Чеширская Академия

Эта история появилась всего лишь благодаря неправильному прочтению "чешской академии" в дневнике одного из моих избранных.
Описание: есть где-то настоящая Чеширская Академия, где студентов обучают кошачьим премудростям...

Узнать о существовании Чеширской Академии достаточно просто — всего лишь однажды, когда придёт подходящее время, неверно прочитать попавшееся на глаза словосочетание «чешская академия». И вот уже внутри поселяется твёрдое знание, что где-то высятся белокаменные стены настоящей Чеширской Академии.

Чеширская Академия и впрямь находится в местечке под названием Чешир (и иногда рядом море, а иногда — большое озеро: кошкам нравится слушать шуршание волн), но это место названо в честь Академии, а не наоборот.
Академия всегда находится именно там и тогда, где должна быть — так, как умеют только кошки. В конце концов, ведь именно кошачьим премудростям здесь обучают!

Здание Академии — из белого камня, а вот четыре башенки, в которых обитают студенты, по углам — полосатые, точно коты: лилово-полосатая, сине-полосатая, золотисто-полосатая и зелёно-полосатая — если б, конечно, были коты такого окраса. Иной раз озорники-студенты расписывают низ башенок симпатичными лохматыми кляксами или звёздочками между полосок, но на следующее же утро кляксы и звёздочки таинственно исчезают — башенкам нравится быть полосатыми, и ничуть — пятнистыми.
На знамени Академии, конечно, красуется зубастая кошачья улыбка — поговаривают, что там некогда был кот, но кот, как и положено, исчез, а улыбка — осталась. Негласный девиз Чеширской Академии гласит «всё страньше и страньше», — а официальный девиз, если и был, то потерялся вместе с котом на знамени, да и кому он нужен, этот официальный девиз.

Главное условие поступления в Академию — любовь к кошкам, а вступительный экзамен — сутки в одной комнате с самыми озорными кошками из тех, что во множестве разгуливают обыкновенно по Академии и внутреннему двору (ровно половина из них невидима — просто потому, что кошкам так хочется, и мяукнувшая вдруг пустота — обычное дело).
Студентов в Академии учат всем кошачьим премудростям: проходить сквозь двери и исчезать из запертой и даже запечатанной заклинаниями комнаты; вовремя оказываться в нужном месте и мгновенно перемещаться кошачьими шагами сквозь пространство; приманивать удачу и ходить по чужим снам; лазать по крышам и петь мартовские серенады; видеть невидимое и отводить беды; искусству очарования: мгновенно вызывать к себе симпатию и как ценить и любить себя самого (не секрет, что это и есть главное в кошачьем умении вызывать у большинства людей умиление, а то и горячую любовь), как смешить людей, дабы вызвать ещё большую симпатию к себе, учат падать с любой высоты и не разбиваться. И, конечно, учат главному искусству: исчезать по частям, оставляя после себя улыбку. Когда студент осваивает эту непростую науку, не разыскивая потом улыбку по всем углам, — он получает диплом.
На первом курсе студенты в совершенстве усваивают кошачью науку спать в любом положении и при любом шуме, на втором — уже умеют замурлыкивать болезни и отводить беды, на третьем — таинственным образом исчезают порой из аудитории посреди лекции и шастают по чужим снам, не стесняясь порой пробираться и в сны профессоров, к четвёртому ни за что не упадут с крыши тёмной безлунной ночью и споют серенаду нелюбимому профессору Хану или же обожаемой всем студенческим братством золотоглазой профессору Бас, умудрившись не попасться ответственной за дисциплину профессору Палу, ну, а науку забираться туда, куда строго-настрого запрещено, презрев запертые двери, все студенты осваивают удивительно быстро — такой уж это шебутной народ, если запретишь — непременно проберутся и натворят. Или вытворят.
Полосатые пятикурсники (быть полосатым — это особенный шик среди студентов) частенько ходят задумчивыми и далеко не всегда — по полу, иной раз в рассеянности перебираясь на стенку или потолок: они учатся растворяться в воздухе по частям и повторяют про себя нужную последовательность; порой можно встретить пятикурсника даже без головы, которая исчезла удачно, а вот всё остальное — осталось. По Академии блуждает множество бесхозных улыбок, потерянных хозяевами. Профессора собирают их и складывают в стеклянные шкафы — дабы студентам потом легче было опознавать принадлежащие им улыбки, но своевольные улыбки из шкафов то и дело исчезают.

Говорят, что ректор Академии — тот самый Кот, которому тесна стала чужая сказка, — пожелай кот стать человеком, кто бы ему мог запретить? Говорят, у тени ректора Базилевса кошачья голова, но никто той тени никогда не видел — как видно, она, как и полагается кошачьим и даже полукошачьим, гуляет где-то сама по себе. Сам ректор на вопросы не отвечает, только хитро улыбается, растворяясь в воздухе и оставляя после себя улыбку. Среди студентов ходят слухи, что громадный силуэт полосатого кота (силуэту достаточно трудно быть полосатым, ведь он вроде тени, но это именно полосатый силуэт) на стене громадного холла — и есть пропавшая тень ректора Базилевса. Силуэт достаточно своенравен и подолгу на стене не сидит, исчезает куда-то, азартные же студенты, средь которых бытует поверье, что погладить усатый-полосатый кошачий силуэт перед экзаменом — к удаче, ищут его по всем этажам, умудряясь просачиваться даже в комнаты профессоров, наглухо запертые архивы и подвалы, используя всё, чему выучились на лекциях, и только в кабинет самого ректора попасть никому не удаётся без вызова, как ни старайся.

Во дворе Академии растёт старая верба, по весне покрывающаяся пушистыми серебристыми котиками; студенты перед сессией на всякий случай гладят и её — тоже ведь почти кошачье. Говорят, весной под ней любит гулять, разогнав предварительно боевыми завываниями всех куда более плотных соперников, тень кота, распевая свои теневые кошачьи серенады, а верба кокетливо пушится всеми котиками-кошечками — и нипочём без серенад не распустится, как и положено кошачьей даме, пусть она и дерево.

Без Тени кота верба наотрез отказывается цвести, не выпускает по весне пушистые серёжки, которые так похожи на крохотных котиков. Весною по двору Академии во множестве бегают серебристые крохотные котята; котята никогда не отказываются поиграть в прятки-догонялки со студентами.

@темы: кошки, дети Мау, Чеширская Академия, сказки

---

Июнь

...Светлый июнь, утро лета, тёплое сердце, лёгкие сны. Свирелью - на рассвете птичьи голоса, и уже теплится пламя золотое Летнего костра.
Июнь распускается цветком, обнимает своих детей ладонями ветра, пахнущего сиренью и мокрыми листьями, будто и не было вечной зимы.

@темы: лето, заклятье слов

---

Кони мая

...Слышишь дальний топот копыт? То кони, незримые кони мая скачут, и бег их не виден, но ощутим.
Закончилось темное время, гиблое время Кайлэх - впереди свет и жизнь, и цветение, и светлое утро мира, и вестники полдня - белые кони, что спустились по звёздному пути.
Ржёт звонко долгогривая кобылица, вторит ей конь, брызгами из-под копыт - живое злато пушистых цветов. Долги нынче светлые дни, синими из непроглядно-темных становятся ночи - мчатся с ветром наперегонки кони весны.
Таятся, прячутся духи зимы - гибельны для них ожившие ветер и солнечный свет, уползает, засыпает до следующего поворота колеса живой мрак под камнями и корнями дерев.

Там, где промчатся кони - пробьется из-под земли первая зелень, позолотятся от одуванчиков луга, согреют солнечные цветы землю и человеческие души. Топнут копытом кони - придут первые грозы, откликнется на зов ветер-побратим, пригонит лохматые тучи; огненными гривами тряхнут конь с кобылицей - прольются, расплетая косы, тёплые дожди, а звёзды, осыпавшись, распустятся черёмуховым и яблоневым цветом, и вместе с цветами распустятся чьи-то дивные мечты.

Слышишь дальний топот копыт?.. То кони, солнечные кони мая, вольного ветра брат и сестра, скачут, поправ копытами ледяного змея зимы, незрим их бег, и летит, летит им вслед яблоневый цвет.

Заходит Луна Цветов, на исходе весны, промчавшись по морю трав, прыгнут с обрыва кони, исчезнут, будто и не бывало их - лишь две белые птицы взмоют в небеса.
Колышется, волнуется море трав, да ветер шепчет неразборчиво - о белых конях, что были, что принесли на спинах весну и ясный день, а ныне и следы их - солнечные цветы - поседели, облетели, затерялись в буйных травах.

@темы: весна, сказки

---

Капля звёздной ночи

...Это был простенький такой кулон - гладкий камушек, тёмно-синий, почти чёрный, с блёстками где-то в глубине. Будто небо звёздное.
Славка в камнях не разбирался совсем - ни в каких. Что обычные, что драгоценные... Да и вообще, что он, девчонка? Но этот камушек обычным не был. Славка осторожно прижимал его, подвешенный на тонкий шнурок, через рубашку к груди, вполуха слушая учительницу, объяснявшую новую тему. Уравнения трудностью для Славки не были, и он отвлекался, пытаясь понять, как ощущается камень. Ощущался он как-то странно. Вот будто взяли кусочек прохладной осенней ночи, так по-особому пахнущей, сыпанули щепотку звёздного света, сделали камушек... приделали к нему колечко, чтоб носить... И подкинули на прилавок, где продавали всякую всячину, а мама долго выбирала себе браслет. Так долго, что Славка, соскучившись, принялся рыться в коробке, куда беспорядочно были насыпаны камушки. Разные - голубые кусочки бирюзы, какие-то прозрачно-белые с ломкой паутинкой внутри, один нежно-розовый, шёлковый какой-то с виду, синие с белыми пятнышками, зеленоватые, коричневые... И этот, оказавшийся на самом дне. Славка, едва дотронувшись, почувствовал: ему камень нужен. Вот нужен - и всё. Будто камушек сам позвал.
Теперь, сидя на уроке, Славка то и дело касался через рубашку камня, представляя себе, что это, должно быть, ключ. Нет, не ключ, а Ключ. К чему-то. Потому что разве может такой камень обычным быть? А может, это могучий талисман? Позволяющий, скажем, сквозь стены видеть. Или там невидимкой становиться. Или видеть что-то, что обычным глазом не увидишь... В груди, там, где касался кожи камень, вдруг кольнуло. Не больно, а так... будто обращая на себя внимание.
- Березин, к доске.

...Славка брёл домой, угрюмо пиная попавшуюся под ноги жестяную банку. День испорчен был бесповоротно. Нет, уравнения Славка и впрямь понимал, но что вы хотите от человека, которого коварно застали врасплох? Хорошо ещё, родители в командировке.
Жил Славка в старом двухэтажном доме, которых сейчас осталось мало. Те, что остались, стыдливо как-то прячутся за современными многоэтажными зданиями. Родители всё говорили о необходимости переехать, да никак не могли собраться. А Славке дом нравился. Потолки высокие, да и дом сам... уютный какой-то. У него будто лицо своё есть. Приходишь из школы хмурый, а бледно-жёлтый дом будто улыбается ласково: "Не печалься, Славка, всё хорошо будет". И теплеет сразу на сердце.
Дома никого не было - соседка, готовившая Славке еду и приглядывающая за ним, уже ушла к себе.
До вечера Славка дисциплинированно делал уроки, доставая порой из-за ворота звёздный камушек и любуясь на свет блёстками-звёздочками внутри. Камушек будто грел... хотя это он сам просто набрался Славкиного тепла. Но приятнее думать было, что камень сам по себе греет немножко.
- Ключ, - громко сказал Славка. - К чему Ключ?
"К ночи", - мелькнула странная мысль. Камушек-то звёздный... как ночь.
Вылезла откуда-то из-под шкафа пыльная Муська. Встряхнулась, делаясь опять угольно-чёрной, посмотрела наглыми глазами, сказала "мяу".
- Выспалась? - недружелюбно буркнул Славка. С Муськой у них был вооружённый нейтралитет.
- Мяу, - надменно отозвалась Муська, намекая, что вот если один охламон, схлопотавший сегодня пару по алгебре, немедленно не насыпет ей корма, то одна из сторон начнёт военные действия.
Славка полез в шкаф - корм приходилось прятать, иначе наглая Муська добиралась до пакета, прогрызала его и расшвыривала катышки корма по всей кухне. Насыпал корма, поспешно убрался, оберегая ноги от когтей, тщательно наточенных о палас
Осенью темнеет быстро, выползает жёлтая, как Муськины глаза, луна, высыпают частые, яркие звёзды. Славка немного полюбовался на них из окна - на балкон родители выходить не разрешали, говорили - старый, - замёрз, захлопнул окно и ушёл спать. Вставать-то рано придётся.
Долго ворочался, крутился, думал о камне, звёздах, фантазировал, представляя, что мог бы увидеть, если бы видел иначе, не как все люди. Ведь доказано давно уже, что видим мы очень малую часть окружающего мира... да и ту мозг перерабатывает так, чтобы нам привычнее было. Всё странное, необычное не проходит просто. А сколько интересного может быть в той части, которую не видно... Прямо как тёмная материя, про которую учёные и знают то только, что есть она, должна быть, иначе расчёты не сходятся просто. А толком объяснить, что это - не могут. И не видно её никак.
Поворочался ещё, достал из-под кровати телефон, служивший по утрам будильником, глянул на дисплей - половина первого. Самое время для всех привидений и прочей нечисти, как любил шутить папа. Камушек-кулон снова нагрелся, едва не обжигая...

... А потом Славка увидел себя на улице. То есть сперва будто со стороны... и - раз! - снова оказался сам в себе. Поёжился - прохладно. Дымка, кажется, висит... Днём-то солнце пригревает, а по ночам выползает из щелей, из-за кустов туман, к утру обнимает щупальцами дома, столбы, деревья, топит в белёсой мути. Сейчас дымка несильная была, только чуть мешала звёзды разглядеть - Славка запрокинул голову, не удивляясь почему-то тому, что вообще оказался ночью на улице, хотя не выходил никуда.
Вон ковш Малой Медведицы висит... где-то рядом совсем Большая должна быть, но звёзды прячутся в дымке, не хотят в созвездия складываться. Над горизонтом красноватый Марс висит, посреди неба - яркий Сатурн - Славка прижмурился, и показалось даже, будто спутники маленькими такими точками различает, а за спиной сиял, будто соревнуясь с Сатурном, Юпитер. Планеты, в отличие от подмигивающих звёзд, не прятались, светились ярко. Там вон не поймёшь - то ли кажется, то ли смутно светящееся туманное пятно... Туманность Андромеды, наверное, - решил Славка - она же самая близкая галактика к Млечному Пути.
Камушек на груди грел довольно - кажется, сейчас было самое правильное для него время. Может, он заряжается от звёздного света? А потом и начинает действовать...
Славка перестал разглядывать звёзды, вслушался в ночь. Ночь была... ночь просто была. Ощутимой какой-то. И будто сама по себе, не время суток, а мир отдельный. Тёмной, звёздной была... и почему-то прозрачной - другого слова Славка не мог подобрать.
Он попрыгал немножко, пытаясь согреться, но быстро перестал - стук подошв ботинок - когда он успел обуться? - показался неуместным, стало не по себе даже. Будто окружающей темноте, в которой тонули дома, кусты и деревья, не понравилось Славкино нахальство. Будто кто-то... глянул на миг на мальчишку из темноты. Изучающе так. Многоглазо.
Славка, поёжившись от этого ощущения, вытянул кулон из-за ворота, погладил. Камушек довольно переливался блёстками. Кусты вроде качнулись... И выбрался оттуда мрак. То есть лохматый такой, обтрёпанный по краям сгусток мрака. Прокатился мимо Славки, не заметив.
Камушек нагрелся ещё сильнее... и ночь разом стала шире, ярче. Славка не мог бы объяснить, как - шире, но чувствовал именно так. Осенняя ночь, пахнущая немного сухими и прелыми листьями, чуть горчащая на губах. Размывающая границы между обычным, будничным миром, и миром, где остаётся всё то, что мы не видим наяву. Ночь - время снов, ночь открывает двери в иные миры... А если двери в обе стороны ведут? Не только мы во снах проходим в эти двери, но и то, что за этой дверью, приходит взглянуть на наш мир. Сколько людей спит - столько дверей открыто, - понял Славка, будто нашептал кто. Нельзя без защиты ночью вне дома родного быть - по улицам ходят, скользят порождения иных миров, невидимые обычным глазом. И неизвестно, чего от них ждать. Могут ведь прийти прекрасные единороги, любопытствуя, а могут вылезти страшные чудища, от которых в памяти людей, в самых дальних уголках, остался с древних времён страх, с которым ничего невозможно поделать, страх перед темнотой, в которой скрывается кто-то, темнотой, из которой зачастую не возвращаются, не успев вернуться засветло домой.
Можно пройти беспрепятственно по улице, где едва-едва освещают путь оранжевые фонари, можно наткнуться на дурных людей... а можно встретить порождение иных миров.
Мимо проскользило что-то размытое, непонятное - Славка не успел разглядеть. Камушек, похоже, защищал его, не давая никому увидеть растерянно хлопающего глазами мальчишку.
А кто знает, сколько в нашем родном мире странных существ жить может? В той части, которую мы не видим? Может, во сне мы это увидеть способны. Может быть, эти существа точно так же не видят людей, замечая их лишь спящих, когда души скитаются до утра, что вспоминается потом как сон.
Славка даже поёжился: это значило, что во сне следует быть очень осторожным. Наткнёшься на кого-нибудь... и не проснёшься больше. Получается, люди даже не подозревают о том, как опасно спать?
Мир снова стал каким-то прозрачным, и Славка уже мог различить деловито скользящих по улице странных существ - ни дать ни взять прохожие в дневное время! Существа были разные - причудливые, длинные, короткие, едва заметные и более чёткие, но всех их можно было увидеть, лишь приглядевшись так, что глазам становилось больно. Существа его не замечали, спешили по своим делам, жили в своей части мира. Интересно, и дома у них свои, наши они не видят?
Славка попробовал перегородить дорогу одному, дотронуться... только холодком неприятным обдало, а существо, не заметив, скользило себе дальше.
Краем глаза Славка видел ещё что-то, но понять, осознать, что видит, не мог. Стоило повернуться, и ничего в этом месте не оказывалось.
Интересно, если кулон снять - будет что-то видно? Станет ночь обычной, неживой темнотой?
Славка стянул шнурок, зажал камень в руке.
На плечи вдруг навалилась тяжесть, не давая вздохнуть, прямо в воздухе перед лицом зажглись мутно-жёлтые круглые глаза. "Увидели" - забилась в голове единственная мысль.
Кулон ожёг, заставив вскрикнуть... и Славка с воплем сел в постели, сжимая в кулаке звёздный камень. Сон, только сон... В самом деле, не может же быть ночь живой, не может жить в ней столько разных существ... И про двери с ключом - придумается же такое!

