Хранитель кораблей

Прим. 1: белый стих; корабль - это военное судно, все прочие - просто "суда", но так звучит красивее
Прим. 2: затон - здесь: место стоянки и ремонта речных судов, оборудованное в речном заливе. Хранитель придуман был специально для пишущейся в соавторстве книги


Есть кладбище для кораблей, отживших век, — спят мертвым сном в затоне птицы рек.
Пустынно и дико, кругом тишина, ласкает берег лениво чёрная вода. Корабли умирают, остаётся лишь остов — останками корабельными выложен маленький остров... Внутри остовов заводится пустота, в осколках мутных зеркал отражаются призраки призраков иногда.
Погибшие корабли чайками мечутся теперь над волнами, души других уходят звёздными путями.
(Как умирают чайки — неведомо никому, быть может, где-то под парусами идут?)
Ночами расцветают нагие мачты и антенны синими мёртвыми огнями. Сгустится вдруг, забурлит, засияет чёрная вода, явится серебристый силуэт — Хранитель тех, до кого никому дела нет.
Создание, что увидено кем-то во сне, безымянно от века, таится на речном дне, при луне из вод соткётся — сон кораблей...
Засыпает река. Спят под покрывалом снежным корабли.
Бродит Хранитель, поёт без слов — ему одному корабли нужны и важны. Печально жмутся к остовам остатки позабытых снов...
Разрушены причалы, верфи забыты, под землёй уснули мастера.
«Звёздный ветер расправит крыла-паруса… Спите, ждут вас небеса...»
Неспешно воды текут звёздной реки, плывут, паруса воздев, серебристые облака-корабли.
Ржавы, прогнили борта, истлели давно паруса. Крысы сбежали на берега.
«Там, где с морем смыкаются небеса, за Краем, где киты несут на спинах другие миры, там бездна поёт, звёзды цветут и текут воды Млечной реки...»
Остаются на песке, серебром под луной сияя, глубокие странные следы.
Поёт Хранитель кораблей, ступает по кромке чёрной воды. Звёзды светят сквозь него.
Истает силуэт, будто не было его, плеснёт тяжёлая вода, сонно проворчит что-то река.
Эхом отзовётся шёпот вдали:
«Вас ждут небесные причалы, спите, мои корабли...»
Птицы рек уходят по Лебединому пути.
Там звёзды поют, серебряны и холодны.

@темы: корабли, сказки города N, странные рассказки

---

День трамвайных поездок

Трамваи ходят каждый день. Работают, будто смиренные лошадки. Терпеливо ждут опоздавших на остановках, звенят на поворотах, прося освободить дорогу. Работают допоздна, тихо дремля ночами (в тёмных окнах отражается луна, и трамваям снятся сны о рельсах, уходящих прямо в небо, и звёздные поля вокруг, и вьющийся рядом игривый ветер) — и ни капли волшебства. Лишь иногда затуманиваются невесть отчего круглые фары-глаза, и вожатый, недоумевая — верно, роса, — смахивает капли воды ладонью. Но в один-единственный день трамваи обретают свободу воли — и вожатый им ни к чему.
Может быть, на пустынной узкой улице, где глядят двухэтажные домики окошками зашторенных глаз друг на друга и никогда не было рельс, может быть, на позабытом старом мосту, где даже поручни витые порыжели, а внизу совсем измельчала прирученная городская река, прозвенев, остановится вдруг рядом трамвай (дуга, кажется, просто упирается прямо в небо, безо всяких проводов, пути же исчезают вслед за вагоном) и распахнёт двери. Прижмурит круглые фары-глаза.
Поколеблешься — закроется дверь и трамвай уйдёт, а где-то не дождутся тебя. Ведь любая дверь распахивается лишь раз в жизни. Осмелишься, возьмёшься за странно тёплый под рукой, будто живой, поручень — и подмигнёт рыжий поворотник, будто ободряя.
Стучит алый, будто закат, трамвай через иные миры — разматывается клубок рельс, что тоже ведь Путь. Сядешь, если сердце зовёт куда-то — и сойдёшь неведомо где… Может, там, куда стремится сердце, а может, там, где должен быть, сам о том не зная. Ступишь на мозаичную мостовую или на истёртую многими шагами брусчатку, окажешься на позеленевших мраморных ступенях неведомой библиотеки, а то и вовсе — на пустынной станции (или же лишь призраке её), где гуляет ветер, — трамвай уйдёт, оставляя пенный след, по рельсам, лёгшим на воду, а в небе вместо луны — сияющее кольцо от края до края.
Сойдёшь где-то далеко — тихонько закроет двери трамвай и поедет прочь, тая на ходу, будто чей-то обман. Лишь, затихая, укатится эхо звона.
Однажды трамвай вернётся, но не будет тебя.
По Пути можно пройти лишь вперёд, назад — никогда.

@темы: КаленДарные сказки, сказки

---

Драконы Осени

Упавшие звезды становятся сердцами драконов — оттого они не принадлежат ни к зверям земным, ни к птицам небесным и вечно стремятся в небо, где родились их сердца, и оттого горит у них внутри яростное, негасимое пламя — пламя звёзд. Осень тоже горит огнем, пусть и осыпается это пламя потом белым пеплом снега, но оно — живет. Драконы сжигали когда-то поля и города — живое пламя не удержать, оно жжёт изнутри, оно рвётся на свободу — и не всякий дракон сумеет себя обуздать, стать тем, кем должен быть — звёздной птицей, которой открыты все пути. Драконы — ушли, драконы укрылись не где-то, а в когда, совсем рядом и далеко бесконечно.
Они — в осени, они — сама осень, пламя, объявшее мир.
Туман — взгляд их, в котором тонут слабые души, взмах крыла — порыв ветра, срывающий пламя листвы, колкий, ранящий свет осенних звёзд — музыка душ их.
Осень горит драконьим пламенем.
Вон там, в тумане, таится угловатый силуэт, и ранит серебро взгляда.

@темы: ...прозваньем - дракон, осень, сказки

---

Ночь Охотника

На самом деле, тут смесь моих "Хранителей года" с циклом о временах года другого автора. Писалось некогда с его разрешения и ему же в подарок.

Примечание: еще одна самайнская сказка, смешение разных легенд о Дикой Охоте

В канун Самайна истончаются грани между мирами, призрачной становится сама реальность, тени бродят средь живых, а средь живых ходят те, чьи души мертвы, - законная добыча Дикого Охотника.

Ноябрь стоит на мосту, глядя на бегущую воду. Воде подвластна магия иллюзий, как и осени, вода - стихия, погруженная в себя, она - символ умирания, быть может, потому ещё она близка командиру последнего осеннего месяца, что на грани осени и зимы, когда мир уже засыпает сном, похожим на смерть. Вода - бездна, как та, в которую падает мир - умирающий и не рождённый ещё заново.
Вода поёт, и голос её изменяется, предупреждая; Ноябрь не оборачивается, ощутив присутствие за спиной: он и так знает, кто это. Время Охоты совсем близко, и Охотник даже двигается иначе, ступает как кошка, и сам весь - натянутая струна.
Охотник молчит, ожидая чего-то, и Ноябрь наконец оборачивается, отступая чуть в сторону: ощущать чужое напряжение и подступающее безумие неприятно, чутьё твердит об опасности, хоть осенние никогда не сражаются меж собой.
- Ночь близка, - говорит Октябрь, и безумие уже тлеет золотом в глазах. - Пойдём со мной. Это время принадлежит не только мне, но и тебе, страж грани. - Ноябрь колеблется, и Охотник прибавляет: - Раздели со мной дорогу - на эту ночь.
Просьба высказана так, что страж путей не может отказать. Да и желает ли?..

Ночь Самайна издревле принадлежит Октябрю, стража Ноября же начинается с первыми лучами рассвета. Рассвета безвременья.

Кони стражей, воплощенье духов ветров, чутьём найдут хозяина средь существующих и несбывшихся миров и множества дорог - тем более конь, выбравший того, кого осень наделила даром самому творить мосты, соединяя берега и миры, и прокладывать тропы. Явившийся на свист тонконогий Бран танцует под седлом, тревожно раздувает ноздри - ему не нравится дыхание ветра Самайна, он чует тех, от кого стража граней бережёт мир.
Тьма ночи падает на мир разом, из тьмы является Свора: вечно мучимые голодом гончие, чья шерсть сияет во тьме, а глаза горят угольями - как и глаза скакуна Октября. Бран косит глазом, скалит зубы и бьёт копытом, предупреждая: ему не по душе суть Гончих, пришедших с Той Стороны.
Кони, канув с обрыва, прыгают в небо - им и твердь не нужна, и Ноябрь держится рядом с предводителем Охоты.

Тени, что живут в человеческих душах, в ночь Самайна, ночь открытых границ меж Той и Этой Сторонами могут выбираться наружу, могут даже обрести плоть - если человек, не поддавшись отчаянию, не сумеет загнать тень обратно.
На огонь костров, зажженных на перекрёстках, слетаются духи, которым некуда больше идти, приходят в поисках убежища странники, что ходят по тропам из мира в мир. У костра - не тронут, свят чистый обережный огонь, таков закон Охоты.

В канун Охоты не смотри незнакомцам в глаза - и они не узнают тебя.
В самый тёмный час - дай себе ответ: кто ты? Услышишь голос в глухой ночи - не отвечай, молчи. Помни своё имя, но вслух не произноси, и не будет у тех, с Той стороны, власти над тобою. Белый вереск, холодное железо, чертополоха ветвь над порогом, ожерелье из рябины - тебе обереги.
Сгинут в ночь те, кто одиноки, чьи души холодны, спасутся хранящие свой огонь.

Золотом горят во тьме глаза Октября, угольями - глаза гончих.
Чёрный всадник мчится сквозь ночь, звёздно блестит венец древних королей на его челе. В Ночь Духов Октябрь сам на себя не похож - безумный охотник и разом - король из древних владык; быть может, это мираж, а может, в эту, единственную ночь, срывающую маски, он становится собой.
Ноябрь молча скачет рядом - он, зная себя осенним командиром и стражем троп - быть может, то тоже - маска, одна из иллюзий осени?.. - лишь в эту ночь в силах пройти по собственной тропе назад, в прошлое, где был кем-то иным; он не может видеть себя со стороны и не знает, кто он сейчас.
Свита духов, теней тех, кого не видно ясным днём, несётся следом за всадниками Октября. Сама Охота мчится бесшумно: ни стука копыт, ни звона удил, ни бряцанья оружия, но завывают духи и плачут гончие, чья шерсть - серебро снега, и не гаснет огонь глаз. Лай их на лай вовсе не похож, голоса их - плач и стенанья неупокоенных душ. От низкого звука рога пробирает дрожь.
Поворот Колеса - и Врата открыты - Ноябрь ощущает это всем своим существом, а Охота приветствует открытие охотничьим кличем. Ночь и чужой азарт пьянят, мир становится шире, непроглядная для глаз людей тьма расцвечена сияющими тропами, сотканными из звёздного и лунного света, на горизонте вспыхивает зарница, отблеск разожжённых костров, в небе - Небесный Охотник* со своими Гончими, а вон там, вдалеке, поднимается громадная звёздноглазая тень Госпожи Ночи, и звенят ключи от Врат на её поясе.

Бесконечна ночь Охоты, длится и длится.

