Канун Йоля и лорд Зимы

В канун Йоля, в Ночь Матерей, к лорду Декабря возвращается память. Человеческая память, спящая в глубине сознания, туманные образы, не слишком важные лорду Зимы, но причиняющие боль Каю. И отчего-то колет сердце...
Успокоить его может королева, но Королева Зима сейчас - во главе зимней Охоты на своём снежном олене. Охота мчится по небу и земле, проносится по заснеженным улицам, мимо обледеневших окон, в иные из которых со страхом и тайным восторгом на войско зимы глядят детские лица - когда-то так глядел и мальчик Кай...
Охота собирает детские души - рано умерших, замёрзших или не нужных никому детей. Дети займут своё место в свите Королевы - и когда-нибудь она отпустит их, позволит идти дальше, и дети родятся вновь - уже там, где их будут любить. Королева благосклонно относится к детям (и наказывает тех, кто с ними зол или жесток) - их души чисты и светлы, они хрустально звенят, будто обледеневшие веточки на ветру, отражают солнечный свет. Когда-то так же Королева приняла в свиту мальчика Кая, позабывшего, что в канун Йоля не стоит разговаривать с незнакомцами. Заговоришь с Охотой, пересечёшь путь - и вот ты уже принадлежишь ей...

У лорда Декабря множество дел: расстелить нарядные снежные ковры под ноги своей Королеве, дабы та не испачкала своих нарядов; украсить к празднеству всё вокруг - покрыть окна изящнейшими, ни разу не повторяющимися узорами, развесить на ветвях мановением руки снежную бахрому, заставить расцвести снежные цветы. Ледяные птицы помогают лорду украшать деревья, клюют украдкой рябину, отчяего из прозрачных становятся нарядно-алыми.
Впереди - Ночи Духов, и в ночь выбираются иные обитатели мира - завывают с ветром шальные беспокойные духи, кряхтят маленькие снежные тролли, катая снежные шары - что у них любимая игра, крадутся льдистоглазые волки, бродят по снегу, в пылающим в свете ещё юной луны белым пламенем лесу рогатые создания - мохнаты, черны, чуть корявы; льдисты - угловатые создания изо льда, с короткой колючей гривкой-льдинками, заковывают прочнее реки и озёра, весёлые ручьи, озоруют, раскатывая людские тропки и дорожки до блеска; прядут зимние бури снежные прядильщицы, бродят ледяные девы в вечной тоске по теплу.

Выходит на охоту Йольский кот - и горе лентяям, не названным детям и тем, кто не спешит с наступлением ночи домой! Но ныне чудовищный кот брезгует есть людей (прежние хозяева, великаны, считали, что пищу кот должен добывать сам, Королева же всегда угостит рыбкой!), лишь пугает, а если слаб оказался... твоя беда. Лорд Декабря запретил коту трогать непослушных детей - дети и должны быть иногда непослушны, иначе какие же они дети, да и будь мальчик Кай послушным, не было бы третьего лорда у Королевы Зимы! Кот ерошится недовольно, ходит по пятам за лордом Зимы: присматривает. После ободранных жемчугов с королевских одеяний и выдернутых перьев из хвостов снежных птиц, запрягаемых в королевские сани ( королевский алмазный венец и вовсе никто по сию пору не нашёл: с ним тоже игрался кот!), Королева поручила чудовищного кота своему лорду, но кот, конечно, считает, что это ему поручили приглядывать за тем, кого наедине Королева ласково называет Каем.

Как и все лорды Зимы, Декабрь спокоен и строг. Выйдешь из себя - не удержишь власть над снежными штормами и ветрами, и много бед те могут принести. Вредный Йольский кот ходит, ходит за лордом по пятам, испытывает долгое терпение, когтит украдкой длинный плащ - из вредности.
- Лучше б кошечку завёл, - вздыхает лорд Декабря, меняя подранный плащ.
Кот фыркает надменно, отворачивается, задрав хвост. Но задумывается...

@темы: зима, кошки, дети Мау, Хранители года, сказки

---

Лорд Кай

"Снежная королева" принадлежит Г.Х. Андерсену, стихотворная строка - Ф.Г. Лорке


В таверне «Перекрёсток» — той самой, что не существует на перекрёстках межмировых троп, но могла бы существовать — где-то и нигде — собираются лишь те, кто могут попасть туда. В место, которое лишь может быть. Те, кого нет, кто и сам — лишь вероятность.
Герои книг, выдуманные друзья, хранители троп между мирами; изредка молчаливыми призраками маячат в углу авторы, написавшие кого-то из присутствующих здесь... И Лорды и Леди четырёх времён года, трёх королев и вечно юной царевны порой собираются здесь, в таверне. Может быть, не слишком сообразно статусу, но в обычном мире им не столкнуться.

Лорд Сентября, что сидел сейчас у очага, щурил на огонь лукавые зелёные глаза, порой рассказывал сказки, которыми заслушиваются посетители таверны. Королева Осени любила сказки, а её любимец Сентябрь всегда с охотой их рассказывал; кажется, запас сказок у него неисчерпаем.

— Расскажите же нам... — попросил лорд Июня.
— ...зимнюю сказку, — договорила леди Июня.
Ясноглазые близнецы, сегодня поверх привычных струящихся одежд, не стесняющих движений, накинувшие плащи, друг друга понимали и вовсе без слов, а говоря с другими — оканчивали фразы друг за друга.
— Ведь на половине Земли властвует сейчас...
— ...королева Зимы и один из её лордов, — леди Июня улыбнулась сидящему поодаль от тёплого очага лорду Января — Декабря не было в таверне.
Лорд Января, привстав, учтиво обозначил лёгкий поклон; тёплые блики играли на убранных в косу седых волосах.

Сентябрь молчал; подрагивала тень на стене, прянув вдруг выглянувшими из-под волос острыми звериными ушами.
— Я расскажу вам сказку о Снежной Королеве и лорде Кае, — сказал он наконец.
— Ту сказку...
— ...что написал сказочник...
— ...на Земле? — спросили близнецы, кутаясь в плащи, — со стороны лорда Января веяло стужей, и детям лета это было неуютно.
— Я расскажу, — младший лорд Осени улыбался — а та это история или нет... решать вам.
Отставшая, как видно, от своры лорда Октября белая псица с красными ушами заворчала на лорда Сентября (на стене у тени вновь дрогнули острые уши), но успокоилась под ладонью леди Июня. Хранители Июня умели ладить со зверьми и птицами, а те обожали их.
Октябрь опять будет ворчать, что ему портят собак — псы Охоты не должны млеть под чужими руками, доверчиво подставляя пузо, чтоб почесали.

— Жили в одном городе, на улочке, где дома стояли так тесно, что при известной ловкости можно было с мансарды одного дома перебраться на мансарду другого, мальчик и девочка, что любили друг друга, точно брат и сестра.
Звали их Каем и Гердой. Играли и делали всё вместе Герда и Кай, неразлучные, как любимые людьми зелёные попугайчики; слушали сказки старой бабушки Кая, растили розы, устроив маленький садик на крыше, уставив её ящиками с землёй. Розы тянулись друг к другу через узкую улочку, переплетали колючие ветви, образуя дивную цветущую арку.
Жили бы, верно, они так и дальше, быть может, детская чистая любовь переросла бы в нечто иное — как знать! — и рассказывать было бы не о чем. Но и между любящими сердцами случаются обиды и ссоры, и однажды зимой — тогда выдалась на редкость снежная зима — Кай, поссорившись с Гердой, ушёл кататься на санках с мальчишками-приятелями. Так весело было прицеплять саночки к проезжающим мимо саням с важными господами! Кучера ругались и норовили огреть кнутом, но мальчишки ловко уворачивались, весело хохоча. Конечно, они соревновались друг с другом — кто прокатится дальше, у кого сани богаче, а седоки — важнее, ведь мальчишки есть мальчишки. Богатые сани, запряжённые белыми, будто снег, лошадьми, с закутанной в белые меха дамой, Кай заметил первым, и приятели с досадою должны были уступить очередь ему. Дама оглянулась и улыбнулась Каю, и он не стал отцеплять санки — наверное, так бы выглядела Снежная Королева, о которой рассказывала бабушка, а он мечтал ее увидеть хоть одним глазком. Сани меж тем мчали всё дальше, и знакомые улицы сперва сменились незнакомыми, а потом они и вовсе выехали из города. Кай и себе бы не мог дать отчёт, почему не отцепляет санки — может быть, потому, что всякий раз, когда он порывался это сделать, прекрасная дама оборачивалась и ласково улыбалась ему.
Когда сани наконец остановились, а белые кони, обернувшись птицами, взмыли вверх, оставив упряжь лежать на снегу, Кай совсем замёрз. Дама посадила Кая в сани, поцеловала его в лоб — раз и другой — и родной дом отдалился, потерялся в тумане, как и приятели-мальчишки, и даже Герда, зато и мёрзнуть он совсем перестал.
— Какой славный мальчуган! — сказала Снежная Королева — уж конечно, это была она. — Хочешь увидеть мой дворец и сияние огней в небе, и танец белых медведей?
Конечно, Кай хотел — кто бы на его месте упустил такой случай?..

* * *

Кай приглянулся Снежной Королеве — ледяные фэйри умеют ценить горячие людские сердца. Дважды поцеловала королева Кая — и холод свил гнездо возле горячего сердца, улёгся клубком спящей пока силы. Дивные существа не неволят людей, им не нужно стараться, чтобы очаровать и увлечь за собой, — человек ступает на эту тропу сам, уступая зову неведомого. Как ступил и Кай, добровольно последовавший за Королевой Зимы.

* * *

В королевстве Зимы Каю понравилось — и полярные огни над хрустальным дворцом, и просторные залы, и дивный ледяной сад за дворцом, чуть звенящий на ветру ветвями прозрачных деревьев, и снежные цветы удивительной красоты, и замёрзший причудливый водопад, а королева, к тому же, обещала подарить ему всё это или же отпустить домой, если он пожелает, — коли он сумеет сложить из льдинок слово «вечность». Человеческие душа и сердце не могут остыть сразу, и нужно было время, чтобы Кай изменился, смог выжить в королевстве зимы без магии королевы, оберегающей хрупкое человеческое тело.
Герда же не сумела смириться с потерей Кая, ушла из дому следом — искать названого братца; много земель прошла, многих встретила — и нашла новых друзей, увидала много чудесного, но не забывала никогда, что ищет Кая, не соглашалась остаться и жить в тепле и уюте, как ни звали новые друзья. Однажды Герда всё же добралась до Снежного Королевства, куда могут довезти северные олени или же снежные птицы; её слёзы вернули память Каю.
Выложенное из резных льдинок слово «вечность» осталось на льду замёрзшего озера в тронном зале. Королева отпустила Кая — слово королевское твёрдо, однако же зная, что однажды он вернётся. Никто из тех, кто столкнулся с дивными, не мог остаться прежним. Кроме того, она ведь поцеловала его дважды, пусть Кай и не ел, не пил в её королевстве.

...Когда тоска о неведомой утрате подступила к сердцу, душен, не мил стал летний вечер, а прежде алые розы под рукой стали льдисто-белы, Кай понял, что ему нет места средь людей. Зима встала за спиной его, вьюга звала его и пела ему, появлялись перед внутренним взором силуэты снежных зверей, которым воля до первого тепла; сиял ослепительно-хрустально дворец изо льда, украшенный разноцветными льдинками всех видов — синего, желтоватого, розового; звенел на ветру ледяной сад и распускались снежные цветы, похожие на огромные снежинки; средь разошедшихся туч, средь холодных звёзд в ночном небе плыл-шествовал зелёнопламенный дракон Северное сияние, распахивал крылья с алым подбоем, вёл свою песнь, увлекая за собой слабые души...

Ушёл Кай из дому, чтобы на сей раз не возвращаться, когда — никто и не приметил. Только у королевы Зимы с тех пор три лорда.
Герда ждала Кая, и замуж выйдя, детьми, затем и внуками обзаведясь — всё ждала, ласкала белые розы, алых с ухода Кая больше не растя.
Зимой много-много лет спустя тихо уснула старая Герда, да так и не проснулась больше. В тот день густо, большими хлопьями валил снег, и сказывали внуки Герды, будто слыхали, как хлопают за окном огромные крылья...

Затрещал огонь в очаге, и слушатели очнулись.
— Лорд-лис слишком уж много говорит, — как вошёл лорд Декабря, никто не слыхал.
Близнецы воззрились любопытно, переглянулись меж собой, воззрились вновь.
Пепельное серебро волос, некогда тёмных, ныне высветленных морозами; серебристый лёд глаз — отражение некогда замёрзшей человеческой души...

Сентябрь склонил голову к плечу:
— Правда то, выдумка ли — решает всякий сам... Для кого-то, как видно, это — истина.

Только вот выдумки Сентября походили на правду, а правда на выдумку; в выдумки свои он верил сам, как и всякий сказочник, и оттого где-то они становились правдой. Правда — она ведь не одна на самом деле, она своя у всякого.

Хозяин Холодной Луны и долгих Ночей Духов, господин зимних грёз, первым встречающий Рождество солнца, отступил, когда позади встал лорд Января, ни звякнув ни единым колокольчиком на широком поясе.
Близнецы отпрянули невольно, опасаясь вовсе не гнева Декабря, но того, кто был прежде прочих и помнил Великую Зиму, с которой не могли сладить тёплые ветра и горячие сердца.
Январь молчал, но морозная дымка, которой окутался обыкновенно спокойный лорд Декабря, исчезла, растворилась бесследно. Сам он встряхнулся, будто недоумевая — что делал, зачем? — легко поклонился леди Июня и ушёл вслед за вернувшимся на своё место лордом Января.

Лорд и леди Июня разомкнули соединённые ладони, гася светлое пламя — лепесток того пламени, что вечно горит в сердце лета, того пламени, которое они зажигали вдвоём.

Впрочем, хозяин таверны, чей облик ускользал даже от дивных, по-прежнему беседовал с кем-то из гостей; значит, опасности не было. В таверне и враги заключали временный мир, это правило для всех — никаких ссор в этих стенах, иначе выведут свои же, и больше не найдёшь пути сюда, как ни старайся.

Лорд Осени тихо рассмеялся:
— И Каем речёт ныне своего лорда лишь его Королева...

Лорд и леди трав и цветов переглянулись, и во вновь сомкнутых ладонях появилась дикая роза. В молчании все трое смотрели, как белеют алые, точно кровь, лепестки.

...Ныне все розы белы, как отчаянье моё, как возмездье... — шепнул студёный ветерок — должно быть, кто-то неплотно прикрыл двери.

@темы: зима, Хранители года, сказки

---

Поезд к звёздам

Когда полусонные пассажиры последнего поезда метро выбираются на перрон конечной станции, в передний вагон проскальзывает незаметно белая кошка. В депо проверяют вагоны — вдруг кто-нибудь заснул и проехал конечную станцию, но кошка будто растворяется в воздухе, оставаясь незамеченной, как умеют только они — кошки. Гаснет свет, уходят люди, а поезд остаётся ждать утра. Ровно в полночь в темноте вспыхивают янтарные огоньки кошачьих глаз, и, будто в ответ, загораются фары — сине-голубой поезд оживает и трогается с места. Поезд стремительно набирает ход, но в тот момент, когда нужно повернуть на кольцо, кошка издаёт странный мурлычуще-стонущий звук — и поезд сворачивает на лёгший в сторону путь — прямо в стену. И проходит сквозь стену, будто став одним из тех призрачных поездов, что никогда не придут к конечной станции, навечно оставшись в пути.
За стеной — бездна, расцвеченная огоньками звёзд...
Сине-голубой поезд мчится меж звёзд по сплетённым из лучей призрачным путям, мягким сияньем переливаются туманности, отражаются в стёклах окон и на гладком полу, как в воде. Белая кошка призраком сидит на сиденье, чтобы не ходить по звёздам, и смотрит в сияющую тьму.
Наутро смирный поезд снова подчинится рукам машиниста, но сейчас — ночь, где он вольный странник, призрачные тропы звёздных птиц, мерцание туманностей и блистающие огни звёзд, дивная музыка их душ по ту сторону слуха — только для него — и кошки.

@темы: сказки города N, кошки, дети Мау

---

Драконо-рыцарский союз

Это должно было стать отдельной историей "по мотивам", но, похоже, это таки история Рыцаря и Дракона из "Драконоборца". В чем-то концы с концами не сходятся - потому что я не ставила задачу написать именно про них.
Краткое содержание: рыцарям положено сражаться с драконами, но при этом нигде не сказано, что рыцарям и драконам запрещено заключать взаимовыгодный союз.
Примечание: написано на ФБ-2015, бета Хикари-сан; читается: Траарн, Родерик, Катрин

Рыцарям положено сражаться с чудовищами и убивать их. К чудовищам относят и драконов. Драконы, разумеется, имеют по этому поводу своё мнение, но его отчего-то никто не спрашивает. Принято ведь защищать людей от чудовищ, а не наоборот…
— Эй, чудище! — рыцарь, с сожалением хлопнув по крупу коня, веля убираться подальше, прислушался к грохоту в пещере. Уж не опередил ли его кто? — Выходи, убивать буду!
В ответ из пещеры вылетел шлем. Рыцарь легко уклонился, подобрал ржавый погнутый шлем, оглядел задумчиво.
— Это «да» или «подожди немного, я доем твоего предшественника»? — осведомился он у темноты входа.
— Доколе! — возопили в пещере. Рыцарь даже отшатнулся. — Доколе, я спрашиваю! Что ни рыцарь, так с оскорблениями сразу — «чудище» да «змеюка»! А может, с точки зрения драконов, это вы, люди, чудища бескрылые с голой кожей! Что ни рыцарь — так в драку лезет, а я, может, не в настроении, я, может, мирный и подремать после обеда хочу! Все вы, рыцари, чудища некультурные!
Рыцарь присел на камень у входа, топор поставил рядом (оружие не рыцарское, но этот рыцарь не дурак был на чешуйчатую зверюгу с мечом кидаться!).
— Довели? — сочувственно спросил он у темноты входа.
— Шёл бы ты, а? — безнадёжно попросила темнота. — Или ты принципиально наш род ненавидишь?
— Да, в общем-то, нет, — подумав, отозвался рыцарь. — Бог ведь даже комаров зачем-то создал, наверное, и драконы зачем-то нужны. Творцу виднее.
В пещере поперхнулись. Потянуло дымком.
— Вот с комарами меня ещё не сравнивали, — пробормотал невидимый дракон. — Кстати, а рыцари зачем нужны?
— Служить справедливости и сюзерену, защищать слабых, — перечислил рыцарь.
— Определённо, замысел Творца непостижим даже драконам…
— А что ты против рыцарей имеешь? — решил обидеться за соратников рыцарь.
— Издеваешься? — удивились из пещеры. — Живёт себе высококультурное образованное существо, размышляет о бытии и высоких материях, тут является неумытый дикарь в железках и начинает сыпать угрозами и оскорблениями!
— Это ты кого неумытым дикарём обозвал? — оскорбился рыцарь, берясь за топор.
— Вот видишь, — вздохнул грустно невидимый дракон. — То, что вас легко спровоцировать, только доказывает ваше бескультурие…
Рыцарь плюнул, поставил топор — что толку руки прежде времени утомлять.
— Ты бы вылез, что ли, — сказал сердито.
— Ну да, — отозвался дракон. — Ты драться будешь.
— Буду, — согласился рыцарь. — Как положено. Так что вылезай и пытайся меня слопать, как полагается уважающему себя чудовищу.
— Неприёмный день, — высокомерно заявил дракон. — Приходи завтра. Или через месяц.
Рыцарь прикинул направление ветра, молча поднялся и принялся таскать к пещере охапки зелёных веток.
— Ты что это там делать собрался? — забеспокоился дракон.
— Что-что, — буркнул рыцарь. — Выкуривать тебя буду, вот что. Сам вылезешь, как дыма надышишься.
Сквозь кусты проломился ещё один рыцарь. Обнажил громадный меч, встал перед входом в пещеру и завопил:
— Вылезай, змеюка, конец тебе пришёл!
— Позвольте, — сказали из пещеры, — но сэр-как-его-там высказал свои претензии на мою голову первым.
— Найдите себе своего дракона, благородный сэр, — озлился первый рыцарь, — и убивайте его!
Из пещеры подозрительно зафырчали и зашипели.
Второй рыцарь откинул забрало и простодушно извинился.
— Прошу прощения, сэр, я вас не приметил... Тогда я подожду окончания вашей встречи с чудовищем.
— Не положено, благородный сэр, — заявил первый рыцарь. — В Кодексе сказано: «А буде рыцарь дерётся с чудовищем каким, негоже в бой вмешиваться, ибо рыцарь тот может совершать подвиг, давши некий обет».
— А, так вы подвиг совершаете, — огорчился второй рыцарь. — Приношу свои извинения… — и отправился восвояси.
— Там что, и вправду так говорится? — из пещеры высунулась любопытная зубастая морда размером поболе рыцарского коня.
— Да нет, — отмахнулся рыцарь. — Кто только нынче Старый Кодекс наизусть знает?
— А ты, значит, знаешь? — задумчиво уточнил дракон.
— До последней буквы, — подтвердил рыцарь.
Дракон вылез целиком — бронзовая чешуя, четыре когтистые лапы и прижатые к бокам кожистые крылья, лобастая голова на длинной шее, украшенная короной из трёх пар загнутых назад рогов, хвост, оканчивающийся шипастым набалдашником. Янтарные глазищи с вертикальными зрачками вперили взгляд в рыцаря, отчего тот почувствовал себя неуютно.
— Давай знакомиться, рыцарь Кодекса. Настоящее имя драконы доверяют лишь своим родичам или паре, но ты можешь называть меня просто «дракон» или же «Траарн», что близко по значению к моему истинному имени.
— Родерик, — хмуро сказал рыцарь, на всякий случай отодвинувшись от зубастой пасти, где клыки были длиной с кинжал у него на поясе. Достойному противнику отчего не назвать своего имени? — Теперь уж Безземельный, какой там титул… Только и имущества — конь да рыцарские шпоры.
— Голова-то тебе моя зачем, рыцарь-без-доспехов? — с любопытством поинтересовался дракон, усаживаясь на хвост почти по-собачьи. Толстую кожаную куртку с нашитыми металлическими пластинками и шипами и вправду доспехом назвать было затруднительно, хотя в наличии рыцарского звания сомневаться не приходилось — это было в осанке, в манере держаться. — Трофея захотелось?
— Нужна мне твоя голова, — отмахнулся рыцарь, несколько уязвлённый упоминанием о заложенных ростовщику доспехах. Будто от дракона они бы спасли! — Над камином не поместится. Вот награда за убитое чудовище и восьмая часть от сокровища… Глядишь, хватило бы выкупить заложенное имение, да и долги оплатить по налогам ещё осталось бы. И на доспех полный рыцарский, и коня заводного…
— Сокровища? — повторил дракон. — Как же, сокровище… — Поманил когтистой лапой: — Поди, сэр рыцарь, погляди на сокровища драконьи легендарные…
Рыцарь подумал, но подошёл. Может, не съест зверюга крылатая собеседника сразу, коль уж о высококультурности твердит…
Вот только в пещере, кроме каменного ложа, художественно расставленных вдоль одной из стен рыцарских шлемов, погнутых кирас и рогатых черепов, ничего не было. Разве еще пара изрядно стёршихся монеток, принадлежность которых определить было крайне затруднительно.
— Гм, — дипломатично сказал сэр Родерик, посторонившись, чтобы на него не наступил вошедший следом дракон. — Пустовато…
— И ведь каждый проходимец, считающий себя рыцарем, норовит ограбить бедного дракона! — патетически возгласил дракон, хватаясь за сердце. — А принцессы — так им тоже подавай сокровища, да ещё принца с конём в придачу! Потом уж и сам готов выкуп заплатить, только чтоб забрали принцессу эту! И принцы всё больше стороной проезжают, не желают спасителями быть — принцесс-то куда как больше. А я — корми, утешай и приданое ещё собирай! Я дракон, это мне положено выкуп получать! Лучше б в пещере прибрались, что ли, хоть какая-то польза бы от них была…
Рыцарь подобрал непонятную монетку, повертел в пальцах.
— А сокровище-то куда делось?
— Ограбили, — нехотя признался дракон. — Не вздумай рассказывать кому — съем!
— Будто кто мне поверит… — пробормотал изрядно озадаченный рыцарь. Ограбить живого дракона — это, знаете ли, вам не шутки. — Не выследил-то почему?
Всем известно было, что за покушение на сокровища дракона неразумный расплачивался жизнью. Даже если то и была-то пара монеток — своё сокровище драконы берегли рьяно и находили вора всегда. Поговаривали, что драгоценные украшения и злато-серебро, полежав в драконьей пещере, приобретали не только необычные свойства, но и настолько пропитывались драконьим духом, что драконы могли найти украденное на любом расстоянии.
— Артефакт у них был, — проворчал Траарн. — Такой, что зов моих сокровищ заглушает. А нюх отбили травкой какой-то, я три дня чихал потом. Ну что, будем драться или как?
— Награды за твою голову даже на лечение последующее не хватит, — вздохнул рыцарь, выбираясь из пещеры. — Я-то на восьмую часть сокровища рассчитывал…
Половина — короне, из оставшейся половины владелец земель, на которых убит дракон, обязан выделить долю его победителю.