...Где-то далеко на горизонте шевельнулась гигантская фигура, сквозь которую видно было чёрно-синее звёздчатое небо, запахнулась плотнее в полупрозрачный плащ. Просияли, будто бледные звёзды, глаза. Время ночи ещё не кончилось.

@темы: сказки города N, полуночные сказки

---

Письма в никогда

Примечание: было написано на ЗФБ-2016 для команды Нечисти, бета  Санди Зырянова
Описание: если существуют где-то все ненаписанные книги, то, может быть, есть где-то и ненаписанные письма. И тот, кто позволяет ненаписанному находить адресата.
В некотором роде еще одна история про необычных друзей, тануки и цуру

В сумерках на поляне танцевал одинокий журавль, и это было странно: журавли не танцуют в одиночку, когда некому видеть танец и некому подхватить его, завершая рисунок.
Упитанный тануки глядел из кустов на танец цуру; кончик носа забавно шевелился от любопытства. Журавль был слишком ярким для обычной птицы — оборотень-цуру, что плёл непонятный узор своим танцем, сдвигал что-то в мире. Тануки видел неяркий, призрачный узор, свившийся вокруг птицы, чуял, как меняется мир подле неё — шерсть на загривке вставала дыбом, и очень хотелось удрать от непонятного и, возможно, опасного, но любопытство пересиливало. Тануки не был обычным зверем — оборотень из сказок и легенд, умеющий принимать любой облик.

Цуру, наверное, чуял, что за ним наблюдают, а может, слишком был увлечён танцем... Взмыв в небо (тануки задрал голову), журавль... исчез. Просто растворился в сумерках. Тануки видел неважно, зато на нюх не жаловался — ветер больше не пах птицей.

Тануки покрутился на поляне, разочарованно сел на хвост. Любопытство его не оставило, но вопросы теперь было задавать некому. И потому тануки пришёл на поляну и назавтра, и через день, и через два — пока не застал наконец вышагивающего по поляне журавля, встряхивающего крыльями, как бы собираясь взлететь — и оставаясь на земле. Тануки затаился было в кустах, но цуру остановился возле, щёлкнул клювом, распахнул крылья, отступая и слегка кланяясь. Тануки понял приглашение и вылез — куда было деваться, раз пойман?
Тануки говорить куда проще, чем птице, и цуру вновь встряхнул крыльями, развернул с шелестом — и обернулся человеком.
— Зачем ты следишь за мной? — спросил он.
Тон его был мягок: кажется, цуру вовсе не сердился.
Тануки попыхтел немного, раздумывая, потом всё же сознался:
— Мне просто любопытно, что делает господин цуру, танцуя в одиночестве и плетя узор, а потом — исчезая.

— Я? — сказал цуру. — Я доставляю письма, что не были написаны.
Тануки навострил уши, посмотрел едва не умоляюще: расскажите!
Цуру опустился там, где стоял, расстелив полы белоснежных одежд и длинные рукава по траве, а тануки подобрался ближе.

— Ненаписанные послания, — нараспев заговорил цуру, — письма в никогда, которые так и не были написаны, — они всё же существуют, как и ненаписанные книги в некоей библиотеке, куда не всякий может попасть. Намерение, чаянья людей — создают то, что не существует в нашем мире, но воплощается где-то в ином месте. А такие, как мы, обладают даром воплощать невоплощённое. Письма, от которых, может быть, зависела чья-то судьба. Кто-то же должен доставлять их по адресу...
Тануки недоумевал: что за дело оборотню-птице до людей?
— Наверное, я слишком много провёл времени среди людей, странствуя по дорогам, — улыбнулся цуру, явно питающий симпатию к человеческому обличию и зачастую предпочитающий его птичьему, — и то сказать, разговаривать так было много удобнее. — Птице любопытно понять тех, кому небо дано лишь в мечтах...
— Что хорошего в людях? — проворчал тануки. Учитывая нрав, присущий всем его сородичам, имел дело тануки больше с определённой категорией людей. И чаще для того, чтобы подшутить, или выпить за компанию. Если не угостят — расплатиться, по обычаю лис и тануки, листьями, с которых через краткое время сползёт иллюзия, обманывающая человеческий глаз. Людей тануки не уважал.
— Ты удивишься, но я видал и тех, кто умеет воспарять без крыльев — духом, даря потом прочим красоту, заключённую лишь в несколько строк или в несколько мазков тушью... — мягко отозвался на то цуру.

Время для подобных им созданий течёт совершенно иначе чем для людей, а с возрастом они становятся лишь сильнее и приобретают мудрость. В сравнении с цуру, перья которого уже отливали явственной голубизной*, тануки чувствовал себя полуслепым щенком. И сам не понимал, что с ним — к цуру тянуло. Для цуру жизнь не ограничивалась желанием вкусно поесть, неплохо выпить и сладко поспать, его и вовсе, кажется, это не волновало, мир, что он видел, был совсем иным — ярким, переливающимся красками, многогранным, живым (да, он уверен был, что мир живой и разумный ничуть не меньше, чем любой из мыслящих, живущих в нём) — и тануки хотелось невольно ощутить свою сопричастность этому удивительному миру. Напевную речь хотелось слушать и слушать, — а цуру повидал многое на своём веку, и рассказывал дивные истории: сказки и легенды, порой оборачивающиеся былью, о героях прошлого, горькие, щемящие сердце истории тех, чьи послания доставлял...

Цуру, прекрасный и в человеческом облике, который, однако, только слепой принял бы за истину — слишком иной, и плавная величавость движений, и лёгкость их, и взмах рукой, точно крылом, и глубина едва уловимо отливающих золотом глаз, — улыбался, чесал тануки за ушами, ерошил загривок. Тануки утыкался носом ему в колени — цуру пах ветром и пером, и ничуть — человеком, — и тихонько ворчал от удовольствия. Рядом с цуру хотелось быть самим собой — лохматым родичем псов, а не прикидываться кем-то другим.

Цуру вместе с тануки бродили по улицам (и люди, сами не зная отчего, обходили юношу в светлых одеяниях и невысокого, толстенького мужчину неопределённого возраста и сомнительного происхождения — по виду, какого-то торговца), и слушали чужие чаянья. Слушал цуру, держа узкую ладонь на плече тануки, — и тот слышал и чувствовал всё, что чувствовал журавлиный оборотень.
— Я не создаю ничего, лишь беру то, что воплотилось силой человеческого желания — воплотилось где-то — и приношу воплощённое в наш мир, в нужный момент, — говорил цуру.
Где-то беззвучно почти плакала мать, потерявшая сына, — и звучали, складываясь в строки, слова послания в никуда, послания погибшему за господина сыну, — и первое светлое перо легло на ладонь цуру; где-то ждал казни оклевётанный — и никто не дал ему письменного прибора, чтобы оправдать себя перед когда-то благоволившим ему господином и родными хотя бы письменно, — и второе перо легло на ладонь цуру. Озяб, забился в угол тёмного переулка осиротевший ребёнок — если б кто-то сообщил сестре его отца, где он! — и снова перо; где-то не успевал на помощь командиру отряд, охраняющий столицу, — потому как командир не сообщил никому, куда направляется, а теперь уж было поздно — и цуру поймал перо. Он не делал различий меж рыдающей девушкой, выданной за немилого, старухой, пережившей своих детей, и юношей, никогда не знавшим родителей; меж умирающим от туберкулёза, с тоской вспоминающим заменившим семью товарищей, к которым уж не вернуться (и маячил уже призрак чёрной кошки), — и здесь легло на ладонь два пера, — и жалеющим о том, что не было сказано, самураем, уже одетым в белые одежды и сжимающим обёрнутый бумагой короткий клинок.
Отчаянное желание, сжимающее сердце от невозможности его воплотить, сожаления о несбывшемся, что отнимает время жизни, — и стройный, тонкий цуру с золотом в глазах, воплощающий созданное людьми, даже человеком выглядящий птицей, у которой крылья — от рождения; людям же крылья приходится растить всю жизнь — порой с болью и мукой, но иначе души человеческие не становятся крылаты.
Тануки едва не захлебнулся наконец чужими мыслями и чувствами, которых было слишком много, вывернулся из-под руки цуру.
Как тот выносит такое, не сходя с ума?..
И никогда теперь, наверное, тануки не сможет смотреть на людей, как прежде.

Танец цуру, воплощающий невоплощённое, — лишь для краткого мига сумерек, и вечером тануки снова сидел на краю поляны, а цуру стоял посреди её, и ветер колыхал полы и рукава его одеяния, белеющего в синеватых сумерках.
— Как вы делаете это? — не удержался тануки. — Как можно попасть во вчера — и даже дальше, чтобы принести послание вовремя?
— Для птиц нет границ. Мы — крылаты, мы — меж небом и землёй, где рушится незыблемое и приходит иное...— цуру легко сбросил человеческое обличье, будто надоевшее одеяние, расправил крылья, переступил по жухлой траве, запрокинул голову и щёлкнул клювом на пробу.
Лёгким облачком порхнули над птицей собранные перья-послания.

Меж смертью солнца и рождением луны, в неверную пору сумерек, щели между двух миров, цуру танцевал на лесной поляне, и перо его, казалось, чуть мерцало в сумеречной зыбкости мира чистой белизной. Тануки сидел тихо, забыв дышать, любуясь рисунком танца, ткущего неслышимую, оттенённую звонким щёлканьем мелодию, от которой замирало сердце; и маленькие круглоголовые кодама, похожие на кукол, выбирались на ветви старых деревьев, чуть потрескивали, как их деревья — тоже, наверное, заворожённые танцем журавля. А тот взмыл вдруг вверх, и полёт его был продолжением танца. Невидимые врата открылись, и плывущая в воздухе птица, держащая невесть откуда взявшийся свиток в клюве, медленно растворилась в сумерках, чтобы вернуться в сумерки предутренние, перед тем, как забрезжит заря.

Цуру больше не прилетел.
Напрасно тануки вглядывался в небо, ожидая возвращения цуру. Неужто заплутал между вчера и сегодня? Не хотелось верить в его гибель — разве погибают волшебные создания? Тем более приносящие счастье другим...

* * *
Полтора века прошло со времени журавлиного танца на поляне — и мир изменился. Ныне тануки стар и ленив; ему не хочется жить в лесу — там неуютно, сыро, неудобно, и еду надо добывать. Быть человеком ему тоже лень, слишком уж хлопотно: соблюдать дурацкие правила приличия, следить за личиной, искать себе работу — на одном обмане не проживёшь в век, когда деньги заменили странные карты, ладить с соседями... Потому тануки живёт во дворе одной милой семьи в комфортабельной будке — благо среди нихонцев модно стало держать во дворе своего собственного тануки. Конечно, хозяева и не догадываются, что держат не простого зверя, а оборотни-тануки — вовсе не сказка. Тануки ест, что дают, снисходительно позволяет порой себя гладить, кормящую руку не кусает — что ж он, зверь безмозглый? Иногда по ночам или днём, когда глава семьи — на работе, его жена занята домом, а дети — в школе, тануки выбирается на улицу (уж не думают ли люди, что смогут удержать тануки какой-то там решёткой?). Прогуливается неспешно, лениво отводя глаза встречным людям, которые не замечают упитанного тануки, даже если он проходит по их ногам, или же принимают его за обычного пса, отставшего от рассеянного хозяина; тануки приветственно кивает, увидав мрачного духа реки (наверное, люди опять что-то слили в реку, а дух от этого болеет, и речная живность гибнет). Взмахивает лапой или хвостом, повстречав ночью лисицу, что вроде бы должна смирно сидеть на постаменте у храма в паре с родичем, — ночами лисицы гуляют по городу, разминают лапы и восполняют недостаток энергии определённого рода — энергии молитв даже божественным лисам-бьякко недостаточно, чтобы питать собственную магию; комаину же дисциплинированно не сходят с постаментов, дальнее родство не признают, лишь щерятся недовольно и провожают глазами нахального тануки, задирающего хвост и шествующего мимо нарочито неторопливо. Ночь — пора призраков, время памяти — и возникают из небытия врата давно не существующей городской стены, вновь звучат заклинания древних колдунов, звенят мечи, призрачный огонь страшного пожара лижет стены призрачных старых домов, а отряд в голубых хаори ловит кого-то, ловко удирающего по крышам. Тануки кивает мрачному волку в человеческом облике, бывшему живым полтора столетия назад, — одному из хранителей города, почтительно кланяется лису-полукровке в белых одеждах, выбравшего когда-то судьбу беречь старую столицу; уворачивается от ожившего стоптанного башмака, с ностальгией вспоминая бакэ-дзори, — ныне и ёкаи иные, появилось много пришлых. Впрочем, большинство старых никуда не делись, хоть и живётся сейчас им несладко, — лишь затаились, надели личины, научились отводить глаза. Благо занятые своей жизнью и работой люди не слишком и желают замечать что-то иное, они и желтоглазого дракона, прикинувшегося человеком, но не давшему себе труда изменить цвет глаз и манеру движений, и даже прошествовавшего по улице благородного драконьего родича кирина не заметят.
Тануки бредёт неспешно, вслушиваясь в чьи-то чаянья и сны, слушает: кто невольно складывает сейчас послание в никогда?

Тануки умеет летать, но нет теперь того, кто учил его этому.

Тануки в облике журавля неуклюже танцует в сумерках, в ту пору, когда тонка грань между мирами, кружится, распуская крылья и прищёлкивая клювом; тануки вглядывается в небо, веря: однажды журавль вернётся, и перо его будет цвета сумеречных небес.
А пока... должен же кто-то доставлять послания в никогда.

*Согласно легенде, оперение журавля, дожившего до тысячи лет, приобретает синий цвет

@темы: ёкаи, тануки и цуру, сказки

---

Песнь моря

Примечание: написано на ЗФБ-2016 для команды Нечисти, бета Хикари-сан

Говорят, жизнь вышла из моря; говорят, что однажды в него вернётся. Переменчивое, непостоянное, прекрасное и жестокое, как красавица, отлично сознающая свою ослепительную красоту, — оно извечно волновало души и мысли людей.
Море ревниво; души погибших в море принадлежат ему навеки — кто-то перерождается в морскую нечисть и вредит проплывающим кораблям — морские ведьмы оплетают волосами винты и отводят глаза морякам, норовя посадить корабль на мель или скалы, радуясь чужой гибели; кто-то осуждён ходить на кораблях-призраках, избывая вину за бессердечие и гордыню, а кого-то Морской Владыка превращает в дельфинов. Дельфины — любимые дети моря.
Море поёт — шелестом волн, свистом дельфинов, криками чаек, а дельфины танцуют и играют — для Мира, чтобы сохранить его целостность, не дать разрушиться, как бывало когда-то уже не раз.
Миру хочется любви и внимания, а люди не дают себе труда изредка сказать Миру, как он хорош. Мир — живой и очень от пренебрежения огорчается, ведь он был создан с такой любовью... Обида Мира — вулканы, наводнения, землетрясения, ливни, снегопады и катастрофы; обиженный Мир жесток к своим детям, что им пренебрегают. Дельфины не умеют говорить по-человечьи — они выражают свою любовь и восхищение миром, радость бытия танцем и весёлой игрой.

Дельфины перекликаются друг с другом, танцуют и играют — для Мира. И для собственного удовольствия, конечно, Мир бы ощутил неискренность и непременно бы обиделся. Дельфины окликают мечущихся над водой чаек — и те отзываются пронзительными печальными криками. Многие из чаек — вовсе не просто птицы, а души женщин, так и не дождавшихся своих моряков; величавые альбатросы тоже были когда-то людьми — кто-то убил птицу и занял её место во искупление, а кто-то просто устал быть человеком — быть птицей, купаться в небе куда проще, если, конечно, ты не чайка по имени Джонатан. Маяки на берегах, ныне уже мало кому нужные — старые моряки, которые не нашли в себе сил расстаться с морем, — им тяжело было бы лежать в земле, и море поднесло им последний дар, позволив светить для других во тьме, — чем плохая судьба?
Море — песня мира, колыбель жизни, и если однажды что-то случится с землями, где обитают люди, — новая жизнь, как уже было когда-то, выйдет на сушу с благословения Владык Морей, морских драконов, а пойманные изменчивыми водами души вернутся в вечный круговорот.

Иногда к танцу дельфинов присоединяется сам Морской Дракон, поднимаясь из холодных глубин.
— Дивный Владыка! Дивный Владыка! — пересвистываются дельфины.
Переливается драгоценно сине-зелёная чешуя, алеют гребни, сияют, завораживают самоцветы изменчивых, как само море, глаз. Морской Владыка благосклонно отвечает на приветствия своих детей, скользит меж ними, величавый и одновременно стремительно-гибкий, изменяя и усложняя рисунок танца, и сам Мир, кажется, поёт тихонько в такт танцу дракона.