Прозрачны внизу города, стенает ветер голосами душ потерянных в осенней тьме; потерянные ищут живого тепла, стучатся в окна и двери.
Тени королей былого, ведущих каждый свою Охоту - бескровны и печальны лица королевских рыцарей, изрублены их доспехи, - склоняют головы перед господином Ночи Охоты, перед ловчим Самайна, и своры их поджимают хвосты перед снежно-белыми красноухими Гончими. Но не склоняет главы, увенчанной рогами, будто дивной короной, величавый Охотник, что никогда не был человеком, протестующе ржут осаженные кони, и тут уже Октябрю и Ноябрю приходится прикладывать усилие, чтоб удержать спины прямыми, не отступить перед древностью, что глядит из золотых глаз божества, перед могуществом, что осеняет всадника крылами и давит на плечи осенних командиров. Рогатый бог бесшумно канет во тьму вместе со свитой, и лишь тогда получится вздохнуть свободно, и вновь подаст голоса Свора.

Чёрная ночь зовёт - призрачным кличем рога, шёпотом ветра и вод, плачем неупокоенных душ, звоном промёрзшей земли и ломкой травы под копытами коней.
Ноябрь не любит терять головы, но всё труднее сохранять разум ясным - путь разделён, предводитель Охоты не сдерживает свою силу сейчас, безумен его смех, безумие витает в самом воздухе этой ночи, и даже ветер дышит азартом погони, пьянит свободой от привычных, самим собой наложенных оков. Вмешиваться в Охоту страж Ноября не имеет права, и не может отбивать добычу у псов, и он лишь смотрит, не позволяя себе отвернуться, а правая рука сжимает луку седла. Жалости нет - путь разделён, и разумом он сейчас - часть Охоты, Охота - очищение и возрождение через смерть, наказание понесут лишь заслужившие, потеряны будут не все, но глубже - долг стража, хранящего мир и его тропы от созданий с Той Стороны, что суть души.

На миг мерещится, будто на седле перед Охотником сидит заяц, чья шёрстка сияет серебром, и ладонь гладит меж ушей; потом заяц исчезает, а впереди во тьме мечется серебряная искорка.
Возродится ли загнанная добыча с рассветом?..

Кто-то уйдёт этой ночью по звёздному пути, не вернувшись назад. Волки, что тоже - стражи, проводят его. Седой громадный вожак, что волк на эту Ночь, до восхода Волчьей звезды*, лишь оскалит зубы на Гончих, но удержит своих волков: закон.

Мчится по небу Дикая Охота, собирая дань, потерянные души, пожранные Гончими, получат шанс пройти круг заново; сгорают дети Октября, отдавая себя без остатка этой ночи, с первым лучом рассвета, не прощаясь, исчезнет сам Октябрь, растает плоть клоками серого тумана, в воды озёр канут снежно-белые гончие, свора Аннуна.

Вода - непроглядное зеркало, и бьются тени в чёрных зеркалах ноября.
За спиной рушатся последние мосты - обломки застывают в чёрном янтаре; замерло Колесо, зыбок, нереален мир, будто чей-то сон, и миг этот длится и длится. Безвременье - мост меж жизнью и смертью, меж прошлым и будущим, когда прошлое ушло, а будущее не свершилось. Тропы и дороги, сбывшиеся и ещё не совершённые, разбегаются от перекрёстков, где до конца осени горят костры. И лишь дети осени прозревают все пути, лишь им дано пройти любым, кроме своего собственного, - до конца или к началу.

Ноябрь останавливает коня - обрыв у самых копыт, - смотрит вниз, на тёмную, стылую реку, над которой склонились деревья - начертанные тушью силуэты, на перекат, где бурлит вода, пойманными птицами бьются листья - умирающее золото.

Сзади - бряцанье оружия, звон удил - нагнавший отряд командира останавливается чуть поодаль.
Прозрачен и хрупок воздух, колюч осколками граней так, что поначалу трудно дышать.

Множество троп разбегаются от перекрёстков - время выбора, возможность найти средь троп одну-единственную, ту самую, что тебе нужна.

Чёрный ветер - живая стихия - обнимает за плечи, донося не сейчас случившийся разговор; для чёрного ветра всё время, случившееся оно или ещё не свершившееся, - едино, и порой он рассказывает Ноябрю то, что тот никак бы не услыхал, да и не стал бы слушать сам. Как и все подчинённые, люди они или нет, его отряд за спиной командира рассказывает про него байки... Ноябрь улыбается краем губ.
Чёрный ветер, взъерошив напоследок волосы, свивается послушно у ног.

Время тёмного колдовства, и дурной приметой кричит ворон, и дрожат нагие осины, вечно проклятые дерева.
Врата открыты, и готова Стража Ноября, что не закрывает пути, опасны те или нет, призрачны иль настоящи. Лишь хранит их.
В ноябре все тропы ведут прямиком в хмурые небеса. Стража Граней проводит того, кто не захочет возвращаться назад.

*Орион
*Волчья звезда - Венера

@темы: призрачные грани, Хранители года, сказки, Дикая Охота

---

Ведьмин кот

Описание: У всякой ведьмы должен быть чёрный кот. Или у всякого чёрного кота должна быть ведьма?..
Примечание: 1. Был написан в подарок на день рождения для Эмберли, выложен на ЗФБ-2017, бета Санди Зырянова
2. поскольку отчего-то никто не понимает: полное имя - Алишия, сокращённо - Алиша. Это не ошибка и не опечатка.

Быть куратором ведьмы — неблагодарное и опасное дело. Поэтому в кураторы идут исключительно коты. Конечно, бывают и исключения, но котам обычно легче совладать с магией подопечных. Для тех, кто все ещё не понял, поясняю. Каждой ведьме полагается чёрный кот, и каждая ведьма уверена, что этот кот — забавная зверушка, если повезёт — ещё и фамильяр, усиливающий её собственную магию. И, конечно, всякая ведьма полагает, что это она заводит себе кота. Потому что так полагается. На самом же деле это мы, чёрные коты, заво... специализируемся на людях с экстраординарными способностями и с давних времён приглядываем за ними.

Ибо кто лучше кошек может контролировать чужую силу и забирать избыток её при нужде? Нам дарована сила самой Матерью кошек, и сила эта, что люди называют магией, присуща только нашему роду.

Я — куратор ведьмы Алишии. Алиша, конечно, уверена, что это она подобрала меня, пожалев «бедного голодного котика» (кошачья уловка номер пять: принять возможно несчастный вид, повесить хвост и уши, смотреть жалобно в глаза и тихонько хрипло мяукнуть, когда зрительный контакт будет установлен), но на самом деле это я завёл её. Тогда я не знал, во что ввязываюсь.
Алиша была мечтательницей (впрочем, неудивительно, ей всего-то восемнадцать человеческих лет, едва котёнком быть перестала!) из тех, кто уверен в дружелюбии всего мира (несмотря на попытки добрых односельчан сжечь её!) и готовности этого мира идти навстречу. Ведьма она была так себе. Нет, силы-то ей как раз хватало, но это было почти то же самое, что дать оружие ребёнку: скорее себя поранит или — детям везёт! — кого-то из окружающих. Потому как не Алиша управляла своей силой, а сила управляла Алишей. Ох, и тяжело мне с ней приходилось! Учиться Алиша откровенно ленилась, и сила её была совершенно дикой, что давало удивительные результаты при попытках заучить связку заклинание-ограничение-действие. Ограничения Алише напрочь не давались, и в попытке конденсировать влагу из воздуха в отдельно взятой комнате она вполне могла устроить наводнение, затопив всю округу.
От изучения заклинаний вызова ветра я благоразумно её отвлекал — не хватало, чтобы она ураган вызвала и в лучшем случае улетела куда-нибудь вместе с домом, свалившись потом кому-нибудь могущественному на голову, как оно бывает.

Зато Алиша мечтала выйти замуж за принца.
— Зачем тебе принц? — терпеливо спрашивал я. — У тебя ведь есть кот — то есть я!
— Ничего ты не понимаешь, котик! — снисходительно говорила Алиша и чесала меня за ухом.
За это снисходительный тон очень хотелось её поцарапать — всё-таки я ещё неопытный куратор, Алишия — мой первый подопечный, и выдержки мне пока не хватало. Достаточно того, что я был пойман подопечной за чтением Книги Заклинаний, которая пишет себя сама у всякой ведьмы и посторонним в руки не даётся (большинство таких Книг передаются по наследству от матери к дочери или от бабки к внучке), а если, паче чаяния, колдун или ведьма окажутся достаточно сильны, чтобы суметь открыть чужую книгу, то увидят чистые листы. В общем, после этого изображать бессловесное домашнее животное у меня не вышло. Чтобы загладить промах, я с удвоенной силой взялся за воспитание подопечной.

— Где ты и где принц, — пытался воззвать к её разуму я. — Это кошке хвостом махнуть на людские ранги: хочет — смотрит на короля, хочет — не смотрит.
— Солнце, — важно изрекала Алиша, — светит всем одинаково. Значит, у меня есть все шансы повстречать прекрасного принца, который влюбится в меня с первого взгляда!
Ну да. Особенно увидев ведьму после пары-тройки учебных заклинаний — волосы дыбом, взгляд горящий... И столы-стулья зубы по углам избы щерят. Прекрасные принцы вообще вид вымирающий, их беречь надо и таким испытаниям не подвергать.
Что там со столами? Так я сейчас расскажу.

Человеческая магия нуждается в строгих ограничениях (как вы думаете, тот, кто создал мир, об этих ограничениях знал?), иначе последствия будут непредсказуемы.
У Алиши, к примеру, с ограничениями проблемы, а потому табуретки у неё хвосты отращивают. И рога. Вот вам смешно, а представьте себе, каково удирать от пытающейся тебя забодать табуретки! Лучше б Алиша тренировалась больше, чем по выдуманному принцу на белом единороге (где это видно, чтоб единорог себя оседлать позволил, тем более — мужчине?) вздыхала!

* * *

— Ой!
Я ударил лапой с выпущенными когтями, разрушая неоформленный сырой ком силы.
Ох, даже шерсть дыбом встала. Что вообще туда моя ведьма-недоучка вложила? Всего-то и требовалось, что светлячок зажечь — элементарное действие! И сил почти не требует... Вот в этом и крылась проблема — вкладывать мало сил Алиша попросту была не способна.
— Я ведь всё по книге делала, — растерянно сказала Алиша.
— Не торопись, сперва чётко представь, что собираешься сделать. А потом уже вкладывай силу в заклинание. И про ограничения не забудь, иначе опять устроишь пляску огней Святого Эльма по всей деревне, как уже было, и тебя объявят женским воплощением этого вашего Антихриста!
— Что бы ты понимал в магии, Чернулин! — задрала носик ведьмочка.
Какое самомнение у этих двуногих! Я в который раз пожалел, что нарушил правила взаимодействия с подопечными и принялся учить ведьмочку открыто, а не направляя исподволь, как то делают коты-фамильяры.

Кошки владели магией задолго до того, как Мать кошек населила этот мир людьми, дабы у каждого из её детей всегда были тёплый очаг и мисочка с молоком.
Кошке для того, чтобы творить магию, не нужны книги заклинаний, слова, пассы и древние посохи. Для магии нужна сама кошка, ибо даже самая маленькая и невзрачная из нашего рода — совершенство, и магия в сердце её. Наша магия не знает ограничений и не нуждается в них — она органично вплетается в силовые потоки мира, в отличие от магии людской, эти потоки взбаламучивающей и перепутывающей.