— А если нам союз заключить? — предложил дракон, вылезший следом. — Вижу, тебе деньги тоже пригодятся. Допустим, находишь ты девицу подходящую, за которую наверняка выкуп дадут, я её похищаю. Потом ты её спасаешь, и выкуп мы пополам делим. Сегодня здесь, завтра — там, никто и не поймёт ничего.
— О странствующих рыцарях я слышал, — сказал сэр Родерик задумчиво. Из кустов высунулась морда заскучавшего рыцарского коня, не иначе, пришедшего проверить хозяина на степень погрызенности драконом. — Но чтоб странствующие драконы!
— Много ты понимаешь, — буркнул дракон. — Мне теперь житья не дадут — дракон без сокровища!
— Собрать заново? — сочувствующе предложил сэр Родерик, по себе знающий, каково остаться без монеты в кармане.
Выразительные на диво драконьи глазищи стали вдруг пугающе неподвижными, змеиными.
Сквозь кусты, невежливо отпихнув любопытствующую конскую морду, проломился добротно одетый человек, по виду — зажиточный горожанин. Подойдя с самым отсутствующим видом, он положил несколько монет у лап дракона, развернулся и отправился тем же путём обратно.
Проводив бедолагу взглядом, рыцарь отпустил рукоять кинжала — того самого, которым мучения противника прекращали:
— И что это было?
— Представляешь, сколько времени мне этак собирать сокровище заново? — дракон недовольно фыркнул, выпустив облачко пара из ноздрей. — А принцесс на выданье в округе нынче не водится.
— Мне столько не прожить, — оценил сэр Родерик. — Не по рыцарскому кодексу это — союз с драконами заключать… Впрочем, букву Кодекса я не нарушу, да и не дружить же с тобой собираюсь!
— Взаимовыгодное сотрудничество, — подтвердил дракон. — Мне — сокровище, тебе — выкуп за родовые земли. Драконий Кодекс и маменька тоже, знаешь ли, дружить с рыцарями не велят.
— А ты, такой большой и грозный, всё ещё боишься гнева маменьки? — ехидно спросил рыцарь.
— А ты видел хоть раз дракономаму? — не менее ехидно ответствовал дракон. — Драконы всю жизнь растут и силу набирают! Матушку лучше не сердить…
Сэр Родерик представил, подумал и мудро решил не развивать тему дракономатушек.
— Компаньоны? — полувопросительно сказал дракон.
— Компаньоны, — рыцарь торжественно пожал когтистый палец на протянутой лапе.
Первый в истории драконо-рыцарский союз был заключён.

* * *

Оказалось, у драконов тоже есть недостатки. Кроме того, разумеется, что они здоровенные, чешуйчатые и трудноубиваемые огнедышащие зверюги с крыльями. У Траарна оказалась аллергия на кору заморского коричного дерева, которую в молотом виде модно было добавлять в выпечку, сладости и бодрящий напиток из зёрен.
— Такое дело провалил! — ругался сэр Родерик. — Сундук золота был бы наш! А ты даже подводу с припасами и приманку упустил — есть-то что будем, дракон недоубиенный? Я для тебя охотиться не буду!
— Аллергия у меня, — смущённо оправдывался Траарн. — Кто ж виноват, что они пряности тут же везли, и всё корой этой проклятой пропахло?
Чихающий дракон для показательного драконоубиения был совершенно не пригоден — того и гляди, спалит ненароком компаньона.

В этом городе можно было больше не показываться…
Пойдут слухи ещё о рыцаре и драконе, вдвоём обирающих людей… Между прочим, они честно получали деньги за проделанную работу — нужно было отыскать подходящий город (рядом — непременно глубокая река или озеро, значит, мелкие города не слишком годятся, на судоходных реках чаще стоят крупные) и девицу, оценить благосостояние её родителей или возлюбленного, в случае наличия такового, потом эту девицу надо было похитить, а потом ещё и поединок убедительно изобразить… А если девиц подходящих не находилось — приходилось запугивать горожан, порушив парочку стен и спалив несколько сараев, да потом опять же смерть свою от меча доблестного защитника города рыцаря Родерика изображать — и упасть куда-нибудь в реку или озеро, чтоб труп потом не предъявлять… А от этого так потом голод одолевает!

* * *

То ли компаньоны оказались такими невезучими, то ли люди — страннее, чем им казалось. Золото собиралось медленно, а девиц сэру Родерику порой приходилось «спасать» от чудовища безвозмездно — родители, обрадованные тем, что не придётся заботиться о приданом и женихах, ни в какую не желали выкупать девиц. Спасать города оказалось куда как выгоднее, хотя и сложнее. Но сокровища, по глубокому убеждению всякого дракона, лишними не бывают.

В четвёртом по счёту городе компаньоны столкнулись с непредвиденными обстоятельствами.
— Эт-то что? — ткнул когтистым пальцем дракон в направлении тех самых обстоятельств.
К столбу сразу за городской стеной привязана была оборванного и побитого вида девица. Как видно, у горожан были странные представления о предпочтениях драконов.
— Жертва, — невозмутимо отозвался сэр Родерик, предварительно убедившись, что его с городской стены не видно. — Невинная — наверное — дева.
Невинная — наверное — дева протестующе замычала сквозь кляп.
— Кому?
— Чудовищу. То есть тебе, — сообщил рыцарь. — Как положено.
— Кем это положено?! — возопил дракон. — Я не ем людей, и невинных девиц тоже не ем! От них вообще несварение делается!
— Легендами положено, — сэр Родерик подозрительно прищурился. — Если ты людей не ешь, куда же рыцари девались?
— Я их не ел, — огрызнулся дракон, — только надкусывал! Я же защищался!
— Жертву ты можешь не есть, но принять обязан! — твёрдо заявил рыцарь. — Она же рыжая.
— И что? — не понял Траарн, как раз прикидывающий, как бы ему отвертеться от нежеланного подношения. Он бы предпочёл барашка пожирнее, а не неумытую тощую девицу!
— Значит, ведьма, — доходчиво разъяснил сэр Родерик. Жертва злобно зарычала сквозь кляп.— Принято, что все рыжие — ведьмы, хотя далеко не все ведьмы — рыжие… Проще говоря, если ты жертву не примешь, её всё равно или сожгут, или камнями забьют. А если примешь — я, как рыцарь, обязан буду её спасти от чудовища. Поскольку мы компаньоны — ты мне отдашь девицу за, скажем, пять процентов сверху к своей доле.
— Пятнадцать! — немедленно отреагировал Траарн.
— Десять — и точка, ящерица ты с крыльями! — возмутился бессовестному грабежу рыцарь, хватаясь за меч. — Это же даже не принцесса! И вид у неё совсем не прекрасный!
Девица попыталась лягнуть рыцаря, но не преуспела.
— А за ящерицу… — начал было дракон.
Со стены раздались подбадривающие вопли — горожане разглядели за драконом рыцаря. Сэр Родерик нехотя вынул меч и изобразил картину «героический, но очень глупый рыцарь нападает на злобного дракона».
— Может, ты меня сразу тут убьёшь, и без девицы обойдёмся? — с надеждой спросил Траарн, выдохнув для правдоподобности пламя. — Можешь даже пнуть дохлого меня пару раз для убедительности… если сапог не жаль.
Суровое лицо едва успевшего увернуться от сгустка огня рыцаря не оставляло никаких надежд успешно отвертеться от принятия жертвы. Жертва злобно мычала и пыталась прожечь взглядом.
Тут солнце скрыла огромная крылатая тень.
— Мама! — панически вскрикнул Траарн. Цапнул в когти рыцаря и девицу вместе со столбом и дунул во все крылья, улепётывая от обозлённой родительницы, совсем не желая ей объяснять, почему водится с нехорошими рыцарями и подозрительными девицами. И куда делось сокровище.

* * *

Девица оказалась приобретением вредным и ни в какую не желала прислушиваться к доводам разума. Перво-наперво, освободившись от пут и кляпа, даже не умывшись (сразу видно неблагородное происхождение, по меткому замечанию сэра Родерика), она дала пощёчину рыцарю и пнула в челюсть пытавшегося отдышаться после стремительного бегства дракона. За враньё. И никакие доводы вроде тех, что город они и вправду освободили от присутствия дракона, её спасли, а имущие вообще должны делиться с неимущими (то бишь с ними, рыцарем и драконом), на девицу Катрин не действовали совершенно.

Она деятельно взялась за перевоспитание компаньонов. Те быстро научились уклоняться от оплеух и пинков неблаговоспитанной девицы, осознали свою неправоту и попробовали удрать, раз уж Катрин не желает уходить сама. Безуспешно.
— И удрать ведь пробовали, — жаловался Траарн. — Чтобы она нас в ближайшем же городе и сдала — фальшивые, говорит, они рыцарь и дракон… Я что, на дракона не похож? И каждый себе сокровище зарабатывает, как может. Сама бы попробовала! И зарядку для хвоста и крыльев я делать больше не буду, и бегать тоже — ничего я не толстый, у меня сложение такое!
— Съешь её, — посоветовал рыцарь, выслушивавший жалобы компаньона уже второй час, — и дело с концом.
— Неудобно, — вздохнул дракон. — Спасли вроде как — а потом съедать? Постой, а тебе разве не положено девиц невинных спасать? От чудовищ?
— Нигде не сказано, — огрызнулся рыцарь, — что спасать нужно дважды! Я свой долг рыцарский уже выполнил. И вообще, мне привычнее чудовищ убивать и зло искоренять.
Дракон вздохнул понимающе. Нет, спасение девиц — дело вредное для здоровья. И для сокровищ — вредное. И вообще, этим должны профессионалы заниматься, а не любители вроде них с сэром Родериком.

Существование союза рыцаря и дракона оказалось под угрозой. Траарн уже боялся проболтаться во сне, где припрятал заработанное вместе с долей рыцаря, отдавшего деньги ему на хранение. Возвращаться домой тоже не хотелось — там мама сердится. И куда как веселее путешествовать с сэром Родериком…
Может, попросить кого из приятелей, чтоб похитили девицу?..

@темы: рыцари, ...прозваньем - дракон, "Драконоборец", сказки

---

Хранительница кошек

Краткое содержание: У кошек нет ангелов-хранителей, и всех девяти жизней порой не хватает, чтобы спасти маленького котёнка…
Примечания: написано на ФБ-2015; бета Хикари-сан

Осенью темнеет быстро — Илари поёжилась и прибавила шагу, торопясь попасть домой. Из темноты одного из переулков, мимо которых девушка спешила пройти побыстрее, тайком осеняя себя солнечным знаком, отгоняющим, как известно, любое зло, кто-то жалобно пискнул, и Илари остановилась, ругая себя. Вот так и попадают в неприятности… Пискнуло ещё раз — так жалобно и безнадёжно, что невозможно мимо пройти.
Нагнулась девушка — и разглядела в полумраке серый комочек. Котёнок… Не удержавшись, взяла на руки — и котёнок немедленно вцепился коготками в одежду, замурчал, потянулся мордочкой к подбородку, норовя отереться. Отпустить котёнка Илари уже не смогла. Живой же, тёплый. Замёрзнет тут или от голода пропадёт, не нужный никому…
— Много ли нам обоим надо? — решила она. — Прокормимся уж как-нибудь.
Так и поехал котёнок с ней домой.
Назвала Илари найдёныша Элькой — больно уж походила маленькая кошка длинными ушками и громадными зелёными, будто весенняя трава, глазами на узкой мордочке на эльфа в кошачьем обличии. Дивный народ на людей свысока смотрел и дела с ними имел неохотно — да ещё вечный спор о том, кто же любимейшие дети у Творца — Старший народ или Младший, то бишь эльфы или люди, — так что сама Илари и эльфа-то раз в жизни издалека видела. В детстве, когда ещё отец и матушка живы были.
Чтобы не было грустно и совсем уж одиноко, рассказывала за работой Илари — а на жизнь девушка зарабатывала тем, что плела кружева, — самой себе и кошке только что сложенные сказки. Сказки она складывала с самого детства, да рассказывать их кому-то стеснялась — простенькие ведь совсем, не чета балладам сказителей, что по дорогам бродят…
А Элька, внимательно навострив ушки, слушала, не перебивая, сказки о волшебных, поющих для своих капитанов кораблях, о лесных духах и юноше, ставшем хранителем леса, о принце, в душе которого жила солнечная птица, о цветах, хранящих память о каплях крови дивного крылатого зверя, из которых вырос первый алый цветок, луне, на которой живёт Лунный Котёнок, играющий с пятнышками, которые мы и видим, поднимая взгляд к ночному светилу, и звёздах, из которых иногда получаются человеческие души, и лишь иногда тихонько мурчала, вторя словам и позвякиванию спиц. Так и зиму прожили, вдвоём было куда веселее, не так тоскливо от заунывного свиста зимних ветров, тусклого света фонарей Нижнего города и тёмных ночей.
Ласковой и привязчивой оказалась Элька, выросшая к весне в пушистую дымчатую красавицу с зелёными, будто трава, глазами, по пятам за Илари ходила, будто собачонка, мяукала тревожно, когда хозяйка её запирала, собираясь за покупками, — будто боялась каждый раз, что не вернётся к ней Илари, потеряется, как однажды едва не потерялся маленький серый котёнок. А ночами частенько укладывалась сверху мурчащим тёплым клубком — и отступал кашель, часто мучивший девушку зимой и в непогоду — домик старый, щели кругом, так и несёт холодом, как ни затыкай. Хоть и маленький, а не прогревается толком печью.

По весне загуляла Элька с соседским котом, чёрно-белым красавцем. Побранила Илари заметно располневшую любимицу — нам самим есть нечего, а ты котят ещё принести собралась! — да и махнула рукой. Что поделать, раз весна да любовь… К лету окотилась кошка — шесть крохотных комочков, уже горластых, хоть и едва появившихся на свет, и не поднялась рука на них у Илари. Предлагал ведь сочувственно сосед — давай, мол, утоплю, что ты делать с ними будешь, кому раздашь потом, если выкормишь? Вон их сколько, кошек этих, по улицам бродит.
— Они живые ведь, как можно, — только и развела беспомощно руками девушка. — Найду им потом добрых людей, похожу по городу… Неужто совсем уж никому не нужна радость пушистая?
Так и остались все шестеро котят — солнечно-рыжий, светло-серебристый, черный, серо-полосатые двойняшки, обещавшие в будущем стать удивительно похожими на мать, и крохотный белый комочек — с кошкой, что вылизывала их и мурчала счастливо. Отвлекаясь от работы, любовалась Илари котятами, осторожно гладила кончиками пальцев тёплые спинки, умилялась открывшимся глазкам и крохотным розовым лапкам-ручкам с полупрозрачными коготками, трогала висячие ушки. Элька мурчала, ловила мягкой лапкой руку, бодала головой легонько, намекая: и меня погладь, не забывай.
Вот с едой только всё хуже становилось. Хозяин лавки, что покупал кружева Илари, разорился да и подался в другой город к детям взрослым, а другие брали кружева редко и неохотно — что им простенькая работа Илари, если модницы и модники предпочитают щеголять дивными эльфийскими кружевами, что не мнутся и служат куда как дольше, а простой люд обходится вовсе без них… Спасали пока ящик с выращиваемой съедобной зеленью, устроенный на подоконнике, да старые запасы, что быстро, впрочем, таяли. Да и нитки ведь на что-то покупать нужно…
Делила честно Илари последний кусок с кошкой, но отощавшая Элька, которую голод грыз изнутри всё сильнее, ходила по пятам, мяукала, намекая: не питаются хищники похлёбками из лука да гороха с горсточкой невнятной крупы, им мяса надо. Молоко пропадёт, котят кормить уж и так нечем, себя сжигает — одна шкура лохматая да глаза зеленющие остались.
— Непутёвая ты, — пеняла Илари, стараясь не показать, как тревожат её острые косточки исхудавшей любимицы под ладонью. — Шла бы мышей ловила или птицу какую поймала — всё еда ведь и тебе, и котятам!
— Мурр, — выводила кошка, отираясь об ноги и заглядывая вопросительно снизу вверх в лицо.
Элька и впрямь была непутёвой, не хватало ей ловкости, присущей вроде бы всем кошкам, прыгала она и на подоконник тяжеловато, а уж за птицей или мышью и вовсе поспеть не могла…
— Мне, что ли, мышей тебе ловить? — вздыхала девушка. — Так у нас и мышам-то питаться нечем… Хлеба — и то нет.
Кошка мяукала жалобно, ластилась, в глаза заглядывала — и пищали глазастые пушистые разноцветные комочки-котята, которые тоже хотели есть. Рыжик, Серебрянка, Малышка Эль, её двойняшка Рысь, прозванный так за буйность нрава, Черныш, в отца пошедший, и маленькая белая Котинка.
На лучшее надеялась Илари, за любую работу взяться готова была, хоть и умела только кружева плести да вышивать, но на похлёбке из травы да без хлеба слабела с каждым днём, ходить и искать всё тяжелее, и кашель мучил всё чаще, заставляя задыхаться. Много ли наработаешь так? Подработала тут и там пару раз — и только… Вот и остаётся снова кружево плети, пока нитки есть, авось что-то да продать удастся, круп и хлеба купить, повезёт — и на кусочек мяса выкроить для Эльки…
Ловкие пальцы делают всё сами, постукивают спицы, рождая узор — цветы диковинные да листья, а от складываемых тут же сказок на душе становится светлее. Жаль, что сказками этими сыта не будешь…
Пару раз сердобольный сосед-сапожник заносил кусочек мяса или пару пирогов сытных. Илари неловко до слёз было, но брала и благодарила — не одна ведь, вон кошке с котятами есть надо, ей-то самой и похлёбки хватило бы.

Но тут новая беда: ушла и не вернулась Элька, осиротив котят, которым и было-то два десятка дней. Может, наелась с голоду отбросов, что от крыс отравой посыпали. Или забралась в дом к кому, кусок мяса стянула — тут её сгоряча и ударили… Ходила, искала, звала Илари, людей расспрашивала — да толку не было. Только и мерещилось порой из тёмного угла мяуканье жалобное знакомое. За голову бы схватиться впору, да только руки опускаются. Чем кормить, на что молока купить? Котята пуще прежнего пищат, из ящика вылезти пытаются.

В Средний город сходив и не продав ничего толком, не выдержала Илари. Камень подобрала и запустила, улучив момент, когда рядом людей не было, в стаю жирных, вальяжных голубей, что расхаживали важно, не боясь ничуть людей. Стая взлетела всполошённо, шумно хлопая крыльями, и остался на земле один голубь, ковыляющий неловко, волоча подбитое крыло.
— Прости, птица, — извинилась Илари, подобрав птицу и неумело откручивая ей голову, едва не плача. — Я не одна ведь, котята у меня, не могу я смотреть, как они с голоду умирают… Я ведь в ответе за них теперь вместо кошки.
Дома ощипала и выпотрошила птицу, от которой без перьев и не осталось ничего толком, сварила бульон да напоила котят из соски самодельной. Упирались котята, отворачивались, мяукали жалобно: молока материнского просили. Да всё ведь лучше, чем вообще ничего!
А наутро поодаль от забившихся в угол ящика котят нашла скрюченный рыжий комочек. Рыжий котёнок не выдержал первым… Мяукали тоненько проснувшиеся котята, мать звали да есть просили, а Илари глотала слёзы, баюкая в ладонях остывшее крохотное тельце. Не уберегла…
Два дня откармливала пятерых котят остатками бульона да отчистить тряпочкой мягкой пыталась — без матери трогательные пушистые комочки очень быстро превращались в поросят, а перемазанная шкурка совсем не грела. Мяукал громче всех маленький Серебрянка, охотно пил бульон и добавки на радость Илари требовал, явно намереваясь выжить любой ценой, рычал детским ещё голоском Рысь, грызя соску, выбраться из ящика пытались и самостоятельно на поиски матери пуститься Малышка Эль и Черныш, попискивала тоненько самая маленькая из выводка Котинка. Котята выглядели бодрыми и умирать явно не собирались, мяукая на разные голоса так, что у Илари в ушах порой звенело.
Едва саму себя не превзойдя, сплела она кружево дивное и тонкое — там среди листьев порхали птицы, распускались диковинные цветы, стелилась вязь замысловатого изящного
узора, на эльфийские письмена похожего. Продав удачно, не трав себе купила от мучившего кашля и боли в груди, не хлеба — немного круп и главную драгоценность — молоко.