В той бездне, куда никогда не заглядывает солнечный свет, там, где водятся невиданные создания, едва не с начала времён, со времени рождения Первого, Изначального моря, спит Праотец всех драконов, свив бесконечные кольца на илистом дне. За время его сна Мир изменился; давно ушло Изначальное Море, оставив лишь осколки себя-прежнего — те моря, что знают ныне люди, и вместе с Морем ушли обитающие в нём странные и великие создания, облик которых трудно себе вообразить. А Праотец всех драконов уснул; и проснётся он тогда лишь, когда Мир станет прежним, и вернутся дети его — дети тех времён, когда Мир был совсем юным, и в нём не было места для людей. Изредка сон Праотца Драконов становится менее глубоким, он ворочается, едва-едва не просыпаясь, — и море начинает волноваться. Когда Праотец Драконов пребывает на грани яви и сна — разражается буря; он слишком иной, слишком тяжёл для изменившегося Мира, и кто знает, проснись совсем Праотец Драконов — может быть, это и станет концом времён.

Дельфины и киты перекликаются тревожно, стараясь не потерять родичей в мятущихся волнах, — где уж тут петь, успокаивая древнее создание!
И тогда поёт сам Морской Владыка — низко, звучно, вплетая песнь в рёв обезумевших волн и сорвавшегося с цепи ветра, и песня его без слов — череда странно-ярких образов, зримая музыка драконьей души — чужда и прекрасна так, что услыхавший её сквозь бурю не найдёт больше покоя, отравленный драконьей музыкой, рано или поздно вернётся в море, чтобы навеки в нём остаться.
Волны понемногу успокаиваются, укладываются мирно: Праотец Драконов вновь засыпает крепко, а киты и морские девы поют ему колыбельные, навевая светлые сны.

Дельфины вновь беззаботно играют и танцуют — быть может, в этом они мудрее людей, хотя когда-то тоже были ими — до того, как море пленило человечьи души, переплавив их в иное; в небе плывут тучи, что были некогда китами.

Всякий дельфин поможет тонущему человеку — в глубине души дети моря всё ещё помнят, как страшно — умирать, не дождавшись помощи...

@музыка: Nolwenn Leroy 'La chanson de la mer' ('Песнь моря' - саундтрек)

@темы: мелодии иных миров, ...прозваньем - дракон, сказки, море

---

Пастух кошек

Примечание: написано на ЗФБ-2016 для команды Котиков, бета  Хикари-сан

Кошки есть и на небе — небесные обитатели тоже любят мурлык; местные кошки крупнее земных — недаром иные из богинь красуются перед прочими, запрягая кошек в колесницы. Кроме того, погибшая на Земле кошка присоединяется к небесным родичам — сперва неявной тенью, потом обретая иную плоть. О кошках небесных печётся кошачий пастух, один на все небеса — совсем юный паренёк, из лунных волос выглядывают серебристые рожки, в руках посох, на поясе — бич, чтоб отгонять небесных волков, в рукаве — свирелька.
Кошки лакают молоко из Млечного пути, серебрится в сиянии звёздных цветов шёрстка, зелёные глаза косят лукаво: отвернёшься — вмиг разбегутся по чьим-то снам, поди отлови! Пастушок строго стучит посохом: всё вижу, не удерёте! — и звёздные цветы тихонько звенят, падают плоды со звёздных вечноцветущих дерев. Напившиеся звёздного молока кошки довольны; теперь бы поиграть — и цветы-звёзды снова хрустально звенят, тронутые шаловливой лапкой, срываются со стеблей и падают с небес; кто-то внизу загадывает желание.
— Вот я вас! — звонко грозит пастушок, но кошки не боятся, кошки звенят цветами, гоняя лапкой сорванные звёзды, скачут, кувыркаются, будто котята.
Пусти кошку в звёздный сад! Над Землёй — звездопад, звёзды вспыхивают, сгорая, исполняя чьи-то желания, прорастают белыми цветами, падают в людские души, зажигая в них негасимый небесный огонь.

В озере восходящей луны распускаются белые цветы — чьи-то мечты и сны; пастушок щёлкает бичом, прогоняя крадущегося волка, что норовит вылакать озеро, проглотить луну; кошки шипят, пушатся, горбят спинки, пугая волка.

А когда птица-солнце сонно расправляет крылья, поднимаясь снова в небо, уже не серые — рыжие, белые, чёрные, полосатые и пятнистые — кошки бросаются врассыпную. Пастушок, зачарованный песней птицы-солнца, что поёт на заре, когда заново рождается мир, спохватывается, бросается вдогонку — да где там! Рыжие и белые кошки прячутся в солнечном свете на Земле, и солнечных зайцев где-то называют котами; полосатые и чёрные крадутся по теням, ну, а пятнистые — и тут и там.
Собирать теперь пастушку кошек до вечерней зари!

Набегавшись за день, пастушок садится на камень, что у перекрёстка ведущих в небо троп, шмыгает носом: опять упустил...
Кошки не любят, когда кто-то грустит, кошки возвращаются сами, сбираются вокруг, мурлычут и бодают лбами, лезут под руки, обмахивают пушистыми хвостами — и так пока пастушок не развеселится, не засмеётся звонко и не почешет все девяносто девять пар тёплых ушек и девяносто девять пушистых горлышек. Потом расчешет серебряным гребнем пушистые спинки и бока — из шерсти богини-пряхи спрядут потом тончайшую пряжу, протянут нити чьей-то судьбы.

Озорные кошки громко мурлычут — гром на Земле, когтят лохматые тучи — только дождь или снег сыплются! — косят лукаво на запыхавшегося пастушка. Побегай за кошками! Пастушок достаёт из рукава серебристую тростинку, сорванную на берегах Млечной реки, делает свирельку, убрав всё лишнее и подарив тростнику своё дыхание. И играет; кошки приходят, ложатся вокруг, поджав передние лапки — слушают. А свирель щебечет полевой птицей, свистит птицей лесной, убаюкивает колыбельной птицы ночной. Серебристые кошки щурят зелёные глаза, зевают, показывая белые клыки и розовые пасти. Свирелька в руках пастушка плетёт вязь сонных заклятий; кошки засыпают, свернувшись клубками, и тут же прикорнёт уставший пастушок, положив голову на чей-то тёплый пушистый бок.
Нежно-хрустально звенят звёздные цветы.

@темы: счастье - есть, кошки, дети Мау, сказки

---

Правнук Ворона

Описание: Из сказочного королевства ушла магия, и у потомка магической династии оборотней-птиц нет ни крупицы магических сил

Замок был стар; одна из башен его была полуразрушена, крыша местами текла; двор зарос сорной травой, полусгнившие ворота из морёного дуба, окованные железом, оплетены были ныне вьюном и повиликой, ограды же и вовсе не видать под зарослями хмеля.
Местные жители замка побаивались; поговаривали — жили раньше там чёрные колдуны, да покарал их за что-то господь; проклятое место, словом, и детям строго-настрого запрещалось ходить туда, взрослые же и сами бы не приблизились — страшно вблизи становилось и будто взгляд чей-то тяжёлый чуялся. Мальчишки на спор пробирались внутрь, бахвалясь друг перед другом и обмирая от страха; потом кто-то из них пугался неясной тени, и вся компания спешно в панике удирала — вот-вот схватят за пятки! — рассказывая потом шёпотом о неспокойном мертвеце и привидениях.

Как бы то ни было, единственный обитатель замка к миру потустороннему отношения не имел, несмотря на имя.

Легенды и самые древние старики, прозрачные от старости, говорили — раньше иным был мир, ныне же магия ушла из него, то ли дело — старые времена, времена великих магов и небывалых деяний; дети же тех, кто был велик, — бесталанны. Кто-то смеялся: байки, мол, всё это, кто-то — задумывался...
Вран, сын Ворона, внук Ворона и правнук Ворона, наследник династии магов, только зубы стискивал, слыша о том. Странное чувство потери болью отзывалось в сердце, и неясная тоска подступала к горлу. Только разве не сказки всё это?..

Что-то тянуло вернуться в медленно уступавшие неумолимому течению реки времени стены замка, что помнил многие поколения Воронов; не давало спокойно жить в городе по примеру сестрицы, — и Вран, обживший в громадном замке лишь крохотную комнатку, верно, принадлежавшую когда-то кому-то из слуг, раз за разом обходил залы и галереи, разглядывая выцветшие от времени цветные гобелены и картины. Будто ища подсказку — и не находя.
Нарисованные предки в картинной галерее — все, как один, смуглые, черноглазые и черноволосые, провожали потомка строгими взглядами; потомок же вздыхал, ёжился неуютно под пронзительными, почти живыми взглядами и спешил уйти, сам не понимая, отчего возвращается сюда раз за разом.

В сказках предки Вороны приносили на крыльях ветер, для них не было границ меж миром живых и миром мертвых, они зрели будущее и прошлое, и им единственным были доступны источники мертвой воды в вечно холодном и тёмном царстве мёртвых — ещё до того, как там разожгли огонь для грешных душ, и живой воды — в светлом Ирии; младшие в роду Воронов* хранили Врата в царство мертвых вместе с кошками.
Облик вещей птицы, некогда, по легендам, положившей начало династии Воронов, Вран принимать не умел, унаследовав от предков лишь масть, фамильные резкие черты да непроглядно-чёрные глаза. Как не умел и зажечь, не касаясь, даже свечи и разобрать, о чём шепчет ветер, что веет по всему миру и, уж наверное, мог бы многое рассказать, если бы его понимали.
И сестрица Лебёдушка лебедем вовсе не оборачивалась, не теряла во время купания платья из пёрышек, украденного заезжим царевичем, очарованным её красою; как не стремились принимать облик птиц Коршуны, Петушки, Соколы и пришлые Чёрные Лебеди — все те, у кого птицы были на семейном гербе и основателем рода в семейных преданиях — птица-оборотень.

Сколько ни перебирал Вран уцелевшие в семейных архивах рукописи, порой с трудом разбирая выцветшие от времени, старомодно начертанные буквы, сколько ни пытался произносить вслух странные фразы, долженствующие быть заклинаниями, — ничего не выходило. Даже лёгкого ветерка или призвания мыши не получалось.

Не было магии в птичьих династиях, и лягушки не торопились оборачиваться царевнами, а горбатые длинноухие коньки из царских конюшен, разводимые наравне со статными златогривыми скакунами, не спешили заговаривать с кем-то вслух или предлагать свой совет... Лишь в сказках птицы, неказистые коньки-горбунки, щуки и золотые караси говорят по-человечьи.
Если и были маги когда-то иначе, чем в сказках, — потомки их, внуки и правнуки, — бесталанны, и ни крупицы иной силы в них нет. Мир обычен и понятен, и главное чудо в нём — утренняя и вечерняя заря да тихая краса природы.

Только снилось порой — ветер в крыльях, пёстрый ковёр земли далеко внизу, небо — вокруг; во снах ворон кувыркался, точно какой-то юный стриж, купался в небе, где легко дышать, где мысли прозрачны и ясны... Сны уходили, оставляя щемящее чувство тоски.

Спасаясь от неё, Вран спускался в сад — такой же одичавший и одряхлевший, как замок, такой же мрачный и недружелюбный, с заросшими терном некогда чудными крупными розами, с искривлёнными яблонями, давно уж не дававших не нужных никому плодов и медленно чахнущих в цепких лапах разросшегося угрюмого ельника.

Лишь ветер был дружелюбен, обнимал за плечи, ерошил волосы, шептал что-то настойчиво... Вран не умел его понять.

Замок же будто ждал, давя на плечи последнего Ворона незримой тяжестью, заставляя передёргивать плечами неуютно от неподвижного взгляда в спину; ждал и угрюмый сад, и даже чёрный кот, неподвижно замерший на полуразрушенной заросшей ограде и тоже сверлящий взглядом жёлтых глаз.
Говорят порой, что весь мир — чей-то сон, чья-то придумка. Кто знает, может, мир и вправду был иным когда-то — полным магии и чудес, пока кто-то, испугавшись или ощутив боль, не выдумал его иным — таким, каким мы знаем его теперь?

«Магия — не в мире, она таится в душе, — шептал непонятый ветер, ласково ероша волосы и дружелюбно хлопая по плечам прохладными ладонями. — Однажды придет твое время, правнук Ворона, и ты найдешь свою суть и свою магию...»

Может быть, и правда, найдя отгадку в себе, однажды взмоет в небо вещий ворон, обернётся прекрасная девица ясной лебедью, расправляя крылья следом; раздастся клич соколов, и, встрепенувшись, подадут голос вечные стражи зари — петушки с золотыми гребешками.
И тогда вернётся в мир потерянная магия, вспомнит своих детей.

*согласно сказкам, у Ворона, вольно или невольно оказывающего помощь главному герою, двое воронят; лебедь, согласно некоторым легендам, как и ворон, связан с потусторонним миром, у финнов, к примеру, чёрные лебеди плавают по реке мёртвых; в русских сказках положительный герой, обладающий магическими умениями, порой оборачивается петушком, отрицательный же — коршуном

@темы: "Правнук Ворона", сказки

---

Начало весны

Там, где озёра синее небес, а речная вода прозрачна и сладка, где морем колышутся травы в человеческий рост, где поют ветра и носятся с ними наперегонки вольные крылатые кони, где безмятежны и долги дни и седы от звенящего звёздного серебра ночи, там рождается весна — птенец, смешной, трогательный и нелепый.

(Там, в степи, живут люди-птицы, что вылупляются птенцами, едва оперившись — принимают человеческий облик, забывают, что были птицами, и живут как люди, пытаются отловить и приручить хитрющих крылатых коней, побратимов ветра, — небо зовёт по-прежнему, хоть память и спит; лишь состарившись, вновь вспоминают, что — птицы, и, хотя старый, как малый, готов верить в небывалое, летать юному куда как легче, и кости не болят — и тогда время оборачивается вспять, старик становится сперва пожилым, потом зрелым человеком, темнеют, становятся гуще волосы, исчезают морщины с лица, а там и до юноши-девушки недалеко — вновь влюбляется, не спит ночами… и вот уже голенастый взъерошенный подросток, шагнув с заросшего травами холма, распахивает крылья, и теперь-то птица остаётся птицей, даже если порой выглядит как лохматый мальчишка или взъерошенная девчонка.)

Скоро птенец-Весна оперится полностью, сменит пуховый детский наряд на перья, изумрудные, как у дальнего родича кецаля, из яйца которого некогда родился ставший человеческим божеством пернатый змей, и встанет на крыло.
И робкое тепло больше не отступит перед холодами. Когда день сравняется с ночью, пролетит низко над землёй изумрудная птица, рассыпая искры с крыл — и там, где падут искры, взойдут травы — изумрудные, как наряд птицы-Весны, проснутся, осенённые крылами, от долгого сна деревья, распускаясь молодой листвой и украшая себя цветами.

Распускает косы Хозяйка Дождей, птицы и звери, травы, деревья и цветы — все спешат жить, спешат позабыть долгое время зимнего тёмного сна.

...А где-то высоко в небе купается в тепле и свете небесного жар-цветка, поет, ликуя, изумрудная златоглазая птица-Весна.
Птица обернется царевной — и цветы распустятся там, где она ступит.

@темы: весна, птицы

---

Снежные ангелы

5. Квентариил. Снежные ангелы
Примечание: было написано на ЗФБ-2016 для команды Ангелов, бета  Хикари-сан

