороны.
Конь панически огляделся: фанатично горящие взгляды пугали боевого рыцарского товарища так, как никогда не пугали волки и драконы.
- Ты же нам поможешь, верно? - маг и гоблин угрожающе надвинулись.
Гораций тоненько испуганно заржал и попытался спрятаться за хозяина, едва не нанизав того на рог.
Рыцарь увернулся и сказал веско, успокаивающе похлопав коня по шее:
- Конь рыцарский - боевой товарищ. На товарищей сундуки со златом не навьючивают! А кому надо - тот может на своём горбу тащить всё, что пожелает!

Шурш и Эвор переглянулись, чуть не плача. Такое сокровище даром пропадало! Лежит и лежит тут веками... у них бы не лежало!

Рыцарь тем временем вынул из кармана пакетик с каким-то коричневым порошком, пахнущим пряно и сладко, старательно насыпал дорожку вокруг груды сокровищ и вытряхнул остатки на порог.
- Чуток задержит, - пояснил он. - На драконов чих нападает от порошка высушенной коры заморского коричного дерева.
Компания (и конь!) крадучись, сшибив по дороге пару стульев, пнув забытое с давних времен, когда замок еще принадлежал людям, ведро и уронив какой-то дряхлый шкаф, пробралась к выходу, не заблудившись только благодаря нюху Шурша - иначе бы бродили по пыльным тёмным коридорам, пока не состарились. То ли драконья магия так действовала (на костёр авторов Большой энциклопедии гадов и чудищ, где утверждалось, что "драконом именуемый гад неразумен и токмо чешуёю своей от человека спасается, магия же, якобы гаду сему присущая, - суть выдумка глупцов несведущих"!), то ли ещё что - но даже рыцарь обратной дороги найти бы не сумел. Коридоры путались, немыслимо изгибались, пересекая сами себя, и решительно не желали вести себя прилично. Неудивительно, что на входе ловушек не было.
Эвор представил, как выбирается на свет господень уже с длинной белой бородой, как у наставника Крейхи, и содрогнулся. Счастье ещё, что на практичного гоблина подобная магия действовала слабо.
Решив сократить путь одним из потайных ходов, дабы сразу оказаться за пределами замкового двора и не столкнуться на выходе с хозяином замка и сокровищ, компания едва там и не осталась: настоящий боевой единорог, разумеется, застрял.
- Толстый конь! - пропыхтел гоблин, пытаясь сдвинуть конские ноги.
Гораций злобно всхрапнул, явно жалея, что не может извернуться и цапнуть мелкое-зелёное.
- Гораций не толстый, - вступился рыцарь. - Скакун бы рыцарским конём быть не сумел, а для рыцарского у Горация самая правильная стать! Кто ж знал, что ход дальше сузится!
- Может, напугать чем? - тоскливо предложил Эвор, уже начиная подозревать, что у дракона будет на ужин. Вернее, кто. - Чтоб с перепугу сам протиснулся.
- Боевого единорога? - вздохнул рыцарь. - Разве вы опять сокровища тащить ему предложите.

- Обокрр-р-али! - трубно возопили позади. Стены вздрогнули, конь мигом как-то сдулся и проскользнул в узкую щель, и компания прибавила ходу - только пятки и копыта засверкали. - А-а-пчхи! Пр-роклятые вор-р-ы!
Компания, выбравшись на белый свет в заросшем лютиками овраге, залегла - даже боевой единорог послушно улёгся рядом с рыцарем. Дракон на бреющем несколько раз пролетал над оврагом, выдохнул пламя на всякий случай, но снизиться отчего-то не решился. Тщетно оглядывал округу где-то с час, потом смирился и убрался обратно в замок - пересчитывать оставшиеся сокровища.
- Куриная слепота, - пояснил рыцарь, встряхивая тлеющую куртку. - А драконы с птицами дальняя родня, вот и опасается цветочков.
- Легко отделались, - маг щелчком пальцев заморозил пробежавший по рукаву рыцаря огонёк и едва не превратил в ледышку его самого, за что и был покусан нервничающим Горацием.
- Мы обдурили дракона! - хвастливо заявил гоблин. - Да мы круты! Он ещё увидит нас в кошмарных снах!

* * *

...Приход дракона был беззвучен. Только Гораций фыркнул и не по-лошадиному ощерился, топнув копытом.
Рыцарь, что не спал, любовно начищая меч, поднялся и шагнул к границе защитного круга, очерченного Эвором (в Академии защиту преподавали прежде всего, ибо маги-недоучки порой наколдовывали или вызывали такое, что ликвидировать приходилось потом всем преподавательским составом, задачей же студиозусов было дожить до прихода помощи, так что к окончанию Академии науку выживания выпускники ее осваивали в совершенстве).
В темноте просияли золотом драконьи глаза.
- Ну, здравствуй, - сказал рыцарь.