— Давай отдохнём, — терпеливо сказал я. Алиша вздохнула было с облегчением, но я тут же добавил: — Лучший отдых — смена занятия. А ну-ка, примени заклинание анимации к столу и заставь выполнить... ну, скажем, пусть походит туда-сюда.
Вместо того, чтобы послушно пройтись по комнате, стол отрастил лошадиный хвост, с диким ржанием вышиб окно и ускакал куда-то в направлении главной площади села. Мать моя Мау...
— Ты не думала о том, чтобы сменить место жительства? — задумчиво осведомился я.
Этого многострадальные сельчане ведьме с рук не спустят. И то сказать, можно простить дождь из лягушек, говорящую позолоченную рыбу в речке (Алиша начиталась сказок о животных, исполняющих желания), запуганного дракона (хотевший было поживиться овечкой или коровой дракон спешно унёс лапы, крылья и хвост и рад был, что легко отделался), но гарцующий и непонятно чем ржущий стол — это как-то чересчур.
Анимация неодушевленных предметов Алише удавалась даже слишком хорошо.
Алиша виновато шмыгнула носом.
Я нервно лизнул лапу, провёл за ухом, пытаясь успокоиться, спустя минуту вздохнул:
— Попробуй ещё раз. И не забудь про ограничения!
Как раз успеем до того, как явятся односельчане с вилами наперевес.
Алиша кивнула, пристально уставилась на скамью, бормоча себе под нос.
Настоящая магия в заклинаниях не нуждается, просто людям так легче с ней взаимодействовать. А к кошачьей магии (кошке тоже заклинания для взаимодействия с миром ни к чему!) люди совершенно не способны.

Скамья тут же недобро ощерилась, демонстрируя свежеприобретённые клыки. Я попятился. Разумная осторожность — вот кредо кошачьих долгожителей, сумевших пройти все девять воплощений и уйти выше.
Скамья зарычала и шагнула ко мне.
— По-моему, я ей не нравлюсь, — пробормотал я. — Не надо было точить об неё когти... Алиша, срочно верни всё обратно!
— А как? — моя подопечная забралась на печь и с интересом наблюдала оттуда.
— Да чтоб я знал! — взвыл я, уворачиваясь от меткого пинка табуретки, тоже попавшей под анимацию, и едва избежав зубов озверевшей скамьи. — Кто из нас Книгу Заклинаний читал?!

— Ты тоже читал, — справедливо заметила Алиша.
Заклятия подопечной напоминали клубок ниток, с которым поиграл озорной котенок — взлохмаченные, перепутанные, торчащие во все стороны нити, ни начала, ни конца у клубка не найти. Я попытался подцепить когтями одну из разноцветных нитей, чтобы, распутав, разрушить заклятье, но тут скамейка и табуретка заключили временный союз, и пришлось спешно выпрыгивать в окно прямо сквозь прикрытые ставни. Позабыв даже о правиле не проходить сквозь материальные предметы на глазах людей. Да, мы и такое умеем. Даже самая скромная и ленивая домашняя киска умеет исчезать из запертой комнаты и вдобавок перемещаться на небольшие расстояния. К примеру, многие из обладателей человеческих питомцев любят возникать прямо под ногами своих людей. Человек, споткнувшись, понятное дело, ругается, выплёскивает отрицательную энергию, — а кошка эту энергию впитывает и перерабатывает. Простой еды мало, чтобы питать наши способности, вот и был придуман такой способ пополнения энергии. Впрочем, я отвлёкся.
— Чернулин! — возопила моя ведьмочка. — Не бросай меня!
— Моё дело — помогать тебе с магией, а не с хищной мебелью договариваться! — огрызнулся я, проводив взглядом выбравшуюся через приоткрытую дверь и проползшую мимо, изгибая передний конец, ленту для косы, похоже, вообразившую себя змеёй.
Снова Алиша перестаралась. Сколько я бьюсь с ней — и всё напрасно. Может, я излишне её опекаю? Помогаю справляться с последствиями вышедших из-под контроля заклинаний, раз за разом объясняю ошибки... Как там у людей принято учить плавать?.. Может, и мне так поступить? Предоставить самой сглаживать последствия буйства дикой силы — не утонет, потеряв себя, так научится её укрощать...
Людей только жалко. Старостина жена вон молочком и рыбкой меня угощала. Правда, крестилась при этом и приговаривала: «Ешь, дьявольское отродье, костёр по тебе и хозяйке твоей плачет, да только я с дьяволом ссориться не хочу», но то — мелочи.
Жалко как-то, если моя подопечная утопит село или устроит шествие немёртвых с ближайшего кладбища.

Изнутри дома взвизгнула Алиша — неужто скамейка или табуретка решили печь приступом брать? — и я скрепя сердце просочился сквозь узкую щель меж дверью и дверным косяком обратно в избу (всякий кот занимает места в пространстве ровно столько, сколько ему нужно!). Не бросать же подопечную!
И едва успел увернуться от огненного шара. Приличных таких размеров косматый клубок...
— Сдурела?! — возопил я. — Смерти моей хочешь?! Неблагодарная!
— И-извини, — виновато сказала Алиша, держа в ладонях ещё один огненный клубок.
Скамейка и табуретка забились в угол и старательно прикидывались обычной мебелью.
Ну вот, справилась же и без моей помощи! Вот только...
— Алиша, — осторожно сказал я. — Ты помнишь, что мы живём в деревянном доме?..
Разумеется, когда понадобилось — водные заклинания у Алиши просто не получились.

В общем, к тому времени, как явились с огнём и вилами сельчане, жечь уже было нечего. Всё сгорело. Только и успели, что вещи Алишины вытащить.

* * *

— Аа-а-пчхи!
Я увернулся; шерсть на загривке непроизвольно встала дыбом.
— Пчхи! — полотенце, в которое уткнулась ведьмочка, немедленно загорелось, и я быстро приволок в зубах первую попавшуюся тряпку (оказавшуюся любимой рубашкой Алиши), набросив сверху и затоптав пробившиеся жаркие язычки.
Вид у Алиши стал совершенно несчастный; она виновато шмыгнула распухшим носом.
— Я не хотела...
Вот говорил же ей — не летай на метле, продует! Лучше б на своих двоих... или четырёх покупных передвигалась — не разорила бы нас скромная лошадка, купленная в соседнем селе, куда слухи о злобной ведьме пока не добрались, не призовой же скакун нам нужен, а деньги у нас хранил я. У меня ничего не пропадает!
Нет же — «Я ведьма, мне положено — на метле!»
Вот и училась... на метле. Третий день. В здешних краях нам больше уже не жить — жители окрестных сёл будут резко против, а пешком — долго, слухи нас опередят.
Простуженная ведьма, не знающая ограничений, — это всё равно что простуженный дракон. Небольшой такой дракон… драконыш.
Повышенная температура тела почему-то делала Алишу куда более обычного предрасположенной к огненной магии.
Симпатичная полянка уже красовалась выжженными кругами. Местные мыши (а я говорю, всё, что мелкое и грызущее — мышь!) в панике разбежались, птицы разлетелись, и охотиться мне было решительно не на кого.

— Вот она, ведьма! — раздался вдруг вопль, и я подпрыгнул на всех четырёх от неожиданности: как пропустил?!
— Бей её!
Говорил же, дальше от людских селений отойти надо, увидят, как Алиша на метле летает, объясняй потом, что на лошадь денег просто нету, а кот — самый обычный и не говорящий, и что ж, что чёрный?

Алиша не сплоховала — анимировала старый корявый пень, на котором сидела (от зрелища «ведьма верхом на пне» народ дрогнул), резво спрыгнула с него, поощряюще похлопав по боку — пень радостно взбрыкнул корнями и ринулся на обидчиков ведьмы, — цапнула метлу и взвилась в воздух. Будто и не было стольких неудачных попыток взлететь и пересчитанных собой кустов. А я?!
Но Алиша сделала круг над поляной, крикнула: «Цепляйся!» и, только убедившись, что я послушался, вздёрнула древко вверх, ставя «скакуна» на дыбы и резко набирая высоту.
— А-а-алии-иш-ш-ша!!! — я в панике вцепился в прутья метлы, зажмурившись и стараясь не думать о том, что подо мной пустота. Сколько уже жизней у меня эта девочка отняла?
— Ой, Чернулин, прости, — Алиша заложила вираж, и я заорал, чувствуя, как когти скользят по прутьям.
Через пару мгновений свободного падения — у меня все жизни перед глазами пронеслись, честное кошачье! — цепкая ручка ухватила меня за шиворот.
— Видишь, а ты боялся! А здорово у меня получается летать, да? Ну и отъелся же ты!
Ведьма! Лучше б я и дальше оставался скромным первым наследником короля всех котов! Нет же — людей изучать захотелось, видите ли! Вот и подался в ведьмины кураторы. То-то дядюшка Томас, его кошачье величие, фыркал себе в усы, когда я о своём желании объявил...
Сколько там люди живут?.. А ведьмы?..

@темы: ведьмы, кошки, дети Мау, сказки

---

Дуб дубом

Краткое содержание: Тяжело жить дураку на свете, если счастье его — в сказках только
Примечание: бета незаменимая  Хикари-сан, написано на ФБ-2017; отсылка к знаменитому зачину поэмы «Руслан и Людмила», использование мотивов русских (и не только) народных сказок

Жили да были в царстве некоем — может, и тридевятом, да только никто себе труда подсчитать не давал — царь с царицей, и были у них три сына. Ровно как в сказках. И, ровно как в сказках, старшие-то царевичи, Василий с Петром, умом и ловкостью не обижены, на радость родителям, а младшенький, Иванушка — не был бы царевичем, так дураком бы называли.

Пока рос он, матушка-царица ласково кликала его дубком — и то сказать, крепок да статен был сынок, ровно деревце молодое, а как старше стал — обидно дубом называть начали. Понимал всё Иван не так, хоть объясняй, хоть нет — что в лоб ему, что по лбу, а иносказаний вовсе не замечал: зимой раз долго искал, где ж зимуют раки, насилу его из-подо льда речного, провалившегося, вытащили, у посла царства Тридесятого долго допытывался, как это он аршин проглотил, что прямой такой (насилу посла потом улестили и дарами задобрили, так обиделся), перед свиньями бисер, что из материной шкатулки для рукоделия взял, сыпал, а на воде вилами стихи писать пытался (кто ж стихов не пишет в осьмнадцать лет-то!), с луковицей очищенной, дабы слёзы пресловутые увидеть, лез к зверю заморскому зубастому крокодилу, коего смеху ради Пётр, брат средний, завёл да царедворцев пугал, ночами ползать свободно выпуская, — словом, трудно с ним было.

Пробовал поначалу-то ещё царь-батюшка к делу младшенького, как и двоих старших, приучать — не всё ж сказки певцов да мамок с няньками слушать, до чего Иван страсть как охоч был. Вот поручит ему бумаги важные просмотреть, дабы к делу приучать, аль на совет позовёт боярский или к армии пошлёт — перепортит бумаги Иван, доходы в расходы внесёт, дебеты с кредитами перепутает, жалованье царедворцев и вовсе средь циферок мелких затеряется; боярам как ляпнет что невпопад — так лучше б рта-то не открывал вовсе, а армия едва против батюшки-царя после визита Иванова-то не взбунтовалась, спешно пришлось Петра-царевича посылать войска усмирять.

Решил царь тогда его к делам богатырским приучать — силушкой-то Иван не обижен, будет потом старшему брату, Василию-наследнику, верной подмогой. Но и тут Иван всё не так делать умудрялся. Всё подвиги сказочных богатырей повторить пытался — шапку в терем метал, развалить по брёвнышку пробуя, волков серых ловил, говорить с ними пытаясь, чудо-юдо да Змеев Горынычей искал. Хорошо хоть, мост через реку Смородину не нашёл, не то лишиться бы матушке-царице младшего сынка: всем ведь известно, куда та дорога сказочная ведёт, не ходят ею живые.
Конь богатырский — и тот только что не смеялся, хоть ржал подозрительно как-то.

Подумал Иван, да попросил коня себе деревянного выстругать. У богатырского ноги четыре, да и у деревянного столько же, и кормить его не надобно, и послушен будет. Выстругали коня ему, разукрасили цветами да птицами. Сел Иван — а конь ни с места. Хоть ты за уши его дёргай, хоть винтики подкручивай специальные. Дерево деревом, никакого волшебства. На весь двор посмешище.