У наставника ангелов-хранителей Квентариила — пепельные от песка Времени крылья, хоть ангелы и мало подвластны времени, а в глазах мерцает мудрость прошедших эпох. Наставник Квентариил любим учениками, которые ещё не умеют смирять излишние эмоции и хранить доброжелательно-отстранённую созерцательность, что бы ни случилось. Небесная Академия выпускает из своих стен хранителей и боевых ангелов, архивариусов и стратегов; за курс хранителей ответственен историк Квентариил — именно он любовно взращивает в питомцах необходимые качества, именно к нему приходят со своими вопросами и бедами студенты, обретая ответ или помощь. И не стесняются забегать целыми компаниями на чашечку росы с небесных цветов с просьбой «рассказать историю». Недопустимое несоблюдение субординации, быть может, но наставник не отказывает никогда; откладывает очередную книгу, молчит задумчиво, пока ученики усаживаются прямо на полу, покрытом пушистым белоснежным ковром, и глаза и волосы его, кажется, серебристо мерцают в вечно царящем в комнате уютном полумраке.
— Слушайте же. Сегодня я расскажу вам историю об ангелах земных, — говорит Квентариил напевно, и будущие
хранители, шелестя крыльями, устраиваются поудобнее, затаивая дыхание.
Наставник— замечательный рассказчик, одарённый Отцом, и даже лекции его по вроде бы скучному предмету больше похожи на увлекательные истории.
— Кроме ангелов небесных есть и те ангелы, что изначально сотворены были на Земле, — пронёсшийся было шепоток меж учеников быстро замирает, а они во все глаза смотрят на наставника. Тот обводит их взглядом: юные, тонкие лица — мечтательные, задумчивые, любопытные... Кое у кого и крылья ещё чуть отливают радужно, как у только что явившихся на свет. Пока юные ангелы — наброски того, что из них вылепят Время и познание, наброски прекрасных и мудрых существ, которыми они могут стать когда-нибудь. Квентариил вздыхает неслышно: сколько их уже было, учеников, юных и большеглазых, к которым, вопреки правилам,
привязываешься всем сердцем так, что трудно потом отпускать? Продолжает:
— Чудеса зачастую совершаются потому, что в них верят, верой этой приманивая чудо, будто кошку на ласку. Люди порой дурачатся, падая в снег, опьянённые зимой, двигают руками, оставляя крылатый силуэт после
себя: делают «снежных ангелов». Потом они уходят — силуэты же остаются на снегу; если приглядеться — видно, что «крылья» чуть трепещут, а отдельные пёрышки и вовсе никто ведь не рисовал...
И никто не обращает внимания на то, что отпечатки на снегу не трогают снегопады. Ночами снежные ангелы, рождённые тайной верой людей в чудо, — бледные лица и сияющий лёд — серебристый, зеленоватый, золотистый, синий — громадных глаз, пушисто-снежные крылья — оживают, просыпаются. Они парят над городом, слушая людские сны и мечты, учатся через них тому, что хорошо, а что — дурно; стараются отгонять плохие сны и выполнять заветное. Получаются только маленькие чудеса — ведь ангелы не так давно явились на свет, — но даже маленькое чудо куда лучше, чем ничего. Снежные ангелы укутывают снегом бездомных кошек и собак, пытаясь не дать им замёрзнуть, — больше ведь некому сотворить чудо для них, меньших братьев людей, — и горько оплакивают сгинувших в мороз. Слезы леденеют на холоде, падают алмазными искорками в снег.
И за снег в волшебные праздники — Новый год и Рождество — отвечают именно снежные ангелы. Они гладят и тормошат тяжёлые пушистые снеговые тучи, что ленивы, как домашние коты, и те нехотя просыпаются снегом. А если ночи ясны — снежные ангелы поднимаются повыше и часто-часто взмахивают крыльями — и с крыльев падает и кружится снег. Настоящий праздничный снег — светлый, пушистый и неспешный, скрадывающий все звуки и смывающий печали, оставляя лишь тихую радость.
Потом снежные ангелы, отдыхая, сидят на сонных фонарях и любуются искрящимся великолепием вокруг, пока не покажется край солнца, — а тогда возвращаются в снег и засыпают до сумерек...
Шепотки и толчки крыльями: ученики озадачены. В их видение мира не укладываются подобия ангелов, не
созданные Господом. Ангелы — любимые Его творения, одарённые крыльями и бессмертием, не чета слабым и бескрылым смертным, которые и себя-то уберечь не могут... Что делать, гордыня свойственна и ангелам, иначе
прекраснейший и лучший из братьев не был бы навеки изгнан с Небес. Создатель же одарил своей искрой слабых и несовершенных людей, а не прекрасных ангелов.
— Но, наставник, они ведь не настоящие ангелы? — спрашивает кто-то.
— Настоящие, — улыбается Квентариил. — Ведь сам Отец вложил в человека божественную искру, наделив его даром творить. Отец небесный создал ангелов, архангелов, херувимов, серафимов и прочих, а люди создали своих собственных маленьких ангелов — таких, как амуры, снежные ангелы и ангелы нарисованные. Люди тоже учатся творить, а мы, хранители, для того и приставлены к ним — чтобы оберегать, дать возможность искре
разгореться... Человеческая жизнь хрупка.
На этот раз ученики расходятся торопливо, без привычного обсуждения истории и догадок по поводу того, что хотел сказать ею наставник. Нет в них ещё кротости и смирения, приличествующих ангелам-хранителям... Может быть, наедине с собой они обдумают сказанное, может быть, для кого-то это станет толчком к пониманию устройства мира, созданного Отцом, к пониманию тех, кого им предстоит хранить. В следующий раз надо бы рассказать историю о Древе Познания и изгнании людей из райских садов. И предложить задуматься: отчего же Создатель, что всевидящ и всезнающ, запретил людям вкушать плоды с Древа Познания, изначально вложив в своих детей не только искру, но и любопытство, и свойство поступать вопреки запретам, а Змею — дозволил проникнуть в сад?
Наставник провожает учеников печальной улыбкой, потом покидает свои комнаты, спускается на Землю, следуя за зимой; сложив крылья, ступает по свежевыпавшему снегу, не оставляя следов.
— Они не верят, — печально говорит Квентариил, первый снежный ангел на Земле, рождённый некогда из мечты о крылатом чудесном создании, помогающем людям в пору пришедшей с севера лютой стужи, когда
надежды умирают в тёмные ночи; крылья его уже не пепельны — белы, сотканы из пушистых и холодных снежных перьев, а глаза — серебристо сияющий лёд. — Не понимают и не видят, утвердившись в своей гордыне, а ведь мне растить из них хранителей, оберегающих не просто слабых смертных созданий, но будущих творцов...
Маленькие снежные ангелы окружают его, сочувственно звенят, будто льдинки на ветру, — они ещё не умеют говорить иначе. Может быть, когда-нибудь кто-то из них тоже дорастёт до хранителя — ангел, сотворённый человеком.

@темы: ангелы, "Небывалый ангел", сказки

---

Лунная богиня

2.

Ани смотрит на громадную, нездешнюю луну за окном, во сне протягивает руки — и лунные лучики ложатся на них прохладной пряжей. Свет луны на мгновение заслоняет крылатая тень, но Ани не пугается.
Ани боится снов, где раз за разом ходит по сияющему хрупкому узкому мостику, под которым — жадная бездна, в которой ворочается что-то жадное и чуждое любому из миров, но не боится ночи и любит громадную полную луну. В лунном сиянии просыпаются странные, изломанные тени, живут своей, отличной от живых созданий с горячей кровью жизнью. Одна из теней чуть плотнее прочих и всегда держится поблизости, и во мраке сияет расплавленное золото глаз. Или это уже тоже сон?.. Порой так трудно отличить явь от не-яви!
Кажется, что эта луна — лишь тень луны другой, родной и знакомой до боли, лишь чуть постараться — и Ани вспомнит, различит неслышимую музыку лунных лучей, раз за разом зовущую во сне.
Она вновь ступает по узкому и хрупкому мосту из лунного света, и бездна — под ногами; сквозь тьму идут серебристые снежнопарусные корабли сновидений, а внизу — ворочается что-то необъятное, что было до людей и их сновидений.

В дурных снах Ани слышит порой гневный клекот — и тогда все дурное уходит, оставляя лишь свет — ясный и хрупкий; жаль, увидеть неведомого стража ее снов не удавалось ни разу.

Таэрин, Смотритель маяка на тропах междумирья, несет свою вахту бессменно уже очень давно — впрочем, едва ли здесь, на перекрестке миров, имеют значение человеческие единицы времени, порой кажется, что времени здесь и вовсе нет, оно уснуло, застыло, свернулось сонным клубком в тумане, где теряются все тропы. Таэрин заперт здесь — он зрит тропы, и туман ему не помеха, но сам не может пройти ни по одной из них; таково было его наказание.

Маяк Светоч возведен давным-давно невесть кем на перекрестках троп и берегу Окраинного моря — того самого, из которого можно попасть в каждое море любого из миров. В небе над маяком нет звезд; он — единственная звезда средь тумана, но отражения звезд, которых нет, плавают в Окраинном море.

Смотритель Таэрин дружен с Морским Народом — он часто приходит на песчаный берег, чтобы сыграть на флейте по имени Дочь Ветра. Некогда обитатели тумана меж троп вынесли к маяку израненного музыканта — где-то нарушен был завет не трогать певцов богов — смотритель маяка выходил флейтиста, а тот в благодарность выучил Таэрина играть.
Девы Морского Народа (точь-в-точь человеческие девушки, когда ступают на берег, вот если бы не перепончатые ушки…) угощают Таэрина дарами моря и молоком морских коров. Человеку то молоко было бы опасно — начнешь слышать зов моря, в конце концов уйдешь в него, к морским девам, и никогда уж не вернешься — но Таэрин никогда человеком не был.
Поет Дочь Ветра, плетет песню из лунных лучей и звезд, что отражают воды моря; Дети Моря слушают — вон там блестит множество больших темных глаз, отливают серебром в лунном сиянии шкурки, а чуть поодаль мелькнули алые гребни, скользнуло змеистое тело — то сам Владыка вод.

Однажды морем явился дикий дракон, и насилу Таэрин его усмирил, как никогда сожалея о прежнем своем облике и ныне связанных силах.

Старый дракон искал изгнанного с небес бога, и отчаялся найти его след средь множества дорог.
Таэрин вернул разум обезумевшему, посоветовал: ищи не память о нем, но — суть. Тот, кто дорог тебе, многажды мог сменить облик, мог позабыть о тебе, но суть всегда остается неизменной. Дракон прислушался, ушел по одной из троп, унеся с собой предупреждение Смотрителя, зрящего каждый из путей: мир людей станет для тебя клеткой, ты утратишь свой облик и не сможешь принять его вновь, даже вернув себе память.
Дракон не испугался даже утратить свою суть, и Таэрин, чья собственная суть навеки была заперта в хрупком теле, мог только пожелать ему удачи — если это пожелание что-то значило для Хозяйки Судеб, падший бог и страж его души вновь встретятся.

Луна все не отвечает на зов, оставаясь равнодушной и холодной, неживой, и Таэрину остается только глядеть с тоской в утраченное небо. Не слышит его госпожа или все еще гневается? Есть ли срок у его наказания?.. Или и его — позабыли, как позабыли дракона, а луна уж давно не жива?

Порой ему снятся сны, где он по-прежнему летает; после пробуждения остается смутное ощущение, что позабыл что-то важное.

Страж души лунной богини, рыжий грифон вновь глядит в ночное небо, и Дочь Ветра поет, а маяк все горит. На перекрёстке миров царят вечные сумерки, что днями становятся чуть светлее; здесь нет солнца в небе, не должно быть и луны — но, может быть, ему слишком хочется ее видеть.
Лежит на песке тень хищной птицы, море шелестом вторит песне ветра.

Однажды лунная богиня услышит мелодию-зов — и отзовется, придет по сплетенному из лунных лучей мосту.

@темы: божества, маяки, Светоч на тропах междумирья, сказки

---

Зимние драконы

Драконы любят сокровища, и все сокровища зимы — для детей ее, снежных драконов: серебро инея, бриллианты застывших капель воды и жемчужная кисея морозных туманов, червонное золото оперения сонной жар-птицы в небе поутру, алмазы искрящихся снегов на земле — и звёзд в ночном небе.

Драконы вьются поземкой, взвиваются снежными вихрями — играют, любят друг друга… живут. И, когда вдруг средь зимы — тепло, снег валит крупными хлопьями — это снежные драконы высоко в лохматых серых тучах играют свадьбы.
Ночами скользят по снегу синеватые тени, нежданно мерцают в бледном свете морозной луны - недреманные драконы перебирают свои сокровища - льдистые крохотные алмазы и бриллианты; сокровища тихонько поют, отзываясь на магию снежных драконов, едва приметно дрожит в морозные ночи воздух от музыки по ту сторону слуха, и ничего дороже этой неслышимой мелодии для детей зимы нет.

Если бы один из снежных драконов замер вдруг на месте — что с ними бывает редко, ведь летать с ветром и гнать снег куда интереснее, — можно было бы разглядеть сверкающую алмазную броню чешуи, серебристый узор на которой неповторим, изящен и причудлив, как узор инея на стеклах, бледные топазы глаз, усеянные крошкой хрусталя длинные усы
Ожившие драгоценности зимы, дети льда и хрусталя, с алмазной чешуей и драгоценными камнями сердец.

@темы: зима, ...прозваньем - дракон, сказки

---

О подвигах

1. Принцесса на вороной кобыле

«В жизни каждого рыцаря есть место подвигу», — подумал рыцарь, пришпоривая коня.
На площади буднично жгли ведьму. Ведьма была рыжая и наглая — иных доказательств принадлежности к ведьминскому роду и не требовалось.
— Ну зачем ты лезешь! — вместо благодарности возмутилась рыжая — предположительно невинная — жертва, отпихивая дружественные руки, разрезавшие веревки, и вцепляясь едва не всеми конечностями в столб.
Рыцарь опешил.
— Так спасать же…
— А тебя просили? Не просят — езжай мимо! — отрезала девица. — Я, может, всю жизнь сознательную мечтала сожженной быть!
Рыцарь с конем переглянулись и загрустили. Подвиг как-то не удавался. О сопротивлении жертв собственному спасению героические баллады умалчивали.

— Продолжайте, — разрешила невинная жертва, прислоняясь к столбу и вставая поудобнее. — Да разожгите нормально, что это за огонь, недоразумение одно!
Народ воодушевленно придвинулся, оттеснив рыцаря с конем. Те как раз решали, вписывается ли спасение против воли в рыцарский кодекс, и будет ли это считаться подвигом.
Но тут на площадь упала громадная тень — с неба кругами лениво спускался дракон.
"Дракон — это, конечно, самый настоящий подвиг, — рассудил рыцарь, заставляя коня попятиться и неохотно берясь за меч — странно изящный и легкий для рыцарского. — Но вот прославиться этим подвигом будет уже некому". Но не оставлять же невинную деву на съедение чудовищу!
— Люблю хорошо прожаренную еду, — аккуратно складывая крылья, задумчиво сообщил дракон в пространство. — Чтоб хрустело.
И выдохнул короткий язычок пламени.
Площадь моментально опустела — дополнительных объяснений никому не потребовалось.
— Первый раз встречаю дракона, спасающего невинную деву, — признался рыцарь. Конь согласно всхрапнул и стукнул копытом, злобно кося глазом на дракона.
— Я — дракон, а не дева! — фыркнула девица.
— Драконы не могут быть людьми! — категорически возразил рыцарь и зачем-то откашлялся.
— Ты, рыцарь, того… извини, — пробасил дракон, пригребая лапой предположительно невинную девицу к себе. — Она у меня мелкая еще, не знает, что драконы в людей не оборачиваются.
— Ты, братец, не вовремя! — с досадой объявила «ведьма». — Они даже жечь меня еще не начали!
— Ничего, — строго сказал дракон, прижимая девичью фигурку к груди и распахивая крылья. — В следующий раз. Когда выучишь наконец заданные уроки! Учеба прежде всего, а сжигание — уже потом.

«Ох, и тяжело же приходится нынче рыцарям!» — подумал, проводив взглядом дракона, не дождавшийся благодарности рыцарь и пришпорил коня — выбравшиеся из укрытий люди глядели что-то уж очень нехорошо и зачем-то подбирали камни и палки.

Конь на второе за день пришпоривание возмущенно заржал, вскинул задом, едва не выкинув негероически вцепившуюся в гриву принцессу… то есть отважного рыцаря из седла, и понес.

Вообще-то, это была кобыла, но подразумевался именно конь, как и полагалось настоящему рыцарю. Даже если он не того пола, а доспехи его большей частью бутафория — поди потаскай на себе такую кучу железа!
Что делать, если в этом мире куда больше принцесс, чем принцев, а рыцари, занятые более важными делами, не спешат к балкону, дабы воспевать твою красоту.
Нынче вместо рыцарей на белых конях совершают подвиги принцессы на вороных кобылах , ведь не спасешь прекрасного принца или рыцаря от чудовища сама — так и останешься незамужней принцессой.

@темы: рыцари, ...прозваньем - дракон, сказки, принцессы

---

Забытая мелодия

Пояснение: повествование вышло нелинейным; здесь - наше время и наш мир;
Краткое содержание: тот, кто был Небесным принцем, рождён человеком и не помнит себя. Но помнит - музыку. А драконы всегда хранят верность тем, кого любят.

Использованы цитаты из сказки "Небесный принц и мечта водяного змея", которая, собственно, и есть начало истории

...Сперва была музыка. Когда мир рождался в пламени творения, звучала, должно быть, дивная симфония - и ни одному смертному не под силу сыграть ту божественную музыку. Мир и поныне звучал отголосками той, первой мелодии, сплетающейся с музыкой тех, кто жил в этом мире, мелодией звучала каждая душа - ясные, незамутнённые души звучали чистой нежной флейтой; скрипкой звучали души тех, для кого превыше всего было знание; диссонансом обрывалась, едва зазвучав, мелодия слабых, мутных душ; те, кому должно совершить многое, хорошее или ужасное, - звучали органом; фортепиано, лунной сонатой звучали души мечтателей, - и он удивлялся, как же никто другой не слышит этой музыки.

Наверное, потому он и стал музыкантом - чтобы донести до людей ту музыку, что звучала в мире, и чтобы унять свой собственный огонь, что жёг изнутри и унимался, укрощённый лишь музыкой. Не известность ему была нужна - он просто не мог не играть, не мог без музыки, как не мог не дышать - это была его жизнь.
Во сне приходила мелодия, пели под руками струны циня и таилась рядом смутная змеистая тень. Просыпаясь с чувством потери, от которого больно сжималось сердце, наяву он не мог вспомнить ту, единственную, мелодию.
Порой отражение в зеркале казалось чуждым, будто отражался кто-то другой, и, заглянув зазеркальному чужому двойнику в глаза, он поспешно отводил взгляд. Чуждо звучало иногда и собственное имя - разве так его зовут?.. Даже сценический псевдоним кажется ближе.

Мнилось во сне, когда снова приходил призрак мелодии, ещё чуть-чуть - и он вспомнит что-то очень важное, может быть, даже себя самого, но стоило проснуться - и мелодия ускользала, не даваясь. И он, садясь за рояль, снова и снова повторял один и тот же отрывок, силясь вспомнить остальное. Наяву пальцы знали клавиши, не струны древнего циня...

Сияли отражением странного, неземного неба, золотые глаза, змеистый силуэт свивал кольца у ног в терпеливом ожидании; он же, куда крупнее, парил в небе, танцуя мелодию, что играл древний цинь.

Мелодия, которую никто никогда не складывал и не играл, преследовала его всю жизнь, не давая покоя, тревожила и бередила душу. Сыграть полностью её никогда не удавалось, как и не удавалось вспомнить что-то позабытое и важное, потерянное давным-давно, и порой он думал в сердцах, что лучше бы и не вспоминать. Хорошее, светлое остаётся пусть не памятью, но теплом в сердце, а забывают, не желая больше помнить, то, что причинило боль. Нужна ли такая память, что была, верно, отзвуком прошлой жизни? Мир милосерден к своим детям, не позволяя помнить, кем они были прежде.
Жаль, что забывают и тех, кто был рядом, ведь можно уже никогда не узнать друг друга вновь.

Сияющие расплавленным золотом глаза...
"Магия похожа на музыку. Кто-то всю жизнь слышит её внутри, а кто-то, как ни старайся, не сыграет и простенькой мелодии..."