Отпаивала котят подогретым молоком, радовалась за них: теперь-то все жить будут, каждому найду потом человека хорошего, а одного себе на радость оставлю — опустел дом без Эльки и мурчания её ласкового.
Вечером следующего дня умер ещё один котёнок. Илари, увидев, что Серебрянка, всегда бодро требовавший добавки, забился в угол и не двигается, взяла его в руки, пытаясь отогреть холодное тельце. Котёнок сперва кряхтел тихонько, потом беззвучно уже разевал розовую пасть, чуть шевелил передними лапками, обхватывая палец, — задние не двигались совсем. Илари — и вовсе не плачет она, отец всегда сердился, слёзы видя, — просто глаза устали за день, — пытаясь отогреть дыханием, винила себя. Может быть, нельзя было позволять ему есть так много? Неужто перекормила?.. Легче было бы отдать тогда соседу слепых котят, чем видеть, как — на твоих глазах…
А потом, через день, один за другим, погибли ещё двое. И не от перекорма уж никак. Бодрый котёнок как-то враз становился вялым, с трудом ходил — разъезжались задние лапки — и норовил забиться в тёмный уголок. Как ни старалась Илари, забросив на этот день работу, — и ящик поменяла, подстилку выкинула — вдруг зараза какая? — и котят по отдельности каждого вымыла, и заговоры, что бабушка ещё в детстве выучить заставила, читала, — спасти их не сумела.
— За что? — шепнула Илари, глотая слёзы и поднимая глаза к потолку, будто надеясь увидеть сквозь него небо и храм небесный. — Их — за что? Они беззащитные ведь… О, я хотела бы стать той, кто будет хранить кошек и другое зверьё!
Мяукали жалобно оставшиеся котята, смотрели просяще.
— Я расскажу вам сказку, — сквозь слёзы шепнула Илари, держа бережно холодный комочек в ладонях. — С давних пор приставлены к людям ангелы-хранители, что берегут их и выручают из бед. У кошек же — только девять жизней, которых порой оказывалось слишком мало, ведь мир огромен и суров, а маленькие кошки противостояли ему в одиночку, с помощью лишь когтей и клыков… Было бы так и дальше, но взмолилась однажды человеческая девушка: Боже, ведь мир так велик, а звери в нём совсем беззащитны! Названы они меньшими братьями нашими, а уберечь от бед мы их не в силах. Не могу я спасти даже кошек своих, так дай мне сил, чтобы уберечь всех кошек на свете, что приносят нам радость и без устали бдят рядом, когда мы спим, и хранят наш сон! Услыхал Творец просьбу, понял, что от сердца чистого она, — и даровал девушке силу беречь от бед и злых людей меньших братьев и сестёр, и дал ей в помощь Семерых.
Ступают рядом с Хранительницей кошек медно-рыжий, с глазами цвета мёда, Солнечный кот и серебристо-серый, будто летние сумерки, Сумеречный кот, с глазами, сияющими лунным светом. Следом идёт серая кошка с глазами зелёными, будто трава, а за ней — чёрный кот с белым пятном на груди и серо-полосатые двойняшки, брат и сестра, и катится последним беленький пушистый комочек.
Сплетает Хранительница кружево, на которое прикрепляет небесные звёзды, выкладывая дивный узор созвездий, Солнечный кот прикатывает солнце поутру, будто домашняя мурлыка — клубок, Сумеречный же к ночи пригоняет клубок-луну да выцарапывает порой с небес звёзды — те, упав, прорастают цветами — те же звёзды, что успеют собрать ангелы, станут когда-нибудь людскими душами…
Хранительница и семь её кошек спускаются ночами с неба, ходят среди людей — и ни один бездомный котёнок не останется голодным и непременно обретёт своего человека — кто-то поутру обнаружит на своём пороге пушистый глазастый комочек; не останется безнаказанным тот, кто травит бездомных кошек, и без награды — добрая душа, пекущаяся о беззащитных мурлыках…

От сказки стало чуть легче на душе, да и котята, двойняшки Малышка Эль и Рысь, смотрели бодро, глазки ясные, блестящие…
Уж этих-то выкормлю, — решила Илари. — И разлучать не буду, обоих себе оставлю, прокормимся уж как-нибудь. Не век же неудачи у меня будут.

Ещё через день один котёнок всего у неё остался, Рысь, лишившийся серо-полосатой двойняшки, с которой не расставался никогда, спал рядом, распихивая остальных котят, растерянно сидящий теперь в ящике, который был слишком велик для него одного.
Тяжело работать, когда голодно и на душе камень будто, да куда денешься. Только не те уже узоры получались у Илари…
Уж не съела ли чего голодная кошка, успев покормить котят, прежде чем пропасть самой? Городские отбросы частенько посыпали отравой — от крыс. Илари не любила выпускать Эльку из дому, да разве ж кошку удержишь запертой дверью?
Люди виноваты в своих бедах сами, но невинные животные-то при чём? За что ни в чём не повинных котят губить? У людей, говорят, есть ангелы-хранители, а у кошек — нет никого, их и защитить некому, девять жизней — и то не спасают…
Стал неохотно пить молоко всегда бодрый и самый шумный из всего выводка Рысь, в угол частенько забиваться. Илари уж боялась ночи — ночами вцеплялась болезнь крепко не
только в неё, но и в котят, наутро бодрый вечером котёнок едва шевелил лапками…
Держала девушка Рыся в ладонях, грела, мысленно веля заразе, чем бы она ни была, уходить, представляла свет белый, что вымывает болезнь из маленького тельца. Вялый котёнок, полежав так в ладонях, оживал, даже ушки вновь торчком становились, ходить начинал снова, хоть лапки и разъезжались. Не кричал уже — плакал жалобно, будто ребёнок, лишь на руках умолкая, — сердце разрывалось от жалости, но держать его всё время на руках Илари не могла. Только не помогло и лечение неумелое, не была Илари целителем, лишь отсрочить конец сумела.

Котёнок, опрокинувшийся на бок, пытался приподняться, перевернуться, но лапки не слушались. Взятый на руки, притих, зарылся мордочкой в ладонь и не двигался больше.
— Холодный совсем… Не уберегла, никого не уберегла, — непослушными губами сказала сидевшая прямо на полу, спиной к кровати прислонившись, Илари и не услышала своего голоса. — Прости, Элька, не уберегла я твоих котят…
Лопнуло что-то в груди, давившее всё это время, и солоно стало во рту, затуманилось всё перед глазами.
Всё реже дышал маленький серый котёнок в ладонях, а ослабевшая Илари впадала в странное забытье.
И мнилось ей — отворилась дверь и вошёл громадный чёрный кот с белым пятном на груди — точь-в-точь кавалер Эльки, только крупнее. Поднялся на задние лапы и, ступая, будто человек, подошёл и склонился над ней, коснулся мягкой лапой лба.
— Спи, — сказал человеческим голосом кот. — Спи. А я расскажу тебе сказку. Издавна приставлены к людям ангелы-хранители, у кошек же не было никого, кто мог бы уберечь их от бед. Было так, пока не пожелала от чистого сердца человеческая девушка стать той, кто беречь будет всех кошек на свете… Ступает по небу Хранительница кошек, глядит сверху, не обижает ли кто её подопечных, выручает из беды тех, кто к ним добр, наказывает жестокость: не нашёл в себе капельку доброты для пушистого создания — будут преследовать тебя неудачи, пока не задумаешься; и — идут рядом с ней Солнечный кот, чья шерсть — будто медь, а глаза — цвета мёда, и Сумеречный кот, чья шерсть серебриста, как летние сумерки, а глаза сияют лунным светом. И ступают след в след за Хранительницей и небесными котами серая кошка с зелёными, как трава, глазами, чёрный кот и серо-полосатые двойняшки — кот и кошка, клубочком катится белый котёнок…
Илари засыпала, и чуть примурлыкивающий голос странного гостя становился всё тише. И вот уже вокруг — зелёный луг, пушистые метёлки травы щекочут колени, а прямо в синее небо ведёт тропа, густо-густо заросшая весёлыми пушистыми одуванчиками по обочине. Засмеявшись — просто так, потому что было очень хорошо и легко на душе от яркого пушистого солнца в небе, от пения птиц и бездонной синевы с редкими перьями облаков над головой — она побежала по тропе вверх, ничуть от того не уставая. И вышли ей навстречу два громадных кота — солнечно-рыжий, с глазами цвета мёда, и серебристо-серый, будто летние сумерки, с глазами, будто маленькие луны.
Ступала следом пушистая серая кошка с зелёными, будто трава, глазами, ласково мурлыча, а за кошкой — чёрный кот и пушистые серо-полосатые двойняшки, шедшие бок о бок, и последним катился маленький белый клубочек-котёнок…
Склонили головы рыжий и серебристый коты перед ней, молвили человеческими голосами:
— Хранительница…
Засмеявшись, Илари назвала их:
— Солнечный кот, Сумеречный кот. А вот и Черныш, и Малышка с Рысью, и Котинка!
Ласково мурлыкала серая кошка:
— Веррно всё, веррно…

Ступает по небесным тропам Хранительница кошек, и по правую и левую руку от неё
— ступают Солнечный и Сумеречный коты, след в след идут серая кошка и четверо выросших котят…

@темы: божества, легенды, кошки, дети Мау, сказки

---

Небесный принц и мечта водяного змея

Краткое содержание: у каждого есть своя мечта, и,чтобы стать могущественным драконом, маленькому змею может не хватать лишь самой малости. Хочешь стать драконом — будь им.
Примечание: написано на ФБ-2015, бета Хикари-сан; цинь — китайская цитра, лун — дракон; использована китайская мифология, также в тексте упоминается легенда, согласно которой любой карп может подняться вверх по порогам Жёлтой реки и, пройдя Вратами Дракона, обернуться драконом в награду за мужество. Змеи не слышат в прямом смысле слова, но они и не говорят нигде, кроме сказок.
Вот здесь есть аудиоверсия, озвученная замечательной и талантливой  Валькирия_
Посвящение:

Вансайрес

Эта сказка по картинке с самого начала предназначалась вам в подарок на день рождения, но на вопрос вы не ответили, а я в очередном приступе застенчивости не решилась подарить.и разговорам о любимом герое, в конце концов, история моих Лаоши и Луна, историей знакомства которых стала эта сказка, родилась именно из серии артов с Чанцинем и драконом.

На горе Огненной птицы жил Небесный принц, самый младший из богов. Богов в Небесном царстве было множество — старшие и младшие, да ещё целый сонм домочадцев и духов-помощников. Все обязанности между ними были распределены давным-давно — кто вызывал дождь на рисовые и кукурузные поля, кто следил за разливом рек, кто — за домашним очагом, кто покровительствовал охотникам и воинам, кто сопровождал души после смерти, — и найти себе постоянное занятие самому младшему богу было затруднительно. Что-то уж вовсе простое недостойно было его статуса божества, более сложное — уже распределено меж прочими. Да и, правду говоря, помогать старшим у принца получалось неважно. Дождь у него выпадал над рекой, река выходила из берегов и затапливала поля, люди бранились и лупили палками изображения драконов, которые, как известно, владыки вод, драконы обижались и жаловались Владыке Драконов, а тот — самому Небесному Императору. Тот гневался (небо темнело, приходили буйные грозы, молнии так и сверкали!) и поручал принцу что-нибудь другое, дабы всё-таки приучать к делу. Ведь когда-нибудь, когда люди позабудут старших богов — коротка и прихотлива память человеческая! — те уйдут, оставив младших вместо себя. Небесный принц с готовностью брался за порученное дело — и демоны и злокозненные духи разбегались, отпущенные из заключения добросердечным принцем, который не мог держать кого-то взаперти; у охотников рвались тетивы луков и ломались копья (зверей и птиц принцу тоже было жаль!), а молния случайно ударяла во дворец императора земного. Владыка небесный, рассердившись всерьёз, запрещал принцу покидать гору Огненной птицы. Принц, впрочем, не слишком огорчался, читая книги и изучая древние рукописи, коих было у него множество, и играя по ночам луне и звёздам на цине или флейте. Вот уж что действительно получалось у него хорошо! Если кто-то из людей оказывался в ночную пору подле горы, потом рассказывал друзьям и родным о волшебной небесной музыке, что радовала душу и заставляла грезить о небывалом.

В чаше горной долины таилось озеро с чистейшей водой, где плыли днём облака, а ночами — небесные цветы-звёзды и корабль-луна. На берег этого озера, где росло вечноцветущее дерево с плодами, дарующими вечную юность, любил приходить с цинем принц, играя музыку, что складывал сам.

Вечноцветущее древо, где алые цветы соседствовали с золотистыми спелыми плодами, осыпало его лепестками, звёзды тихонько вторили хрустальным звоном, и даже птицы и рыбки замирали, слушая дивную музыку.

Жил в озере водяной змей, что любил музыку Небесного принца и, едва заслышав лёгкие шаги, плыл к берегу и таился рядом, внимая рождающейся мелодии. Постепенно змей осмелел и вовсе стал выползать на берег, дабы слышать лучше музыку, что звала куда-то и пробуждала в душе смутное томление по чему-то недостижимому. Однажды он подполз совсем близко, приподнялся на хвосте, покачиваясь в такт волнам мелодии, ласкавшим его тело, и тогда музыкант, закончив играть, окликнул его.
— Здравствуй, — сказал Небесный принц, похожий в своих длинных бело-золотистых многослойных одеяниях на солнечную птицу.
— Приветствую Небесного господина, — прошипел змей. Удирать почему-то не хотелось, да и принц казался добрым. Ведь не может же быть злым тот, кто так дивно играет музыку?
— Я давно замечал тебя, — принц тронул запевшие под руками струны. — Отчего ты не приблизился раньше?
Змей мог бы ответить, что не по чину простому змею заговаривать с богом, пусть и младшим, но неожиданно для себя попросил:
— Сыграйте ещё, Небесный господин.
Принц, не чванясь, охотно исполнил его просьбу, и, пока восточный край неба не разгорелся розово-оранжевой каймой, отблеском солнечного огня, звучали одна за другой дивные мелодии. Музыкант стёр себе пальцы, а змей едва не потерял себя где-то между волн мелодий, открывающих врата в иные миры.
— Мне пора, — с сожалением прошипел змей и благодарно склонился в низком поклоне.
— Я буду рад, если ты снова придёшь слушать мою музыку, — улыбнулся принц — и улыбка его была чудо как хороша, — пряча в длинных рукавах одежд израненные пальцы.

Так началась странная дружба водяного змея и младшего из богов.
Змей выползал на сушу, заслышав знакомые шаги, склонялся в ответ на светлую улыбку и слушал, слушал, покачиваясь на хвосте в такт музыке, а порой и танцевал — ибо кто, как не змеи, лучше всех чувствуют музыку и способны следовать всем её переливам? — для Небесного принца, благодаря танцем за подаренную радость и навеянные мечты. И змеи умеют мечтать — у водяного змея была своя мечта, неосуществимая, но оттого ещё более дорогая, а музыка принца, казалось, делает невозможное чудо куда более близким — вот-вот дотянешься...

Однажды принц не пришёл в обычный час на берег, и змей, подождав до восхода над горой яркой звёзды, осмелился отправиться в павильон, где обитал младший бог. Не встретив слуг и иных препятствий на своём пути, змей добрался до покоев принца, что выглядели куда скромнее прочих, пышно изукрашенных комнат с шёлковыми занавесями, резными, изукрашенными золотом панелями и множеством драгоценных ваз с цветами.
— Мой принц...
Небесный принц, обложившийся со всех сторон древними даже на вид свитками и что-то сосредоточенно выписывающий из них, легко выводя кистью замысловатые значки, вскинул голову и рассеянно улыбнулся.
— Прости, друг мой. Я ныне наказан: мне запрещено покидать свои покои, пока Император небесный не смилостивится.

Небесный принц превосходно играл на цине и флейте, слагал мелодии и стихи, был, несомненно, умён и начитан, но отчего-то раз за разом оказывался непригоден для дел, к которым его приставляли...
Змей танцевал под мелодию флейты — ради этого принц оставил свои свитки — и думал о том, что боги и люди всё-таки похожи. Одинаково странные...

* * *

Если у нас есть мечта и есть одновременно тот, кто дорог сердцу, нам непременно хочется, чтобы он разделил нашу мечту, и это — знак высшего доверия.
— Я мечтаю стать драконом, — признался однажды змей, с разочарованием отползая от озера, чьи воды, по легендам, в час, когда всходила Вечерняя звезда, показывали истинную суть поглядевшегося в них. Воды по-прежнему отражали обыкновенного змея. Интересно, что видит там Небесный принц?
— Драконом? — оживился загрустивший отчего-то принц.
— Драконы — они... свободные, — вздохнул змей. — Могущественные. И у них есть небо. А у небесного моря — нет дна.
— Хорошая мечта, — мягко сказал принц, умолчав о том, что большинство драконов подчиняются богам, а диких совсем немного, и свободными им быть ровно до того, пока ведут себя тихо и незаметно, не вредя людям и богам.
— Неисполнимая, — змей свернулся подле, впитывая тепло.
— Отчего же? — возмутился принц. — Если драконом может стать рыба, пройдя испытания, то чем змея хуже?
У змея появилось вдруг дурное предчувствие.

Как оказалось — не зря. Принц, объявив: «Будем делать из тебя дракона», с энтузиазмом, достойным лучшего применения, принялся за дело.
— Драконы бывают нескольких видов. Золотые пятипалые драконы, самые могущественные из драконьего рода, считаются императорскими; зелёные драконы — владыки вод земных и небесных, они управляют ветром, вызывают дожди и следят за разливами рек...
Змей оглядывал свою чёрную чешую и думал, что золотым императорским драконом ему точно не стать. А принцам тоже полагаются золотые драконы?..
— Может быть, тебе стоит пройти через Врата Дракона, что на Жёлтой реке? — предлагал принц. — Вдруг да получится — и разом обернёшься драконом!
Змей возражал: в легенде говорится о карпах, а он на глупую рыбу никак не похож; к тому же у карпов есть опыт преодолевания порогов, а змеям этот опыт всегда был без надобности.
— И вообще, — добавлял он, — каким образом из небольшой змейки получится огромный дракон? Был бы я хоть покрупнее...
— Это же магия! — сердился принц и с головой закапывался в очередные свитки и делал какие-то расчёты. По известным правилам мироздания и математики, как одного из правил существования этого мироздания, дракон из змея никак не выходил. Из карпа, впрочем, тем более...
— Мой принц, сегодня на диво яркая луна, — делал змей попытку отвлечь принца.
— Интересно, влияют ли фазы луны на вероятность обращения одного существа в другое? — отвлечённо бормотал принц. — И какова при этом зависимость размеров получающегося существа от размеров существа обращающегося?
Змей совал морду под руку, пытаясь понять хоть что-то в тех значках и рисунках, в которые был погружен принц. Его рассеянно гладили по голове, как кошку, и отпихивали морду в сторону.
— Мой принц, в горной долине распустились ночные цветы, похожие на упавшие звёзды, — делал ещё одну попытку змей.
Принц вскидывал на мгновение невидящий взгляд:
— Возможно ли, что обращению поспособствует какое-то определённое растение или отвар из нескольких компонентов?
— Может быть, вы обратите меня своей божественной силой? — не выдержал однажды змей.
Ему очень хотелось бы родиться драконом, которому от рождения преподнесено в дар бескрайнее небо, где утонул бы маленький змей. Может быть, в череде перерождений змей и дорастёт до одного из детей неба и вод, но в этой жизни он уже родился змеем, а не кем-то иным. И жаль было прежних дней с принцем, прогулок, когда тот беседовал с ним без снисхождения к низшему, рассказывал дивные сказки, ступая неспешно по воде (змей плыл рядом, а там, где ступал Небесный принц, распускались прекрасные цветы — будто прорастали плавающие в ночном озере звёзды) и, когда они оба удобно устраивались под вечноцветущим древом, играл музыку, тревожащую и радующую душу разом.

Принц отчего-то смутился — даже скулы порозовели.
— Я и свой-то облик изменить не могу... К тому же, драконы — дети магии, магия их суть и дар, а божественная сила, которой наделены все боги,— нечто иное. Боги могут изменять свой облик — на время, тебе же нужно не изменить облик, а стать — сутью, душой — иным. Драконом.
Змей скептически оглядел себя, поднявшись на хвосте:
— То есть поверить, что я уже дракон? На дракона я никак не похож. Мелковат.
— Значит, будешь мелким драконом! — рассердился принц.
Змей от неожиданности даже поперхнулся.

Забросив свои расчёты и объявив, что, по всем признакам, главное условие — вера, а вера — суть магия, Небесный принц (вот уж у кого веры хватало за двоих!) взялся за змея всерьёз.
В ход пошли даже развешанные по стенам павильона собственноручно принцем разноцветной тушью нарисованные изображения драконов. Рисование в число талантов одарённого принца не входило...
При взгляде на схему, где у маленькой змейки последовательно отрастали рога, лапки, шипастый гребень, грива и усы (вид у несчастной змейки от рисунка к рисунку становился всё озадаченнее!), змея одолевал смех. Смеяться змеи, однако, не умеют, чему водяной змей был только рад: обижать искренне желающего помочь принца вовсе не хотелось.

— Воздух, как и вода, — вещал принц, — родная и естественная стихия для драконов.
— Я высоты боюсь, — не слишком почтительно огрызался змей, для надёжности обвившись вокруг одной из ножек низкого резного столика.
При одном взгляде на Небесного принца, что ради наглядности преспокойно расхаживал по огораживающим террасу перилам, легко переступая белоснежными сапожками, похожий в своих многослойных одеяниях на диковинную птицу, змею становилось дурно. Далеко внизу, скрытая туманом, шумела в провале вода.
Принц остановился и воззрился укоризненно:
— Драконы не боятся высоты. Они не боятся упасть — ведь не боишься же ты утонуть? Полёт — то же плавание.
Змею начинало казаться, что скорее принц обратится драконом, чем он сам. Императорским драконом при том.
— Прохождение Врат Дракона карпами — это испытание не сил, но прежде всего — веры, — говорил принц. — Если веры в тебе довольно, чтобы одолеть все пороги, пройти испытание,тебе достанет её и поверить в то, что ты вправду станешь драконом. Только поверив, ты обернёшься драконом.
Змей честно пытался вообразить себя уже драконом и поверить в это, но по-прежнему видел мечту со стороны — змеистый силуэт на фоне неба...