— Дуб дубом ты, Иван, — серчал батюшка.
— Дубок ты мой, — вздыхала матушка.
Посмеивались старшие братья обидно, стукали больно по лбу — точно, мол, как есть дубовый. Иван Дубовый лоб.

Не вина Ивана была, что за молодильными яблоками или Жар-птицей царь сыновей не посылал, несчастья царство стороной обходили, царевны-несмеяны с Василисами Премудрыми аль девицы-богатырки златокосые не жили по соседству, лягушки да лебеди белые с уточками серыми заговаривать голосами человеческими не спешили — словом, как были чудеса все в сказках, так там и оставались. Конь богатырский — и тот отбрыкивался только от попыток Ивана оседлать его, двенадцать подпруг белошёлковых затягивая, и масти вовсе не бурой был, и огнём дышать, что твой Змей, не дышал, как и скакать повыше лесу стоячего, пониже облака ходячего скакать, хвостом горы-селения заметая, не спешил. И в ухо конское не влезешь, чтоб красавцем да умником-разумником стать — больно мало.

И куда деваться дураку, если счастье его — в сказках только?

Попробовал раз Иван корабль летучий построить — в сказках-то все тёзки его вещи волшебные делали да поступки необычайные совершали, так чем же он хуже?
Плотников да столяров себе в помощь призвал, два месяца возился, да и рухнул вместе с кораблём — нарядный тот вышел, беленький, весь кружевной, лёгкий, будто птица, — крышу дворца проломив. Прямо в зал для приёмов важных, где царь как раз послов принимал от соседей немирных.

— Дуб дубом ты, Ванюша, — рассердился царь, чуть в сердцах короной царской при всём честном народе не запустив — насилу матушка-царица удержала.

Обиделся вконец Иван — и корабля до слёз жалко, ровно к невесте, к нему привязался, и слова батюшкины обидны — разве его в том вина, что с волшебством так плохо нынче? — ногой топнул. Аж зверь заморский крокодил, которого на день Пётр-царевич запереть позабыл, шарахнулся, в угол куда-то уполз.

— Раз дуб дубом, — говорит, — то и быть мне деревом.

И ушёл. Пока хватилась матушка-царица, пока послала старших сыновей на поиски... Словом, вырос у лукоморья дуб, могуч да зелен, всем дубам дуб.
И не убедишь ведь обратно воротиться, всегда упрям Иван был — раз вбил себе в голову, что дуб он, то и будет теперь дубом вовек.

Погоревали царь с царицей, да и повелели на дуб тот цепь толстую златую повесить — в знак происхождения царского, и рубить заповедовали. Пущай, мол, растёт Ванятка, раз уж деревом-то ему легче, чем человеком быть. И то сказать, кто ж к дереву придираться за тугодумие да твердолобость будет...

Ну а кот — чёрный, здоровущий да с хвостом раздвоённым (заморского происхождения был, не иначе) — завёлся сам, как средь братии кошачьей водится.

Говорили — байки диковинные сказывал котище тот породы заморской да песни пел, по цепи-то ступаючи, только после пяти бочонков медовухи да трёх — вина зелена заморского, что царь повелел выставить на поминки сына царского, не то что коты — волки серые да щуки быстрые разговаривать начнут. Говорили ещё — певец какой-то мимо проходил да сказку про дуб тот с котом-баюном сложил.

@темы: сказки

---

Часовщик заводит осень

Далеко (может, возле холодного моря) в старом городе - невысокие домики, белёные башенки с флюгерами-петушками - есть башня красного кирпича. Башня едва не старше самого города - быть может, она выросла сама собой, и никто её не строил, а уж город появился потом, после пришли и люди, чтобы в домах не завелась пустота. Нет дорог за пределы города, но есть пути из него; сквозь мостовую растёт трава и осенние рыжие цветы.
Гуляют по улицам люди, что призраки для всех прочих, рассеянно раскланиваются друг с другом и с осенними призраками. В их глазах - небеса. Скользит, стелется, ластится робко к ногам, как бродячий пёс, неприкаянный туман. На дверях домиков - венки из ветвей, переплетённых осенними травами, украшенными орехами и желудями; над порогом - веточки рябины.
Часовщик медленно поднимается по винтовой лестнице башни - все выше и выше, туда, где бьётся сердце ратуши - громадные часы. Крутит с усилием деревянную ручку, давно уж отполированную касаниями ладоней - скрежещут, трогаясь с места, шестерни, поднимаются вверх гири громадных ходиков - стрелки начинают вечный круг.
Желтеют листья, прохладны становятся ночи и прозрачны - дни.
Часовщик заводит осень.
Бьют колокола часов, играя старую мелодию - мелодия нежна, как полуденное сентябрьское солнце, и всякий, услыхавший её, почувствовал бы, что знал её всегда. Всякие полчаса, четверть часа бьют малые колокола, каждый час звенит мелодия, плывёт в прозрачном воздухе далеко-далеко.
Ещё час осени прошёл...
Златым и алым расцветают рощи и леса, горит осень, сжигая себя, янтарное время сплетается в клубок.
Играют мелодию часы на старой башне, увитой понизу пожелтевшим хмелём, замирают осенние духи, что бродят меж живых: слушают; люди рассеянно проходят сквозь дома.
Серебриста поутру, хрупка поникшая горестно трава, догорают последние цветы и пронзительно-далека небесная глубина.
Кончается завод, заспешив сперва, подгоняя время (враз облетает листва, пеплом осыпается пламя осени, наги остаются деревья и печалится ветер, плачет заунывно небо), часы замедляют ход, идут всё медленнее, мелодия - всё тише, наконец стрелки замирают совсем, а от мелодии остаётся лишь неслышный звон тонких осенних паутинок.
Со скрипом поворачивают клювы на север петушки-флюгера.
И наступает зима.

пояснение

Часы-ходики движутся за счёт опускания гирек: подтянешь гирьку на цепочке вверх, потом она под собственным весом опускается, разматывая цепочку, за счёт этой силы движется маятник, крутятся шестерёнки. Если башенные часы-ходики заводить реже, чем нужно, тросы, на которых висят гири, разматываются слишком сильно,
шестеренки крутятся быстрее, соответственно, часы начинают спешить

@темы: иные города, осень, сказки

---

Охотничья Луна

Традиционная самайновская сказка, написанная чуть раньше.

Ступает по острой, хрупкой серебристой траве белый пёс, пёс-призрак; алы глаза его и уши; нахохлённый ворон сидит на тонкой нагой ветви, странен птичий взгляд: близко Охота!
В сумерках сквозь туман являет себя полная луна; высокое око её печально.
Пришедшая ночь шепчет, и не её вина, что никто не понимает, не слышит, и мстятся в шелесте ветра голоса потерянных душ. Вздрагивают люди за запертыми дверьми, не зная отчего. Собран урожай, ныне время собирать иную жатву. Открыты нынче двери. Глуха тьма Долгой Ночи.
Охота грядёт!
Вновь загнана будет жертва - чтоб сдвинулось замершее колесо, завершая круг, и был дальше мир.
Невинная душа ли, принявшая облик олений, дикий зверь, иль фэйри, чей облик текуч, как вода, и каждое отражение - истина и ложь, - Белый Олень мчится сквозь ночь, и пути ему не нужны. Преследует Дикая свора по воздуху, воде и земле - негде укрыться жертве долгих Охотничьих ночей, не спасёт острозубая злачёная корона владыки лесов, и мешается подвывание псов с хрипловатым кличем охотничьих рогов.

Свернёт на миг Дикая кавалькада, когда послышится плач. И кто-то из Охоты, нагнувшись, подхватит в седло заблудшее дитя. Станет всадником в свите Дикого короля дитя, изберёт его фэйри-конь, которому не нужны пути, а взамен кто-то из охотников уйдёт на иной круг - время придёт, прощение будет получено.

Ветви трещат, взмётываются мелкие волны под ударами копыт: мчится Белый олень, напрягая последние силы - Охота уж близко.
Когда вечная жертва Диких Охотничьих Ночей окропит горячей кровью землю, алым окрасится луна.
Если мир примёт жертву - с первыми лучами солнца та оживёт. Завершится извечный круг.
Охота идёт!

...Тревожатся псы, дикий алый отблеск мерещится в их глазах.
Охотничья Луна сияет с небес, и поёт вдали рог.

Пояснение

Полнолуние октября: Охотничья Луна (изначально, скорее всего, пора заготовки мяса, охота на души уже была придумана потом), Кровавая Луна,
Бобровая Луна

@темы: луна, собаки, сказки, Дикая Охота

---

"Белая лошадь"

Есть где-то в городе, на одной из старых улочек, где средь лета царит тёплая осень (осень в золотисто-кремовых стенах двухэтажных домиков, в громадном зонтике-козырьке над магазином, в редких золотых листьях-лепестках на мокром асфальте), некое заведение под названием «Белая лошадь». Едва прочитав название на деревянной вывеске-табличке, я отвожу взгляд, хоть и приходится выдержать неравную борьбу с собственным любопытством. Но смотреть нельзя: вдруг узнаешь, скажем, что это какой-то там скучный бар? В сказке должна быть тайна, а обыденность разрушит ее. Сейчас же «Белая лошадь» будет тем, чем я нарисую ее. Это и делают сказочники зачастую — они не придумывают новый мир, они лишь рисуют наш, привычный таким, каким хотят его видеть они. И тем самым незаметно меняют обыденность вокруг нас.
… — Здравствуйте, Белая Лошадь, — скажу я, заходя в прохладный полумрак; звякнут ледяные колокольчики над дверьми.

Совсем маленькое помещение — но за мраком теней не видно стен, быть может, оно на самом деле бесконечно. На полках за деревянной, изрядно потемневшей стойкой — старинного вида фонарик, и отчего-то он, чуточку смягчая полумрак мягким дружелюбным сиянием, ничуть не освещает того, что на этих полках находится.
— Доброго дождя, — ответит из-за стойки Белая лошадь; у нее печальный взгляд — тяжело, верно, когда все тебя боятся и вообще считают дурной приметой, — и удивительно интеллигентная морда. — Не стойте на пороге, спугнете же.
— Кого? — немедленно полюбопытствую я. У стенки, кажется, стоят столики… или их не было только что?
Столики — из мутного стекла или старого, потемневшего льда. Полумрак зыбко дрожит, тени живут собственной жизнью.
— Чудо, — малопонятно объяснит Лошадь. — Постесняется и не случится.
За тающими, колеблющимися столиками — причудливые тени, должно быть, тени зверей долгих зимних ночей и прочих существ, которым нигде нет места. Даже в осени.
— Долгих зимних ночей? — предлагает Лошадь. — Или льдинок из самого морозного дня?
В стакане — мерцающая тьма, по краю — ледок, а льдинки — голубоватые, будто от света луны.
Белая лошадь глядит на меня — и глаза ее — зеркальные льдинки, от нее веет холодом и снегом. Снег — это покой, но Лошадь получилась чересчур живой; она любит чужое тепло, но, как и Морра, не может иметь с ним дело. Чужой огонь погаснет, если создание льда и снега будет неосторожно, а Лошадь не хочет, чтоб гасло иное, не родное ледяное, зеленоватое — теплое и рыжее пламя.
В печальных глубинах темных зеркал Снежная лошадь ударяет копытом — и опускается долгая ночь; Снежная лошадь привозит на спине лютую стужу, и поёт тишина, а в небе колышутся зеленые призрачные занавеси, и стонет-трещит лед под хрустальными копытами, когда лошадь пускается галопом...
За окном «Белой лошади», за украшенным почти незаметной каймой изморози по краю стеклом ступает запоздавший летний Дождь — у него серебристые одежды и длинные пряди цвета майской травки, прижатые венком из серебристо-зеленых ивовых веточек — русалочий родич. Следом по лужам шлепает маленькая полосатая кошка, его единственный друг, а из-за угла на мгновенье высовывается любопытная острая мордочка и радужно-разноцветный пушистый хвост. Дети лета…
Лето не видит «Белой лошади» — для лета нет зимы. Зимние дивные, иные создания могут укрыться здесь.