Отчего-то ему казалось, что он позабыл кого-то важного для себя... хотя едва ли был общительнее, чем сейчас, не сторонясь людей, но и не стремясь сближаться с ними. Играя, забывшись, он вскидывал голову, ожидая увидеть кого-то рядом, того, кто понимал, кто всегда любил его музыку - и снова не видел никого, удивляясь своему невольному разочарованию.
И старался не замечать непроходящей горечи в глазах зеркального не-своего двойника, как и не замечать ластящийся к рукам с детских лет огонь - во время пожара у родителей его одного пламя не тронуло, не обожгло, а будто расступилось... Иногда казалось, что тот огонь так и поселился где-то в груди, заставляя творить, жить музыкой, не позволяя свернуть с пути.

Выходя на сцену, он споткнулся, ощутив неожиданно остро чей-то взгляд. Смотрели неотрывно, ожидающе, и взгляд этот чувствовался, как нечто материальное.
Странный взгляд... так смотрят на тех, кого знают, и знают давно. Но ещё более странным было чувство почти-узнавания... Будто он повстречал кого-то близкого, кого не ждал уже увидеть.
Нет, громадная взметнувшаяся змеистая тень в зрительном зале померещилась, должно быть.

Этого не было в программе, но не дававшаяся столько лет мелодия сама пришла к нему, скользнула и улеглась покорно: играй.
Певцы выбирают единственного слушателя и поют для него, музыканты, не видя зал, играют для себя, но он играл для того, чей взгляд единственно ощущал сейчас на себе.
Вместе с мелодией пришла память, заставив задыхаться от внезапной боли. Сцепив зубы, удалось не закричать, ослеплённому на миг и оглушённому, чуя лишь чей-то тёплый, тревожный взгляд, и за это ощущение удалось уцепиться - кто-то тревожится не за музыканта, именно за тебя, - не потеряв себя в ворохе воспоминаний. Руки после едва заметной паузы вслепую вновь легли на клавиши, следуя мелодии, звучащей внутри. Что бы ни было - музыка должна звучать...

Он не слышал сам себя, а люди потом скажут: "Он никогда так прежде не играл".

Музыкант должен держать лицо, и он, не видя смутных лиц, улыбался, принимая цветы и восхищение, а огни рампы расплывались перед глазами.
Но одно лицо он увидел неожиданно ясно, и призрачный мир вокруг вновь обрёл чёткие очертания. Детей редко берут с собой на подобные концерты - разве им интересны, скажем, сонаты для фортепиано? - но мальчишка лет десяти, подойдя вплотную к сцене, смотрел прямо на него.

В недетских серьёзных глазах отразилось на миг, заставив задохнуться от острого чувства узнавания, золото драконьего взгляда, а тень змеисто свилась за спиной.
- Ты красиво играл, - сказал ребёнок, протягивая цветок и глядя снизу вверх, а он услышал: "Я наконец-то нашёл тебя".
- Это старая мелодия, - ответил он, зная, что его поймут: "Когда-то очень давно я пообещал сыграть её для тебя снова".

"Разве чудо не стоило того, друг Лун? Тебе нужен был лишь толчок, повод, единый порыв души и тела — и я дал его тебе. А человеком не хочешь попробовать обернуться?.."

Он не обязан любить своё прошлое и не обязан жить им - пусть и живёт в душе по-прежнему огонь, он уже не тот, что из зеркала, что жил прежде, в позабытые времена, что не умел и не желал смиряться с тем, что казалось несправедливым, не умея простить так легко отказавшихся от младшего бога родичей. Отправленный в изгнание Небесный принц давно уж перестал быть богом, пойдя дорогами людей. Вещи непостоянны, и он давно научился принимать, что присутствие близких людей рядом, тёплая дружба, влюблённость - всё однажды проходит, и мир, наверное, прав, заставляя своих детей забывать о прошлых и бедах, и дружбе, и любви, иначе недолго и сойти с ума, осознав, сколь многое уже потерял безвозвратно.
Только это воспоминание стоило всех других, причиняющих боль, - светлая печаль о потерянной навеки дружбе, ради которой пошёл против воли небес, против воли старших, освобождая от оков дикого дракона.

Пути разошлись, человеческая память оказалась неверна, а мир - слишком велик. Драконы и люди слишком отстоят друг от друга - их мирам не пересечься; разве может дракон - воплотиться человеком?..

...Но если верить - однажды вновь зазвучит позабытая мелодия, и ты повстречаешь на одной из дорог того, кого называл другом много веков назад, когда один был драконом, другой же - богом.
Того, кто ради тебя пришёл к людям, нарушив все мировые законы, и жил среди них, никогда не быв человеком.
Хранителя души твоей, младший из богов.

@темы: божества, ...прозваньем - дракон, "Мелодия души"

---

Яблочный ангел

Описание: признаться, я думала, что это сказка будет только о яблочном ангеле. Но она также о девочке Альке, месяце августе — вечере лета, чудесах и яблоках, самую чуточку — о кошках и, конечно, о Городе.
Посвящение: Эмберли.

Из золотого тёплого света августа и бликов сквозь кружево листвы, из упавших на Землю звёзд, из живого, кружащего голову яблочного духа рождаются яблочные ангелы...

Алька (за Шурку или за скучную громоздкую Александру можно было и схлопотать, а кулачок у Альки хоть и маленький, но крепкий) любила открывать новые земли. Вообще-то она мечтала объехать всё-всё и облазить самые интересные местечки, но, если поискать — то и в родном городе можно открыть и увидеть много интересного. А можно пройти мимо, как проходят взрослые, не замечающие ни тайны, витающей в тихих затенённых листвой двориках, ни уверения, начертанного дружественной рукой на стене «наступит утро, и темнота уйдет». И рожицу на трансформаторной будке на замечают, и небольшую пустую асфальтовую площадку за Оперным, которая явно для посадки НЛО, называют просто «бессмысленной площадкой», а посадочные знаки и записи приземлявшихся здесь инопланетян — каракулями хулиганов. И, не видя сложившей бабочкины кружевные крылья скамейки посреди шумного проспекта — поди отстала от своих, дело-то к осени, даже голуби собираются в стаи и носятся туда-сюда, наверное, скамейкам тоже хочется в тёплые края, — наступают прямо на улыбчивого белого котёнка, нарисованного мелом на асфальте... А ведь котёнок этот смотрит так лукаво, что, уж наверное, оживает ночами, как нарисованный котёнок Джельсомино, и гуляет по округе, успевая за ночь сделать все свои таинственные кошачьи дела. Или ходит по пятам за рыжим Городовичком, чья улыбающаяся рожица днём красуется то на плакатах, то на воротах детского сада, а то и на бортах неповоротливых громыхающих трамваев, — вот у кого дел-то невпроворот, присматривать за шумным, весёлым и своевольным, точно громадный сибирский кот, городом!
Самое лучшее время для открытий — это, конечно, лето, зимой тоже интересно, но иначе. И холодно. Да ещё школа с кучей уроков — учителя будто соревнуются, кто больше задаст. А летом каждый дворик — цветущий сад в лесной тени, ходят по своим таинственным делам важные кошки, бродят лохматые независимые псы, стоят, укрыты лебедой, крапивой и кленовой порослью, старые гаражи с надписями «убрать до...» и шутливым «покрась меня, я весь облез», и философским «лопух тоже человек» — будто заброшенный город посреди города. Интересно, водятся ли в гаражах — гаражные? Если вдруг и правда есть на свете домовые (стучит же кто-то дверцей печки в доме у тётушки и замолкает тогда, когда нальёшь в большую чашку компота или молока и поставишь на пол возле печки), а у города — городовичок...

Обычно Алька новые земли предпочитала открывать с Димкой и Шуркой, но ныне Алька гостила у тёти, друзья же остались на другом берегу, — а левый и правый берега сибирской реки, на которой раскинулся громадный город, это почти два разных города. Рядом, но неуловимо отличаются. А пока доедешь... Интернет, конечно, хорошо, и поговорить даже можно, но живой человек куда как интереснее, а на улице — солнце, ветер, запах зрелых трав, настойчиво пробивающийся сквозь пыль... Вот потому правый берег исследовала Алька в одиночку. Левый, родной берег был по душе куда как больше, и дышать там было легче, и река была ближе, но признать, что скучаешь — это значит ощутить, что в горле противно так скребётся и глаза немножко щиплет...

Город стоял на холмах, и большая часть холмов этих, как видно, досталась правому берегу — бесконечные спуски и подъёмы (порой на высоту хорошей пятиэтажки!) во дворах надоедали ужасно. Конечно, порой можно было спуститься (или скатиться кубарем по крутому склону, что получалось чаще!) от многоэтажек в заросший травами и кустами лог и найти прямо посреди города одну из многочисленных речушек, или болото, заросшее осокой, иван-чаем, камышами и люпинами, со звоном множества стрекоз, и даже поймать лягушку, чтоб погладить под возмущённое «ква!» влажную полосатую спинку и отпустить — пусть прыгает, — но ходить вверх-вниз меж домов... Сперва-то любопытно смотреть на ту же пятиэтажку у ног — ведущая во двор лестница круто уходит вниз узкими ступенями, или детский сад, который этажа на три ниже своей собственной ограды, но потом просто устаёшь ходить вверх-вниз (бедные домовые! как они друг к другу из дома в дом ходят в гости?). Зато старых, довоенных ещё домов с Этой стороны было куда как больше, чем с Той, и Алька замирала, подолгу разглядывая купеческие дома: бревенчатые, кирпичные снизу и деревянные сверху, построенные целиком из красного кирпича (тем же кирпичом были выложены узоры и всяческие архитектурные украшения, половины названий которых Алька не знала, но пообещала себе непременно посмотреть в Сети) с коваными узорами балконов и жестяными — на водосточных трубах, или из дерева — резные крылечки, карнизы и наличники, потемневшие от старости и дождей стены, иногда — мезонины... Дома эти неуловимо отличались от понастроенных вокруг многоэтажек— не тем только, что были они одно-двухэтажные и старые, но скорее тем, что чудились они почти одушевлёнными, будто настоящие старички, странно настоящими среди мёртвых безликих остовов из бетона и стекла. И, чудилось, в сумерках перешептывались друг с другом:
— Ах, соседушка, вот смотрю я на молодёжь эту многоэтажную... В наши времена порядочные дома выше трёх этажей себе расти не позволяли... — говорил один, неодобрительно прикрывая узорные ставни.
— И не говорите, — соглашался другой, скрипнув крылечком. — Ни дерева, ни камня, стекло и стекло. И все на один фасад, безликие, а нас, стариков, и знать не хотят...
И передёргивает ноющими к дождю резными карнизами.
Ах, сколько разных историй должны знать старые дома — жаль, что люди не понимают и не слышат, о чём дома говорят друг с другом...

Ночами, если выйти во двор (у тётушки был небольшой двухэтажный домик на островке из двух улиц частных домов среди новых высоток), высотные дома выглядели жутковатыми скелетами неведомых громадин, и можно было вообразить всё что угодно, особенно в дни, когда над крышами стояла мутная от пыли в воздухе и оттого зловещая полная луна, а всё вокруг казалось нездешним. Например, что это — всё, что осталось от конца света. Люди давно исчезли, а жуткие пустые остовы долго ещё будут стоять и смотреть слепыми оконными проёмами...
А в иные дни, когда воздух был чист, можно было просто смотреть, как с сумерками наливается золотом бледная круглая луна, что, как на каком-нибудь старом фантастическом пейзаже, встала над сизо-розовыми тучами, чуть окрашенными золотистым светом опускающегося солнца, и небоскрёбами, окна которых — будто расплавленное золото. А потом выходить во двор ночью, чтобы поглядеть, как та же луна встала над дальним одиноким небоскребом, и серебряной стала тёмная туча, а у далёких звёзд отросли серебристые хвосты от расчертивших тёмную синеву небесного бархата следов самолётов.
Днём высотки теряли всё зловещее, что мерещилось в них, и, если смотреть из тётушкиного двора снизу вверх, они казались громадными кораблями, плывущими средь лохматых облаков.

Были на Этом берегу и парки отдыха — которые Алька принципиально презирала. Толпы народа на дорожках, грохот каруселей, киоски со сладкой ватой и мороженым на каждом углу (нет, против последнего Алька как раз не возражала) — ну какие открытия, скажите на милость, тут можно сделать? Конечно, есть парк «Берёзовая роща», что, по рассказам отца, разбит на месте бывшего кладбища, и это обстоятельство придавало парку таинственную притягательность. Наверное, мёртвые не слишком обиделись — ведь куда приятнее, когда над тобой шумят деревья и звенят весёлые ребячьи голоса, чем неживая тишина горя и тоска серых памятников.
Но в общем-то, если опустить историю, и этот парк был типичным, и ничего нового там увидеть было нельзя. Кроме разве поселившихся на берёзах и сердито цокающих на разоряющих кормушки голубей белок. Голуби хлопали крыльями на всякий случай, но особо пугаться не желали — вот ещё, бояться какой-то мелочи, что не крупнее их самих! Белки сердились, цокали, шумно ссорились и выпрашивали еду у гуляющих по парку. Пушистохвостых нахалок кормили всем миром, угощая орешками, яблоками и семечками, берёзовые белки чувствовали себя превосходно, позировали фотографам-любителям и откочёвывать в направлении какого-нибудь бора явно не собирались.

Гуляя по окрестным улицам и забредая всё дальше, Алька наткнулась на парк, в котором прежде не бывала. Парк этот почему-то назывался «сад» и стоял непроглядной зелёной стеной, тая внутри прохладный полумрак. Алька почуяла дух приключений. Но начинало темнеть, и приключения приходилось откладывать на завтра (хотя где это видано, чтобы первооткрыватели такими не становились, потому как боятся нагоняя от тёти, а потом и от родителей?). Тётя на вопрос о парке припомнила, что бывала там в молодости, даже на каруселях каталась со своим молодым человеком... Алька, однако, разочаровалась, ответа на вопрос о «саде» вместо парка не получив.
— Как раз за парком прабабка твоя жила, дом и сейчас, наверное, сохранился, — добавила тётя.
Вот это уже было интересно. Выспросив у тёти адрес и описание по смутным воспоминаниям молодости, Алька решила, что пооткрывать новые земли завтра можно как раз в районе улицы Севастопольской, где стоял некогда дом прабабки.

Август баловал ласковым теплом, небо было синим-синим с редкими перьями белых облачков, но приобрело уже осеннюю почти глубину, отчего было немного печально. Близилась осень, а вместе с ней — школа, и тоскливые мелкие серые дожди, низко ходящие тучи и слякоть — золотая осень чаще обходила сибирский город стороной, будто сама боясь промокнуть в нескончаемых дождях, испачкать дивный наряд. Но пока на улице всё ещё царило лето, пусть и украшенное рыжими гроздьями лисьего дерева — рябины и краснеющими летучками клёнов, опавшие зелёно-золотисто-розовые листья которых походили на лапки маленьких озорных дракончиков, и Алька не собиралась упускать ни денёчка его.

Тишина накрыла разом — будто и не было дороги в нескольких метрах. Парк оказался заросшим, совсем диким, даже чуть мрачноватым, несмотря на светлый вездесущий березняк, и Алька пришла в восторг. Конский щавель, тысячелистник, лебеда, лопухи и бурьян — травяные джунгли... и берёзы, берёзы, берёзы. Хоть бы тополь один, которых полно во дворах — там даже ветер поутру дышит тополями! И осень — тоже тополями пахнет... Впрочем, суть парка с лихвой компенсировала однообразие березняка — здесь дышалось иначе, сразу чувствовалось, что парк... сад не прирученный человеком, как все прочие в городе, а самый что ни на есть дикий. И ни следа каруселей, между прочим. Куда б это они могли деваться?..
Неприрученный парк закончился широкими ступенями, по которым Алька, запнувшись, спустилась кубарем, а дальше дорога вела вниз, по дамбе через крохотную речушку, по едва слышно, низко гудящему полю со стражами-вышками, звонким стрекотанием кузнечиков в траве и яркими, ручными совсем бабочками, норовящими сесть на плечо или руку, в самую настоящую деревню посреди города. Это сперва Алька думала, что это обычный частный сектор или нечто вроде садового общества, а потом, когда поблуждала среди улиц, где только машины напоминали о том, что на дворе всё же уже 21 век, большой и шумный город вообще показался ей чем-то далёким и нереальным. Из-за покосившихся заборов, подпираемыми крапивой, красноватой лебедой и лопухами, лаяли псы — работали; кое-где прикрыты были от яркого солнца ставни; цвели в палисадниках колокольчики, ромашки, мальвы, георгины и гладиолусы; бродили по своим кошачьим делам коты и кошки, неохотно уступая дорогу редким машинам. Тишина и безлюдье — отдых после шума никогда не спящего города.

Странное дело: когда Алька, обнаружив, что идёт не по той улице, что ей нужна, свернула направо, затем налево — ничего не изменилось, улица Почтовая шла во все стороны, совершенно не желала заканчиваться и пересекаться с какой-нибудь другой улицей. Будто заколдованная. Или закольцованная сама в себя.
Солнышко жарило, нужная улица никак не находилась, немногочисленные аборигены в виде кошек, бабушек на скамеечках у калиток и вездесущей звонкоголосой ребятни провожали взглядами и явно сплетничали за спиной.

Чёрная кошка в раздумье замерла на обочине, чуть подёргивая кончиком хвоста.
— Что встала, киса? — обрадовалась Алька. Ей и без того не везёт сегодня, а если чёрная кошка притащит с собой неудачу, эта неудача умножится на уже существующую... И, согласно правилам, получится плюс, то есть самое настоящее везение! — Переходи давай!
— Мя? — несказанно удивилась кошка, вытаращившись на Альку зелёными глазищами.
— Давай-давай! — Алька топнула для убедительности.
Кошка попятилась. С такими странными девчонками ей явно прежде сталкиваться не приходилось.
— Ты же неудачу приносить вроде как должна! — разъяснила непонятливой животине Алька. — Быстро давай переходи мне дорогу!
Кошка снова попятилась от наступающей Альки, развернулась и дала дёру. Алька с сожалением проводила удирающую кошку взглядом и вздохнула. Вот так всегда. С неудачей — и то не везёт, чёрные кошки уже шарахаются!