Небесный принц натурой оказался увлекающейся, и его энтузиазм порой змея откровенно пугал.
В один из дней принц радостно показал выточенные из зеленоватого нефрита... миниатюрные оленьи рога.
— Для того, чтобы тебе было легче поверить! — радостно объявил он.
Змей затравленно огляделся по сторонам.
Принц же, порывшись в ворохе свитков на столе и не найдя ничего подходящего, вынул золотистую ленту из волос и привязал ею рога к голове змея.
— Мой принц, заведите себе кошку или пса! — не выдержал змей, в то время как принц поднёс руку к губам, скрывая улыбку.
Тяжёлые рога перевешивали, и змей, с усилием держа голову прямо, подполз к зеркалу, в оправе которого причудливо переплетались цветы, драконы и незнакомые диковинные звери.
— Тебе, — сдавленно заметил принц, — очень к лицу... э-э-э... к морде. Почти настоящий дракон.
Из зеркала глядела рогатая змея. Под нижней челюстью красовался бантик.
Змей всерьёз задумался над тем, чтобы обидеться. И как это он, вольный змей, докатился до того, что позволяет повязывать себе ленточки, будто домашнему любимцу?
Но обижаться на Небесного принца, даже привязывающего к голове рога, отчего-то не получалось.

Принц, как оказалось, и о драконах знал множество сказок и легенд — и змей услыхал их все. Принц рассуждал о том, каким будет дракон, в которого непременно обратится его друг змей, обещал расчёсывать гриву и намекал, что не прочь покататься — кто бы ещё мог похвастаться, что летал на драконе! В вазах повсюду стояли алые драконьи цветы вместо любимых принцем белых и золотистых лилий, по стенам висели картины с драконами, драконы отныне украшали шёлковые занавеси, статуэтки драконов стояли повсюду, — и у змея голова шла кругом. Слушая зовущую куда-то в неведомую даль мелодию, он вправду готов был поверить, что его мечта осуществима, что бы там ни думали смертные и боги. Когда кто-то так верит в тебя, невозможно не проникнуться его верой хотя бы отчасти. Но как на самом деле достать до манящего неба, змей по-прежнему не знал. Звёзды были всё так же далеки...

— Магия похожа на музыку, — оставив цинь, Небесный принц подошёл к обрыву, глядя вниз. Ветерок шевелил длинные волосы. Свернувшийся поодаль змей, очнувшись от грёз, навеянных музыкой, с тревогой следил за ним. — Кто-то всю жизнь слышит её внутри, а кто-то, как ни старайся, не сыграет и простенькой мелодии... Драконы — суть магия, они живут магией и дышат магией; им одним слышна её музыка, отголоски которой звучат в душе каждого дракона. Узнав мелодию, что звучит в душе дракона, можно подчинить его — без этого ни одни оковы не удержат дракона надолго.
— Если магия — почти музыка, а музыка — род магии, — помолчав, прошипел змей, — то вы, мой принц, один из величайших магов...
Принц обернулся к нему, всё ещё стоя слишком близко к краю.
— Богам не дана магия, их сила иного рода, а тебе и вовсе достался самый бесполезный из богов... Суть божественной силы — желание, суть магии — вера. Люди наделены и силой богов и даром магии — последнее роднит их с драконами... Не потому ли драконы оборачиваются людьми, а порой и вправду роднятся с ними?
— Вам интересны люди? — спросил змей, подумав о том, что вольнодумия не любят и владыки небесные. С такими мыслями — неудивительно, что Небесный принц живёт на этой горе в одиночестве...
Принц не ответил, заметив вместо этого:
— Знаешь, тебе просто не хватает веры в себя. Обретя мечту стать драконом, ты уже изменился, став другим, чем прочие змеи. И теперь боишься поверить в то, что легко изменить внешний облик, уже изменив, обретя внутреннюю суть. Хочешь стать драконом — будь им.
— Мой принц, — с тревогой попросил змей. — Отойдите от края...
В этот момент Небесный принц неловко оступился, взмахнув широкими рукавами как крыльями, и, вскрикнув, исчез за краем обрыва.
Змей даже задуматься, что делает, толком не успел — тело само метнулось следом, в туманную пропасть. Успеть подхватить, спасти единственного, кто назвал другом, того, кто стал дороже всех — единое усилие души и тела.

Взметнулась длинная грива, взвыл яростно разорванный рогами и шипами вдоль позвоночника ветер — громадный зверь легко подхватил падающее тело и взмыл вверх.
Хочешь стать драконом — будь им.

Дракон бережно поставил принца на землю, а тот, смеясь, обхватил склонённую к нему узкую морду, прижался щекой:
— У тебя получилось! Получилось!
Громадный зверь шевельнул гибкими усами, обоняя ветер и различая мельчайшие течения его, прижал недоумённо уши, переступив неловко с лапы на лапу. Он до сих пор до конца не осознал, что случилось.
Высвободил осторожно морду, оглядел себя, прислушался к музыке, что звучала вокруг, неслышимая прежде, — не об этом ли говорил принц? Пела, набирая силу, грозная и прекрасная мелодия глубоко в душе — мелодия рождённого дракона, музыкой звучали цветы и деревья, иначе звучала пролетающая птица, вдалеке едва слышно звучали души людей, звенел, пел и смеялся ветер — музыкой звучал и переливался весь мир. И чище всего звучала мелодия души того, кто стоял перед ним...
— Ты прекрасен, — сказал наскоро пригладивший растрёпанные волосы принц, почти робко касаясь ладонью тёплого чешуйчатого бока, будто боясь, что исчезнет чудо, случившееся на его глазах.

Дракон — расплавленное золото глаз, тёмная бронза чешуи и синий узор на боку, четыре сильные лапы с сабельными когтями, гибкое змеистое тело, оленьи рога, венчающие узкую голову, и густая грива — изогнул шею, глядя сверху вниз.
— Скажите-ка, мой принц, — спросил он с внезапным подозрением. — Уж не нарочно ли вы это сделали? Да и едва ли бог, что может ходить по воде, так легко разобьётся! Вам и не нужна была моя помощь, верно?
У Небесного принца хватило совести слегка смутиться.
— Летать я не пробовал... Но разве чудо не стоило того, друг Лун? Тебе нужен был лишь толчок, повод, единый порыв души и тела — и я дал его тебе. А человеком не хочешь попробовать обернуться?..
Дракон мысленно застонал.

Спасти друга мог только тот, кто умел летать. Змею это было не дано, зато дано было владыке неба, которым он мечтал стать.
Он прошёл свои Врата, испытание веры, — и обрёл то, о чём мечтал.

Картинок для вдохновения было три

+2 - те самые рога для змейки

@темы: божества, легенды, ...прозваньем - дракон, "Мелодия души"

---

Дракон Авроры

Примечание: основано на легендах о Северном сиянии; песня дракона — т. н. «зов Полярной звезды» — описанное явление; было написано на фандомную битву

В ясные морозные ночи, когда среди чернильной сини распускаются в бездне звёзды, выходит на небо дракон Северное сияние. Колеблется зелёное пламя, гнётся под лапами Небесный мост, что ведёт к Небесному дворцу чрез всё небо.

Живут в Небесном хрустальном дворце девы-души звёзд, что однажды сумели пленить, приручить дракона. Собирают девы человеческие души — для того в самые тёмные морозные ночи простирается через небо пламенеющий мост, ступает-плывёт-танцует по которому дракон Северное сияние, и просвечивают сквозь пламя его шкуры звёзды.

Колеблется призрачное зеленоватое пламя, ступает-плывёт вперёд дракон, извивается змеистое тело, сквозь которое просвечивают ледяные звёзды. Распускаются цветами, вспархивают, отделясь от пламени драконьей шкуры, призрачные бабочки — алые, зелёные, оранжевые. Окрашивается алой каймой зелёное пламя — дракон распускает крылья, закидывает голову, выдыхая бесшумно призрачный огонь.
Оставив мост, спускается ниже дракон, переступает по облакам и — поёт.
Песня дракона — ледяное дыхание вечной зимы, хрустальный звон звёзд, гуденье призрачного пламени, стон ветра в кружеве нагих ветвей и пойманного мохнатыми лапами елей.
Завораживает, поёт, увлекая за собой, дракон, манит слабые души.

Для тех, кто слышит, сам мир поёт зимней ночью, вторя песне дракона, дрожит, едва заметно изменяясь, истончаются, звеня тонко, его грани. Поддавшись песне-зову, заблудишься меж граней, заплутаешь меж слоёв мира, что шире, ярче и глубже, чем видится нам, потеряешь душу — и найдётся ли где-то место очарованной страннице?..
Останешься ли в льдисто-хрустальных чертогах небесных навек, затеряешься ли меж звёзд и миров, позабыв путь домой?
А может, будешь возвращаться ледяными тёмными ночами одной из бабочек, что рождаются из призрачного драконьего пламени...
Ступает по серебристым редким облакам дракон Северное сияние, плывёт над горами и лесами, вечно не спящими городами, что спасаются от тьмы, не гася огней, глядится в чёрную гладь незамёрзших вод, где плывёт ещё один дракон призрачного зелёного пламени под неслышимую музыку звёзд.

Собрав жатву и допев свою песнь, возвращается дракон Северное сияние по зову небесной девы, ступая по мосту, увлекая за собой пойманные, очарованные души. Склонив голову, ложится зверь у ног девы Авроры.

@темы: легенды, ...прозваньем - дракон

---

Осенний единорог

...Если утром поздней осени рано-рано, едва распахнёт на пушистом сером небе крылья — розовые, золотые, оранжевые — жар-птица, выскользнуть из дому (и погладь рыжий уснувший фонарь напротив — на удачу, ведь фонари — дети осени) и пойти в сонный парк, укутанный туманом, не желающий просыпаться, и ступать по золоту на серой брусчатке осторожно, чтобы оно не превратилось в черепки, и, свернув, нырнуть меж двух переплётших колючие ветви пламенеющих кустов боярышника — в парке незнакомом из-за сонных неясных берёз, из-за вязов и диких яблонь, из тумана, где блуждают воспоминанья и сны увядших листов, выйдет к тебе единорог.
Печальный, как позабытый дивный сон, процокает по серому камню раздвоёнными копытами он — жемчугом мерцает шкура, паутинного шёлка грива и хвост, янтарные звёзды глаз, витой злато-хрустальный во лбу рог.
Протяни в ладонях радость сбывшегося чуда, ведь дивные созданья живут, пока мы верим в них, и от твоей радости жемчужно-туманный единорог вдруг станет явственно плотней, будто ближе к миру людей; после — яблоком угости.
Единорог, пахнущий первыми морозами осени, тронет яблоко губами — и то поблекнет вдруг, лишившись сути; вздохнёт, положит голову тебе на плечо — и сердце распустится цветком.

С хрусталём первых робких солнца лучей, с пеньем тихим тополей растает дивный единорог, унеся твоё отраженье в глубине янтарных очей.

Всё пройдёт, радости и горести уйдут, пролетят годы — но навсегда останутся с тобой радость и нежная печаль тайного чуда. В час печали напомни себе: где-то по грани яви и сна бродит златорогая мечта моя.
И отражение в зеркале улыбнётся янтарными глазами.

...Если поздней осенью утром рано-рано прийти в спящий старый парк, не потревожив его сон, проскользнуть, как в ворота, меж боярышника ветвей — из тумана соткётся, выйдет к тебе из янтарного сердца осени жемчужный единорог.

@темы: осень, сказки

---

К "Лесу Изначальному"

Картинки, которые я подбирала для "Леса" - Белый олень, Лес, дивный зверь с человечьим ликом, змей с кошачьей головой



"и бежит легко и стремительно дальше Белый олень, гордо неся тяжёлую корону рогов, летит, не нуждаясь ни в дорогах, ни в тропинках, перемахивая буреломы, овраги и лощины, не уклоняясь от веток и сучков, что сами торопливо отодвигаются перед стремительным бегом дивного зверя, чья шкура не просто бела — отливает чистым бело-серебряным светом..."
dikal.ru/big/cb645bec06cd4c48bb821587cf306fc8">
"и бродят здесь по тропам задумчивые звери с человечьими лицами. Печален и мудр лик их, странно соразмерен весь облик; неслышно ступают оленьи копытца, не приминая ни травинки на лесных лугах; грезят о неведомом дивные звери".


Танец фей

Лес

"Чем ближе к Сердцу Леса — тем выше и толще деревья, тем ближе друг к другу растут, и солнце не может пробиться сквозь густые кроны. Оттого вечно царят здесь зелёные прохладные сумерки, земля устлана мхом, будто пушистым ковром, и мхом укрыты стволы древних деревьев".

Змей с кошачьей головой

@темы: визуализация, лес, радость души

---

Август, который жил на крыше

История 4: Время драконов

В такие погожие осенние деньки, когда солнце льёт ставшими ласково-медовыми лучи на землю, превращая всё, чего касается, в сказочное золото, опасно смотреть в небо. Можно утонуть — над головой безбрежное, бездонное, затягивающее море, обнимающее землю.
— Август! — белый кот насторожил уши, услыхав вдали ворчание и шелест метлы.
Зарывшийся в кучу золотой листвы дракон не ответил. На морде его читалось явственное блаженство.
— Август! — рассердился Сверре; кончик хвоста непроизвольно подёргивался от раздражения. — Да что с тобой такое!
— Разве ты не знаешь, что осень — время драконов? — Август, издав звук, подозрительно похожий на мурлыканье, зарылся в груду листьев ещё глубже.
Сверре неодобрительно взъерошился и огляделся по сторонам: не попасться бы дворнику, который усердно эту груду собирал. Не миновать метлы... Да и не каждый день люди встречают на улицах драконов!
— Увидят ведь, Август... Почему это — время драконов?
Зарывшийся в листья так, что видно было один гребень на спине, дракон разнеженно и легкомысленно фыркнул. Гибкие мерцающие усы скользнули поверх.
— Потому что осень — драгоценна. Листья — живое золото, вобравшее в себя тепло солнца, золото, которое потом становится тёплым янтарём, ягоды — гроздья рубинов и гранатов, иней по утрам — алмазная крошка, воздух — будто хрусталь, а небо — громадный сапфир в резной оправе из золота. Всё вокруг будто одна громадная драгоценность — специально для нас, драконов. Ибо не всякий дракон собирает сокровищницу, но каждый дракон любит сокровища. И никто лучше нас не знает в них толк, клянусь Мировым Змеем!
Пожалуй, куча листьев и впрямь напоминала классическую кучу золота, положенную по сказкам драконам... Хотя если прочие драконы подобны Августу, каждый из них сам драгоценность, величайшая из всех. Сверре тронул лапкой шевельнувшийся от ветра лист. Тёплый...
— Кроме того, — довольная драконья морда вынырнула из листьев; пара листиков оказалось наколотой на острые оленьи алые рожки, что придало Августу забавный вид. — Кроме того, золото — металл ли это, или золото живое — несёт в себе частичку солнечного огня. А все драконы — даже мои водные собратья и повелители ветров и дождей — несут в себе огонь. И огонь этот откликается на огонь солнечный... Поэтому все драконы любят золото. Суть солнца — огонь, как и суть драконов.
— Я понял, — Сверре снова понюхал воздух, тревожно дёрнул хвостом. Что-то дрожало в воздухе, едва уловимое, отчего топорщилась шерсть на загривке. — Ты запасаешься огнём... то есть солнечным теплом на зиму. И все драконы на своих грудах золота попросту греются.
И следовало подумать, где бы раздобыть золота для Августа, раз уж ему это так нужно. Ведь впереди ветреная холодная зима!
— Кроме того, — добавил мечтательно Август, поворочавшись в груде листвы, — осень — время открытых дверей и дорог — осенью порой даже дверь в чулан или дверца шкафа, или картина с янтарём могут привести в дивный мир, или дать начало тропе куда-то... Самое время найти дверь к ключу, что вы с Луи мне подарили!
Сверре обрадовался: его терзали мысли, что подарок они с призраком выбрали для дракона совсем никудышный — Август и не вспоминал о ключе с самой зимы... А он, оказывается, ждал подходящего времени, чтобы ключом воспользоваться!
— Слышишь, как звенит? — дракон насторожил уши и шевельнул усами.
Сверре осознал, что это его и тревожило, вздыбливало шерсть на загривке. Звон, скорее ощутимый, чем слышимый, — будто звон неведомых струн, хрупкость воздуха... Истончившаяся, звенящая от хрупкости грань.
— Тронь струны, — сказал Август. — Ты же кот, вы сами — по грани ходите, не принадлежите ни одному из миров, только — самим себе.
— Что случится тогда? — Сверре прижал уши. Ему было неуютно. И в то же время будто звало что-то навязчиво...
— Не знаю, — изогнул усы дракон. — Это дар кошек, не драконов. Мы слышим музыку мира, но никогда не вмешиваемся, не пытаемся изменить. Попробуй — понимание должно прийти само.
Сверре привстал на задних лапах, зацепился когтями за что-то невидимое, потянул осторожно раз, другой... Мир вокруг странно дрогнул — будто прошла незримая волна. Сверре прислушался к звону, тронул когтями ещё раз — так казалось правильным, и звук струны стал чище. Мир дрогнул снова — и замер, сияя золотом осени.

— Ах ты паршивый кот! — вернувшийся дворник, увидев разбросанные листья, замахнулся на Сверре метлой, не увидев возлежащего на том, что осталось от собранной лиственной кучи, дракона.
Люди вообще попросту не видели Августа, даже если он был прямо перед их носом.
Сверре увернулся от метлы, отскочил назад. Дворник замахнулся было ещё раз, но тут Август приподнялся и низко-низко зарычал — так, что даже у Сверре шерсть на загривке дыбом встала. Люди не слышат таких звуков, но чувствуют их — и человек с метлой побледнел, невольно оглядываясь по сторонам.
Дракон скользнул мимо, задев чешуйчатым боком Сверре; тот поспешил за ним следом, перебежав дорогу прогуливающимся людям. И вдруг затормозил на оклик «кис-кис», остановился в нерешительности, нервно подёргивая кончиком хвоста и сам не понимая, что его остановило.

— Смотри-ка, — наклонилась девушка, осторожно протягивая руку, чтобы коснуться. — Он так похож на нашего котика!
Настороживший уши Сверре принюхался и вдруг громко, счастливо замурлыкал, выгибая спину под ласкающей человеческой ладонью.
— И впрямь, похоже, он, — удивился её спутник. — Живой, бродяга!
— Узнал, — смеялась девушка, подхватывая кота на руки. А тот мурчал, вцепившись коготками в одежду, пытался головой отереться о подбородок...
Дракон с крыши трёхэтажного дома молча смотрел, как люди уносят счастливо мурлычущего кота, ставшего ему другом. Осень разом утратила привкус солнечного огня, а Уппсала — своё очарование. Обычный человеческий город, тоскливый и шумный.

* * *
— Ох, — с укоризной сказал Луи, колыхаясь перед носом дракона.
— Сам знаю! — огрызнулся Август, перекладывая голову подальше от назойливого призрака.
Драконы не нуждаются в чьём-либо обществе, и даже себе подобных сторонятся, предпочитая искать сокровища и знания в одиночестве. И уж точно ни с кем не дружат... особенно с мелкими короткоживущими зверьками. Без Сверре в комнатке на крыше было пусто. И даже любимый заварочный чайник, расписанный цветами и драконами, и нарядные жестяные коробочки из-под чая не радовали. И чаю не хотелось...
— Ох, — совсем опечалился Луи, странно позеленел и растворился в стене.
— Куда? — рыкнул Август. — Не лезь к нему!
— Ох! — упрямо отозвался призрак, наполовину высовываясь из стены.
— Это его выбор, — дракон снова опустил голову на лапы; длинные усы печально расстелились по полу. — Его люди, его дом... Он ведь так хотел найтись.
Призрак поколыхался в раздумьях, потом исчез в чайнике. Чайник булькнул и звякнул крышкой. Август не обратил внимания на покушение на самое главное своё сокровище.
Тут пропела неслышно струна — и прямо на дракона из воздуха с мявом свалился взъерошенный кот. Когти скрежетнули по броне чешуи — и дракон вывернулся из-под незваного гостя.
— Сверре?..
Взбудораженный Сверре встряхнулся, сел и принялся нервно умываться.
— Я не знал, что так умею, — сообщил он. — Если б не осень — и не вышло бы ничего. Мои люди взяли меня к себе совсем крохотным слепым котёнком, и я мало что умею из того, что умеют остальные кошки, — проходить сквозь стены и двери, исчезать в одном месте и появляться в другом...
Дракон подтолкнул его мордой.
— Почему ты вернулся? Ты же мечтал найтись.
Сверре перестал умываться и посмотрел на него.
— Понимаешь, я люблю моих людей, но не думал, что когда-нибудь встречу их снова. И уже было смирился.
— Осенью тропы и дороги своевольничают и ведут себя, как им вздумается, выбирая за нас, — как видно, твоей дороге вздумалось пересечься с дорогой твоих людей.
— Это не моя дорога, — мурлыкнул Сверре, отираясь головой о бок дракона. — Знаешь, я уже не домашний кот. Я — Сверре, которому ты подарил имя, кот, который дружит с драконом и призраком, кот, который гуляет по крышам ночью, кот, который помогает листать тебе книги, кот, который учится магии. Это всё — я, а домашнего любимца людей Катта во мне уже нет, слишком тесно им быть, понимаешь?
Потому он и потянул снова за незримые струны мира, желая, чтобы открывшаяся дверь привела его домой. В комнатку под самой крышей.
— Как знаешь, — проворчал дракон, но видно было, что он рад, и даже чешуя заблестела ярче, а усы изогнулись.
— Ох, — сказал призрак, появившись из чайника и облетая кота.
— Луи! — обрадовался Сверре. — Вы хоть скучали?
— Ох! — сдал Августа с головой Луи.
— Призраки всегда лгут, — тут же огрызнулся Август.

Может быть, Август неправильный дракон, а может, ещё слишком молод, чтобы наслаждаться одиночеством, но ночью, когда тёплый пушистый клубок привычно спал под боком, он был счастлив.

А назавтра дракон притащил откуда-то здоровенную тыкву, долго с пыхтением запихивая её в узковатое окно.
Сверре только лапами всплеснул — точь-в-точь по-человечьи.
— Куда мы тыкву эту денем, Август? Ну зачем ты её приволок?
Тыква заняла большую часть комнаты, но дракон только прищурился довольно, тряхнул ало-золотистой гривой.
— Рыжая, — заявил он. — Солнечная. А в ночь, когда границы меж мирами истончаются и толпы призраков шастают туда-сюда, заглядывая в окна и гоняя окрестных кошек, зажжём в ней огонь, подарим одному из духов миг жизни. Пусть и своеобразной.
Про людской обычай делать из тыквы рожицу Джека Сверре знал, его люди как-то тоже пытались, едва не устроив в итоге пожар.
— Объясни, — попросил он, навострив любопытно ушки. — Про духа и жизнь!
Дракон объяснять никогда не отказывался, если дело магии не касалось — трудно тому, кто само магии воплощенье, объяснить другому то, что для него — будто дышать. А коту образования не хватало, чтоб понять, не колдовской же он кот был, домашний любимец, да и масти белой. Только учиться начал тому, что все кошки умеют.
— Вообще-то людям стоило бы быть поосторожнее с этим, — Август кончиком когтя наметил будущие глаза и нос Джека, — огонь — это тоже дверь, в особенности в такое время, когда грань тонка. Они дают возможность духам заглядывать в мир живых — мир, которого они лишены. Миры обычно не соприкасаются, живые не видят духов, духи не замечают живых... Огонь — это маяк. И, если костры могут служить и защитой, тыква-Джек — ярко освещённое окно в другой мир, оставленное без присмотра. Не все духи доброжелательны, скорее уж наоборот. Не говоря уже об отпечатках вроде Луи...
— Луи хороший! — заступился Сверре. В конце концов, это было именно его идеей — завести призрака...
Дракон к призракам относился с явственной неприязнью.
— Ох, — за неимением спящего днём Луи Август вздохнул сам. — Подарки — тыквы, свечи, огоньки и маскарад — это, конечно, хорошо, у бедняг не так много радостей в жизни — если можно назвать жизнью размытое существование на грани. Но кто знает, не озлобляются ли они, на миг заглянув в наш — тёплый и живой — мир из своей тени.
— Но лишать их этой малости было бы несправедливо, — возразил Сверре.