Небольшая деревянная вывеска — «Белая лошадь» — потемнела от льющейся с неба воды. Что там, за дверью?.. Я отвожу взгляд и иду дальше. Любопытство разрушает сказку. Город хранит ее.

...Где-то в городе, на осенней улице, в полумраке маленькой бесконечной комнаты, где ожидают своего времени призраки и видения зимы, за стойкой вздыхает Снежная лошадь — быть может, вспоминая долину, где низко-низко пела тишина, где тонул в голубоватых снегах маленький уютный дом и бродили вокруг сны спящих зверят, и ту, что пела песенку о дикой белой лошади, и Ледяную деву, от песни которой замерзает море, а небо расцветает зеленым и алым. Льдинки в гриве лошади тихонько хрустально звенят.

Прим:

речь об улице Учительской

@темы: сказки города N

---

День разговоров с городом

Городу тоже бывает скучно и одиноко, хоть и дает он приют стольким людям и иным созданиям, даже тем, что обитают на другой его грани, но все они заняты своими делами, забывая, что Город — тоже живой. Река иногда не прочь пошептаться, рассказать, о чем давеча кричали чайки (чайки были когда-то людьми, воды забрали их — и вот теперь летают птицами), но ночами — спит, становясь тёмной и тягучей, принадлежащей уже иной грани. А потому Городу нужен кто-то, кто будет беседовать с ним. Особенно осенью. Осенью Город провожает птиц, которых успел полюбить, ёжится от дождей и грустит, будто промокший кот. Деревья роняют листья, поутру тротуары тепло-золотисты, разговорчивы — Городу внятен шёпот-шелест листвы под ногами людей. Но потом листву сметают — и некому рассказать Городу сказку. Поёт неслышно, звенит осенняя печаль, дрожит отзвук песни в воздухе — и вновь грустит Город, умолкают даже стойкие сверчки и смываются от слёз осени полоски-зебры на дорогах. А может, полосатые лошадки просто уходят гулять, утомившись лежать.

Город грустит и вредничает — подсовывает под ноги прохожим лужи, не стряхивает воду с тротуаров, гасит фонари (те грустят и никнут — каждому фонарю хочется светить во тьме, ведь они мнят себя в родстве с маяками, ну а те — в родстве со звёздами небесными) и незаметно сужает дороги. Город-в-отражении, тот, что иная грань — блекнет, отражение в водах луж идёт кругами, а потому по осени перепутываются грани — Та и Эта, из крошечного переулка можно попасть на несуществующий проспект или вовсе выйти на небывалый мост, что соединил два берега, но — ни один из семи явных, а за ближайшим углом — наткнуться на рассеянного остроухого (причём острые ушки вполне могут быть лисьими) горожанина в одеждах, столь любимых косплеерами, а вон на том фонарном столбе и вовсе плачет птица дождя. Даже двери вредничают и открываются не туда, порой и в собственный подъезд не попадёшь, а пропадёшь вовсе невесть где..

Но если у Города есть Хранитель — Город не будет больше одинок.
— Совсем загрустил? — скажет Хранитель, погладив шершавую серую стену. Бледные от недосыпа фонари мигнут в ответ. — Не грусти, не надо. Хочешь, я расскажу тебе сказку? О замечательном городе на двух берегах реки, о цветочных оградах, яблоневых аллеях и черёмуховых бульварах, о круглой площадке перед театром, что наверняка для посадки инопланетных кораблей (только очень маленьких), о городском фэйри, что обитает за витражами Речного вокзала и любит гулять по явной грани Города, рисуя красками из баллончиков и цветными мелками послания на стенах и тротуарах...
Город мурчит неслышно — чуть вздрагивает шершавая стена под ладонью — слушает.

Хранитель рассказывает сказку — и ярче мерцают рыжие фонари в опускающейся осенней мгле, кивают друг другу и запоздалым прохожим, торопящимся каждый на свою грань, перестает рыдать птица дождя и потихоньку, чуть постукивая ножками, собираются со всей округи скамейки, прибредают серые лошадки в белую полоску, что днями служат зебрами, — тоже послушать. И после слов Хранителя где-то и вправду озорной городской фэйри-подросток (полосатые разноцветные одежки, яркий шарф, сдвинутый набекрень мягкий берет и кошачье ушко из-под него, многочисленные браслеты из мелких бусин на руках) рисует на стенах города рыб и зверей, пишет послания: «утро обязательно наступит», «плыви, как рыба», «чудо в пути», «тьма уйдёт». И вот уже плывёт по бетонной ограде золотисто-зелёная серьёзная рыба, из граффити складывается силуэт диковинного зверя, а на асфальте улыбается нарисованный красным мелом трёхлапый котёнок из породы асфальтовых котов. А кто-то дарит, отпускает на свободу алый воздушный шарик.

Город слушает сказку, отвечает на слова Хранителя ветерком в золотисто-алых кронах клёнов, яблонь и берёз, осыпает живым золотом, стелет под ноги. Не грустит больше, улыбается, жмурится довольно фонарями.

Не забывайте разговаривать со своим Городом. Ведь он тоже живой и грустит, когда ему одиноко.
И смотрите внимательно: вдруг за подъездной дверью окажется осенний лес, а за ближайшим поворотом улицы у встречного прохожего из-под берета высунутся острые ушки или из-под одежд мелькнёт рыжий хвост?..

@темы: сказки города N, КаленДарные сказки

---

Осенние послания в никуда

На столе - блюдо яблок, на кленовых листьях - бокалы с осенним вином - вязь золота по краю, у стены - бездонно-тёмное зеркало, в котором отражение не живёт, из рыжей рябины бусы-оберег на окне. Осень пишет письма, бросает на ветер: быть может, когда-то к кому-то они дойдут.
Осень пишет письма: на листе берёзовом - "здравствуй", на сердечке липовом - "люблю", на тенях ракушек, листьях вязов, - "жду", на кленовых лапках - "ищи меня в сказке", на яблоневых листах -"я вернусь", пишет на листах калины, боярышника и рябины, срывает ветром заалевшие резные листы ежевики (ягоду - Дивным, осени - листья, ежевике - о лете сны), пишет золотом по резному краю, алой, розовой краской, багряной, рыжей и медовой.
Осень, позабыв запрет, вошла в темное, златодонное от павшей листвы озеро - и память осталась воде, а Осени - сон во сне, туман чужих воспоминаний, что, танцуя, ускользают из рук. Кому пишет - не знает, но... к кому-то же письма когда-то придут?
Ветер ласковым псом приносит письма обратно, кладет у ног, виляет хвостом.
Осень вздыхает, берётся за тонкую кисть, выводит снова золотыми чернилами: "пусть снятся яркие сны", "найди, непременно найди"...
Ворох посланий ковром под ногами, письма мягко шуршат, твердя написанное, чтоб не позабыть: "помни", "верю", "надеюсь" и "жду", и "я однажды непременно вернусь".
Послания мерцают золотом, порхают и кружатся, летят в никуда, вспыхивают огнём, сгорают дотла.
Над рекою, в заводях тумана, танцуют беззвучно чьи-то видения и сны, на холмах водят хороводы вечные ши. Сумерки печальны, тают на перекрестках рыжие костры, и вино горчит.
Осень пишет письма, которые никто не прочтет. Никогда.

@темы: осень, сказки

---

Проводи моих птиц

— Проводи моих птиц, — просит в последний день своей власти Август.

Щедро рассыпает звёзды (распускаются поздние астры), оставив лишь одну, самую крохотную; бьётся слабый огонёк в когтистой ладони — звёздный птенец, что когда-то может вырасти звёздной птицей-драконом.

Вокруг огненно-рыжего лиса тихо падают листья. Его день — лишь завтра, а потому — лисий облик. Впрочем, даже если он выглядит человеком (рыжий кудрявый хвост и лукавая улыбка), то у тени всё равно лисьи уши.

Звёздными тропами летают птицы и драконы, лисицы же летать не умеют. Наверное, к счастью, иначе от них вовсе спасу бы не было. Но указать путь, как мог бы Август-дракон, лорд Сентября не может, осенью тропы сами решают, куда вести.

— Проводи моих птиц.
В зелёных лисьих — самых честных в мире! — глазах вспыхивают золотистые огоньки, отмеряя оставшиеся до осени часы.

Лорд с солнечным взглядом вновь оборачивается драконом, с тихим шорохом рассыпается алыми кленовыми листьями плащ, падают наземь живые рубины резного рябинового венца.
Листья драконьей чешуёй ложатся на тропинки, шуршат под босыми ногами королевы Лета, что, грея озябшие руки в гриве золотого дракона, уходит прочь, затонувшим золотом, сокровищем драконьим, сияют в озёрах и ручьях. Собраны осколки разноцветных летних дней — цветные витражи, нанизаны бусины: бусина-воспоминание, бусина-тихий смех, бусина — щебет птиц в листве, бусина — кружащий голову аромат трав и цветов — на нити, свитые из мечты, на руках маленькой королевы — новые браслеты. Сами собой катятся впереди королевы и её дракона маленькие светлые пушистые клубочки — сплетённая радость.
Воздух чуть дрожит от неслышной песни, бродящей одиноко меж дерев — оставленная песнь дракона укажет птицам путь.

Лис танцует на поляне, разжигая пламя осени, и листья вспыхивают, кружатся вместе с ним. И открываются все пути, что были заперты, земные и небесные, а те, что были, могут привести в никуда. Не верь осенью обманчивым, лукавым, будто Лис, дорогам, будь осторожней с дверями: дверью может стать арка из ветвей деревьев, янтарная картина, проход меж рыжеголовыми фонарными столбами, шагнёшь — и уж не вернёшься никогда.
Лишь одна дверь закрыта до нового поворота Колеса — в Лето.
Сентябрь открывает двери — и на белом единороге с гривой и хвостом лёгкими, пушистыми и серебристыми, будто туман в сумерках, со свитою проезжает Осень. Пред ней единственной склоняет голову лорд, что из вольнолюбивых гордых лис. Под копытами единорога (горит янтарём витой рог во лбу, указуя свите в тумане путь) палая листва обращается золотом, рассыпается иней крошками алмазов. Вспыхивают, расцветают пламенно клёны, разгораются осенние огни фэйри в тумане перекрёстков, указуя пути.
Первый рыцарь Осени подаёт руку королеве, приглашая на танец, пролит рябиновый сок, земля помнит фэйри, кутающиеся в туманы холмы звенят серебряно-прозрачными голосами.

— Проводи моих птиц... — шепчет ветер, качая ветви деревьев, где путаются упавшие звёзды.

Просьба высказана трижды, теперь это — род заклятья, и Лис не смог бы отказать, даже если б хотел.
Лорд Сентября, сплетя лисью магию с музыкой, песней драконьей души, открывает нужные тропы, расставляет звёздные маяки, провожает птиц в тёплые края, чтобы они вернулись вновь. Всегда возвращается тот, кого ждут, а вместе с птицами вернётся Лето.
Ушёл стороживший яблоки дракон, ныне чаша бессмертья — того, кто сумеет испить её*.

Издалека - вой сбивающихся в стаи псов.
Мелькнёт в тумане рыжий хвост по чью-то судьбу. Ищите лису - пришла осень.