Наконец Алька окончательно запуталась в Ставропольских и Почтовых улицах — ну как, как может быть, что улица с одним названием от перекрёстка идёт разом в четыре стороны? Вправо пойдёшь, влево, вперёд — везде всё то же, надоевшее уже до оскомины название! Даже в городе, где с улицами и домами на них порой творится сущий бардак и путаница — особенно на этом берегу, — такого нет! Махнула рукой на наследие предков и пошла куда глаза глядят. Глаза, впрочем, вовсю глядели на домики вокруг — тёмные бревенчатые стены, резные коньки крыш, узоры вокруг окон и бело-голубые узорные ставенки. И немножко — на остатки самой настоящей булыжной мостовой под ногами. Конечно, нужная улица немедленно нашлась сама собой — стоило бесцельно свернуть в первый попавшийся переулок — и вот она, Севастопольская, где жила когда-то прабабка.

Дом почему-то оказался сложен из серого шлакоблока вместо красного кирпича. Да и участок описаниям тётки не соответствовал.
«Снесли, что ли?» — подумала Алька, на всякий случай сверившись с бумажкой, куда записала номер и улицу, — хотя смысла в том, чтобы сносить кирпичный дом и строить на его месте не дом современнее и просторнее, а это вот серое безобразие, не видела.
Возникло ощущение, что свернула не туда или не в то время.
Может, именно тот дом есть и сейчас? Приди она раньше или позже, попала бы туда, куда надо. А тут — другая вероятность. И дом тут другой, хоть и с тем же адресом. И карусели в том парке, где гуляла тётка, были, а в том, через который шла Алька — не было никогда. Там и следов-то дорожек асфальтовых не было!

Альке, город исследовавшей не первый год, такое объяснение не казалось слишком фантастичным. Сколько раз бывало — помнишь какое-то место, а то и в качестве ориентира используешь, однажды приходишь — и места того и не узнаёшь. Другое оно совсем, дом ниже или выше, магазинчика продуктового там нет, сразу за стеклом коричневых дверей — стол, на котором, сквозь стекло, как в витрине, — старинного вида кубки из металла и маленький домик с тонкими узорными карнизами и ставенками. Да и двора-то нет, где улыбался играющей ребятне весёлый серо-полосатый лигрёнок! Рябиновая аллея вместо двора и стройных тополей вокруг чаши фонтана. И переулка знакомого нет, вместо него — стена глухая... А трамваев там и вовсе сроду не бывало, они через две улицы ходят, и нет никакой заброшенной линии под мостом. Обычно такое случалось с местами, в которых Алька не слишком часто бывала, места привычные чаще вели себя прилично и не менялись больше, чем положено в большом городе с его стройками и открытием новых магазинов. Раз, два, три ещё можно объяснить тем, что запомнила неверно, заблудилась, просто давно слишком здесь не была, оно всё и изменилось, а дальше-то как такое себе объяснять? Почему по краям аллеи вместо яблонь, по весне утопающих в бело-кружевной пене и одуряюще-сладко пахнущих, растут липы и клёны? И куда делась железная дорога через поля, что тянулись за её родным домом, стоявшим на окраине района, сразу за болотом, где по весне распускались пушистые, как котята, вербы? Нагретые жарким солнцем пути и потрескавшиеся деревянные шпалы пахли совершенно особо — металлом, креозотом и тайной — той, что была там, куда вела старая заброшенная дорога. Конечно, гулять в полях Альке одной строго-настрого запрещалось, но разве можно было устоять и не пойти туда, где пахло луговыми травами и золотым морем плескалась рожь? Несмотря на поля, казалось, здесь давным-давно не ступала нога человека. Травы, рожь и солнце, ни одного куста или деревца, ни одного здания, бескрайнее небесное море над головой, обнимающее землю, туманящееся на горизонте, если долго глядеть — боишься захлебнуться. Простор, вызывающий лёгкую дрожь у городского жителя, потускневшие от ржавчины рельсы, уходящие в плывущую туманной дымкой от жары морскую даль, неумолчный стрекот кузнечиков, старая заброшенная бетонная будка среди моря колосьев — крошечная станция, и ощущение заброшенности. Будто много-много лет назад те, кто проложил железный путь, ушли по нему в туманную даль и не вернулись, а сам путь остался, ненужный, заброшенный и забытый...
Алька вспомнила, что в её детских воспоминаниях присутствовали эпизоды, которые в упор не припоминали родители или рассказывали абсолютно иначе при том, что дочь их была убеждена в своей правоте, припомнила прочитанные книги — и приняла как данность, что город — или мир вообще? — меняется. Если в нём столько народу живёт, то и он ведь живой, выходит? Скучно одним и тем же быть, вот он и шалит. Люди-то обычно не запоминают, как до изменения было, им кажется — всегда трамвай ходил тут, а здесь всегда стояла эта дурацкая скульптура... Про Вероятности Алька уж потом думать стала. В одной — живёт на четвёртом этаже пятиэтажки Алька с родителями, кошкой Белкой и черепахой Тяпой, а в другой — у девочки Альки зелёная игуана вместо кошки, или вообще — стоит на месте родной пятиэтажки новый небоскрёб, и живёт мальчик Димка с родителями и псом Пиратом... Где-то так и вовсе зовётся город по-старому — Новониколаевском, и главный проспект тоже зовётся, как в царские ещё времена. А может, есть и город-на-грани — там, где сливаются, отражая друг друга, вероятности, создавая новую, где город получается больше, чем выглядит, где переплетаются существующие и неявные улочки-переулки, где рядом два главных проспекта, по-разному зовущихся, девочка Алька живёт в новом небескрёбе и дружит с мальчиком Димкой и его псом Пиратом. А под мостом по заброшенной в одной из вероятностей линии ходит новый трамвай. И есть та старая железная дорога и станция в полях, которую Альке удавалось найти не каждый раз.
Миру-то тоже ведь скучно, вот он и придумывает разные варианты себя. А люди, которые своими поступками Миру невольно помогают не только играть, но и стать больше и шире, порой даже не замечают, как из одной вероятности в другую переходят — мир-то один, значит, и вероятности его рядом совсем, соприкасаются и где-то пересекаются.
«Топография города изменчива», — сказала себе Алька и больше уж не удивлялась пропавшим улочкам и переулкам или возникшему вдруг старому парку, чувствуя явное дружелюбие города, как огромного, странноватого, но живого существа. Может быть, городу нравились такие бродяги-открыватели «новых земель», а может, он просто любил детей. И иногда получалось даже «раскачать» вероятность вокруг себя — зажмурив глаза, представить, как вокруг мир идёт волнами, мягко покачивая на них тебя, — и вот уже появился новый переулочек, до этого уничтоженный какой-то стройкой, улица поменяла своё название на «Обской проспект», что звучало куда как красивее, вместо небоскрёба-новостройки стоит старинный купеческий дом из красного кирпича, а в зелени посреди транспортного кольца появился гипсовый ангелочек с толстой гипсовой же кошкой в обнимку (наверняка в лунные ночи девочка-ангелочек выгуливает свою кошку, а та лениво гоняется за лунными рыбками, плавающими в лужицах лунного света, как в воде). «Раскачивать» вероятность сильно не получалось, да Алька и не решалась пока: хорошо, если обойдётся вместо переулка — кованой оградой, через которую придётся лезть, а ну как попадёшь туда, где тебя самой нет... Или вообще города нет, вместо него встают могучие сосны, — а пару раз, когда только-только Мир стал мягко покачиваться на тёплых волнах, померещилось вовсе странное: ещё один город встал невидимым прочим отражением над родным привычным городом, как в давнем сне, и пришлось спешно зажмуриваться и изо всех сил представлять свой город. НЕ проходило ощущение, что Мир позволяет ей менять себя, — Алька ведь немного только раскачивала, да и получалось, только если она одна гуляла, без мальчишек, оттого и не рассказывала никому, но если слишком сильно качнёшь, изменишь не так, как надо, или больше, чем можно, что тогда?

Слегка разочаровавшись и сфотографировав телефоном симпатичную рыжую кошачью физиономию, нарисованную на гараже соседнего дома, поздоровавшись с подбежавшим обнюхать псом (пёс вежливо ответил «вуф» и шевельнул хвостом в репьях), Алька нырнула в вездесущий березняк, разделивший деревню на две части, в поисках прохлады. В березняке рос одичавший малинник — и Алька, исцарапав руки, наелась спелых потемневших ягод, не забывая коситься по сторонам: в таких-то местах — и медведя, того и гляди, встретишь! Где-то ж есть те медведи, что, по мнению некоторых, бродят по улицам сибирских городов...

За березняком и малинником без медведей — обычных и сказочных — продолжалось село; солнце было ещё высоко, и Алька не удержалась, решив немножко пооткрывать новые земли тут. Кроме домиков — самых разных, от аккуратных бревенчатых до кирпичных полуразвалин — встречались заброшенные участки, заросшие бурьяном так, что и остатков домов не видно было, и от их вида становилось почему-то грустно.

Возле одного из таких в проломе покосившегося забора мелькнул рыжий кошачий хвост. Хороший такой хвост, веником.
Пахло почему-то яблоками — густо, навязчиво и дурманяще, хотя яблонь за покосившимся забором на заросшем бурьяном и клёновой порослью заброшенном участке видно не было.
Пусть кошка вместо кролика, и рыжая к тому же, и дыра в заборе вместо норы...
Яблочный дух манил не хуже предчувствия чего-то необычного, и Алька, оглянувшись по сторонам — нет ли где бдительных бабушек-соседок? — юркнула в дыру в заборе. Отважно, но не без некоторых потерь одолев коварного врага в виде высокой, до плеча, жгучей-кусачей крапивы — неужто кошка через неё полезла? — Алька оказалась среди яблонь. Деревья были старые, и их явно давным-давно никто не подрезал — кроны разрослись так, что под деревьями царил расшитый солнечными бликами таинственный зелёный полумрак, одуряюще пахнущий яблоками. Бурьян, однако, по плечо Альке здесь почему-то кончался — как будто кто-то ещё приглядывал за одичавшим садом. В редкой траве, на устланной пожелтевшими листьями земле лежали, явственно светясь, золотисто-розовые падалицы. А наверху, где верхушки яблонь были медовыми от пролившегося на них солнечного света, росли самые вкусные, самые сладкие и румяные сибирские яблочки. Так и маня залезть повыше, дотянуться... Алька поглядела на ветки, тронула шершавую кору ладонью, глянула на свои кеды и джинсы... Самая что ни на есть правильная одежда для лазанья! По крайней мере, джинсы так просто не порвёшь. Выбрав самую солидную и развесистую яблоню, Алька, подпрыгнув и уцепившись за одну из нижних ветвей, легла сперва животом, потом села, перекинув ногу, осторожно поднялась, выпрямившись и балансируя, поймала рукой ветви над головой. Яблоки — небольшие, душистые яблочки-полукультурки — заманчиво качнулись, нежно отсвечивая золотисто-румяными боками. Удобно устроившись в развилке, грызя яблочко, Алька посмотрела наверх и вздохнула. Там, выше, яблоки крупнее и румянее, слаще, обласканные, нагретые солнцем так, что кажется — вместо яблочного сока там солнечный мёд... Полезла выше, качнулась на гибкой ветке, потянулась за яблоком...

Тут нога соскользнула, и Алька, не успев даже обругать негодную чёрную кошку, с воплем полетела вниз, зажмурившись и уже предвкушая удар. Тут мир качнулся, её сильно дёрнуло за руки, отчего Алька взвизгнула — плечи прошило острой болью, — и падение замедлилось. Коснувшись ногами земли, Алька осмелилась открыть зажмуренные глаза.
— Будь осторожнее, — сказало невозможное, сказочное какое-то создание, усаживаясь на ветку перед её лицом и складывая за спиной крылья, — Алька, позабыв о боли в плечах, даже протёрла глаза и ущипнула себя на всякий случай — может, она спит или всё-таки уже упала и слишком сильно ударилась?
Глаза, слишком большие для человека, — сплошная сияющая, ослепительная синева высокого, почти осеннего уже неба — и едва заметные солнечные точки в этой синеве, и золотой сияющий ободок вокруг зрачка, а лицо — ясное и задумчивое какое-то, и разом на нём грусть и светлая радость, как у ангелов на православных иконах, только строгости — ни капли. Крылья, сотканные из золотых солнечных лучей, — и, наверное, это свет от крыльев окутывал всю его фигуру едва уловимой сияющей дымкой. В этом солнечном мерцании терялось одеяние — нечто вроде длинной туники, если прищуриться, и даже кисти рук, а ног и вовсе не было видно. Ростом крылатое создание было не выше пятилетнего ребёнка.
— Будь осторожнее в следующий раз, — терпеливо повторило создание, и Алька не могла бы поклясться, что это не ветер прошелестел в кронах деревьев.
— Кто ты? — Алька даже протянула руку было заворожённо — коснуться золотистых крыльев, сияющих каким-то живым медовым светом, будто солнышко осенним утром, но вовремя спохватилась, что это будет уж слишком невежливо, и на всякий случай спрятала руки за спину.
— Яблочный ангел, — ответ чудесного создания вновь почти слился с шёпотом листвы, и приходилось вслушиваться, чтобы разобрать его голос.
— Я читала сказки про яблочных фей, а вот яблочные ангелы до сих пор мне не встречались, — сказала Алька, любуясь прекрасным созданием, сотканным из золотисто-медового света августовского солнца. И тут спохватилась: — Ой, это ты ведь мне упасть не дал?Спасибо!
— Если есть хранители у людей, отчего не быть хранителю — у яблонь? — не ответив на благодарность, отозвался яблочный ангел шелестом ветра, и крылья дрогнули за его спиной, рассыпая солнечные блики. — Кто-то должен беречь деревья — они-то не могут защитить себя сами.
Кроны яблонь зашептались ласково, а Алька будто увидела, как яблочный ангел ловит солнечные лучики, пробившиеся через листву, добавляет немного теней от листьев и утреннего тумана — чтобы всё дурное, не видя яблонь, проходило мимо, — свивает тени, туман и лучики в ленты, из лент выплетает полог — невесомый и золотистый, накидывает на яблони, чтобы сок под корой бежал быстрее, чтобы лучше зрели яблоки, а деревья не замёрзли долгой холодной зимой.
Алька даже встряхнула головой — непослушная чёлка немедленно упала на нос — так ясно увидела, как сидящий перед ней на ветке яблочный ангел, окутанный дымкой солнечного мерцания, плетёт чудесный полог, напевая при этом без слов, и песню тоже вплетая туда же. И, наверное, в полог яблочный ангел вплетает ещё свою любовь к яблоням и даже свет зари — чтобы яблоки были румянее и вкуснее...

А яблоками, кажется, запахло ещё сильнее, так, что даже голова немножко закружилась, став почему-то лёгкой-лёгкой. А может, оттого закружилась, что нельзя дивным созданиям в глаза смотреть... Есть ли и у других яблонь тоже яблочный ангел? Иногда становилось обидно — Алька верила, что чудеса бывают, но ни разу с ними не сталкивалась. Если не считать шалостей города. Расходятся чудеса с людьми, в разных вероятностях обитают.

— Люди редко замечают то, что называют чудесами, — ответил на её мысли яблочный ангел, и теперь его голос звучал отчётливее... и весомее, будто там, по ту сторону слуха, он звучал, сопровождаемый дивной музыкой. — Видят мир настоящим в детстве, а потом забывают об этом... А когда забывают — то и чудеса их найти не могут, не видят.

Трудно верить в чудеса, если они с тобой не случаются, и получается замкнутый круг, потому что без веры и не случатся... Если теряешь веру во что-то — оно умирает, — без удивления, с грустью подумала Алька. — Пусть даже это чудовища из-под кровати, а не целый мир, где живут на северных островах звёздные птицы, пришедшие издалека по тропам меж звёзд... Без веры — умирает, хотя бы для тебя, потому что есть кто-то другой, кто в это ещё верит... А как здорово было бы, случайся чудеса чаще и со всеми!

Что было бы, интересно, разучись люди верить во Время? Времени бы не стало? А люди — заблудились бы, не умея себя видеть отдельно от Времени, или — научились бы иному, новому, пошли бы дальше? Только бы однажды люди не разучились верить в свой мир, вдруг тогда и его — не станет.

За яблонями виднелись заросли черёмухи и сирени, а в них по крышу утопал потемневший от времени и непогод дом — только ставенки бело-голубые и видны, когда ветер перебирает ветки. Любопытная Алька, углядев ставенки, шагнула было в ту сторону.
— Не ходи, — сказал яблочный ангел, и крылья встопорщились за спиной, а мягко мерцающая дымка стала почти серебристой. — Не нужно.
— Почему? — удивилась Алька, которую старый, поблекший дом, больной от ненужности и одиночества, похожий на брошенного пса, — дома без хозяев ведь медленно умирают, — необъяснимо притягивал. Не болезненным желанием взглянуть на неизлечимо больного, а той тайной, наверное, что мерещится на старом, мышами и сухими травами пахнущем чердаке, где стоит в тёмном углу запертый сундук, где непременно водится привидение и таятся сокровища — от старых тетрадок-газет или игрушек до рамок с пчелиными сотами, сладко пахнущих воском и мёдом.
— Здесь... или почти-здесь... такие места и события притягивают друг друга... однажды было... чудо, — задумчиво сказал яблочный ангел, шевельнув крыльями, балансируя на гибкой ветке, и окутывающее его мерцание снова едва уловимо изменило оттенок. — Да, наверное, на взгляд людей того, кто здесь жил какое-то время, можно было так назвать... Этот дом всё ещё помнит его.
После слов яблочного ангела появилось у Альки почему-то ощущение, что и вправду дом тревожить не нужно. Будто что-то спугнёшь, необъяснимое, хрупкое разрушишь. Может, этому чуду, что случилось с домом, просто уютнее здесь, с чудом яблоневого сада? Может же быть и чудесам одиноко... А если дом почти-здесь, как сказал яблочный ангел, — может, туда и вовсе не попасть. Или оттуда не выйти. Ведь какой-то частью дом где-то ещё. И эта тайна — не для неё, Альки.
— Чудеса — они ведь бывают порой так стеснительны, что не случаются в присутствии людей, — мягко, будто извиняясь, прошелестел яблочный ангел. — Вообще-то чудесам надо случаться для кого-то, но некоторые из них из-за стеснительности случаются просто так, для собственного удовольствия...