Ночью, когда открываются врата между мирами, Август и Сверре зажгли огоньки в рыжей тыкве, а призрак Луи стал молчаливым и куда менее прозрачным, и на голове его, если приглядеться, тускло мерцал венец...

@темы: "Август, который жил на крыше", ...прозваньем - дракон

---

Лес Изначальный

...Есть где-то — может быть, рядом, совсем рядом, может быть, на краю света — Лес Изначальный. От того Леса пошли все леса — большие и малые, и каждый лес, каждый лесной дух хранит память о нём.
Шумят вековечные дубы на ветру — стражи Леса, ступает порой по узким тропам белый олень — ныне лишь сказка в мире людей; в глубине Леса, где вечно царит зелёный полумрак, расцветает папоротник, а в домиках из обросших мхом коряг, средь узловатых корней да меж мшистых валунов живут лесные тролли и выращивают разноцветные мхи. А в сплетении ветвей можно увидеть мордочку лесного духа... В каждой тени, в трещине коры, под узловатыми корнями лесных патриархов, под камнем, в ясном, звонком роднике, в глубоком омуте, над которым склоняются длиннокосые гибкие ивы, и в тихой лесной заводи — рядом с обычными зверями и птицами, что, впрочем, крупнее, величавее и грациознее своих сородичей из прочих лесов, обитают неявные создания.
Иной камень похож на чей-то мудрый лик; у скользнувшей змеи — кошачья голова и две кошачьи лапы*; изредка доносится из-под земли — там, где кругом стоят серо-синие валуны, — странная музыка, глухая барабанная дробь, а то и пение. Редко-редко выбираются на поверхность подземные жители...В ложбинах, заросших папоротником, бегут по камням звонкие, прозрачные лесные речушки; над омутами, где по берегам растут ирисы, расчёсывают волосы цветочные девы, перекликаются с водяным. Выходит на берег порой конёк, самый слабый и маленький из вольных кэльпи, гарцует, изгибая шею, показывая себя; цветочные девушки со смехом ласкают его, расчёсывают длинные гриву и хвост, украшают цветами и перьями папоротника. Высохнув, конёк вновь бросается в омут — водяные кони не живут на суше.

Ночами зажигают свои фонарики светлячки, загораются глаза хищников, призрачным мертвенным светом светятся гнилушки. Лесные тролли запускают на ночь светлячков в слюдяные фонарики — и домики их от мерцания живого света становятся уютнее. По ночам тролли ходят друг к другу в гости, хвастаются выращенными мхами и лишайниками всех цветов и оттенков, что только есть на свете.
На серебристых в лунном сиянии полянах, где светится колдовским светом каждая травинка и чертят мерцающие узоры, будто выводя мелодию, светлячки, танцуют крохотные крылатые духи цветов и духи деревьев; мгновенье — танцуют длинноволосые гибкие девы и юноши, мгновенье — склоняют гибкие ветви, будто под ветром, клёны, яблони, берёзы, стройные буки, рябины и молоденькие хрупкие сосенки. Призрачная мелодия флейты, на которой играет козлоногий лесной дух, ведёт их, серебристая, как свет луны.

В низине, где лежит озеро Забвения — всякий, кто испьёт воды из него и дождётся, пока непроглядные воды озера отразят его, обретёт свободу от воспоминаний, ото всей своей прошлой жизни, — живёт туман — молочно-серебристая живая мгла. Деревья в тумане кажутся кряжистыми великанами, что вот-вот шагнут с места, кусты — диковинными зверями, что обитают лишь в тумане, а камни по берегам озера — заснувшими троллями. Воспоминания навечно остаются жить в озере, печальными безмолвными призраками скитаются в тумане; в грибных кругах танцуют бледные огоньки, и бродят здесь по тропам задумчивые звери с человечьими лицами. Печален и мудр лик их, странно соразмерен весь облик; неслышно ступают оленьи копытца, не приминая ни травинки на лесных лугах; грезят о неведомом дивные звери.

В глубине древнего Леса, леса истинного, того самого, частью которого до сих пор остаётся всякий лес, обитает Лесной Король.
Он так давно живёт здесь, что позабыл, кем был когда-то: прошлое тонет в серебристом тумане над озером Забвения, что в самой чаще. Из узорных кленовых листьев, сшитых паутиной, подпоясан плющом, оторочен пушистым мхом наряд Короля, из молочного тумана плащ лежит на плечах, из мягчайшей коры сапоги, из цветущего терна венец на прядях живого звёздного серебра.
Король слушает Лес, что звучит для него зримой музыкой, не вмешивается в жизнь зверей и прочих лесных обитателей, но каждый из них может прийти к нему за исцелением или защитой, и он равно будет добр к волку и хищной росомахе и благородному оленю с пугливым зайцем, и к самому маленькому троллю. Лес — живой, и невозможно хранить и беречь — живое, не зная сострадания и милосердия. Присмиревший волк будет целовать языком тонкие пальцы, даже если они причинят невольную боль, а сварливая росомаха вдруг притихнет почти робко, ища его ласки, и лесная горлица доверчиво опустится на плечо владыки. И ни один зверь не тронет другого возле лесного короля, что живёт под холмом.

Оградою — осины, переплетенье гибких ветвей рябин и диких яблонь, будто коридор, дальше — холм, весной расцветающий золотыми огоньками первоцветов, летом — голубыми колокольчиками, и череда покоев под ним, залы, уходящие в темноту. Король не спускается туда, дальше: зачем? Кажется, что там, в почти-живой темноте, таится его прошлая жизнь, но память ему ни к чему. Довольно и светлых сумерек комнат наверху. Лес — его жизнь и его дыханье.Зимой покои хладно-серебристы, драгоценны, и каждая веточка деревьев, что окружили холм, сияет алмазною крошкой; ночами снег мягко мерцает под звёздами, что, кажется, запутались в ветвях, отчего всё вокруг кажется лишь призрачным видением. Закроешь глаза — и всё исчезнет вмиг.
Король слушает сонный Лес, ступает по снегу, почти не оставляя следов, и холод не властен над ним, а снег — будто цветы расцветают под ступнями — невиданные, серебристые, пушисто-льдистые. Весной ярче сияют серебристые глаза Короля, будто возрождающегося, пробуждающегося ото сна вместе со своим Лесом, распускаются цветы там, где прошёл лесной Владыка, там, где коснулся рукой сладко спящих бутонов на ветвях, и дивные покои его прорастают перелесками и подснежниками, утопают в белой пене яблоневого цвета. Прозеленью, потом и яркой летней зеленью замерцают очи Короля к лету, когда оденет изумрудные одежды Лес, янтарные, будто у лиса, станут осенью, когда Лес сменит изумрудные шелка на ало-золотые бархат и парчу, и вновь звёздно-серебристые, будто подёрнутые инеем звёзды, — к зиме.

Тишина и пустота в покоях под холмом, в вечных серебристых сумерках, где теряются высокие своды королевских чертогов, и, там, в выси, кажется, даже мерцают звёзды — будто вместо каменных сводов — открытое ночное небо. Король неслышно ступает по мху, устлавшему полы живым ковром, мимоходом ласкает веточку, что тянется прямо от стены.

Есть у Короля драгоценности помимо Леса, что поставлен беречь — кем и когда — неведомо, — драгоценности, что таковы лишь для него. Лежат драгоценности на бархате мха: обломок изящного обруча, увитого серебряными листьями; белая витая раковина — Король берёт иногда её в руки, со странным выражением, будто пытаясь вспомнить что-то, слушает, склонив голову, далёкий шум волн — то море давно пересохло, и лишь раковины остались в песке, но песня волн осталась; ветхий свиток — попробуй развернуть — и рассыпется; фибула в виде листа. Странно задумчив Король, ласкает кончиками пальцев вещи, что должны многое значить для него...

Чем ближе к Сердцу Леса — тем выше и толще деревья, тем ближе друг к другу растут, и солнце не может пробиться сквозь густые кроны. Оттого вечно царят здесь зелёные прохладные сумерки, земля устлана мхом, будто пушистым ковром, и мхом укрыты стволы древних деревьев. В Сердце Леса нежданно поляна, расступаются кругом деревья, а за ними — тьма. Не бездонный непроглядный мрак, а мерцающая темнота, будто светящаяся своей чернотой. Некогда Лес был светлым, но когда-то тьма пришла в него - и осталась, обитателям Леса и его Владыке пришлось учиться жить с этим.
Король — ни одна травинка, ни один цветок не приминаются под лёгкой поступью — обходит боярышник и терн, что стали оградой Сердцу Леса, проводит ладонью по колючим, пытающимся отдёрнуться, не ранить, ветвям, оставляя капли алой крови, что такая же, как у всех живых, и капли впитываются тут же — будто и не было их. За ним вьются призрачными змейками в траве воспоминания, живущие в лесу, звучащие порой забытыми голосами, отчего глуше звучит музыка Леса, и ступает изящная косуля, сторожко поводя ушами-лепестками. У терновой границы, расступающейся перед Королём, косуля останавливается, не смея идти дальше, перебирает в нетерпении тонкими ногами. Ей страшно, все инстинкты в голос велят убегать как можно дальше от непонятного-живого-опасного, что таится рядом, и она никак не может понять, зачем мучает себя Владыка.
К рукам Короля тьма ластится, обвивает запястья, льнёт к груди — и он бледнеет, будто сама жизнь уходит из него, выпиваемая сияющей живой тьмой. Потом Король долго лежит у себя в покоях — закрыв глаза, недвижный, пока не осмеливаются заглянуть встревоженные звери. Волк — некогда исцелённый волчонок, которого король подобрал едва живым, истинный волк, не чета обычным лесным собратьям, исполненный грации и достоинства крупный зверь, — ложится рядом, грея мохнатым боком, — живое тепло; косуля приносит душистые травы, кладёт у изголовья, трогает бархатистыми губами лоб; приносят в дар орехи озорные белки, вместе с бурундуками расчёсывают длинные пряди — живое серебро, убирают цветами и красивыми листочками; вздыхают горестно, не решаясь приблизиться, прячась меж корней, под валунами лохматые лесные тролли и, фыркая, мотает тяжёлой головой косматый медведь, притащивший медовые соты.
Волк и косуля и не смотрят друг на друга, не знают, что начинают меняться, — ярче горят, светятся разумом глаза, и начинает светлеть, отливать далёким эхом чистого света Белого Оленя их шерсть — быть обоим хранителями Леса, и век их будет куда дольше звериного.

Король отдаёт Лесу всего себя и взамен получает его доверие и любовь, слыша его музыку, чувствуя каждый росток и травинку в нём, ощущая восторг сильного тела и свободы бега лесного зверя, довольство лесной птицы, выводящей звонкую трель и легко вспархивающей над морем листвы, радость звонкого ключа с ледяной прозрачной водой — и слыша зов своих хранителей, зверей, чья шерсть бела, будто снег, глядя их глазами, тех, кто помогает владыке беречь и хранить великий Лес и его обитателей.

Тьма — сердце древнего Леса, но Король — его душа. Даже если бьётся сердце, без души Лес будет всё равно что мёртв.

Единственное, что неподвластно владыке Леса и всех его созданий, явных и неявных, — болото. Вода — всегда врата, а болото, трясина — провал реальности, место, где искажается, изъеденная, сама ткань мира, где мутнеет река времени, и отдельные потоки её сплетаются в клубок без начала и конца. Провал, сквозь который может прийти что угодно. Болото — владения болотника, изредка чуть шевелится полусгнивший, весь в тине пень, что торчит из чёрной воды, и цветёт на лохматой кочке серебристый нежный цветок. Цветок тот — дочь болотника и жены его, прекрасной Лебеди, с платьем из перьев потерявшей навек синее небо, скрытое от нее гиблой топью.
Днём светится в зелёном прохладном полумраке тёплым светом болотный янтарь*, а вязкими ночами вспыхивают над болотом бледные огоньки. Там, где заканчивается изумрудная трава и гаснет живой янтарь ягод, где начинаются торфяные топи, под туманом испарений и непроницаемо-чёрной водой живёт что-то, чего боятся серые и зелёные лягушки, прекрасноглазые жабы и опасается сам болотник, ворочается порой сонно — ночами врассыпную бросаются болотные огоньки, будто тоже боясь чего-то.Владыка Леса, явных и неявных созданий его, не терпит в своих владениях не-живого, нежити, что одним существованием своим противоречит жизни и всему тому, что хранит Король, — примчавшись к болоту, чуя беду, туда, где услыхал неверные ноты в музыке Леса, сияющий Белый олень наклоняет голову, угрожая рогами, что куда острее и опаснее, чем бывают обычно у его родичей обычной масти, фыркая, взрывает землю копытом. Ворча, древняя тварь, чуждая миру, убирается обратно в воду, прячется в мягкий ил, до поры засыпая.

Среди Леса спит Город, и звенит едва заметно тишина и пустота в нём — ни единой живой души нет здесь безмерно давно. Соединённые ныне полуразрушенной высокой стеной, некогда бывшей надёжной защитой, стройные дозорные башенки пусты — не зажжётся там больше сигнальный огонь. Город из белого камня невообразимо стар; построенный неведомо кем там, где никогда не ступала нога человека, он постепенно уступает натиску Леса, что отвоёвывает некогда отнятое у него. Только лисицы и еноты изредка осмеливаются проникать сквозь провалы в стенах, бродят по мостовым пустых улиц, где не осталось даже призраков воспоминаний, живущих в мёртвых городах, забредают на выложенную мозаичной плиткой (мозаика изображает диковинных зверей и птиц, оплетённых причудливым растительным узором) круглую площадь, где в чаше фонтана в виде большой белой птицы, распростёршей крылья, плещется зеленоватая вода. И прямыми лучами — как видно, жители не боялись врагов — расходятся от площади восемь улиц, где глядят слепыми арками окон печальные опустевшие дома, кое-где увитые одичавшим виноградом. И лишь шуршанье высохших тонких серых теней листьев на мостовых наполняет звенящую тишину, тишину безвременья.
Никому не достанутся знания ушедшего народа, что сохранились в библиотеках, что похожи на храмы с полукруглыми арками входов, украшенных изящной вязью переплетённых рун, охраняемых печальными мраморными крылатыми стражами, — на тонких полупрозрачных пластинках золотистого и белого камня, в старых книгах и хрупких свитках, оберегаемых силою, пережившей своих создателей.
Некогда дивные сады одичали, заросли ежевикой, переплелись ветвями дикие яблони, таится в тени получахлый миндаль, вместо пышных садовых роз робко и нежно благоухает шиповник. Городская стена заросла орешником и плющом, белые плиты дороги, ведущей от городских ворот и окаймлённой кустами боярышника и диких роз, через несколько шагов исчезают в буйной зелени, смыкающейся над ними, но Белый город — странно-изящные дома, не дающиеся мху и плесени, обманчиво хрупкие стройные башенки с серебряными куполами, ажурные мостики, балкончики и невесомое плетение воздушных переходов меж домами — всё-таки ещё не сдаётся, и ни один лесной дух не осмеливается зайти за полуразрушенные стены с вязью серебристых рун. Нежным сиянием в темноте ночи светятся белые камни стен, будто впитав свет звёзд, и едва заметно дрожит в лунные ночи воздух над Городом, будто от замирающей дивной музыки по ту сторону слуха.

Ступает по узкой звериной тропе, касаясь листьев и стволов кончиками пальцев, лесной Владыка, неся с собой благоуханье мёда, лесных трав и цветов, — и бежит легко и стремительно дальше Белый олень, гордо неся тяжёлую корону рогов, летит, не нуждаясь ни в дорогах, ни в тропинках, перемахивая буреломы, овраги и лощины, не уклоняясь от веток и сучков, что сами торопливо отодвигаются перед стремительным бегом дивного зверя, чья шкура не просто бела — отливает чистым бело-серебряным светом; и взмывает над лесом, уходящим за горизонт шепчущим зелёным морем, громадная белая птица.

Синеет за Лесом Изначальное море, дрожит в лунные ночи над водами песня Морского Народа, набегают волны — белогривые пенные скакуны, выкормленные чистым морским мёдом, — на песчаный берег, что, как стражи, хранят могучие сосны, и смыкается за горизонтом небо с водой.

Пока живёт Лес Изначальный, пока хранит свою душу — будут жить все леса на Земле...

прим.

* Примула, она же первоцвет весенний, она же «весенняя трава». По легендам, помогает видеть незримое, находить клады и отпирать любые замки.
*Болотный янтарь — морошка
*Черный змей с головой кошки и двумя кошачьими лапами — татцельвурм, который, понятно, относится к другой мифологии, но удержаться я не смогла. К тому же, легенда о том, что все кошки до некоего изменения были змеями, относится уже к кельтской мифологии.
*Боярышник и терн любимы Дивным народом, к тому же терн служит защитой от зла и нечистой силы. Рябина — защита от сил зла и первое средство от ведьм, согласно кельтской мифологии. Яблоня и вовсе дерево особое и отношение к Дивным имеет самое прямое — достаточно вспомнить Остров Яблок — Авалон. Кроме того, и у боярышника, и у яблонь — белые цветы, а белые цветы, приносящие неудачу смертным, очень любимы Дивным народом.
* Полянки, заросшие голубыми колокольчиками — по легендам, неправильные места, связанные с ведьмами, Дивными и прочими неявными созданиями (проще говоря, нечистью).

@темы: лес, легенды, сказки

---

Лето и хранители

Лето - босоногая королева-подросток, венец - листья земляники, светятся ягоды и цветы, чуть звенят на тонких запястьях разноцветные бусины браслетов, ступает следом золотистый, как блики солнца, лев-зверь с гривой из пуха и цветочных лепестков.
Вечно юна королева Лето, и утонуть можно в светлых глазах.
Время королевы - безлюдные пустоши трав уходят за горизонт, сплетаются явь и мечта, вьётся множество дорог. Коротки ночи и бесконечно долги дни, где-то в чаще - папоротника цвет; пора луговиц, русалок и леших, нимф и дриад, пора дивных зверей и сказочных лесов, ясных озёр и бескрайних лугов.
Лорды и леди Лета подносят своей королеве разноцветные мечты, радостный смех, тёплые воспоминания и сплетённую пушистыми клубочками радость. Собирает Лето из осколков принесённого цветные витражи, что радовать будут в долгие холода, когда властвует Зима-королева, нижет разноцветные бусины браслетов - бусина-воспоминание, бусина-тихий смех, бусина-шелест волн, бусина - щебет птиц в листве, бусина - кружащий голову аромат трав и цветов.

июнь

Июнь - близнецы, ясноликие леди и лорд, прозрачен русалочий взгляд, кончики острых ушей из русой копны волос.
Говорят порой хором леди Июня и лорд, друг друга понимают вовсе без слов, одинаково улыбки озорны и лёгок шаг, пёс-ветер скачет у ног. Струится белых одежд шёлк, за спиной накидкой крылья, венки - из васильков и ромашек, из папоротника и лесных цветов.
Ступают легко брат и сестра - свирель птицам вторит, серебрятся туманы, студёна роса - не примнутся травы, не колыхнётся вода.

Для того, кто поверить готов - вечность впереди, сбыванье желаний и лесное волшебство, время лорда и леди Трав и Цветов.

Светлы, серебристы русалочьи ночи, в чашах озёр кораблём золотым плывёт луна.
Это время колдовское - не повторится, в эти ночи - не до сна.
Пламя в ладонях соединённых - золотая птица, разжигают в сердце лета костёр брат и сестра.
Под свирели ведут русалки хоровод, духи и девы танцуют, лорда и леди навий, дриад и русалок славит лесной хор.

Но конец времени хранителей Июня вскоре придёт.
Обернутся белыми птицами леди и лорд жемчужных рассветов, песен дождей и соловьёв.

июль

Будто королева величава леди Июль, полуденная дева. Статна, простоволоса, обласкана солнцем, и крадётся полночь с бархатной шкурой за ней на лапах мягких.

Бело платье, из пчёлок золотых поясок, и на волосах — из одолень-травы* нежный венок. Как сон-трава — губы, глаза — ярче васильков... Кружатся от зноя головы трав и цветов, что ткут ветер на просторе лугов.

Собирает мёд небесный — и на небе — колдовские ночи! — цветы — для королевы Лета леди бархатных ночей, зноя и зрелых трав. Плавают в озёрах звёзды, распускаясь кувшинками, по лунным тропинкам до утра гуляют единороги и олени с человечьими ликами, жар-птицей крылья распахивает рассвет, взмывая из травяного моря.

Мёд собрав и ветер трав, уходит леди Июль, колыхнувшись волнами неведомого моря, сомкнётся серебристый ковыль, скрывая лёгкие следы.

август

Златоглазый лорд Август, хранитель вечера лета, — золотая лента в волосах, венец из резных листьев рябины и рыжих ягод, невесомый плащ сплетён из медовых бликов солнца, — украшает небо гроздьями звёзд, и сорвавшиеся спелые звёзды распускаются астрами на земле. Медовы утра, ласково-теплы пахнущие яблоками дни, когда льётся, льётся золото с неба, но прохладны тёмные ночи, ночи, когда распускаются на небе звёздные цветы и созревают звёздные плоды — Август выжмет из них в кубок звёздный сок, поднесёт Королеве Лета.

Ласково-печальна юная королева в платье из ярких цветов, в звёздном венце на расплетённых косах, рыжих кудрях — уходит её время. Возложив руку на голову алогривого златоглазого дракона, ступает по звёздам она босыми ступнями. Полны разноцветными бусинами драгоценных воспоминаний браслеты королевы Лета, что греет руки в гриве дракона.

Плачет, провожая юную королеву, небо, и следами драконьих лап ложатся на мокрый асфальт яркие кленовые листья. Гибнут розы и леденеет солнца мёд, становится горек. Мёд, что горек, в царство осени — поэтам впрок пойдёт. Реки поседеют от туманов, инеем подёрнутся звёзды, за окном — прилив золотой листопада.