Прим.:

*отсылка к дракону Ладону, сторожившему яблоневые сады Гесперид; яблоки — один из символов бессмертия, также — отсылка к острову Вечной Юности, чаша бессмертья — Грааль, который был в кельтских легендах ещё до прихода христианства; описание внешнего вида его также изрядно отличалось от ныне принятого канона чаши плотника

@темы: лисы, лето, ...прозваньем - дракон, Хранители года, осень

---

Печаль королевы Лета

Печалится маленькая королева, хмурится, отражая её печаль, лето, льёт дожди, гнёт ветрами деревья, бьёт молниями уходящих гроз — гнутся, ломаются старые ивы на речном берегу. Не радуют вечно юную королеву мёд луговых цветов и лунное молоко, дар леди Июля, не радует пение неунывающих птиц. Не радуют звёздные сны и тёплые воспоминания-грёзы, собранные близнецами, лордом и леди Июня. Плачет небо, когда плачет маленькая королева.

Август — предтеча осени, и осенне-янтарно солнце ранним утром, и дышит осенью ветер, и вместе с ягодами и плодами зреют на деревьях мечты.
Лорд Августа предпочитает драконий облик; на сером мокром асфальте поутру — жёлтые кленовые листья следами драконьих лап. Льётся с небес звёздный дождь, зреют яблоки в садах, воздух там густ и душист от яблочного духа. Август дружит с яблочным ангелом, а потому в канун прихода осени его угощают яблочным пирогом. Самым лучшим в мире, как и то волшебное варенье, где каждый ломтик яблока — будто розовый или золотой лепесток, а вместо сахара там — весь мёд солнечных и жарких июльских дней.
Но и принесённый пирог не может заставить улыбнуться Лето.

У маленькой рыжекудрой королевы — старший брат, которого она любит больше всех на свете. А он — не подойдёт, не взглянет даже издали, не усадит на колени, балуя, как когда-то, когда были они оба много младше, когда были лишь они вдвоём, не сотворит из снега птиц и бабочек — из всполохов огней Авроры, не сыграет на флейте ледяного хрусталя…
Печалится Лето — разлюбил её брат, будто правда сказка людей о волшебном разбившемся зеркале, из-за которого всё, что любишь, кажется чужим, и льдом от холода становится сердце.

Дракон Август любит свою королеву, пора августа — не сожаления о минувшем безвозвратно, но тихая, мечтательная грусть. Ночами бродят мечтательно по лугам чьи-то лохматые большеглазые сны, ничего не замечают вокруг, спотыкаются об упавшие звёзды, а звёзды, оставшиеся в вышине, поют.
— Не печалься, маленькая королева. Смотри: этот звёздный дождь — для тебя. Хочешь, я положу к твоим ногам все звёзды?
— Одна из звёзд — твоё сердце, мой Август, — молвила королева Лето, огладив ладонью алую драконью гриву — дракон прижмурился довольно, будто кот. — Я не трону звёзд: пока есть звёзды, будут жить драконы.
— Хочешь, я выращу одуванчики, чтобы ты улыбалась вновь, маленькая королева?
— Вечером одуванчики смыкают лепестки, мой Август, даже если это вечер лета.
Дракон, ничего на это не отвечая, разлёгся на поникшей травке, ловя редкие солнечные лучи, проникающие сквозь хмурые тучи. И день собирал, оглядев сперва свои владения, владения лорда одной из граней — меж летом и осенью, и два, и три. До тех пор, пока чешуя не налилась солнечным жаром, сияя даже в темноте. Тогда Август, покрепче вонзив когти в землю, встряхнулся, будто после купания — дыбом встала каждая чешуйка — роняя на землю солнечные искорки, и задрожал воздух от беззвучной песни драконьей души. И там, где искорка падала, расцветал маленький, чуточку взъерошенный — не их сейчас время! — одуванчик.
Неслышно ступая босыми ногами, пришла Лето на неслышный зов своего дракона, ахнула, увидев золотистую, будто в мае, маленькую полянку.
Одуванчики взъерошились, собираясь в клубок, маленький Одуванчиковый котёнок мяукнул и боднул головой подставленную ладонь.
А чешуйки дракона Августа потускнели, растеряв слепящее злато.
Зато улыбается маленькая босоногая королева.
Август — не вечер, август — звёздное сердце лета.

У королевы Лета брат — владыка вечной зимы.
Лик его строгий сковали холода, седа коса, глаза — морозная синь, одежды белого серебра, жезл из хрусталя.
Синь летних небес против синевы старого льда.
Ныне тот, кто был задолго до Королевы Зимы, носит прозванье лорда Января...

@темы: лето, ...прозваньем - дракон, Хранители года, сказки

---

Лис и фонарь

сказка-картинка

Лисы не умеют предавать. Хитрые, порой - коварные, умеющие лгать так же легко, как иной дышит, легко меняющие суть, они совсем не умеют не быть верными тем, кого выбрали сами.
Жалеет ли Лис, что отдал свою верность Маленькому принцу, увидев в его глазах свет далёких звёзд и тепло солнца - в улыбке?
Глядя на свернувшуюся клубком Лунную Лисицу в небе, Лис тявкает, подвывая, жалуясь ей - понимающей своих детей. И замолкает, устыдившись, когда лик луны на миг закрывает облачко - знать, недовольна Лунная Лисица своим дитя. О сделанном лисы тоже не жалеют.

Бродя средь людей, приняв такой же облик, Лис вслушивается в их грёзы, сны и мечты, останавливается на туманных перекрёстках, тщетно надеясь найти средь чужих снов и судеб - того единственного, кому верил.
Но нет принца ни средь живущих, ни средь спящих.

Ночами Лис, что привык уже прикидываться человеком - и никто, никто не замечает у скользящей тени звериных ушей, никто не видит хвоста, - приходит на тот холм, где повстречал своего принца. Подолгу терпеливо сидит ночами близ старой яблони, уже не дающей плодов, не глядя на седое пшеничное поле, но устремив взгляд в звёздное небо. Он держит в зубах фонарик, а в фонарике том плавает огненная рыбка, бескрылое дитя вечного пламени - огненной птицы, утратившее неистовость, но сохранившее тепло. Рыбка будет жить и светить, пока верит и ждёт Лис - без веры эти рыбки умирают, ведь они живут прямо в сердцах, вера дарит тепло, а неверие - холод, чуждый созданию огня.
Там, в небе, так много звёзд! Так легко потеряться средь них! Если захочет его принц вернуться - как найдет нужную? Как найдёт выдуманный лисами мир, где ждёт его однажды прирученный Лис?
Вот и сидит Лис, горит маленький фонарик, будто маячок средь тьмы холодной бездны, указующий путь, и кажется Лису - то не фонарик горит, а его собственное сердце. Ушедший к звёздам принц вернулся к своей Розе, однажды вернётся и к нему - всегда возвращается тот, кого ждут.

Лисий век не вечен, и когда-нибудь, когда лунная изморозь припорошит рыжую шерсть, придёт его черёд побежать по призрачным тропам в Звёздный лес. Быть может, из-за стволов дерев, на ветвях которых распускаются цветы-звёзды, выйдет навстречу его принц.
На голову ляжет ласковая ладонь, и согреет солнечным теплом улыбка:
- Ты всё-таки дождался меня, мой Лис.

...Сияет во тьме средь холодных звёзд ласковый фонарик, что держит в зубах лис, плавает внутри рыбка солнечного огня, одна из детей извечного пламени, что живут в горячих сердцах, чтоб не угаснуть.
Приморозило, припорошило инеем рыжее пламя лисьей шерсти, но горит по-прежнему пламя сердца.

Песня Лиса из мюзикла "Маленький принц"

приложение для браузера friGATE в помощь тем, у кого нет доступа к Простоплееру

@темы: лисы, "Осколки цветных витражей"

---

День выгула черепахи

Есть такой день, когда просто-таки необходимо выгулять свою черепаху. И то, что у тебя ее нет - вовсе не оправдание.
Я бы завела большую-большую черепаху. Вроде тех, на которых держатся миры.
Я бы кормила ее лунными одуванчиками и поила звёздным молоком - ведь необыкновенной черепахе, наверное, нужна необыкновенная еда.
Звёздные черепахи, я уверена, черепашатами вылупляются где-нибудь на Луне, пьют лунное молоко и едят листья лунной морковки, водят дружбу с лунными зайцами (смешливыми, ушастыми, озорными - совсем не похожими на старого Зайца-Аптекаря, который все пытается приготовить свой эликсир бессмертия и ворчит на озорников), и плавать не в воде, а поначалу - в волнах света учат черепашат именно зайцы. Лунные зайцы вообще всегда готовы участвовать в чем угодно - ужасно неугомонные и непоседливые создания. Вот и лунные черепашки рядом с ними вырастают непоседливыми, и едва подрастут, пускаются в странствия. Это уж потом, наглядевшись на другие луны и попробовав их лунного молока, накупавшись вдоволь в свете звёзд и посеребрив панцирь, став большой-большой, черепаха выбирает себе самый интересный мир, у которого ещё нет черепахи или кита, и подныривает под него так, чтоб он лег ей на панцирь. И плывёт неспешно дальше, наблюдая за тем, что делают обитатели уже её мира, но еще больше - размышляя. О звёздном ветре и лунных течениях, о ледяных огнехвостых кометах (у комет вообще отвратительный характер, они так и норовят стукнуть кого-нибудь, свалившись сверху, и кусают звёздную черепаху за лапы-ласты, потому как та всегда старается повернуться так, чтоб на её мир комета свалиться не могла), об астероидах, что мечтают когда-нибудь стать планетами (некоторые хвалятся, что они когда-то уже были планетами!) и прочем, о чём принято размышлять звёздным черепахам.

Я бы завела большую-большую черепаху и ходила бы с ней гулять, показывала бы ей всё вокруг и рассказывала ей даже про секретики*, а она всегда внимательно слушала и, может быть, иногда катала бы меня.

- Ты слышишь, черепаха? - шепчу я, свешиваясь с кровати. - Ты самая-самая лучшая черепаха на свете!
Моя Лунная черепаха, нежащаяся в пролитом на пол лунном молоке, прикрывает сияющие драгоценными камнями чёрные глаза.

Вон она, там, шествует величаво, звёздно серебрится панцирь во тьме. Однажды и на ней будет держаться какой-нибудь мир.

*оборот не ошибка, просто вспомните свое детство и то, что называли секретиками

@темы: дети, КаленДарные сказки, сказки

---

Хранитель Города

Содержание: еще одна сказка, посвященная Городу в канун его дня рождения, была до этого выложена в основном дневнике

По ночному, чуть сонному Городу шёл хранитель, раскланиваясь со встречными фонарями. Фонари, похожие на изысканных жирафов, грациозно склонялись, выпрямляясь за его спиной.
Подготовка ко дню города — дело хлопотное, и Хранитель его каждый год к концу июня буквально сбивался с ног. Тем более что Город хоть и любил своего юного хранителя-городового (впрочем, какой он городовой, пока что — городовичок), помогать ему совершенно не желал. Гораздо больше ему хотелось пошалить. Стоит Хранителю отвернуться, и вот уже сквозь высотки просвечивают, прорастают вековые сосны, а сквозь малоэтажные дома весело зеленеют берёзовые рощицы. Счастье ещё, что люди редко догадываются взглянуть на мир краешком глаза, не то могли бы испугаться, видя, как тают, оплывают их дома с привычными, уютными квартирами.
Хранитель раздражённо притопнул ногой, увидя вновь спутавшиеся в невообразимый клубок дороги. Город поспешно украсил эту путаницу цветочками по обочине. Весёленькими такими, жёлтыми, как солнце. Городовичок вздохнул, тщетно порылся по карманам в поисках очков. Вообще-то носил он их для солидности — неудобно перед другими городовыми, знающими да опытными, некоторым из которых было больше десятка веков. Ему-то и полутора ещё нет! Да ещё и рыжий, вдобавок. В очках же он казался сам себе старше и солиднее. Да и проблемы как-то решались легче тогда.
Очков не было.