А потом Алька вдруг увидела себя в оплетённой виноградом беседке. Вот только что яблочный ангел пытался объяснить человеку то, что для него — само собой разумеющееся, а потом вроде бы спросил у Альки, любит ли она яблочное варенье, — и вот она уже сидит за столом, не помня, как так случилось, а на старом деревянном столе — яблоки, розовые, как заря, и золотистые, как расплавленный мёд, и в глубокой деревянной миске светится, переливается розовато-жемчужно полупрозрачными ломтиками-лепестками самое дивное и ароматное варенье на свете. А рядом, на прохладном глянцевитом капустном листе — круглый хлеб, золотистый и душистый, из солнца и колыханья и шелеста моря спелых колосьев на ветру, будто солнечный каравай из сказки, и хрустально поблёскивают изящные розетки для варенья, странно-уместно смотрящиеся в этой сказке.
На лавку рядом с Алькой вспрыгнул лохматый серый комок, и ангел, ничуть не удивившись, пододвинул к нему варенье.
— А там, где было одно чудо, — уточнила Алька, во все глаза рассматривая серого пушистика, деловито накладывавшего себе деревянной, расписанной цветами ложкой варенье, — легче случаться второму?
— Можно и так сказать, — согласился ангел, светло улыбаясь. Теперь разбирать его голос Альке стало легче — будто до этого ангел был не здесь. — Не любят чудеса одиночества, стайками бродят, пока маленькие. Вот большие и взрослые чудеса — те да, чаще по одному ходят, в одном времени не любят сталкиваться.
Нет, он не ангел с икон, другой — настоящий. И так странно говорит о чудесах... будто они — пушистые своевольные зверята, которых точно так же невозможно заставить слушать себя, как невозможно заставить слушаться кошку. Наверное, и чудеса сами выбирают, куда им прийти, — как кошки.

— Мурр? — большая рыжая кошка — уж не одно ли из своевольных чудес? — будто из воздуха соткавшаяся, подошла, отёрлась о ноги Альки, украшая синие джинсы рыжей шёрсткой.
Серый лохматый комок буркнул что-то неодобрительное, но нахальная солнечно-рыжая кошка величественно проигнорировала его, одним прыжком оказавшись на краю стола и деликатно принявшись вылизывать лапку, кося изредка зелёным глазом с золотистым ободком.
Серый-лохматый сердито стукнул ложкой, едва не перевернув варенье, кошка на всякий случай вспушилась, но яблочный ангел развернул солнечные крылья — и воздух вокруг мягко засиял, переливаясь солнечно, и на душе стало радостно-легко с едва заметной грустинкой почему-то. Спорщики тут же потеряли друг к другу интерес и занялись своими делами: кошка — умыванием, серый-лохматый соседушка — вареньем.
Интересно, разве домовые, раз уж они и вправду есть, могут жить в доме, оставшемся без хозяина? В этом-то доме уж точно давным-давно никто не жил! Только заглянуть внутрь после слов яблочного ангела ещё больше хочется...

Склонившаяся над беседкой яблоня уронила яблочко, и яблочко не упало отчего-то, по светлому пушистому лучу, сквозь листву пробившемуся, прикатилось на стол сквозь узорную деревянную решётку, легло рядом с уже лежащими тут, потёрлось ласково золотистым бочком.
— Мурр! — сказала кошка, протянула лапку — тронуть лучик, но тот ускользнул в сторону. Кошка фыркнула обиженно, снова стала вылизывать лапку и прихорашиваться: дескать, не очень-то и хотелось.
— Яблони, как и люди, хотят быть кому-то нужными, — серьёзно сказал яблочный ангел. — Хотят, чтобы то, над чем они трудились, отдавая все соки, пригодилось кому-то. Не обижай их — съешь хоть по яблочку с каждой. Здесь редко бывают гости...
Алька укусила яблочко, зажмурилась: кожица нежная, тонкая, полупрозрачная, под ней — будто мёдом солнечным налито, душистым и пьянящим... Съешь такое яблоко — обо всех своих бедах позабудешь, да и беды сами сбегут, испугавшись кружащего голову духа спелых яблок, и мелкие неприятности с собой заберут.
Не бывает таких яблок магазинных, такое, если повезёт, можно только самой с ветки сорвать — и ветку выбрать повыше, солнцем обласканную.

Варенье и вправду оказалось душистым и в меру сладким, с едва уловимой кислинкой, а ломтики яблок в нём были полупрозрачными, будто цветочные лепестки. Наверное, оно тоже чуточку волшебное, — подумалось Альке, потянувшейся наложить себе ещё несколько ложечек в розетку для варенья, — как и её новый знакомый с крыльями, сотканными из солнечных лучей. Рядом с дивным созданием почему-то было очень спокойно и тепло. И яблоками, солнцем нагретыми, пахло...

Ангел, будто угадав мысли, улыбнулся и шевельнул золотистыми крыльями, немедленно рассыпавшими солнечные блики. Блики пробежали по исцарапанным рукам Альки — и царапины исчезли, будто и не было их. Алька уронила ложку и полезла под стол, где с недоверием оглядела руки — даже давний шрам на запястье сошёл...
Вот оно, чудо самое настоящее — синь неба и золото солнца, тёплый, кружащий голову дух румяных яблок. Ожившие. Воплотившиеся в дивное крылатое создание. В глаза глянешь — и голова закружится, будто в небесную глубину над головой вглядываешься.

Солнечный, пушистый от пылинок луч скользнул снова по столу. Ангел шевельнул рукой — так, словно ловя что-то, и на тонкой ладони затеплился, замерцал ласково и неярко пушистый клубочек, будто сотканный из самых шаловливых лучиков солнца. Тех, что умудряются проникнуть сквозь сердитые тучи, тех, что первыми заглядывают поутру сквозь окна домов, чтобы разбудить спящих. Тех, чьи дети — вёрткие солнечные зайцы и котята.
Рыжая кошка немедленно перестала демонстративно умываться, муркнула, потянулась носом к клубочку, и тот, если только Альке не померещилось, пискнул в ответ, распушившись.
— Родня, — без улыбки сказал ангел, опуская руку, вновь будто размывшуюся, окутавшуюся сияющей дымкой, — клубочек исчезать и не подумал, плюхнулся на стол, оттуда — на землю, из беседки — на пожухшую уже траву и золотистые листья и дальше покатился куда-то за яблони. Кошка спрыгнула, неторопливо пошла следом. — Тоже... котёнок.
— Благодарствую, — буркнул хрипловато серый лохматый гость... или хозяин? — ухватил ломоть душистого хлеба, спрыгнул со скамьи — и будто сквозь землю провалился.
— Вкусно, — честно сказала Алька, спохватившись, что уже и варенье заканчивается, а она не похвалила угощенье гостеприимного крылатого хранителя яблоневого сада. Интересно, как он варенье готовит, не на плите же? Наверное, выставляет на солнце, ловит солнечные осенние уже лучики поутру, выбирая те, что несут с собой больше мёда, и добавляет прямо в варенье вместе с щепоткой янтарного августовского ветра. И потому оно — медово-солнечное.
— Яблочные ангелы готовят лучшее варенье из яблок! — певуче возвестил яблочный ангел, и сияющая дымка, окутывающая его фигуру, сделалась ярче, а распахнувшиеся крылья вспыхнули ослепительным солнечным пламенем.
Алька зажмурилась даже, а когда глаза открыла — снова у беседки стояла, помнить не помня, когда это она вышла... И солнце — лохматый лукавый солнечный кот — уже кралось к краю небес, хотя только что вроде бы стояло высоко.

Обычная беседка... Пустая. Полуразвалившаяся, с покосившейся крышей, густо оплетённая хмелём, свесившим колючие шишечки, из которых здорово было делать человечков в оранжевых шапочках из цветов календулы. И яблоками не пахнет уже так дурманяще. Ушло своевольное чудо, махнув длиннющим хвостом на прощанье.
Только яблоневый сад остался. И тени — пушистые, странно-живые, расшитые солнечными бликами.
«Яблони, как и люди, хотят быть нужными кому-то», — вспомнилось. Алька погладила шершавый ствол.
— Спасибо, — шепнула чуть неловко. — За чудо, за сказку...
Будто в ответ, зашелестела ласково листва, упало к ногам румяное яблочко.

Если пытаешься раскачивать мир — будь готова, что однажды он качнётся для тебя сам. В самый неожиданный момент — кто-то проваливается в кроличью нору, а кто-то — падает с яблони...

Если мне встретилось чудо, то легче теперь будет встретиться и ещё с одним, — подумалось захрустевшей яблочком Альке, отчего-то не огорчившейся пришедшей на смену сказке обыденности — в груди сидел тёплый и невесомо-пушистый комок счастья. Вот только предчувствие говорило, что туда, где кошка и домовой хранят тоскующий, будто брошенный пёс, старый дом и память о том, кто там жил (кто б это ни был!), а в яблоневом саду, где вечно — золотистый от пролитого солнечного мёда августовский день, обитает яблочный ангел с крыльями из солнечных бликов, уже не попасть. Чудеса не любят повторяться — им это скучно...
...И всё-таки обитают в каком-то из миров на далёких северных островах звёздные птицы. Потому что в них верит Алька. Интересно, есть ли на свете кленовые дракончики?..

Где-то бродили своевольные, будто кошки, лохмато-хвостатые чудеса, щуря на солнце янтарные глаза.
Озорно хихикнул зелёно-розово-золотистый дракончик, нарочно шлёпая по асфальту и оставляя лапчатые листья-следы; взмахнула бабочкиными крыльями перелётная скамейка, сделав круг над проспектом, — и растворилась в сияющей синеве.
А в траве средь ржаных золотистых полей, в самом сердце лета, вновь пролегли чуть ржавые рельсы, уходящие в никуда, и возникла будка-остановка с подписями на стенах тех, кто доходил до станции средь полей и дожидался здесь поезда.

*Солнечные зайчики в некоторых странах называются «солнечными котятами»; «хозяин» — одно из прозваний домовых.
*Кленовые дракончики — крохотные создания, обитающие на старых кленах. Озорные и шаловливые до невозможности, любят не только оставлять повсюду свои следы, но и порой прикидываются яблоками, сворачиваясь клубком и повисая на яблоневых ветках, чтобы подразнить яблочного ангела.

@темы: дети, ангелы, сказки города N

---

Небесный трамвай

Примечание: по заявке  Айхалли Хиайентенно "сказку про маленький трамвайчик, который мечтал летать. И однажды полетел..."

Жил да был в одном городе старый трамвайчик вишневого цвета. Когда-то он резво бегал по рельсам, развозя людей, а ныне лишь грустно следил за куда более новыми трамваями, стоя на проржавевших запасных путях, никому не нужный и позабытый, мок под дождями и зяб под навевающим сон снегом, который некому было с него счищать. Изредка более новые трамваи беседовали с ним; громыхающие неуклюжие угловатые трамваи — красные с белой полосой, сменившие когда-то собратьев трамвайчика, больше общались между собой и сетовали на нынешние времена и разбитые пути; ласково с ним обращался очаровательный кремовый трамвай, похожий на картинку, новехонький же желтый трамвай-иностранец с гармошкой (зачем трамваю гармошка? во времена старого трамвайчика гармошкой хвалились автобусы-икарусы, а порядочному трамваю она ни к чему, лучше уж еще вагон прицепить) надменно звякал на попытки заговорить с ним и отмалчивался, не удостаивая старика ответом. Зато шумные воробьи и веселые синицы находили порой убежище от зимней непогоды внутри, забираясь через оставшееся приоткрытым окно, и трамвайчик слушал их рассказы о небе и полете; синицы рассказывали о дальних краях, о солнце в синем зимнем небе, которого к весне надо бы дозваться, поднявшись как можно выше — не оставлять же прочим прилетевшим из теплых краев птахам зимние холода! Воробьи же рассказывали о родном городе, об обнаглевших кошках и неуклюжих голубях, из-под клювов которых воробьи ловко таскали крошки.

— Там, в небе, наверное, холодно? — спрашивал трамвайчик.
— Небо — лучше всего, — звенели синицы. — Оно высокое, бесконечное — дух захватывает! В солнечные дни оно пронизано нитями лучей, в пасмурные — лохматое от туч...
— Тучи похожи на лохматых котов, — добавляли воробьи, — но нрав у небесных котов куда как лучше, чем у котов земных, так и норовящих схватить бедную птаху!
— Ветер же рассказывает нам чудные истории — он везде бывает! — говорили синицы. — Он говорит всеми голосами, какие только есть на свете!
— В небе дышать легко, ветер держит птиц, и даже если порой озорует, пытаясь выламывать крылья — все равно он наш друг, друг всех птиц, и нет ничего лучше неба и ветра, распахивающего крылья, — согласно звенели синицы и чирикали воробьи.
— Как бы и мне хотелось в небо, — вздыхал, поскрипывая дверцами, трамвайчик. — Тяжело быть прикованным к рельсам — и никуда с них не свернуть... А так хочется свободы — парить в небе, слушать истории ветра, повидать другие страны...
— Трамваи не летают, — звенели-смеялись желтогрудые синицы.
— Летают же стальные птицы, — задиристо возражали воробьи — больше потому, что они обожали говорить и делать наперекор.
— Они — птицы, хоть и не такие, как мы, но у них тоже есть крылья, бескрылым же в небе делать нечего!
Трамвайчик вздыхал грустно и умолкал; в свисте ледяного зимнего ветра ему чудились те истории, о которых говорили птицы.

А потом про старый трамвайчик вдруг вспомнили, в честь юбилея городского трамвая подремонтировали и выкрасили заново, вновь пустили бегать по рельсам.
Трамвайчик приветливо звенел встречным надменным трамваям последних моделей, радовался работе — пусть и скрипели дверцы и ломило пол в салоне, а электродвигатель с трудом тянул в гору — менять его никто не стал. Но все же — это было работой, а от забвения и безделья трамваи умирают, как умирают и старые брошенные грузовики и легковые автомобили, кроме одряхлевших двигателей потеряв что-то важное, без чего просто становились набором никому не нужных запчастей.

День был самым обычным, и трамвайчик неспешно полз по мосту — рельсы здесь давно не меняли, да и трамвайчику тяжело было бегать быстро, потому и приходилось почти ползти.
— Ой, кто-то сумку позабыл, — растерянно сказала вдруг кондуктор.
На одном из передних сидений лежала матерчатая сумка с чем-то большим и круглым.
— А если — бомба? — сказал кто-то тихонько, но слова его почему-то прозвучали очень громко.
Когда людей слишком много — страха тоже становится больше, а охватывающая паника мешает думать ясно.
— Остановите трамвай, я выйду! — требовал кто-то, и люди согласно зашумели.
— А оно тикает хоть? — с любопытством вопрошал другой.
— Да выбросьте вы ее! — советовал третий.
— А мост-то, мост — рухнет ведь! — волновался четвертый.
— Там тыква... — растерянно сказал самый храбрый, заглянув в сумку.
— А бомба-то — внутри, не иначе, — заволновался весь салон.
Самый храбрый открыл с помощью кондуктора форточку — и выпихал тыкву в нее.
— Сейчас взорвется! — ахнул салон.

Трамвайчик слушал людей и волновался так, что даже электродвигатель застучал нехорошо, а из-под дуги вырвался сноп искр. Уж наверное, людям тут виднее — раз тревожатся, значит, есть о чем!
За себя трамвайчик не слишком боялся, но пока он вез людей — был за них в ответе; и, когда пассажиры дружно выдохнули «сейчас взорвется», трамвайчик отчаянно пожелал суметь сделать хоть что-то... Ах, если б только он умел летать! Колеса стукнули последний раз на стыке рельсов — и завертелись быстро-быстро, потеряв вдруг опору, а мост будто провалился вниз. Ахнули глядящие в окна люди.


Ветер поддержал трамвайчик, хлопая дружелюбно ладонями по бокам, хохоча и радуясь новому другу.
Трамвайчик ликующе зазвенел: вот он я, смотрите! Купаюсь в небесной синеве, наконец-то свободен от рельсов, наконец-то — лечу! Будто настоящая птица, хоть у меня и нет крыльев! Это и есть счастье — быть свободным, купаться в небе...
Ветер, хохоча разными голосами и восклицая что-то невнятное, но одобрительное, вился вокруг, крутил колеса и дергал шутливо за дугу.

Покатилась злосчастная тыква, замерла на трамвайных путях ярким рыжим пятном.
Прочие трамваи, не слыша, продолжали послушно бегать по рельсам по одним и тем же надоевшим маршрутам.
И никто не видел вишнёвый старый трамвайчик в синем небе, улетающий вслед за стаей птиц, рассыпая сноп золотистых искр.