На смену дракону с далёким отзвуком гончих лая в ночи придёт лукавый лис, Лордом Августа замыкается хранителей круг.

пояснение

Лев здесь как символ солнца, следовательно - и лета.

Сердце лета - праздник Лита.
Русалочьи ночи - первая неделя июня "русалочья".
Русалочий взгляд - "русалочьи глаза" здесь в знач. очень светлые, чистые, холодноватые.

Одолень-трава — кувшинка, сон-трава — мак

запись создана: 05.06.2015 в 06:19

@темы: лето, Хранители года

---

Внучка мага

Я вовсе не собираюсь бросать сказочный дневник, просто вышло так, что осталась я на неопределенное время без сети. Но сказки будут - про Лес, про Июль и Август, про яблочного ангела, про драконов и прочие

Начало

Не самый светлый маг Асфодей только что пришёл к выводу в общем-то не новому. Маленькие дети — это стихийное бедствие. Или даже хуже — стихийное бедствие порой получается предсказать. А маленький ребёнок в доме мага...

Внучку Лушеньку подкинула Асфодею дочь.
— Я в командировку, — заявила она с порога, — а ты пригляди за Лушей, папа.
Асфодей посмотрел на девчушку-ангелочка с огромными голубыми глазами, прячущую за спиной оторванный шёлковый дверной шнур, и содрогнулся. Обращаться с маленькими детьми маг совсем не умел, предпочитая иметь с ними дело, когда они уже вырастают в обычных и предсказуемых взрослых.
— Но я... — попытался возразить он.
Дочь и слушать не захотела.
— Не скучайте, Лушу укладывать не позднее десяти вечера, и не позволяй ей объедаться сладким, — чмокнула отца в щёку и улетучилась.
— А ты мой деда, да? — спросило невинное небесное создание, подёргав за подол мантии.
Чёрный кот, как все кошки, тварь любопытная, по стеночке улизнул прочь. Кошки не только любопытные, они ещё и загодя чуют неприятности, в чём вскоре и убедился старый маг.

Магам вообще не следует обзаводиться семьёй, — пришёл к выводу Асфодей часом позднее, вытаскивая Лушеньку из своей лаборатории и обещая взамен «вон того пушистого чудика, хочу, хочу!» игрушку. «Пушистый чудик» разочарованно щёлкнул зубами, которым могла позавидовать и акула.
— А конфету дашь, деда? — приготовилось зареветь дитя и мигом утешилось, едва Асфодей поспешно пообещал даже не одну конфету.
Ох, надо бы завтра в лавку заглянуть... или в ма-га-зин, как это по-современному называется. Конфет для Луши прикупить, утешать и задабривать чтоб. Послал бы голема или одного из духов-слуг, так люди почему-то пугаются... Очень не любил Асфодей дом свой покидать.

Утешив внучку остатками конфет, ежевичным вареньем и баранками с маслом, а потом насилу отмыв ставшую фиолетовой детскую мордашку, маг поспешил отправить Лушу в постель. Даже сказку рассказать попытался, да вот беда — ему в детстве не сказывали, а те истории, что с самим случались, для детей как-то не очень годились...
Убедившись, что Луша закрыла глазки, Асфодей на цыпочках вышел из комнаты, приказав Гончему бдеть и охранять, и направился к себе в кабинет.
Гончий — призванная сущность, песочного цвета косматая шкура, неживая плоть, обёрнутая вокруг костей и скреплённая мышцами, хрящами и сухожилиями, гордость тёмного мага, щёлкнул зубами в знак того, что приказ понял. Голос дать своему созданию у Асфодея не вышло.

Только-только старый маг устроился в кресле поудобнее, положив перед собой на стол толстенный том, страницы которого мягкими и желтоватыми от старости стали, как башня содрогнулась от основания до крыши, черепицей после ремонта недавнего заново покрытой — силён демон оказался, подчиняться не захотел.
Вскочил Асфодей, чернильницу опрокинув и том тяжёлый на ногу себе уронив, невольно помянув вслух демонов, чьи имена знал, и высказав догадки по поводу их происхождения и участия в нынешних событиях. Нарушив тем самым главное правило всякого мага: язык свой при себе держи, мало ли как слово твоё скажется!
Обругает маг кого в сердцах — а с тем возьми и несчастье приключись. Слово-то силой наделённое, и хорошо, если, неосторожно оброненное, обернётся лишь пятым колесом в телеге, а вот несчастному псу пятая лапа ни к чему. А если пожелает маг, осердясь, миру всему провалиться?..

Грохнуло в ритуальном зале, который, как и положено, находился в подвалах. Махнув рукой на загубленную древнюю книгу, Асфодей, позабыв даже про возраст — в самом деле, что возраст для мага, которому всегда лет столько, сколько он сам решит! — скатился по винтовой лестнице вниз, обмирая от дурных предчувствий.
Гончий, завидев хозяина, виновато прижал уши и завилял хвостом, точно обычная собака.
— Смертный, — сказал из ритуального круга, вписанного в шестиконечную звезду, демон. — Слушай, убери детёныша, а я тебе службу нетрудную какую сослужу.
Луша сосредоточенно мелком подрисовывала к одной из рун на вершинах лучей звезды хвостик. Демон следил с изрядной опаской и явно мечтал оказаться подальше отсюда.
Выпнув демона на его слой мира, Асфодей сгрёб внучку в охапку, проверяя — всё ли цело, магия ведь вещь непредсказуемая, а тут — ребёнок...
— Ой, деда, — огорчилась внучка. — Ты зачем дядю рогатого выгнал? Он смешной такой!

С появлением Луши всё в доме мага перевернулось вверх дном. Даже чаю спокойно выпить было нельзя!
Варенье собралось в диковинного фиолетового зверька и ускакало в неизвестном направлении, ложечки задорно выбивали модную мелодию, а стол, не удержавшись, то и дело топал ногой в такт.
Маг старательно не обращал на это внимания. После выходки одного из духов-помощников, зачем-то намалевавшего на белой простыне жуткую рожу и разбудившего Асфодея зловещим хохотом и утверждением, что он, дух, «дикий, но симпатишный», он уже ничему не удивлялся.
— Не надо меня кушать, — рассудительно сказала баранка, и Асфодей от неожиданности выронил её из рук. — Если ты будешь меня кушать, я же испорчусь!
Асфодей отодвинул от себя блюдо с баранками и затосковал, даже не порадовавшись проявлению стихийного дара у внучки. Он очень уважал чай с баранками...

* * *

...Каменная горгулья, на руках которой восседала девочка, внимала детскому голоску едва не с умилением на вроде бы совершенно невыразительной каменной физиономии.
— А тебе ведь здесь скучно, да? Мне вот тоже иногда бывает скучно, а теперь — нет. У деды столько интересного тут! Наверное, он просто про тебя забыл, ты не обижайся, он же старенький. Запер тебя и забыл.
Асфодей, позабыв оскорбиться — ведь память — главное оружие мага! — схватился за сердце. Как Луша открыла наглухо запечатанную заклинаниями дверь?
Он поспешно, не тратя времени на угрозы, вычертил в воздухе слабо засветившийся знак.
Горгулья со скрежетом когтей о каменный пол попятилась, загораживая Лушу крыльями.
— Дед, Гуля хороший! — запротестовала внучка, выглядывая из-за крыла.
Горгулья постаралась придать себе безобидный вид. Получалось откровенно плохо...

@темы: дети

---

Легенда о ящере

Начав между двух драконосказок на фб писать третью, простенькую, и подумывая еще о парочке, задумалась невольно, что этак меня из команды выставят с моими драконами вместе Пусть лежит тут.

пояснение

Если б я была зоологом, то вывела бы драконов от терапсидов, "звероподобных рептилий", которые были куда более совершенны и обладали рядом признаков, схожими с признаками млекопитающих, вплоть до строения челюстей и постановки лап а чешуя потом заново выросла. Иначе это уже не дракон, а просто летающая ящерица. "Летучий дракон". Зух же относится к роду биармозухов («звероящер», общая длина тела до 1,5 метров). Цветковые растения появились лишь в начале следующей эпохи.

Зух часто садился, поднимая голову к ночному небу, глядел на блестящие среди черноты звёзды.
Ночами настигала странная тоска, хотелось чего-то... Чего, он не знал и сам. Днём была охота, азарт и чувство сытости в случае удачи - эта водная мелочь такая шустрая! А ночами, когда сородичи дремали, выбрав себе уютное местечко, устланное мхом, Зух смотрел на звёзды.
Иногда звёзды падали с неба, и Зух спешил туда со всех лап, надеясь, что хоть одна зацепится за папоротник или плаун, или ляжет на густой влажный мох - это было бы так красиво! Отчего блестящие звёзды не растут на земле, а только лишь на небе?
Он заходил на мелководье, опускал голову, разглядывая дрожащие водные звёзды, иногда пытаясь поддеть мордой и подцепить осторожно зубами. Он бы спрятал пойманную звезду и любовался бы ею потихоньку, когда никто не видит. Но вместо звезды пасть цепляла одну лишь воду - блестящая снова и снова ускользала, дразня. Зух обижался, плюхался на хвост и взрёвывал тихонько, боясь приманить кого-то из ночных хищников.
Достать бы до тех блестящих, что зовут в небо, но сколько он ни привставал на задние лапы, небо оставалось далеко, а пройти по светлым тропинкам, которые прокладывало ночное солнце, не выходило. Как жаль, что нет у него крыльев - тогда взобрался бы на дерево (Зух видел подходящее, накренившееся от сильных ветров, туда он мог бы забраться, цепляясь когтями) - а оттуда уж наверняка легко долететь до самых звёзд и пройти по блестящей тропе, что легла через небо!

Иногда, полуприкрыв глаза, Зух видел странные, слабо светящиеся нити прямо в воздухе; порой эти нити опутывали какой-то камень - и лежать на этом камне, греясь на солнце, было особенно приятно и тепло почему-то - или уютное местечко в лесу или на берегу. Стоило распахнуть глаза шире - и нити тут же исчезали. Зух отыскивал такие места чутьём, лежал подолгу, греясь, сторожко прислушиваясь, не подкрадывается ли кто, - а в груди изнутри тоже почему-то было тепло.
Потом он устроил себе лёжку среди прибрежных хвощей, выгнав оттуда какую-то мелочь, - здесь свивалось много светящихся нитей, окутывая плоский камень.

Внутри, где-то в груди, будто поселился тёплый клубок, грея и прохладными ночами. Сперва клубок был совсем маленьким, а потом, кажется, начал расти. Когда Зух смотрел на небо и звёзды, думая о том, как достанет когда-нибудь, придумает способ достать до луга наверху - и тогда-то всласть погуляет среди блестящих, что, верно, растут на небесных плаунах и папоротнике и плавают в небесном озере! - клубок в груди начинал греть сильнее, будто маленькое солнце. И сам себе в эти мгновения Зух казался большим и могучим, как громадные ящеры, от поступи которых вздрагивала земля, а родичи Зуха и разная мелочь, обитающая тут же, спасались бегством, когда гигантам приходило на ум полакомиться водорослями или искупаться именно в их озере. Гигантам тяжело было носить себя по суше, и они любили подолгу стоять в воде и кормиться тут же.

Чувствовать себя большим и могучим было приятно, но мешало охоте - Зух начал промахиваться, чувствуя своё тело большим, чем оно есть, и недоумевая неудаче.
Клубку в груди довольно было звёзд в небе и в озере и мечты о прогулке по небесному лугу, но телу хотелось пищи куда более сытной, и мечталось - пока приспособился! - на пустой живот не очень.
Однако постепенно приспособился, промахиваться перестал - а может, и вправду подрос, сородичи, с которыми случались стычки, стали избегать Зуха, даже если он заходил на их территорию, да и казались мелкими отчего-то, куда мельче прежнего, а ведь он был самым маленьким в выводке.

Впрочем, изрядно подросшему Зуху было не до сородичей, всё ещё иногда посягавших на добычу и территорию, - его волновали странные вещи, и иногда он даже бросал недоеденную добычу, снова уставясь в небо. Почему дневное солнце, плавающее в небесном озере, всегда - целое, пока не начнёт тонуть, а ночное будто обкусывает какой-то небесный ящер, пока от него не остаётся тонкий ломтик? Или почему блестящие звёзды видно в воде и небе только ночью - куда тогда они деваются днём?
Клубок в груди, кажется, тоже подрос, а жечь почему-то стало и спину - и Зух подолгу сидел в воде и с остервенением чесал потом спину о камни на берегу. И снова замирал, глядя на ночное небо, где почти неслышно пели манящие звёзды. Вот бы ему крылья, как крылатым ящерам-рыболовам!

Потом Зух стал взбираться на холм, что был поблизости, - так звёзды казались ближе, пусть и достать их всё равно не получалось, сколько ни тянись. Однажды ночью спина стала зудеть невыносимо, и он заворочался беспокойно, едва не свалившись вниз.

Зудевшую спину разломило болью, и Зух припал грудью к камню, заскулив тихонько. Маленькое солнце внутри, кажется, выпустило жгучие лучи-щупальца - жгло изнутри лапы, хвост, живот.
Прямо перед носом чиркнула блестящая полоса, и Зух, забыв обо всём, потянулся следом. Может, это одна из звёзд?..
Но тут скрутило, обожгло болью всё тело, и он скорчился, ослеплённый и оглушённый, не в силах вдохнуть.

Зух выпрямился, переступил с лапы на лапу, выгнул горделиво длинную стройную шею и расправил крылья. А потом шагнул с обрыва. Рухнул вниз, к самой воде, забил крыльями, чиркнув кончиками по водной глади и разбив дрожащие звёзды. И взмыл вверх, ликующе трубя.
Первый дракон на Земле...

@темы: легенды, "Осколки цветных витражей", ...прозваньем - дракон

---

Феникс

Примечание: очень далекий возможный послеканон цикла "Мелодия души" и продолжающего его цикла "Золотые небеса" в дневнике  Астери Нариэ

Ожившее крылатое пламя, песня изначального огня, дивное создание.
Феникс рождён из песен, музыки и стихов, из написанных картин и книг, острые клюв и когти - оружие мастеров, он рождён из пламени творения.

В душах людских таится огонь, искры первого, изначального пламени, в котором был сотворён мир, у кого-то - едва теплится, у кого-то - пламя золотое бьётся, понуждая - творить, творить, или сожжёт изнутри.
Создавая что-то, вкладывая частички своего огня в творения, люди творят и свой мир, делая его шире и краше.
Под звуки мелодий, под слова песен и строки из-под пера рождаются огненные птенцы, песня искр изначального пламени.

Фениксами становятся порой те, у кого в душе - слишком много огня, кто не умеет мириться с собой и миром, кому нет места среди других, - они идут своей тропой, изломанной и каменистой. Огонь жжёт изнутри, не позволяя остановиться, много бед может принести, но, сгорая, пламенные души возрождаются из пепла огненными птицами, хранящими мир.

Не умел певец струн смиряться, младший бог, к людям низвергнутый, множество бед перенёс, себя потерял, много раз умирал, бесчисленное множество дорог прошёл, не помня даже, что ищет, по чему тоскует. Не сумел наказания сородичей за дружбу с диким драконом простить, не простил и людей, душу низвергнутого божества посмевших попытаться заточить и искалечивших её безвозвратно, птице крылья изломав.
Не почуял дракон, что горел друг всё это время, с трудом пламя своё держа, не сумел уберечь, а потом - удержать. Взвилась душа из одежд дивной огненной птицей, свободно наконец-то расправив крыла, и имя истинное, спасительной верёвкой брошенное, не остановило.
Стало одним пламенным крылатым хранителем у мира больше.

Хранят огонь мира фениксы, поют ему песнь - горит ровно пламя.
Пока люди творят, пока горит золотой огонь творения в их душах - не угаснет пламя мира и будут вечно жить фениксы.
Мир будет жить, пока поют в нём пламенные птицы.

@темы: "Осколки цветных витражей", "Мелодия души", сказки

---

Мелодия души

Примечание: повествование вышло нелинейным, начало истории - в постах выше, первая - "Небесный принц и мечта водяного змея". Это же - окончание первого цикла, "Мелодия души". Второй - "Золотые небеса", в основном дневнике.

Драконы - одиночки. Не уживаются они с себе подобными, тесно двум драконам в одной реке, а в море - царь драконий живёт, не забалуешь. Долго живут драконы, две тысячи лет - а всё драконыш, ни один дракон не воспримет всерьёз - лишь люди да звери пугаются, драконыш же к четвёртой тысяче взрослеть только начинает.
Одиноко драконом быть - зверь не зверь, могуч, опасен, громаден; мыслят драконы иначе, не с кем дружить. Боги для людей, звери для богов. Люди - боятся, боги - не снисходят, а снизойдёт - обидно гордому дракону. Долго век драконий коротать одному, оттого и озоруют, тогда и записывают легенды о злых драконах. Не злы драконы, мыслят иначе, кто объяснит, что другим - зло, даже если и добра желаешь?
Каждому дракону нужен тот, кто будет хранить его сердце.

Маленькой змейкой ещё мечтал Лун драконом стать, созданием могучим, которому ветра, облака и воды подвластны. Желаешь всей сутью, всей душой - исполнится, не забудь только, зачем желал, не сожалей потом.
Долог драконий век, одиноко драконом быть.

Услыхав однажды музыки зов, выполз маленький змей на берег из вод.
Много людей, над ними немало богов, но единственным был этот среди прочих.
Не снизошёл до водяного змея младший бог - с равным беседы долгие вёл, другу щедро тепло дарил. Рядом был, когда бывший змеем суть дракона обрёл, врата свои пройдя.
Немало драконов в мире подлунном, но единственным стал бывший змей для младшего бога. Бывают и боги - одиноки.
Видят драконы суть: пламенной душа друга была - огненная птица, грело, не обжигая, его пламя. Не жадный огонь, гибель живого, но пламя творенья, что, знают драконы, миры рождает. Музыку творил друг, пела душа струнами циня под руками, ветер и волны слушали, замирая.
Спешил на берег, слушал дракон, наслушаться не мог, грелся в пламени чистом.

Звучит мелодией каждая душа, но глохнет музыка от горя, от несчастий и слёз. Блуждает тогда в тумане душа, веру теряя, крылья ломает.
Не по своей воле уйдя, старшими наказанный за верность дружбе, потерял мелодию свою друг, позабыл своё пламя, оттого заблудился на одной из множества земных дорог, не вернулся обратно.
Только и осталась - мелодия позабытая, дрожит в воздухе неслышно...
Одиночки драконы, но дружат - навек, привязываются душой к единственному среди прочих, хранящему драконье сердце.
Ждёт терпеливо дракон, верит: вернётся однажды друг, сумевший защитить его - не себя, запоёт цинь, встретит его, дракона, ласковая улыбка. Всегда возвращается тот, кого помнят и ждут.
Хранит забытую мелодию дракон, бережёт дар драгоценный больше своей жемчужины, душу друга хранит. Знает: укажет однажды музыка путь, отзовётся в сердце. Ляжет нужная тропа под ноги, стряхнёт снег заблудившаяся, заледеневшая душа, развернёт изломанные крылья, вернётся - домой. Видят суть драконы, в любом облике узнает друга...

Помнят мелодию ныне только ветер да дракон, века и века прошли в мире земном. Ждёт по-прежнему дракон, всё прислушивается: не слышно ли лёгких шагов на берегу.
Угаснет надежда - напрасны будут земные блужданья друга. Возвращается всегда тот, кого ждут...

Смежив тяжёлые веки, засыпает старый Лун, устал, вот полежит немного...
Зазвучит однажды мелодия циня на одной из многих дорог, встретит дракона ласковая улыбка друга, что наконец-то вернулся.

@темы: божества, ...прозваньем - дракон, "Мелодия души"

---

Лунный оками

"Оками" прежде всего сказка, и едва ли я его уже улучшу дальнейшими правками.

Беты: Хикари-сан, Санди Зырянова
Персонажи: Хикару/Канаэ, мифологические, упоминание и присутствие исторических личностей, мифофанон автора касательно этих личностей.
Примечания: Япония эпохи Бакумацу, японская мифология и немного китайской, непрямое цитирование поэтов; текст был написан на ЗФБ-2015, версия дополненная.
Краткое содержание: рядом с людьми и среди них незримо обитает множество странных существ, и очень немногие из рода человеческого способны видеть истину.

В детстве всё ощущается и воспринимается иначе, может быть, ярче и глубже — и кто знает, не потому ли мы, будучи уже взрослыми, вспоминаем то время со смутным сожалением? Будто утратили что-то, что уже не вернуть.
Прошлое Хикару отрезала жадная чёрная вода, и мальчик-Хикару и тот, кем он стал потом, словно были двумя разными людьми. Или созданиями. А раз так, зачем помнить жизнь кого-то другого?
Пусть и было в той жизни хорошее — что ж, можно порадоваться за того мальчишку, как, бывает порой, радуешься чужому счастью.

… — Гордость, Хикару, — говорил отец, — это то, чего у тебя никто никогда не отнимет, её можно лишь утратить самому. Не путай с гордыней, ибо она — всегда во зло и приносит лишь несчастья, а гордость помогает нам держаться и в минуты отчаяния.
Он всегда говорил с ним, как со взрослым, и Хикару этим очень гордился, хоть и держал в руках пока только выструганный отцом деревянный клинок, — в додзё его обещали отдать, как исполнится пятнадцать. Отец учил его многому, однако желал, чтобы сына учил тот, кто не просто хорошо владеет клинком, но и обладает даром учить других. Сам он склонности обучать других в себе не чувствовал, хоть Хикару и ловил каждое слово, когда ему что-то объясняли: он вообще любил узнавать и понимать новое, даже учитель, Сузуки-сан, его очень хвалил.

Отец редко и неохотно обнажал меч, почитая это крайним случаем — ведь, вынув меч, ты должен будешь убить, — и не одобрял тех, кто поступал иначе, тем более не терпел угрожающих или кичащихся своим званием и оружием. И самый строгий ревнитель древних традиций не мог бы не одобрить Рэндзиро, которого за всю взрослую жизнь никто не мог упрекнуть в том, что имя его не соответствует сути. Как, впрочем, никто не мог упрекнуть и в трусости, несмотря на миролюбие. Дома клинок и вовсе вынимался из ножен только для ухода за ним.
— Воин никогда не обнажает меч попусту, — говорил отец, неторопливо протирая меч листком рисовой бумаги. Правя клинок и очищая его, отец всегда хранил молчание из уважения к оружию, заговаривая лишь тогда, когда уже наносил масло. — Умение владеть собой подчас ценнее умения владеть клинком.