Мимо прошествовала четвёрка громадных соболей, таща на спинах деревянный ажурный макет Оперного театра, что держали днём (вдруг утащат, только отвернись и оставь без присмотра!), стоя на шумном перекрёстке, приветственно уркнула и взмахнула хвостами.
Личные стражи, гербовые соболя, призадумались, потом, поочерёдно ткнувшись носами в ладони Хранителя, растворились в сумерках — две чёрные гибкие тени.

Хранитель наклонился, потянул за конец одной из дорог. Та задёргалась, вырвала хвост из рук и снова свилась с остальными.
Безобразие.
Город невинно сиял рыжими фонарями, не слишком-то и нужными в светлые серебристые сумерки, что в июне вместо ночей.
— Рассержусь! — пообещал куда-то в пространство Хранитель.
Пространство чуть дрогнуло, размываясь, раздваиваясь, являя на миг неявное, и вновь успокоилось. Под ноги Хранителя робко легла тропинка. Тот вздохнул, ступил на земляную спинку. Тропинка привела к пышно цветущему кусту диких роз, чей аромат тонкой нежной нитью расшил серебристые сумерки.
— Спасибо, — сказал Городу его рыжий хранитель, потрогав прохладные, влажные от ночной росы лепестки.
У других хранителей, старших, города послушны, чуя сильную руку. А у него — точно сибирский кот, своевольный и упрямый. И не любить, даже ругая, как того кота — невозможно.
Тропинка, вильнув, вывела обратно на сонный проспект.

Чуть погодя прибежали соболя-стражи, таща на спинах тяжёлую корону и щит с гербом. Они явно решили последовать примеру сородичей с макетом театра. Герб-то вещь важная, нужная, вдруг стянут? А тут праздник на носу.
— Вы б ещё лук со стрелами прихватили, — покачал головой Хранитель, но махнул на выходки гербовых стражей рукой.
Не до того.
Тут у него — насилу дороги распутал, уложил верно, строго-настрого наказав вести себя прилично, — неявное сквозь явное просвечивает, улицы двоятся, обрастают лишними гранями, а то и вовсе неучтённые прорастают — из той версии Города, что не сбылась, а главный проспект никак не может решить, как ему прозываться — Красным или же Новониколаевским.

У нового, Бугринского моста обнаружилась вдруг вполне драконья морда — и Городовичок охотно погладил морду ластящегося к нему громадного алогребневого зверя (днем дракон дремлет, убаюканный шумом машин; алый гребень-стяжка огнём горит на солнце), потом с трудом улещивая его и уговаривая вернуться на место. Не хватало ещё, чтоб мост пропал!
В отражениях витрин и луж, по бокам машин скользили родичи дракона-моста — нарисованные драконы; мигнула глазами-фарами чешуйчатая машина, оставленная на ночь во дворе.

Вдали грузно топали динозавры, от их поступи вздрагивала земля и вздыхал под нею Индрик-зверь, что обитал в тоннелях метро. Днём динозавры смирно стояли окаменевшими фигурами в зоопарке — работа у них была такая, — но ночь оживила и их.
Сфетофор мигал жёлтым, и тираннозавр, бронтозавр (он же диплодок и брахиозавр в зависимости от мнения очередного Знатока динозавров, подошедшего сфотографироваться с громадным изваянием) и эдафозавр озадаченно замерли на обочине. Они были законопослушными динозаврами и отлично знали, что дороги следует переходить на зелёный свет, а на красный — стоять и ожидать. Но мигающий жёлтым светофор неизменно ставил их в тупик.
И без того занятый Городовичок отвлёкся от упрятывания лишних граней реальности и послал на выручку стража. Одни из соболей осторожно сгрузил со своей спины корону (собрат тут же положил на неё лапу, грозно глянул по сторонам, встопорщив усы) и помчался к динозаврам. Вскоре громадные звери уже переходили дорогу, послушно ступая вслед за важно вышагивающим, задрав хвост, мелким с высоты их роста соболем.

Мягко прошлёпал надувной саблезубый тигр-батут, блеснул в сумерках зелёными глазами — он охотился на бродячие ограды; посреди пустынного в этот час шоссе вновь ругались Змей Горыныч с Кощеем, днём обитавшие в одном из скверов. Наверняка снова кто-то стащил сундук с сокровищами… Надо будет послать одного из псов-изваяний, что охраняют днями детские площадки, пусть найдут. Когда ссорятся колдун и трёхглавый дракон, последствия частенько бывают разрушительными... Заращивать трещины и провалы в дорогах Хранителю сейчас было некогда. Главное, чтоб в пылу ссоры никто не раздавил яйцо. Кощей утверждал, что там его смерть, а Горыныч уверен был, что там — маленький Змеёныш. Мнение хранящей яйцо щуки оставалось неизвестным — разговаривать щука ни с кем не желала.

Кое-как упрятав наконец неявное за явным (Город артачился, упорно отражаясь сам в себе — несбывшийся в настоящем — и двоясь улицами и переулками) и пересчитав перекрёстки, Городовичок вздохнул и утёр лоб. Один из стражей-соболей принёс в зубах очки. Бродячие ограды вновь поспешно выстроились вдоль дорог, наскоро приглаживая взъерошенные разноцветные петунии. Захлопал крыльями и пропел флюгерный петушок; меж отражений облаков в луже мелькнул змеистый силуэт.

Занимался рассвет последнего, праздничного воскресенья июня.

Прим:

символ города - Городовичок
Змей Горыныч в одном из городских скверов
Мост
1
2
3
4
Герб
Соболя с макетом театра
1
2
3
...наскоро приглаживая разноцветные петунии - на оградах вдоль дорог и на столбах развешаны горшки с петуниями

@темы: сказки города N, сказки

---

О превращении змей в драконов в полевых условиях

Описание: немного другая версия превращения Змея в дракона
Примечание: чистая шалость; было когда-то написано по картинке с принцем и Беззубиком и к оброненному в разговоре "змей перепутал и превратился не в того дракона"

Итак, на Небесной горе жил да был Небесный же Принц. Змей тоже жил на Небесной горе, плавал себе в горном озере (и не мерз - это же сказка, и на небесных горах всегда тепло!) и прекрасно обходился без имени. И все бы ничего, но у Змея была мечта стать драконом, а вдобавок он, на свою беду, подружился с принцем. Принц был куда лучшим музыкантом, чем божеством, и от его попыток причинять добро гневался нефритовый бог-император и приходили в ужас все прочие боги. Змею хотелось поделиться своей мечтой и обрести понимание, но томившийся от безделья божественный принц пониманием не ограничился, а немедленно взял дело в свои руки.

"Главное - поверить в себя", - говорил принц водяному Змею.
Змей вздыхал, но все никак не одраконивался.

Принц рассказал Змею о том, какими бывают китайские драконы, и как драконами становятся. Змей принял к сведению историю о карпе, но сообщил, что лап и плавников у него не имеется, и вообще, он не какая-то там глупая рыба, так что Драконьи Врата на Хуанхэ для него закрыты.

Принц рассказал, как становятся драконами норвежские змеи: ждут до старости и отращивают крылья; последовательно отлавливают петуха, лошадь и человека, дабы обзавестись крыльями, гривой и кольцом на шее и гордо объявить себя драконом; устраивают великую змеиную битву, где драконом становится только одна, успевшая вовремя укусить окаменевшую товарку.
Змей печально сообщил, что до старости ему далеко, что до второго способа - то быть змеёй в перьях ему не хочется (нет, мой принц, пример пернатого змея, пусть даже божества, меня тоже не вдохновляет, я уже знаком с одним... божеством!), а что до третьего - за такой способ сородичи мигом сделают его вымирающим, как древние громадные звери, сотрясающие землю. Если он раньше не обломает себе зубы об камень.

Принц подумал-подумал, раздобыл с десяток рукописей на разных языках (хорошо быть богом - все языки понятны!) и принялся читать Змею сказки о драконах мира.

Если наличие крыльев Змея не очень смущало, то при одной мысли о возможности стать трехглавым он попытался упасть в обморок. Не получилось: оказалось, что змеи этого не умеют.
Впрочем, попасть в лаовайскую* сказку "рыцарь-дракон-принцесса" Змей тоже желанием не горел. Принц у него уже был (глаз да глаз за ним: то дождь у него не там выпадет и дворец земного императора поплывет, то деревья говорят человеческими голосами, лесорубов пугают, то звери охотников просят: "Не убивай, я тебе еще пригожусь", а поля рисовые за ночь спешно отращивают и делают ноги в неизвестном направлении, то птицей он учится оборачиваться, оборачивается божественным фениксом, чуть собственный павильон не спалив и зародив - нечаянно, конечно же! - новое религиозное течение с поклоняющимися говорящему огню с горы), только принцесс еще не хватало!
А что делать с рыцарями, Змей так и вовсе не представлял. Разве впрок заготавливать.

Принц пригрозил раздобыть парик вместо положенной дракону лошадиной гривы и оленьи рога - дабы прикрепить их к змеиной голове. Змей снова безуспешно попытался упасть в обморок, пообещал наябедничать богу-защитнику животных (как нету? ну хотя бы какой-нибудь дух-покровитель завалящий!) на то, что его, невинного змея, тут обижают, и в конце концов утопил раздобытые-таки принцем оленьи рога в озере. Принц умел ходить по воде, но, к счастью, плавать не умел совершенно. В курс обучения младших божеств это не входило.

Когда принц взялся за цинь и предложил Змею совместное распевание мантр (и что, что змеи петь не умеют, мой друг? научим!) для воспитания в себе веры, тот, как видно, с перепугу (и научит ведь!), таки обернулся драконом.
Только неправильным, из другой сказки.

- Я же просил поверить в себя, а не в какого-то другого дракона! - схватился за голову принц, едва не уронив цинь в воду.
- Ешшли бы небе-ш-шный прин-ш не пугал ж-мея чуже-шемными шкаш-шками... - проглотив: "Каков принц, таков и дракон!", непочтительно и шепеляво огрызнулся бывший Змей, пытаясь скосить глаза, дабы разглядеть подозрительно плоскую морду с беззубой пастью, и прикидывая, что делать с лишними конечностями - ну зачем порядочному китайскому дракону крылья?.. - Да меня ш-ше вш-ше драконы меш-штные заш-шмеют!
Подумал-подумал, хлопнул крыльями и добавил смущенно:
- А мош-шно рыбки, мой прин-ш-ш?..

PS: потом принц придумывал бывшему Змею имя, но это уже другая история.

*все мы для китайцев лаоваи, как для японцев - гайдзины

@темы: ...прозваньем - дракон, "Мелодия души"

---

Кошары

И снова виною - банальная описка...

Кошары - это такие котики-напоминалки с крыльями. Они сбиваются в полосато-мохнатые стаи (кошары исключительно полосаты - этакие летучие мини-тигры), летают на стрекозиных слюдяных крыльях и зудят, зудят над ухом - напоминают. Если забыл что-то - так и будут зудеть. И не отмахнешься - махнешь на них рукой, так они увернутся и снова будут зудеть над ухом. Только в два раза противней. Из вредности. Отделаться от них можно, только вспомнив, о чём именно позабыл.
Водятся кошары исключительно в городах, где за повседневной суетой обязательно о чём-то забываешь, а больше всего любят напоминать о некормленных котиках, что и понятно, ведь некормленный котик вполне может вызвать котострофу, а то и котокалипсис. А осенью кошары сбиваются в косяки и откочёвывают на юг. Иначе отмерзают тонкие стрекозиные крылышки, а без крылышек зудеть уже не получается.