*случай вполне реальный, но в реальности все было куда комичнее

@темы: сказки города N, сказки

---

Сбор душ

4. Антоний и Эрривэ. Сбор душ

В Йольские Ночи Духов с небес льётся обильный звёздный дождь. Из звёзд могут родиться человеческие души, потому на упавшие звёзды много охотников кроме мечтающих исполнить свои желания людей. Маленький ангел Антоний, зябко кутаясь в крылья — холодно! — выходит ночью с корзинкой — собирать упавшие звёзды.
Бродят в безвременье Йольских ночей неприкаянные духи, выбираются, осмелев, нездешние создания.
Прислушиваясь к стенаниям духов (на заснеженных улицах мигают рыжие фонари, не справляясь с темнотой этих ночей), пытающихся обратить на себя внимание людей, почувствовать хоть на миг тепло живых, ангел выбирает звёзды из снега, отогревает дыханием каждую, пока морозное пламя не сменяется ласковым сиянием, и складывает в корзинку. По ночному небу скользят косматые облака причудливых очертаний и неясные тени таятся в позёмке, деревья тянут к страшному небу корявые руки, вскрикивают снежные птицы, невидимые на снегу, а ветер порой взвывает голосами нездешних псов. Антоний зябко поводит плечами, старается не смотреть на танец снежных птиц, на всё ближе подползающие тени — чтобы они в ответ не заметили его. Он слабый ангел, но и его сияние привлекает обитателей иной стороны. Пока тени скользят вокруг, не трогают, и ангел спешит, обжигает руки о дикие звёзды, — а корзинка и на четверть ещё не полна…

Тени кружат вокруг, чуя запах иной сути, но не видят, не могут напасть. Но строптивая падучая звезда выскользнула из рук, оцарапав до крови, - и тени взвыли радостно, увидев ангела. Не убежать - здесь столько еще звезд, и взлететь не дадут, опутают крылья...

Антоний, упав, закрывает корзинку грудью и крыльями: делайте что хотите, но звёзды я вам не отдам! Из них ведь расцветут людские души... Зажмуривается, ожидая удара, понимая, что защититься не сумел бы, даже не будь в руках драгоценной корзинки.
Помогите...
И буквально чувствует, как отшатываются голодные тени, чем-то испуганные, и светлее становится непроглядная ночь. Подняв голову, видит стройный силуэт, вставший меж ним и вечно голодными тенями. Собрат - едва заметное чистое сияние, окутывающее фигуру, не даёт ошибиться. Откуда?..

Ангел же чуть пригибается, взмётываются из-за спины громадные крылья, взрезая кончиками снег; вздыбливаются перья, отчётливо отливая сейчас серебром на заострившихся кромках.

Антоний, прижав к себе драгоценную корзинку, прикрывая руками сияние звёзд, разгоревшихся, кажется, только ярче, смотрит во все глаза.
Ангел не глядя ударяет крылом, отшвыривая от себя подобие пса — сгусток тьмы с алыми огнями вместо глаз, делает шаг вперёд, вскинув руки, и вспыхивает ослепительно белый свет, заставив Антония болезненно зажмуриться.
Тени с визгом уползают, и боевой ангел их не преследует; из тьмы медленно проступает силуэт всадника на рогатом звере; вот рядом воссияли глаза даже не белых - серебристых, будто иней, волков. Всадник на олене глядит в упор, и глаза его — морозное звёздное пламя; сияние ангела разгоняет тьму, но странным образом обтекает предводителя Зимней Охоты.
— Уходи, — говорит боевой ангел. — Эти души уже не твои.
Всадник... всадница? - медлит; горят желтизной в ожидании глаза седых волков.
- Ты же знаешь, страж, хранящий равновесие, - голос звучит надтреснутым серебром, - Сейчас моё время и моё право.
- Я... знаю, - кажется, слова даются боевому ангелу нелегко, присутствие Зимней Охотницы, что если и не сама из старых богов, то родня им, давит на него.
Антоний, которого старший брат загораживает спиной и распахнутыми крыльями, ощущает лишь эхо той страшной давящей силы, что выламывает крылья, понуждает отступить, подкашивает колени.
Ангел упрямо вскидывает голову, а в руке неярким сперва свечением проявляется тонкий клинок, чьё сияние постепенно разгорается ярче.
- Против меня? - удивляется Охотница - её сила и её время, а ангелам не под силу противостоять тем, кто был на Земле до них, - древнее, опаснее, слишком иные, чтобы можно было легко с ними справиться.
Волки беззвучно оскаливаются, качнувшись вперёд серебристой волной.
Едва заметная светлая дымка на седле перед всадницей обретает на миг силуэт ребёнка, обратившего лицо к Охотнице и беззвучно просящего о чём-то.
- Стоять, - властно осаживает Охотница, и волки вновь замирают, обратив разочарованные морды к хозяйке. Охотница же серебристо смеётся: - Что же - пусть будет так! Эта детская душа просит за вас! Но предсказываю тебе, страж: однажды твоё упрямство принесёт тебе беду.
Резкий свист, налетевший свирепый ветер, принёсший с собой крупные хлопья снега, - и вот бешеная кавалькада, унося с собой собранные детские души, уносится прочь по небесным тропам.

Боевой ангел смотрит им вслед, и от него почему-то веет печалью. Перья вновь укладываются гладко, безобидно, и Антоний осторожно гладит кончиками пальцев огромное крыло, не удержавшись, касается украдкой заплетённых в косу тёмно-рыжих волос, почти опасаясь обжечься. Разве бывают — такие?..
— Что ты? — вздрогнув, оборачивается к нему небывалый, рыжий ангел, и Антоний не может ответить: у него захватило дух под взглядом строгих, прозрачно-серых глаз, от сияния старшего хочется зажмуриться.
Боевой ангел выпускает из рук клинок, и тот исчезает, не долетев до земли; складывает крылья за спиной, притушив своё сияние.
— Я — Эрривэ, — говорит он. — Как тебя зовут, собирающий звёзды маленький брат?
Косматые, недобрые облака вдруг расходятся, и на Землю взглядывают ясные звёзды — наверное, они тревожатся о судьбе упавших сестёр...
Ангелы, первые дети Господни, не лишены гордыни, к сожалению, ничуть не уступая в этом смертным. Антоний — слишком слаб, слишком незаметен и сер — и мало кто из старших братьев давал себе труд не то что запомнить его имя — просто заметить… Но этот незнакомый ангел за него сегодня вступился, и Антоний вдруг чувствует, как на глаза наворачиваются слёзы. Он слишком много времени провёл среди людей…
— Антоний, меня зовут Антоний… — боевой ангел делает несколько шагов по снегу, к чему-то прислушиваясь, и, кажется, едва не принюхивается, вновь встопорщив перья на сгибе крыльев, — уж наверное, он замечает куда больше, чем дано Антонию. — Я хотел бы угостить тебя чаем, старший брат… — робко говорит ему в спину Антоний. Пусть это совсем по-человечески, но ему очень не хочется, чтобы дивный осенний ангел сейчас ушёл навсегда.
Строгие серые глаза обернувшегося к нему ангела вдруг теплеют, мягкая улыбка чуть касается краешков губ.
И Антоний пока несмело улыбается в ответ, не зная, что сейчас тоже сияет — не так яростно и нетерпимо, как боевой ангел; его свет — ласковый и тёплый.
А звёздный дождь всё льёт и льёт холодное пламя с небес.

*Эрривэ - ноябрь

АПД: правка внесена;

Рождественский кусочек:
4. Антоний и Эрривэ.Тихая ночь

Канун Рождества — светлая и тревожная разом пора для ангелов. Всякий раз они ждут с нетерпением (которое ладно бы присуще смертным, но ангелам!) наступления единственной ночи, будто боясь, что та самая указующая звезда так и не загорится... И что тогда? Зачем тогда ангелы?.. Чьи они? И дивные светлые существа чувствуют себя почему-то маленькими потерявшимися детьми, не находя себе места.

Антоний, сбросивший привычный облик серого человека, тоже ждал наступления ночи, выбравшись на крышу, чтобы видеть город и небо разом. Было морозно, и кружили хлопья снега диковинными снежными бабочками — чистыми и светлыми — в свете рыжих фонарей и сияющих гирляндами витрин.
Разглядишь ли сквозь тучи одну-единственную, но самую важную звезду?..

Антоний зябко закутался в крылья, подышал на ладони. Его тепла не хватало, чтобы согреться...
Плечи укрыло теплое крыло — Эрривэ, и Антоний чуть подвинулся, давая место старшему брату, опустившемуся рядом. Осенний ангел не сказал ничего, да и не нужны были слова — ангелам; волшебная ночь, тихая ночь, падавший снег выбелил рыжие волосы старшего брата, заглушил все звуки — будто сам мир затаил дыхание в ожидании.

И даже запущенный кем-то фейерверк бесшумно осыпался золотыми звездами, словно тоже боясь спугнуть торжественно ступающее чудо, не оставляющее следов на чистом снегу.
Тихонько и робко мяукнула позади озябшая бездомная кошка, невесть зачем тоже выбравшаяся на заснеженную крышу, и Антоний под громадным крылом брата чуть приподнял свое крыло, позволяя и кошке забраться в тепло.

Два ангела в молчании глядели на город, притихший, сонный, сказочный, мерцающий чистым искристым снегом в свете неярких рыжих фонарей, с голубоватыми лохматыми тенями, таящимися за светом витрин и фонарей; глядели в небо, где разошлись тяжелые ленивые тучи, ожидая, когда загорится в нем та самая, единственная звезда.
Греясь в их сиянии, тихо мурчала маленькая бездомная кошка.
Чудо тихонько ступало в морозной безмолвной ночи Рождества, и от бесшумной поступи его незаметно изменялся мир, а в снегу мерцали звезды.

запись создана: 27.12.2015 в 13:19

@темы: ангелы, "Небывалый ангел"

---

Сказка в подарок

Поскольку месяц уже мой компьютер в перманентном состоянии ремонта, то еще две сказки - для Манулская и Правнук Ворона, нахально потертые при переустановке, остаются за мной - до следующего воскресенья.

1. Эмберли, живность заповедника, ключ "арбузы, солнце, лето, море"

Полосатые, как арбузы

Солнце было жарким, сине-зеленое море — бесконечным и ленивым, как сонный зверь, а арбуз — о, арбуз был громадным, темно-зеленым с яркими полосками, и наверняка очень спелым внутри, глухо отзываясь на стук по плотной кожуре. Мальчик, самолично выбравший арбуз, поднять его не мог, а потому катил по прибрежной полосе песка, иногда останавливаясь перевести дух и стереть ладошкой песчинки с прохладного полосатого бока. Отдохнув и полюбовавшись великолепным арбузом, мальчик со вздохом толкал его дальше. Арбуз тяжело переваливался, норовил, будто живой, ускользнуть в близкие, темно-зеленые, как его бока, волны.
Наверное, он не слишком хотел быть съеденным.

Вся семья мальчика расположилась под большущим пляжным зонтом — тоже полосатым.
— Ну-с, приступим, — сказал папа мальчика и занес над глянцевым арбузным боком нож.
Мальчик почему-то вспомнил ощущение гладкой прохладной кожуры, теплеющей под ладонями. Солнечный блик скользнул по боку арбуза, делая его странно живым, замершим в ожидании гибели... и мальчик, не успев даже сообразить, что делает, толкнул арбуз босой ногой. Арбуз, будто только этого и ждал, скатился с разложенной скатерти, легко, ничуть почему-то не увязая в рыхлом песке, скатился к влажной прибрежной полосе и нырнул в накатившую белогривую волну.
Блеснул напоследок на солнце полосатыми боками — и канул в море.

Только невиданная круглая и полосатая, как арбуз, громадная медуза всплыла на миг на гребне волны, будто прощаясь с мальчиком, — и исчезла.
Мальчик вздохнул. Конечно, жаль, что так и не удалось попробовать, насколько спелым и сладким был арбуз, зато в море теперь водится замечательная полосатая арбузомедуза.

Каждое лето мальчик теперь отпускал в море (море должно было быть теплым, воды его — зеленоватыми, а день — непременно солнечным и жарким, иначе ничего не получится) арбузы — чтобы не перевелись вдруг в нем полосатые веселые медузы, не умеющие обжигать, с которыми так здорово играть в воде, подныривать под полупрозрачный полосатый купол и глядеть сквозь него на солнце, или цепляться за них, чтобы покатали. Полосатые медузы, в отличие от обычных, неволшебных сестер, безголосыми не были - весело тренькали-перекликались, перебирая щупальцами струйки воды, говорили с мальчиком - и тот, как ни странно, почти все понимал. Медузы пели-рассказывали о том, как здорово качаться на волнах, грея полосатые макушки, как здорово танцевать в глубине...

2. Dragon and Princess, "сказку про мудрых и величественных драконов"

Хранители Древа

Иногда у встречного прохожего — слишком глубокий взгляд, и отчего-то вдруг становится жутковато и радостно одновременно, и спешишь отвернуться, не понимая своего смятения; некоторые люди, обычные с виду, выделяются среди прочих, скользят в толпе, не смешиваясь с нею — и глаз цепляется за неправильные какие-то, не вполне человеческие движения... Если взглянуть краем глаза — можно разглядеть тень крыльев за спиной. Не люди — те, кто живут среди них.
Драконы научились скрываться среди людей, частью — ушли в вымышленные миры — цветы на ветвях Изначального древа ясеня, и сейчас уж не увидишь взмывающий в небо громадный силуэт. Но бросить ставший родным мир они, пришедшие некогда по звездным тропам, не в силах; и кто-то раз за разом удерживает мир этот на хрупкой грани, не давая рухнуть в бездну, несмотря на все старания людей.

Драконы всматриваются в прошлое и будущее, берегут мир неразумных людей в настоящем. Драконы — старшие, им и беречь; и сама Река Времени обтекает их — лишь яркие узоры на чешуе с течением веков тускнеют, сменяясь матовой тьмой, но огонь их не угасает.

Живет наш мир и живут, цветя и разрастаясь, становясь причудливее и ярче, множество выдуманных нами и оживших миров, и взмывают, как встарь, в иное небо драконы...
Звездные птицы — мерцающая чешуя и биенье жаркого огня в крови, дивная музыка душ — берегут древо миров; звучит, не умолкая, сплетенная драконами песнь, хранящая звёздные сферы, и цвести и разрастаться Ясеню Миров, пока есть на свете хранящие его драконы.


3. киса в свитере, единороги, ключ "лунная ночь"

Единороги, которых нет

Лишь за гранью яви и сна, там, где вечно поют серебристые тополя и текут молочные небесные реки, впадая в Море Снов, там, где скользят по водам сквозь туман снежнопарусные каравеллы, обитают ныне дивные единороги.

Некогда жившие и в мире людей, ушли единороги, унеся с собой мира волшебство, уйдя за мира грань, скрывшись в людских снах и мечтах.
Но в волшебные ночи, зимние ночи открытых меж гранями дверей, как встарь, пасутся средь снежных цветов и упавших расцветших звезд ожившие сны — синеглазые единороги; сияют серебром шкуры и златом — тонкая пряжа грив, мерцают хрустальные витые рога. Там, где ступают единороги — распустятся весною белые цветы.

Поет и шепчет пограничное Море Снов, туман скрывает горизонт, и выходят на древний причал единороги встречать серебристые каравеллы флотилии снов: водит каравеллы капитан — синий взгляд, средь тонкой серебристой пряжи волос витой хрустальный рог.
Может, и в твоем сне обитает дивный зверь единорог?..
Говорят, являет невидимое в ночи лунный свет — приглядись, и увидишь снежных единорогов, которых нет...

@темы: дети, зима, ...прозваньем - дракон, кошки, дети Мау, заповедник чепушинок

---

Новогоднее

6. Новогоднее
- Стой смирно! - рыцарь тщетно пытался напялить на дракона хомут.
- А ты не командуй, еще не запряг! - огрызнулся дракон, нервно переступая с лапы на лапу.
- Мы - популярные персонажи, - утешил его рыцарь. - Про дракона, рыцаря и принцессу куча историй сложена, между прочим. Мы с тобой в каноне.
- А принцесса-то где?! Почему нам девицу эту подсунули вместо благонравной принцессы?! - возопил дракон, который не далее как вчера бегал трусцой вокруг пещеры, подгоняемый палкой зловредной девицы Катрин. - Не канон!
Рыцарь не упустил момента и напялил-таки на шею дракона хомут. Боевой конь, благоразумно наблюдавший с внушительного расстояния, ехидно заржал: ну вот, и тебя запрягли!

* * *
...Где-то в небе.
- Ты перепутал, "хо-хо!" говорю я!
- Это ещё почему? - возмутился дракон, считавший, что это самое "хо-хо!" у него выходит куда внушительнее.
- Потому что я - этот самый святой, который подарки детям раздаёт! А ты - олень!
- И что тогда говорю я? - подозрительно уточнил дракон.
- Олени молчат. - обрадовал его болтающийся в санях с мешком подарков в обнимку рыцарь. - Или мычат, я, признаться, с ними не общался.
- Я же олень, тьфу ты, дракон, а не корова, чтоб мычать!
- Ну хочешь, приделаем тебе красный светящийся нос?..
- Напомни, почему мы в это ввязались? - простонал дракон.
- Кто ж мог подумать, что у этого города окажется такой обидчивый святой покровитель, - развел руками рыцарь, едва не выронив мешок. - Двух сундуков золота за избавление от дракона жалко ему, видите ли! Вот теперь и отрабатываем...

С Новым годом вас всех!

@темы: ...прозваньем - дракон, "Драконоборец"

---

Карманные Вселенные

Вселенные бывают большие, а бывают и маленькие - карманные, совсем-совсем домашние и миниатюрные. И как знать, может, и наш мир - прекрасная Земля и всё ожерелье планет вокруг рыжего лохматого Солнца, галактики и созвездия - тоже маленькая, карманная и уютная Вселенная. Украшение непостижимого для нас существа, безделушка, таскаемая в кармане на удачу, - а может, из тех вещиц, что просто лень вытащить из битком набитого всякой всячиной кармана.
У Лордов Времени, умеющих видеть все его потоки разом, говорят, вообще есть милая привычка по рассеянности запихивать в карманы куда больше, чем туда вмещается на самом деле, а поскольку Время своим любимцам благоволит - то и позволяет им распихивать содержимое карманов по всем временам разом, по всем притокам-ручейкам реки Времени... И уж наверняка у одного из таких Лордов завалялась в кармане позабытая крохотная Вселенная, а то и не одна. Может, и мы немножко - такие Лорды, ведь мы плывём в реке Времени, мыслями живём разом в прошлом и настоящем, телесно обитаем в настоящем - получается, живём в прошлом, настоящем и будущем разом.
Посмотрите - может, и у вас в кармане случайно завалялась миниатюрная чья-то Вселенная...

@темы: КаленДарные сказки