...- Нормально живем. Не сказать, чтоб как в сказках, всё же жениться на прекрасных принцессах - удел сказочных принцев, и ссоримся, как без этого... А, тебе пирожков вот передавала, - рыцарь протянул сверток каменных - под стазисом - пирожков. - Как я в квест - даёт с наказом: пойдёшь, мол, опять на дракона - так передай, не забудь. Вдруг дракон - тот самый...
Дракон, чья фиолетовая шкура сливалась с темнотой ночи, пока он не шевелился, сгрёб пирожки когтистой лапой, дунул, снимая стазис, и даже зажмурился, вдыхая запах тёплого печева. Есть, однако, не стал.
- Что-то не меняется, да? - глубокий голос драконий странно дрогнул.
- Ну да, - согласился рыцарь. - Готовить она так и не научилась.
Дракон снова вдохнул запах пирожков, закинул сверток себе на спину, меж крыльев.

- Смотри у меня, - погрозил когтистым пальцем. - Не обижай принцессу.
- Госпожа моя, - вздохнул рыцарь, - сама кого угодно обидит. Догонит - и обидит ещё раз, сковородкой чугунной.
- Моя принцесса, - расплылся в зубастой улыбке дракон. - Как вспомню, как она за мной - с кочергой... эх, годы... И принцессы не те нынче, чуть что - брык - и в обморок.
Рыцарь, когда-то слыхавший историю о том, как похищенная драконом прекрасная принцесса гоняла кочергой заезжих рыцарей-спасителей, обижавших "дракошу", только улыбнулся.
- Да и рыцари не те уж, новомодные-то норовят выкуп сами предложить, лишь бы не сражаться, никакого спортивного духа! - сокрушенно пожаловался дракон. - Сложно нынче принцессу в хорошие руки пристроить, а мне-то они на кой!
- То ли дело во времена нашей молодости, - сочувственно поддержал разговор рыцарь.
Оба вздохнули: и пламя драконье было жарче, и принцессы - принцессистее и прекраснее, и подвиги - настоящими, пусть и совершать их никто не просил...
Помолчали - дракон прижмурил золотые глаза с вытянувшимся щелью зрачком на светлячок костра за незримой колдовской стеной.
- Не злишься? - спросил рыцарь.
- За что? - удивился дракон. - Я ж понимаю, квест. Честно меня обдурили, награду себе взяли. А не сумели б - я б слопал вас по закону жанра.
Снова помолчали, размышляя о законах мира, где четверо непременно должны были отправиться в квест с целью совершения подвигов. Откуда те законы взялись - никто не помнил, казалось, всегда были. И только драконы помнили, что это не так.

- Бывай, - сказал наконец дракон, расправляя крылья с перепонкой, перечёркнутой шрамами. - Век человеческий короток, уж и не свидимся больше, наверное.
- Ты был хорошим противником, - отозвался рыцарь, прижав ладонь на мгновение к боку, там, где ныли к непогоде треснувшие от удара хвоста ребра. - Самым лучшим.
- Ах, если б не принцесса... - обронил дракон, приседая на задние лапы и упругим толчком взвиваясь вверх.

Спутники рыцаря продолжали мирно посапывать: наверное, им снились груды бесхозных и бездраконных сокровищ. А рыцарь до утра сидел спиной к костру, глядя в небо, где сияло созвездие Дракона, и ярче всего горела звезда Драконий глаз.
...В темноте бродил умный, но очень одинокий ослик.

запись создана: 10.07.2014 в 00:59

@темы: рыцари, ...прозваньем - дракон, осколки цветных витражей, "Последние приключенцы", сказки

---

Та, что вяжет дожди

Для  Маримо Ю по заявке "Тот, кто вяжет дожди"

Тётушка Аша сидит на пухлой туче, считает петельки, выходит из-под спиц пряжа дивная, тонкая, серебром сияющая. Вяжет дожди тётушка, всякий раз они получаются разными: весенние буйные ливни и тёплые слёзы царевны лета, унылая осенняя морось и зимний шторм, и много-много других. Дождь-бродяга, дождь-сказочник, дождь-спаситель, дождь-чтобы-цвели-розы и дождь-чтобы-улыбались-дети, дождь, чтобы грустить и чтобы греть руки о кружку с горячим напитком.
Лицо тётушки — будто яблочко печёное, и сияет каждая морщинка от удовольствия — вот как любит она вязать.