Есть еще кошарики - мелкие круглокотики, исключительно нахальные меховые полосатые шарики с коротенькими лапками, они уже выучились громко пищать, но летать не умеют, хоть и умеют оказываться везде разом, особенно там, где высоко, и вообще там, где быть им не следует, - будто у них все же есть крылья. Но совсем необязательно, что из кошарика вырастет кошар. Или даже идеальный - то есть круглый - кот. Чаще всего из кошариков вырастают самые обычные котики, противно мяукающие, а не зудящие.

@темы: кошки, дети Мау, заповедник чепушинок

---

Главное сокровище

Описание: одна история, рассказанная однажды Небесным принцем другу-дракону; по двум картинкам - первая из них красуется обложкой, на второй же был изображен как раз силуэт Принца, уходящего вдаль по тропе
Посвящение:  Вансайрес в день рождения.


- Лакомка-Лун, - принц, нимало не опасаясь страшных зубов, скормил дракону очередную лепёшку, обмакнутую в мёд.
Дракон облизнулся, покосился на пиалу, на донышке которой ещё оставалось золотистое, сладкое, тягучее...
- Что дурного в том, мой принц?
- Ничего, - ответил принц, улыбаясь и отряхивая руки - один из птицеглавых духов-слуг, возникнув из ниоткуда, тут же подал влажное полотенце. - Просто вспомнилась одна сказка...
Сказок, легенд и преданий принц знал бесчисленное множество.
Дракон осторожно подпихнул мордой ближе к принцу отложенный было в сторону, на траву, цинь, сам свился вокруг - на террасе подле павильона у него бы это не вышло, в прошлый раз и без того снёс перила, неловко повернувшись, но принца он нынче нашёл на берегу озера.
- Расскажите...
Небесный принц откинулся назад, опёршись спиною о чешуйчатый тёплый бок, уложил цинь на колени и тронул струны, запевшие под его руками.
- В одной далёкой западной стране - одной из тех, где, всходя у нас, заходит солнце, - жил да был дракон. По обычаю тех мест, дракон собирал в своём логове сокровища, тщательно оберегая их от чужих глаз.
- Зачем собирал? - не понял Лун, шевельнувшись.
Принц вытянул придавленные драконом волосы, свив в жгут, перебросил через плечо на грудь.
Лун виновато засопел, отчего задымилась трава.
-Таковы обычаи западных драконов, - отвечал принц, слегка шлёпнув ладонью дракона по морде, дабы тот следил за собой и не сжёг ненароком всю траву на горе. - Они собирают золото повсюду, где могут найти, чиня при том немалые разрушения и становясь причиною гибели людей, складывают в логове большою грудою и возлежат потом на ней, будто на драгоценной постели.
- Не понимаю, - признался дракон. - Одно дело - хранить жемчужину - вместилище твоих магических сил, но что им в мёртвом золоте?
- Может быть, они греются им, - предположил принц, и цинь вновь протяжно пропел. - В тех краях куда холоднее, чем у нас, а золото у алхимиков символизирует солнце, оно будто впитало в себя солнечные лучи, упавшие на землю... На этот счёт тоже есть легенда...
- Легенда?.. - навострил уши дракон.
- ...но я расскажу её в следующий раз, если ты не будешь перебивать меня.
Драконья морда не очень-то выразительна, но Лун честно попытался изобразить смущение и раскаяние.
- Так вот, дракон всё копил и копил свои сокровища, прославившись даже среди своих сородичей, и слухи о несметных богатствах змея...
- Змея?! - не выдержал Лун.
- Тебе ли не знать о том, что змей может порой обернуться драконом, коли захочет того... Но так порой называют в западных землях драконов, так же как называют громадных змеев драконами. Слухи о несметных богатствах поползли по окрестным землям, и нашлось немало людей - храбрых ли, глупых - готовых попытать счастья и добыть хоть малую толику тех сокровищ. Кроме того, золоту побывавшему у дракона, приписываются, кажется, особые свойства... Хотя есть поверье, что оно несёт в себе проклятие, и укравший его станет несчастлив, жадность же и вовсе будет наказана, и жадный сам обратится в дракона...
- Какое же это проклятие? - обиделся Лун, немало сил положивший, чтобы этого проклятия достичь.
Принц повернул голову, и дракон виновато зажмурился под укоризненным взглядом тёмных глаз. Даже усы съёжились, а уши сами собой прижались к голове.
- Люди боятся смены сути... И почитают ее проклятием, хоть и нельзя стать тем, кем ты не был - пусть на малую толику. Чтобы обернуться кем-то, надо им быть, иначе никакое проклятие не будет иметь над тобою силы. Так вот, немало храбрецов, что были, по-видимому, не слишком умны, пошли на обед тому дракону...

Есть людей? - Лун содрогнулся, едва смолчав. Да тебя за одну мысль о таком бог-драконоборец в узел завяжет и скажет, что так и было! Кроме того, есть разумных созданий... пусть даже считающих себя таковыми... Брр!

Принц задумчиво тронул струны.
- И никто не мог добиться успеха, а у дракона все больше портился нрав, делался он все подозрительнее, чуть не в каждой мыши подозревая коварного вора. Пытались и отравить дракона, подкидывая ему отравленные туши овец и коров, пытались отвлечь живою приманкою - но отравы дракон не ел, а живую приманку съедал вместе с ее хозяевами. Но нашелся однажды один человек, вовсе не рыцарь - на западе принято, что с драконами бороться должны исключительно рыцари; быть может, они видят в драконе отчасти подобного себе - ведь и он носит доспехи, - что был куда как хитрее прочих. Он долгое время изучал привычки дракона, стараясь не подходить к пещере близко; узнал все его повадки и предпочтения. И обнаружил однажды, что дракон порой пасется на лугу со сладкой травой, будто иная корова, и любит сладкие ягоды и плоды, обламывая целые деревья, чтобы до вожделенных плодов добраться. И тогда наш хитрец заказал в городе у мастера, в этом деле искусного, громадную конфету-леденец. С трудом погрузил готовую конфету на лошадь, надел доспехи, носить кои ему не приличествовало по праву происхождения (впрочем, дракон в подобном не разбирался), сам сел на другую - и отправился к пещере.
Дракон был сыт, а потому ленив; должно быть, поэтому благосклонно выслушал хитреца, вознёсшего ему хвалы - и чешуя у дракона прочнее и изящнее любого изделия рук человеческих, и сам он грозен и могуч, - и кому же не понравится, коли хвалят его, будь он даже скромен? В завершение хитрец, объявив, что приехал из дальних стран, до коих дошел слух о величии и могуществе великолепного дракона, специально, дабы увидать владыку небес своими глазами, предложил дракону "достойное того угощенье". Дракон не учуял отравы, а потому, даже ожидая подвоха, леденец всё же лизнул. Раз, другой... И пропал, не в силах устоять перед сладким лакомством. Что именно подмешал в конфету хитрец, осталось неизвестным, только дракон и не заметил, как лишился того, что ценил более всего на свете - своих сокровищ... Не лишился ли он при этом также и головы - о том история умалчивает...
Принц умолк и вновь приласкал струны циня - тот запел под его руками, и мелодия вышла странной - усы дракона дрогнули, а уши прижались. Музыка лгать не умеет - что-то тревожило Небесного принца, но он молчал о том.

Лун свернул кольцо своего тела плотнее и подумал, что уж он-то своё главное сокровище убережет - никакие лакомства и хвалы не заставят забыть о главном. Не было ничего ценнее подаренного однажды Небесным принцем маленькому водяному змею...

И вздрогнул вдруг, со свойственным порой драконам прозрением (драконы могут прозревать как прошлое, так и будущее) увидав грядущее. Вдаль по извилистой, в ухабах и рытвинах тропе, уходил, не оглядываясь, знакомый силуэт в бело-золотистых одеяниях, терялся в тумане, не слышал того, кто звал его, оставшись...

@темы: ...прозваньем - дракон, "Мелодия души", сказки

---

Леди Гроз

У меня нет пока сети, но я все же вернусь

Дурманит лето запахом меда, и платье леди Июля сейчас сияет мягким златом, как цветущие луга, лишь по подолу нежный сиреневый узор - колокольчики, мышиный горошек, иван-чай. Золото колышется на ветру, волнами идет, звенят золотые пчёлки, оборачиваются пояском на платье леди лугов; на полянках средь трав под резными листьями покачиваются ягоды клубники - нет их слаще и душистее.
Но ночами лорд Дикой Охоты, лорд Октября со сворою травит цветущие луга и поля, ломает кусты, распугивает птиц в перелесках, сонных ящериц и мышей - то ли ловит заблудшие души не в свою пору, то ли гоняет лукавого огнехвостого Лиса с зелёными глазами лорда Сентября. Поднимаются туманы от рек и озёр, холодают ночи - лорд Осени скачет по лугам и полям. Осенью Охота подымется в небо, но пока что её дороги - лишь земные, земля не отпускает от себя.
Гневается леди Июля - вытопчут травы и грибы в перелесках, потравят луга, распугают зверюшек и птиц (уже ушли единороги, что гуляли по тропинкам лунного серебра, и скрылись человеколикие олени - многие из них были людскими душами когда-то, а лорд Октября - их ловец, и Олень - вечная жертва осенних охотничьих ночей), не соберут пчёлы мёда, не запасут на долгую зиму летних снов! - вспоминает, что луна её - Луна Гроз, и тогда золото луны - отражение золота земных лугов - затягивается низкими хмурыми тучами. Приходит гроза, кружит долго на одном месте, молнии бьют в землю, раскалывают одинокие деревья, но не уходит осенний холод ночей: огнехвостому ли Лису бояться огня, пускай и небесного? Лорд-охотник же ездит на коне, что сам пышет жаром - лорд и леди Июня (Октябрь ворчит, что близнецы портят ему собак и коня - адские звери ластятся к ши-близнецам и кротки с ними, будто ягнята) подозревают, что конь тот в родстве дальнем с драконами, - и горят угольями глаза его гончих. Не пугает гроза охотника.
Гневается леди Июля, приходит вновь гроза, но молнии никак не попадут в цель.
Только дождь промочит травы, не даст им загореться от огненного хвоста Лиса. Лис путает следы, петляет, а лапы Лису оплетает мышиный горошек, вокруг шеи обвивается нежный вьюнок - только разве удержишь огонь в лисьем обличье? Особенно если позади - Охотник со сворою гончих Аннуна...
Наутро обнаружит леди Июля в резных листьях горшочек душистого варенья из дикой клубники.
Если есть яблочный ангел, быть может, есть и земляничный, что хранит клубнику и землянику, варя самое вкусное в мире варенье из спелых ягод и готовя для гостей чай из ягодных хвостиков?
Или то постарался Осенний Лис - может, шутит он удачно не всегда (а лорд Октября шуток не понимает вовсе!), но всегда галантен с леди, и это - извинение от него.
Не в духе нынче леди Июля - потому приходят дожди и грозы, что хороши разве грибам. Пахнут мёдом прохладные, сырые ночи (зимою согреют сердце собранные леди Июля сны, полные солнечного света, мёдом льющегося с небес, пения птиц, стрекота кузнечиков и звона зрелых луговых трав на ветру), днями лохматые гневные тучи то и дело затягивают солнце.
Волнами ходят золотые, вобравшие свет солнца, медовые луга, а вдали белеет расколотая молнией обугленная старая ива.

@темы: лисы, лето, Хранители года, сказки