Иногда отец позволял помогать («за своим оружием, Хикару, всегда пуще, чем за собой смотри, ибо меч — душа воина») с коротким клинком. От ладоней потом долго пахло гвоздичным маслом, но Хикару это даже нравилось. Когда-нибудь у него будет своя катана — такая же, как у отца, а пока он, старательно подражая отцовским действиям, аккуратно очищал вакидзаси при помощи рисовой бумаги — листок надо сперва хорошенько измять, чтобы не было крупных частиц, которые могут поцарапать клинок, — и порошка из мела, а затем брал ещё один листок бумаги, чтобы нанести масло. Одну-две капли, больше нельзя — к излишкам масла будут липнуть пыль и частички дерева.

— Слово твоё должно быть твёрдо, верность свою не раздаривай, отдав — храни свято, ибо верность — это то, что не продаётся и не покупается, — наставлял отец. — Даже в наши времена, когда самураи уже не те, что прежде, а о подвигах сильных духом можно читать лишь в старых книгах. Но прежде всего, Хикару-кун, прежде всего — будь верен себе, чтобы хранить данные обещания. Если нет спокойствия и уверенности в душе, слаб такой человек, и обеты и слова его не стоят ничего.
Даже будучи дома, отец никогда не сидел без дела — проверял оружие, читал труды по философии и истории, которые удавалось достать, писал что-то, давал задание Хикару — выучить стихи и отрывок из одной книги, переписать аккуратно несколько страниц из другой... Но и время на беседы с сыном находил, и тогда Хикару слушал рассказы о древних великих полководцах, о самураях, известных совершёнными подвигами, о богах и демонах...
Говорили они и о том, как подобает вести себя самураю.
— Мне хотелось бы, Хикару-кун, чтобы ты поступал правильно не потому, что боишься нашего с твоей мамой осуждения или осуждения окружающих. Я желаю, чтобы ты поступал правильно единственно из внутреннего убеждения, а не из боязни. Тогда мы, твои родители, сможем сказать с гордостью, что воспитали тебя верно.
Хикару слушал внимательно, обещая себе как следует постараться, чтобы родители им гордились.

Вышло так, что Хикару остался единственным сыном своих родителей — болезнь не щадит любого, будь то величавый даймё или бедный крестьянин. Отец не считал зазорным помочь маме вытащить футоны во двор, чтобы выбить — много ли помощи от слабой девочки по имени Окими, что была у их семьи в услужении! — за что все соседи считали его чудаком. Виданное ли дело — самурай женскую работу выполняет! Но и матушка не почитала себя оскорблённой тем, что мужчина помогает ей выполнять исконно женскую работу. Принимала помощь с неизменной лёгкой улыбкой, что так красила её, — недаром само имя матушки — Манами — означало «ласковая красота», — и сдержанный, строгий отец улыбался в ответ, а Хикару украдкой любовался ими обоими в такие моменты, смутно видя мягкую светящуюся дымку вокруг них. Касания руки или края одежды украдкой, быстрый взгляд и уголки губ, чуточку изогнувшиеся в мягкой улыбке, — родители по-прежнему любили друг друга, и это ощущалось теплом и виделось той самой странной золотистой дымкой, что окутывала их фигуры, светло-дымчатым языком ластилась к Хикару, когда он приближался.
Хотя родственники отвернулись от отца, когда он взял в жёны девушку низкого происхождения, — Рэндзиро однажды откровенно объяснил всё сыну, — сам он об этом никогда не жалел. «Любовь — редкая птица, Хикару, не ко многим она опускается на плечо, и выбор её порой странен...»

Хикару не задумывался поначалу, все ли видят то же, что и он. Просто знал — в старой сливе, что росла в углу двора, обитает лохматый кидзимуна (по весне в цветах молоденькой вишни в самом углу двора тоже кто-то обитал — видимый краем глаза смутный женский силуэт, разлетающийся лепестками, стоило обернуться, — но его прозвание Хикару не было известно; не такова ли была дочь бога гор и супруга бога Ниниги, благодаря которой и жизнь человека подобна цветению сакуры?), так же, как знал и о множестве прочих странных и забавных, порой опасных существ, что жили рядом с людьми. Кидзимуна, жаль, дела иметь с ним не желал и на глаза особо не показывался. А зимой, среди снега, что заметал всё за стенами дома (ах, какой уютной в это время казалась комната, где тлели угольки в хибати и трепетала в светильнике, чуть шипя маслом, рыжая, как мех лисы, ленточка огонька!), в щёлку между ставен, прищурившись, можно было иногда разглядеть силуэт юки-онны, вечно ищущей что-то или кого-то и не находящей никак; в иное время шлёпающий по воде, светя себе фонариком, мальчишка не старше него самого мог в любой миг нырнуть в ближайшую лужу, старый же мамин зонтик, позабытый в чулане, так и вовсе однажды ожил. Ну так что удивительного, если мальчишка на самом деле — Амэ-фури-кодзо, дух дождя, а зонтик маме достался ещё от доброй госпожи Нобуко, ставшей ей матерью и преподавшей науку, какую полагается знать девушке из хорошей семьи. Забавный каракаса-обакэ злым не ощущался и вреда никакого причинить не мог, лишь шуршал по ночам и постукивал тихонько, пугая Окими. Хикару однажды выпустил его — просто оставил дверь чулана на ночь приоткрытой, и оживший зонтик исчез. Наверное, и сейчас скачет по улицам, и там ему куда лучше, чем в тёмном тесном чулане. Если только бакэ-нэко не вздумают его ловить ради игры, как обычные кошки — тряпичный мячик.

Говорить с кем-то о том, что видит, Хикару не приходило в голову — с другими детьми он водился мало, да и не было их поблизости почти, к тому же казалось, что ёкаям, как и людям, едва ли по нраву разговоры о них с другими. Потом же, осознав с удивлением, что другие просто не замечают раздваивающегося на кончике кошачьего хвоста, выглядывающего из ручья каппы — Хикару раз столкнулся с ним, да не забыл поклониться, как учили сказки, но каппа и без того обижать его не спешил — пробормотал что-то невнятное и сбежал в воду, позабыв поклониться в ответ, — лисьих ушей под волосами у лекаря и рассыпающегося лепестками женского силуэта возле цветущей сливы, счёл за благо молчать и дальше. Это был его мир, и он ни за что бы не отказался от своей способности видеть больше прочих.
Жаль, что ни разу не удавалось увидеть дракона. Или их река была не по душе драконам, или где-то карп кои ещё не поднялся к Вратам Дракона, чтобы обернуться владыкой вод, златоглазым чудом, закованным в яркую чешую. Рыбы-подданные, наверное, уже заждались. А может, и людьми без владыки обернуться не могут: так и сидят в мокрой воде, тоскуя по шёлковой травке на берегу. Ныне и зеленоглазых детей дракона не повстречаешь ведь среди людей... Хикару перечитал все легенды и сказки о драконах, что были в книгах отца, и мечтал увидеть воочию — уж он-то бы не испугался, как тот человек из притчи, что украшал платье драконами и всячески выказывал свою к ним любовь, а когда узрел настоящего — так и упал замертво от страха...

Как-то в один из трёх дней Обона, праздника поминовения усопших, Хикару, чей фонарик накануне погас, едва оказавшись на воде, вызвался сходить к реке, чтобы пустить в плавание ещё один. Для сестрёнки, которую не знал, — пусть найдёт дорогу да поглядит на них. Ведь соскучилась, должно быть, по родителям...
Матушка только головой покачала, опустила глаза, чтобы скрыть тревогу. Хикару чуть было не обиделся — он давно не трёхлетний несмышлёныш, а будущий воин!
Да и что может с ним случиться, когда повсюду — множество фонариков, что зажглись для ушедших, а с неба глядит яркая луна?
Отец одобрил — будущий воин, дело ли, если ночной темноты и призраков испугается!
Хикару пошёл дальней дорогой, через кладбище, чтобы и храбрость испытать, и продлить ощущение странного единства с луной, стелившей под ноги призрачную тропинку из света. Мёртвых он не боялся — даже мстительным, обиженным кем-то духам разве не хотелось просто внимания, не хотелось, чтобы их помнили? Больше всего они боялись забвения живыми, опасаясь, наверное, что сами окончательно себя позабудут, потеряв обрывки-лоскутки воспоминаний. Он же, Хикару, не обижал никого, значит, и опасаться ему было нечего. Да и мстительные духи не сидят возле могил, а бродят беспокойно, подглядывая за живыми, будто пытаясь хоть так почувствовать снова, как это — жить...
Огонёк внутри фонарика, что он бережно нёс в руках, трепетал, будто был живым, слушал шёпот Хикару, наказывавшего гореть, не гаснуть на воде, верно указывать дорогу старшей сестрёнке. Пусть посмотрит, убедится, что у них всё хорошо! И сам Хикару, может, наконец-то её увидит, раз уж умеет видеть больше прочих...
На полпути за Хикару увязался бакэ-дзори — видно, кто-то потерял сандалию, вот та и стремилась теперь найти хозяина. Судя по размеру, принадлежал потрёпанный дзори ребёнку. В руки дзори не дался, так и шлёпал в отдалении, шевеля, как диковинными усами, растрёпанными завязками. То ли просто соскучился по людям, то ли надеялся, что Хикару — потерянный хозяин.

Реку было видно издалека — по призрачному свету множества фонариков, плывших по ней корабликами на своих дощечках-подставках. Не видя воды, можно было подумать, что там процессия призраков — и каждый держит маленький фонарик, оставленный ему родными.
Шлёпанье за спиной затихло, а Хикару приостановился в нерешительности — на берегу, у самой воды, виднелись два силуэта в светлых одеяниях.
Мужчина, что опускал на воду фонарик, услыхав тихий возглас своей спутницы, выпрямился, обернувшись.
Под губами блеснули кончики клыков, а отражённый свет фонарика, что держал в руках Хикару, плавился в глазах янтарём.
Принять лисиц за людей не мог бы и слепой — они ведь и ощущались совсем иначе.
— Необычный, — лис бесцеремонно разглядывал янтарными глазами.
— Давненько я его родичей не видала, — сказала его спутница, дама-лиса, чуть сморщив носик. — Разве оками роднятся с людьми?
— О, кто только с людьми не роднится, — издал смешок лис. — И боги этого не избегают порой, где уж устоять их посланнику!
Тут Хикару их узнал: лисы, что сидели возле храма богини Инари, у которой просили доброго урожая риса. Хикару видел их, когда они с матушкой бывали в Киото и поднимались на гору к храму. Днём лисы — камень камнем с виду, грозный взгляд, у одной ключ в зубах, у другой под лапой жемчужина, всё, как положено добропорядочным храмовым стражам, а тайная лукавая усмешка на суровой морде показалась, должно быть... Наверное, стражи устают всё время бдеть и притворяться камнем, вот и гуляют по ночам.
Хикару опомнился, поклонился, вежливо поприветствовав служителей Инари.
— Держись подальше от реки, малыш, — посоветовал лис, кивнув на приветствие.
— Недобрая судьба, — в голосе лисицы почему-то слышалось сочувствие.
— Будущее меняется, — отозвался задумчиво её супруг — лисы ведь всегда охраняют храмы парами. — А судьба ныне сурова ко всей стране — смутное время! — что ей один не помнящий своей сути малыш-волчонок...
— Кровь может однажды проснуться.
— Для этого должно случиться что-то страшное, что подтолкнёт пробуждение, а нет — он так и проживёт жизнь человеком. Может, и к лучшему, если не проснётся. Ибо какой бы ни выбрал путь — будет потом сожалеть.
Хикару смотрел на лисиц во все глаза. Говорили они непонятное, может, и вовсе его за кого-то другого принимали, но... Но это же настоящие кицунэ, лукавые оборотни, которые живут в сказках! Не забавные каппы или духи деревьев, что были уже ровно старые знакомые, не старый зонтик, в котором не было ничего сказочного. О том, что кицунэ — создания коварные, могут и подшутить зло, он не думал, ведь служители Инари добры к людям, в отличие от полевых лисиц, любящих порой зло подшутить.
— Однажды ты сделаешь выбор, волчонок, — сказала супруга кицунэ, и полы одеяний шевельнули кончики хвостов. — Я желаю тебе не сожалеть, каков бы он ни был.
С этими словами она достала из причёски алую ленту — точь-в-точь как те, которыми украшали изображения лис в храме Инари, — подала мальчику.
— Перевяжи волосы, — посоветовал лис. — Дар от лисы Инари — на удачу.
Хикару с поклоном принял подарок, учтиво поблагодарив, как полагается, и получив в награду благосклонную улыбку дамы-лисы. Учтивость — она и лисам приятна.
Лис взмахнул широкими рукавами, мелькнула алая кайма нижнего одеяния — и оба вдруг пропали, будто их и не было на берегу. Только ивы по-прежнему полоскали шёлковые косы в воде.
Странными были речи лисиц, и скребло где-то на сердце от них!
Тёмная вода реки показалась вдруг зловещей, жадной, и Хикару отчаянно захотелось оказаться дома. Но бегать воину от опасности — не дело, и он ещё какое-то время вглядывался в глубину, а затем уже направился домой. Нарочито неспешно, перейдя на бег, только когда странно-притягательная и пугающая тёмная вода осталась далеко позади, — а уж тогда-то помчался во весь дух.

* * *

В лунные ночи, когда бледный свет заливал всё вокруг, искажая привычные предметы, Хикару выбирался порой потихоньку на энгаву и сидел до утра, не помня себя и глядя зачарованно в небо, пока не начинали гаснуть звёзды — следы лунного зайца. Луна тревожила, шептала беззвучно, будто звала куда-то, но Хикару никогда не мог разобрать слов, сердясь на собственную глухоту. Настойчивый шёпот щекотал под кожей, не давая спать, сжимал сердце странной тоской.
Празднование цукими было лучшей ночью в году — тогда на энгаву выносили столик, матушка с Окими накрывали его угощением (пятнадцать рисовых колобков данго — по числу лунных ночей, каштаны и жареный сладкий картофель), а в изящной вазе пушились метёлки степного ковыля, походившего на рис. Воздавая должное угощению, все любовались полной луной, горящей светлым огнём в прозрачном осеннем воздухе. Отец с матушкой вели неторопливую беседу, порой замиравшую — так хороша была луна, разливавшая в воздухе предчувствие волшебства. Отец, вновь нарушая слишком живую, слишком колдовскую тишину, читал по памяти стихи знаменитых поэтов или складывал свои строки, шутил, указывая на неотрывно глядящего на луну Хикару, что его следовало бы назвать «лунным ребёнком».
А Хикару и сам не знал, отчего луна так манит, отчего при виде её ворочается что-то непонятное внутри, рвётся наружу, а потом, не найдя выхода, сворачивается клубочком и скулит тоскливо... Кажется, сердце его, как в стихах Сайгё, уплыло в небо — да там и осталось, рядом с ясноликой госпожой луной.
— Глядя на луну, я становлюсь луной... Луна, на которую я смотрю, становится мною, — нараспев произнёс отец. — Так сказал преподобный Мёэ, певец луны, тонко чувствующий красоту природы.
— Быть может, ты тоже когда-нибудь станешь поэтом, Хикару? — сказала матушка. — О, поэтам самими богами дарована власть куда большая, чем всем сильным мира сего...
— А стих ранит порой куда глубже лезвия меча, — всё так же нараспев подхватил отец. — Если ты не пойдёшь по стопам знаменитых поэтов, считающих, что поэзии куда более приличествует удаление от мирской суеты, Хикару-кун, и уж тем более не последуешь примеру Мёэ. Владение оружием не мешает складывать строки — напротив, помогает им быть отточенными, как лезвие твоего клинка!
Хикару впитал в себя певучие строки, прикрыл глаза, позволяя лунным лучам легко, будто лаская, скользить по лицу. «Глядя на луну, я становлюсь луной». Как верно, как правильно сказано!
Но становиться поэтом Хикару вовсе не хотелось. Разве скажешь лучше о луне, чем Сайгё или Мёэ? Разве вложишь то, что чувствуешь, в десяток слов так, чтобы не потерять чувство за общепринятыми метафорами, так, чтобы это сумел понять и разделить каждый, стихотворные строки прочитавший? Конечно, Хикару мог написать несколько строк по принятым правилам стихосложения, как и полагалось почитавшему себя образованным человеку, — его учили этому, — но настоящего дара подбирать истинные слова в себе не чуял. А иначе и браться за это не стоило!

Казалось почему-то, что на луне живёт вовсе не лунный заяц, как в легендах, что рассказывала матушка, а лунный волк, оками. И ночами он гуляет по облачным тропам и неверным светлым дорожкам, щедро раскиданным луной. Хотя лунного зайца тоже было жаль — надо же ему где-то обитать и готовить своё лекарство, так что оками, наверное, сторожит его, бродя вокруг. Лунный оками, чьи алые узоры на светлой шерсти посеребрены призрачным светом, изменяющим всё, чего коснётся.
Если посмотреть сквозь ресницы, зайцем казалась сама луна, а звёзды — заячьими следами. Оками нагоняет сияющего зайца-луну к рассвету и проглатывает, а с темнотой заяц возрождается, и всё начинается вновь.
Луна в праздничную ночь завораживала, манила и звала громче обычного, горло сдавливало отчего-то — слова не вымолвить, и хотелось самому ступить на одну из неверных тропинок, луною сплетённых, пройти по следам, что оставил лунный заяц.
Но и эта ночь оканчивалась, и вместе с ней уходило волшебство, а Хикару забывал о странной тоске до следующего полнолуния.

Прошла осень, украшенная огненными листьями клёнов, наступила зима, и вот уже старый год уступил место только что родившемуся, и Хикару позабыл было о словах кицунэ, помня только саму встречу, — наверное, всё-таки его с кем-то спутали, а жалость в отливающих янтарём глазах так и вовсе казалась обидной. Вот только первый сон в новом году, что по поверьям определял судьбу на весь следующий год, оказался кошмаром.

...Тёмная, тяжёлая вода, накрывающая с головой, странно-вязкая — невозможно двинуться, невозможно выбраться наверх, к свету и воздуху, и грудь разрывалась от невозможности дышать... А потом вдруг он оказывался на берегу, где лежал мёртвый дракон — погасшие глаза, поблёкшая когда-то пламенная чешуя, ножны от чьего-то меча, лежащие рядом, и острая боль в сердце, заставляющая снова задыхаться, — от ощущения страшной неправильности всего происходящего, от ощущения потерянного, убитого кем-то чуда...
Это неправильно, драконы не должны, не должны умирать!
За спиной шептала что-то мёртвая, тёмная вода, набегала на песок, пытаясь добраться до Хикару.
— Баку кураэ! — задыхаясь, торопливо шептал заклинание-просьбу проснувшийся Хикару и закусывал край одеяла, чувствуя горячую влагу в уголках глаз. Нет, он не хотел больше видеть этот сон, пусть баку съест дурное!
Пришла, что-то услыхав или почувствовав, мама, села рядом, погладив по растрёпанным волосам.
— Дурной сон, Хикару-кун?
Хикару придвинулся ближе, уткнулся лицом в тёплые колени, позволив себе на миг позабыть, что он — будущий самурай.
— Матушка, скажите... первый сон в новом году обязательно должен сбыться?
Мама не стала расспрашивать, что снилось, ответила мягко:
— Это всего лишь поверье, Хикару-кун. Судьба складывается из поступков — твоих и чужих, а люди зачастую и сами не знают, как поступят в следующий миг — разве можно предсказать наверняка, что будет когда-то потом?
Не сбудется... очень важным казалось, чтобы — не сбылось, чем бы ни оказалось виденное.
Матушка сидела рядом, ласково гладя волосы, и успокоенный родным теплом Хикару снова уснул.
Баку послушалась: тот сон не пришёл больше. Взамен был пушистый зверь, что хотел перебраться через тёмную чужую реку по скользким камням, и никак не мог. Вода блестела маслянисто, колыхалась тяжело, шептала что-то — и ждала только, чтобы опутать зверя, утащить в глубину... А на дальнем берегу его ждал тот, под терпеливым золотистым взглядом которого зверь чувствовал себя глупым заблудившимся щенком.

С июня по сентябрь почти беспрестанно шли дожди; привычная мирная река вздулась, неся мелкий мусор, стала чужой и пугающей, и даже живущий в её водах каппа предпочёл пережидать в тоже ставшем полноводным ручье — сперва у них с обитателем ручья дело дошло до драки, потом же двое капп сумели как-то договориться меж собой.
Для переправ через воду такое время — дурное, самый же ближний мост находился слишком далеко — и Хикару, которого последнее время мучили самые дурные предчувствия, как мог, старался отговорить родителей от поездки на тот берег. Мыслимо ли — переправляться, когда река сейчас будто своенравное, очень сердитое живое существо, готовое наказать любого сунувшегося во вздувшиеся воды! Но матушке с оказией дошла весточка о болезни госпожи Нобуко, воспитавшей её. Почитая госпожу как родную матушку, Манами не могла не навестить ту, которая взяла на себя труд воспитать девочку-сироту, а отец не мог отпустить её одну. Хикару, вспомнивший предостережение лисиц, готов был, однако, отправиться вместе с родителями, да только его не взяли. А о страхах своих он, как ни хотел, сказать вслух не смог. Мыслимо ли — будущему самураю тени своей и суеверий глупых пугаться!
Только внутри снова ворочалось что-то, скулило тоскливо, царапало, будто наружу выбраться пытаясь...
Туда, на тот берег, переправились отец с матушкой благополучно — хоть и немного было желающих нынче через реку перебираться. А когда переправлялись обратно — перевернулся плот — то ли на корягу налетел плавучую, то ли волной был опрокинут — ветер сильный поднялся... Хикару, что, несмотря на непогоду, поджидал на берегу, не сумев усидеть дома, видел странно, до пронзительной ясности обострившимся зрением, как пытается выплыть отец, путаясь в одежде, как пытается вытащить матушку — ей и вовсе плыть было в её одеждах невозможно, да и умела ли она плавать? Вздувшаяся река несла мелкий сор, более крупные ветки, смытые, до того мирно лежащие где-то на берегу коряги — и отец, пытаясь выплыть с матушкой на руках, не сумел увернуться от одной из таких...
Хикару слепо шагнул к воде, но невесть откуда взявшийся маленький каппа вцепился в его ногу, не пуская, лопоча что-то непонятное... И Хикару осел на влажный песок, понимая, что изменить уже ничего не может. Река не возвращает того, что забрала однажды, и даже владыка-дракон не сумел бы теперь вернуть ему отнятого. Рядом мялся, вздыхал каппа, трогал за рукав, оставляя влажные пятна.
Река, не сумев забрать самого Хикару, отобрала у него родителей.