Позвякивают спицы, выкованные племянником Туре в небесной кузнице. Туре куёт молнии, как брат его Лагмонт — законы земные и небесные, стучит молотом, пока не выходят они тонкими, звонкими, слепяще-ажурными. Ух, и своевольными же они у племянника получаются! Что ж, каков отец, таковы и дети… Иные молнии — будто змеи гибкие, мелькнули средь небесного поля — и исчезли, какие-то — будто птицы-стрижи, раскрывали узкие крылья, мелькали тут и там, рассекая небо.

Из руна небесных зверей прядёт серебристые нити тётушка Аша, из пряжи вяжет дожди, считая петли, шепчет беззвучно присказку-наговор, вплетая в струи. На плечах тётушки — шаль легчайшая, тоньше паутины и теплее гусиного пуха, выткан на шали лес звёздный, от которого осталось одно лишь древо, а уж вкруг него вырос потом привычный мир.

Пасутся на небесных лугах лохматые тучезвери, чей облик изменчив — довольно лёгкого дуновения ветерка, и нелегко порой приходится пастуху их Янне — поди отлови разбрёдшихся тучезверей средь облаков! Небесный пёс Рэйно, помогавший ему, пал когда-то на землю, принеся людям много несчастий, а нового пса Янне себе не завёл — не было другого такого, с шерстью ледяной и сердцем-звездой железной! Но есть у Янне свирелька, вырезанная когда-то из гибкой ивы человеком, не богом, и мелодии земные играет зверям своим Янне, а те собираются, зачарованные, вкруг него — слушают, и даже текучий облик их замирает неизменным, только сияют маленькими лунами бледные круглые глаза.
Откуда та свирелька у Янне — знает, кажется, только старая тётушка Аша, но та промолчит, улыбаясь и считая петли про себя. Собьётся — и пряжа выйдет тусклой, а то и порвётся.
Всякой нити предназначено своё место, множество нитей должны свивать единое полотно, так было от сотворения привычного мира, так будет в его конце.

От начала веков вяжет тётушка Аша, пригоняют внучок Вендел, неразлучный со своим вихреконём, и крылатая сестрица его Валдес (одно крыло бело, как день, второе черно, будто ночь, сама она — будто сумерки нежные, и точно так же, как сумерки, обманчив этот лик) лохматых тучезверей с небесных лугов, пряжа давно уж свесилась с облаков, дождём пролилась на землю, на леса и поля.
Когда ветра бушуют — это Вендел и Валдес буйствуют, седлают дикие вихри, их охота по небу мчится, по макушкам деревьев, по морским волнам. Завывают вихри, щерятся хищно — да только брата с сестрой не испугать, — бьёт копытами и хвостом вихреконь, пытаясь придавить молнию-змею, свистит бич Вендела (спряла однажды тётушка Аша нити из шерсти небесного пса, из нитей этих, плотно переплетённых, сплели бич, с тех пор Вендел с ним не расстаётся), хлопают крылья Валдес — каждому покровному перу выковал Туре металлический наконечник, и не носит иного оружия Валдес, что жестока, как белый день и милосердна, как тёмная ночь.
После утихнут укрощённые вихри, ветерками малыми шевеля макушки лесов внизу.
Притихнут и Валдес с Венделом, усядутся на облачка пониже тётушки Аши — кроткие, будто новорождённые летние ветерки, и ну мотать клубки из пряжи серебристой да прядильщице вечной подавать. Даже хищный ветроконь уляжется рядом, будто верный пёс, — слушает. Под вязание рассказывает им тётушка Аша сказки — а уж она-то помнит, как родился привычный мир. Каждое слово — петелька, и потому дождь, ещё пряжей впитав в себя её истории, вечно шепчет что-то, и лишь немногие из людей разбирают его струеречь.
Дождь идёт — сплетаются нити в полотно, сшивают воедино мир.

Сидит на туче тётушка Аша, да так давно сидит, что не поймёшь, где платье её, а где — туча сизая, шёлковая, колышется вместо подола и ног. Может, и тучи-то соткала когда-то тётушка Аша из руна первого небесного зверя, а может — она сама и была первой тучей на небе новорождённого мира, все прочие же появились после неё. Никто не помнит, когда появилась тётушка Аша, да только грозовой Туре и неподкупный Лагмонт, некогда сковавший законы для небес и земли, склоняют головы перед нею, одним словом способна она остановить буйных двойняшек Вендела и Валдес, что бесстрашно седлают дикие вихри.

Вяжет тётушка Аша, считает петли, прячется улыбка в каждой морщинке на лице, что будто печёное яблочко, струится серебристое полотно.
Никогда не повторяётся узор, всякий раз приходит на землю новый дождь.

@темы: сказки