* * *

Ощущение, что он спит и вот-вот проснётся от дурного сна, прошло, и осознание, что теперь он остался один-одинёшенек во всём мире, что всей прежней жизни пришёл конец, а впереди пугающая неизвестность, обрушилось тяжестью.
Хикару с усилием держал спину прямо, чувствуя эту навалившуюся на плечи тяжесть, пригибающую к земле. Их семья была небогата, хотя и не бедствовала, но о долгах, в которые пришлось влезть отцу, чтобы кормить их всех, Хикару узнал только сейчас. Что мог сделать четырнадцатилетний мальчишка? Он и опомниться не успел, как дом со всем имуществом забрали за долги. Как бы книги, что где-то доставал в своё время отец, вместе стоили не дороже их небольшого домика...
Поклонившись соседям, коих знал как людей незлобивых и вежливых в обращении, прося принять в служанки девочку Окими, которая не могла вернуться домой — там кроме неё было шесть ртов, а Хикару чувствовал себя обязанным позаботиться о её судьбе, пусть и не мог больше предоставить кров и еду, — юноша уладил, как мог, прочие дела, сунул украдкой от новых хозяев дома пару отцовских книг в узелок из ткани — да и отправился в город. Что ему было делать тут? Идти в услужение к кому-то, кто знал его по прошлой, теперь уже далёкой жизни, растаявшей, будто сон поутру? Просить о милости родственников, которые при жизни отца и знать самого Хикару и матушку не желали? Ни жалости, ни насмешки Хикару бы не вынес. Он не считал зазорным поклониться, прося за девочку Окими, но немыслимо было кланяться кому-то, прося о милости для себя!
В городе, может быть, удастся найти хоть какую-то работу, чтобы просто выжить. И найти себе кров до зимы.

* * *

Октябрь выдался не то чтобы прохладным — солнце всё ещё грело, но ночами, особенно если поесть не удавалось, приходилось стучать зубами от холода, и любоваться горящими живым огнём клёнами, вспоминая подходящие к случаю стихотворные строки, как любил когда-то, было недосуг. Сегодня к тому же пошёл дождь — благо хоть до этого целый месяц было сухо.
— Эй-эй, поосторожнее, юноша!
Хикару поднял глаза, намереваясь извиниться... и на мгновение снова ощутил себя тем неуклюжим щенком из давнего сна. Дракон... дракон в человеческом теле... и на миг где-то в тёмной глубине отразилось золото драконьего взгляда, отблеск истинной сущности.
— Позвольте... примите мою службу, господин, — выговорил Хикару, хоть и догадывался, кого сейчас дракон видит перед собой. Мокрый, растрёпанный мальчишка, типичный беспризорник по виду... Он старался быть опрятным, но жизнь на улице — в городе оказалось куда тяжелее, чем он думал, — никого не красит. Как и подобная невоспитанность.
Странно-яркие глаза лукаво блеснули:
— Вот уж неожиданность! Как я могу принимать кого-то, юноша, если и сам ныне ронин? Да ещё и преступник по некоторым сведениям, между прочим!
— Это было бы большой честью для меня, господин... — Хикару даже поклониться не мог, будто заворожённый чужим взглядом. Мелькнуло запоздало: нельзя драконам в глаза смотреть, иначе оставишь там душу.
— Что с тобой делать, — вздохнул дракон. — Тогда бежим!
Хикару опомниться не успел, как дракон цапнул его за шиворот, потащил куда-то в тёмный переулок — мимо по улице простучали торопливые шаги, и послышался окрик. Там втолкнул в с готовностью приоткрывшуюся на условный стук дверь, торопливо ответил что-то встретившим их людям самого подозрительного вида и выпихал снова на улицу — уже с другой стороны.
После забега по очередному узкому переулку и лаза за бочкой с водой дракон привёл Хикару в маленький обветшалого вида домик. Хозяев не было дома... либо вообще не было.
— Видишь, какая у меня жизнь весёлая? — в лукавом взгляде снова блеснуло золото. — Подумай, во что ввязываешься!
Хикару было всё равно — в глаза дракону он уже посмотрел, и что-то внутри требовало, чтобы он шёл следом за тем, кого признал... вожаком? Может быть, правы были лисицы Инари...
— Что с тобой делать... — дракон, верно истолковав упрямое молчание, разубеждать больше не стал.

В этом доме они пережидали до утра, и дракон не преминул расспросить нежданно обретённого подопечного, да так, что тот, будучи не слишком разговорчив и всё ещё дичась, сам не заметил, как поведал свою историю. Только имя назвать отказался.
— Моё имя принадлежало родителям, которые подарили его мне, — сказал, опуская глаза. Не потому, что стыдился чего-то, просто смотреть прямо в глаза дракону было не только невежливо, но и почти невыносимо. — Родителей забрала река, забрав заодно моё имя и прежнюю жизнь. Ныне я уже не могу зваться как прежде. Дайте мне новое имя, господин, я клянусь носить его с честью.
— Канаэ, — задумался на миг, а потом подмигнул ему дракон. — Будешь усердно учиться, оправдывать имя. Учти, ленивых не терплю! А фамилия... будешь Курокава.
Хикару вскинулся было, но дракон неожиданно серьёзно сказал:
— Я чую в тебе страх, а страх нужно преодолевать, Канаэ-кун. Иначе это так и будет грызть изнутри, подтачивая душу.
Хикару-Канаэ только оставалось смириться с тем, что его новая фамилия звучит как «тёмная река». Не он ли только что пообещал с честью носить любое подаренное ему имя?
— Взять тебя с собой пока не могу, — сказал, поразмыслив, дракон. — Я и в городе разве наездами бываю, туда-сюда мотаюсь. Но есть тут у меня друг... знакомый хороший, крышу над головой и дело тебе найдём на первое время.
Обещал служить... Канаэ проглотил возражения, отругав себя за неблагодарность, да и не след господину возражать. Только он ведь за драконом пошёл, не за кем-то другим, а от него избавляются тут же, как от обузы ненужной.

* * *

Канаэ не признался бы, что голоден — было стыдно, но дракон и сам догадался, повёл кормить в лапшичную, заказав большую миску собы с горячим бульоном и заняв ею все мысли подопечного на ближайшее время.
«Хорошим другом» дракона оказался... кицунэ, будто невзначай севший рядом, и Канаэ снова пришлось себе напоминать: не следует показывать, что ты видишь больше прочих.
Взгляд, которым одарил кицунэ, когда дракон поведал суть дела и просьбу приютить и подыскать полезное дело, был далёк от доброжелательного. Канаэ разом расхотелось есть, и он незаметно отложил палочки, ощутив чужую неприязнь. Почему? Он ведь этого кицунэ даже не встречал прежде.
— Полегче, — благодушно сказал дракон. — Не пугай мне мальчишку, я за него теперь вроде как в ответе. Что ты так взъелся?
— А ты сам не видишь? — раздражённо спросил кицунэ, почему-то носивший, как понял из разговора Канаэ, имя реки. — Он — оками, хоть и смесок. А лисы, да будет тебе известно, друг мой Уметаро, не переносят волков!
— Проблема, — забавно почесал в затылке дракон. — Что же мне теперь, и волков с лисами мирить?
— Договаривайся с людьми, это у тебя куда лучше получается, — махнул рукой кицунэ. — А от волков, особо двуногих, держись подальше. Я найду убежище твоему волчонку. А ты, юноша, всё же делай хотя бы из вежливости вид, что не замечаешь нашей истинной сущности!
Забывшийся было Канаэ, которого сила и аура дракона манили, как солнечное тепло — бабочку, смутился и опустил глаза в чашку. Действительно, крайне невежливо с его стороны так разглядывать...
И в раздражённо прянувших ушах, что кицунэ прятал под волосами, нет ничего забавного.
— И в тихом пруду каппы водятся — предостерёг со вздохом друга кицунэ. — Ты думал, кого подобрал?
— Разве можно отказать в помощи, если помочь в твоих силах? — просто пожал плечами дракон.
Канаэ в этот миг с уверенностью знал: он поступил единственно верно, отдав свою верность достойному, как когда-то учил отец. Может быть, больше даже, чем верность, заглянув дракону в глаза и отдав и то единственное, над чем не властен господин самурая.

Так Канаэ оказался среди людей... и нелюдей, что называли свои цели благородными. Слушал, что говорят вокруг, помалкивал, и учился, как велел дракон, со всем усердием впитывая знания из книг и учась обращению с настоящим клинком. Учиться он умел и знания впитывал охотно, продираясь и сквозь дебри одного из гайдзинских языков — дракон не поленился притащить учебник, наказав не больше, чем за год выучиться — спрашивать, мол, будет сам. Канаэ, хлебнувший уличной жизни, крышу над головой старался отработать не менее усердно, чем учился.
Обнаружив со временем, что он обладает немалым талантом в счёте — старый учитель, который там, где жил мальчик-Хикару, учил писать и считать всю окрестную детвору, а то и взрослых, учил на совесть, лениться не дозволял, — ему поручили к тому же сверять цифры в книгах доходов и расходов. Любое дело требует денег... и далеко не все эти деньги заговорщикам-патриотам давали покровители. Кое-кто из хозяев лавочек и владельцев лотков в Киото раньше звался в клане другим именем, а сейчас в придачу к торговле собирал ходящие по городу слухи. Последним приходилось заниматься и Канаэ — кто обратит внимание на неприметного, едва не бедно одетого мальчишку, каких в городе много? Подобраться незаметно поближе, послушать разговоры самураев за бутылью сакэ... Канаэ следить и подслушивать было не по нраву, и снова и снова приходилось корить себя за неблагодарность.

Огорчало втайне, что не мог служить самому дракону, не мог быть полезным именно ему. Канаэ не волновали совершенно не самурайская причёска, один-единственный меч, любовь к иноземным словечкам и огнестрельному оружию его покровителя (однажды дракон даже дал подержать непривычное иноземное оружие «револьвер»!). Для него находиться рядом было почти потребностью, он видел, чуял истинную сущность, грелся в отблесках силы, что прорывалась наружу, слушал речи заворожённо — никто не гнал забившегося в угол мальчишку, пока речь не шла о делах совсем уж тайных. Жаль, что дракон не показывал свой истинный облик, таясь от других или, может быть, просто слишком привыкнув к своей человеческой оболочке и сам почти поверив в то, что — человек.
Но Канаэ и без того знал, какого цвета чешуя у этого владыки вод. Алая, будто закат. Символ перемен, что ждали впереди страну и людей. Перемен, которые предсказывали кицунэ из храма; смутное и тревожное предчувствие, разлитое в самом воздухе, что чуял и Канаэ.

Своего покровителя Канаэ видел не слишком часто — тот постоянно был в разъездах, заключал с кем-то договоры, занимался делами компании (когда дракон возвращался в Киото — навещал Канаэ, проверить его успехи, и пахло от него морем и порохом) и, кажется, успевал ещё и учиться. И исподволь вести умы всех, с кем говорил, к тому, что их общей цели можно достичь бескровно.
Если у драконов, как пишут в китайских трудах, и крылья вырастают только после четвёртой тысячи лет... Лунма, наверное, был ещё молод, а потому — неравнодушен и пылок. Его заботила судьба людей, до которых едва ли было бы дело более древнему существу. Канаэ слушал обращённые к другим речи дракона, когда тот изредка брал его с собой, и в этот момент — верил. Он и без того пошёл бы куда угодно за тем, кому добровольно отдал верность — хоть и мучили мысли, что дракону верность его без надобности, подобрал из жалости, — но, слыша в словах искреннюю веру, поневоле ею проникался. Лунма умел убеждать и заставлять себя не просто слушать, но и слышать... Наверное, это была часть драконьего очарования.
Вот бы толику того очарования, чтобы чуточку добрее стал строгий к нему кицунэ! Канаэ всегда становилось неловко в его присутствии — будто провинился в чём, хоть и не знал за собой вины, кроме той, что угораздило быть немного волком. И того сам в себе толком не чуял, а вот кицунэ почему-то видели...

В число талантов этого кицунэ, отчего-то питающего неприязнь к оружию и с собой его не носящего, не входило, кажется, умение изобразить вторую луну в небе, зато дурачить патруль Шинсенгуми и правдоподобно прикинуться кустиком с красивыми, краснеющими по осени листьями или выбраться из запертого помещения — пожалуйста. Канаэ, старательно держась поодаль и на глаза лишний раз не попадаясь, чтобы не раздражать, молчаливо восхищался, гадая порой, что ещё из того, что об этом кицунэ говорили в городе, правда. За глаза называли нечистью — знали бы, насколько правы! Казалось странным, что лис вообще так увяз в делах людских... даже посланники Инари не имели обыкновения напрямую вмешиваться в дела людей, ну, а за прочими лисами и вовсе не водилось подобного. Вмешаться не в судьбу одного человека, наказать или наградить, как случалось порой, — но в судьбу целой страны.
Странные времена настали нынче...

Откровенно говоря, Канаэ за все три года так и не смог проникнуться идеей, в которую верили люди, к которым он попал волею случая. Может быть, он был слишком молод и наивен, не чуя, к тому же, в себе преклонения перед императором, ведущем род от богов, да и правильный самурай, как в старых книгах, кажется, из него не получился... Ведь дело самурая — убивать по приказу, не задавая вопросов и не сомневаясь, и умереть самому, когда это необходимо. За выбранного господина Канаэ умереть был готов и о долге перед кланом, принявшим его, не забывал никогда, но заставить себя не задавать вопросы хотя бы себе самому, не считая возможным спрашивать приютивших его, но всё-таки чужих людей, не выходило. Пытаясь понять, чего хотят стороны медленно разгорающегося противостояния, он смог уяснить главное — все желали блага родной стране. Пусть и каждый по-своему: одни поддерживая императора, другие — сёгунат. И враждовать в таком случае казалось неправильным... разве можно благо причинить силой, и не обернётся ли оно противоположностью? Почему тогда дракон, к речам которого прислушивались, ибо он непостижимым образом всегда оказывался прав, всегда старался договориться и уладить дело миром?
И сколько из тех, кто погибнет в этой войне, знают, понимают на самом деле, за что стоят? Сколько их — тех, кто, как и сам Канаэ, просто прибились к одной из сторон?
Другая сторона, что с патриотами и их делом боролась, впрочем, Канаэ нравилась ничуть не больше, да и служил он не идее. Дракону было важно это дело, и Канаэ готов был делать всё, чтобы приносить ему хоть какую-то пользу. Пусть никаких особых тайн ему не доверяли, но и то немногое, что он знал, никто не сумел бы заставить рассказать, а все поручения исполнялись тщательно и усердно.

* * *

Ночами, когда светила луна, не сиделось дома, делалось душно и тревожно, и Канаэ выскальзывал тихонько за дверь, никого не разбудив.
Темнота и лунный свет изменяли всё, делали знакомый город — Канаэ, посылая то и дело с поручением, заставили выучить каждую улицу и каждый переулок, запомнить множество лазеек — совсем иным. Будто привычный, дневной Киото засыпал, а его место занимал ночью совсем другой город. Ощущавшийся живым, будто обладающий собственным разумом, похожий на старое, опасное, много повидавшее и хранящее память о многом существо. Город не только ночных патрулей и неспящих заговорщиков, но город призраков, отзвуков лязга оружия и неясных, звучащих словно бы издалека возгласов — памяти о том, что было когда-то, скользящих бесшумно неясных теней, от которых веяло опасностью и чуждостью. Не принадлежащий людям город — и каждый, кто выходил на его улицы глубокой ночью, делал это на свой риск, порой и не подозревая этого. Подвыпивший гуляка мог и вовсе не вернуться домой, пропав бесследно, — и совсем не люди были бы тому виной.
Узкие переулки и тесные дворики, бумажные фонари и блюдца с солью — защита от ночной нечисти, чьи-то светящиеся глаза из подворотни... Город, кажется, присматривался к нему, а ночная нечисть отчего-то не подступалась, будто не замечая. Канаэ, видя в темноте куда лучше прочих людей, кружил по улицам, сам не зная, что ищет, но не в силах остановиться и не в силах перестать слышать навязчивый шёпот, зовущий куда-то, требующий что-то, не глохнущий, даже если зажать уши ладонями. Несколько раз едва не попадался патрулям — если бы не знание лазеек... Но отказаться от ночных прогулок не мог, хоть потом и ходил сонным весь день. Если раньше звала только полная луна, то теперь Канаэ спал спокойно лишь в ночи новолуния.

Умиротворение и тишина древних храмов манили, и Канаэ иногда оставлял своё бесцельное кружение по улицам неласкового города, пробирался сюда. Ночами храмы принадлежали богам и стражам, но не людям, что служили здесь или приходили поклониться. Алые даже в неверном свете луны тории будто вели в иной мир, и смятение души оставалось за его гранью.
Канаэ не пытался никогда зайти внутрь и не просил богов ни о чём, просто сидел на ведущих ко входу ступенях, впитывая царящее здесь спокойствие, так нужное душе, не умеющей понять саму себя, чуя силу этих мест, чужую, в отличие от драконьей...
Комаину, каменные стражи храма, провожали взглядом, от которого несуществующая шерсть вздыбливалась на загривке, — наверное, они, как и лисы, не слишком любили волков. Но не трогались с места, не чуя в Канаэ зла.
А лисы у самого входа в храм Фушими-Инари — он не ленился подняться на Инарияма, когда выдавался свободный день, хоть и было далеко идти; потом долго смотрел сверху на город, различая силуэты крыш, — те самые, которые дали ему совет, больше не заговаривали с ним ни разу, так и прикидывались каменными изваяниями, как и прочие лисицы-изваяния, коих было здесь множество. Покровительствовало ли божество Инари не только лисам, но и волкам? Канаэ до сих пор хранил ленту, подаренную ему дамой-лисой...
На рассвете город-существо засыпал, уступая место обычному городу людей, а Канаэ с первыми лучами солнца возвращался к себе, будто и не отлучался никуда.
Кицунэ, нередко решающий свои дела по ночам — самое время для заговорщиков, пусть даже они патриоты! — об его отлучках знал, как видно, всё же рассказал кто-то, но отступился, не добившись вразумительного ответа, проворчав только:
— И говорил же ему о каппах!
А Канаэ и сам не знал, почему его тянет на ночные улицы.

Может быть, кицунэ не нравилось, что Канаэ где-то бродит по ночам, может быть, у него были какие-то иные соображения — однако в известный квартал, выбрав время, отвёл лично.
Молоденькая, неопытная лисичка, как видно, глубоко упрятанной части сущности не видела, не чуяла в Канаэ природного врага. Наверное, она и принимать облик человека недавно научилась. Пришла к людям — тут ведь куда уютнее, чем в норе в лесу. Но куда в городе податься лисице? Девушке, пусть и обладающей кое-какой волшебной силой, но не имеющей защитника или покровителя и не умеющей подчинить себе, как более сильная лиса ? Если не в служанки, то в квартал, освещаемый красными фонарями. Канаэ понимал, что это её выбор, что это шанс лисичке, которой ещё и необходимо питать свои колдовские способности чужими эмоциями и чувствами, найти себе покровителя, а то и мужа — и жить, может быть, даже счастливо, пока всё не раскроется, как всегда кончаются подобные истории, но горько почему-то было всё равно. Может, потому, что он с детства привык видеть отношения отца и матери, и другое принять было трудно сердцем, даже понимая умом. Кроме того... ему-то всё труднее становилось среди людей, а лиса оставила лес добровольно. Не ради любви, как Кудзуноха и кое-кто из её сестёр-лисиц. Ради того, чтобы работать здесь, где душно и давит что-то на плечи неприятно, заодно иногда передавая разговоры захаживающих самураев, которые Канаэ приходилось потом пересказывать старшему кицунэ? Ради того, чтобы всю жизнь притворяться тем, кем не была — человеком, тая в улыбке острые лисьи клыки и пряча хвост под одеждами?

Он клал голову на девичьи колени, тонкие пальчики ласково перебирали волосы, распустив собранный, в подражание покровителю, пучок на затылке, ничуть не похожий на подобающую самураю причёску, — и мучающие мысли, о которых никому не расскажешь, отступали. Юко, явственно выделяла его среди прочих, несмотря на редкие встречи, а Канаэ, поначалу смущаясь, не чувствовал к молодой лисичке неприязни, о которой говорил странный кицунэ, не любящий оружия. В прекрасных глазах Юко, не зная её сути, можно было утонуть, с ней было тепло и легко, а ведь он трудно сходился с людьми вообще... Разве ключевым здесь было — «с людьми». Близких у Канаэ больше не было, с людьми из клана он не сошёлся, а дела его вне поручений «сбегай туда-то и передай то-то» интересовали только лисичку, работающую в весёлом квартале, да вечно занятого дракона, который изредка всё же вспоминал о подопечном.
Даже взял однажды с собой в Нагасаки — Канаэ там, на острове Дэдзима, гайдзинов, с которыми у дракона были какие-то дела, впервые увидел, с трудом глаза отводить себя заставлял: и невежливо глаза таращить на чужаков странных, но любопытно до чего — и говор нелюдской (хоть и учил, а привыкнуть не смог — над тем, как он слова чужие выговаривал, посмеялись гайдзины, хоть незло совсем, но Канаэ терпеть не мог смех в свой адрес), и одежды не такие! — показал море и привёл на корабль. Жаль, китайские кварталы посмотреть не довелось.

Дракону реки и моря — родная стихия, а Канаэ воде не доверял и хорошего от неё не ждал. И от зрелища водной пустыни — одна коварная и зыбкая вода вокруг, едва заметная смутная полоска берега на горизонте! — впал в тоску. Уже не говоря о норовящей уйти из-под ног палубе. Упасть было почему-то страшно, от попыток удержаться на ногах, когда всё время казалось, что вот-вот упадёт, уставал неимоверно, а дракон лишь посмеивался:
— Это природа твоя настоящая говорит, Канаэ-кун. Сбитый с ног волк проигрывает, оттого каждый из вашего племени так отчаянно за землю цепляется...
Ступив наконец снова на берег, Канаэ клятвенно себе пообещал больше твёрдую, такую надёжную (почти всегда, если не вздумает колыхаться под ногами) и родную землю не оставлять. Если уж говорить о волках, то вода точно не для них! Хотя трудно было себе представить, как скажет «нет» дракону, вздумай тот опять потащить с собой.

* * *

В тот день у Хасегавы-сана был день рождения, и отметить его хорошей закуской с должным количеством сакэ показалось всем хорошей идеей. Кицунэ, возможно, решил бы иначе, но, на беду, отлучился по своим таинственным делам, и где он, не знал никто. Канаэ не сходился ни с кем близко, предпочитая в свободное время общество книг, но всё же был своим, да и его неизменная вежливость и услужливость без подобострастия производили благоприятное впечатление, так что с собой позвали и его. Шумных сборищ Канаэ не любил, от сакэ и дыма начинал чихать, но отказаться было бы невежливо. Импровизированная пирушка и впрямь оказалась шумновата, но всё могло бы обойтись, не забреди — то ли на шум, то ли просто подкрепить силы — сюда же патруль. Кто-то узнал парочку тщетно разыскиваемых лиц, лязгнули извлекаемые из ножен мечи... Доблестные патриоты уступали числом патрулю, к тому же успели уже неплохо отметить, а потому предпочли сделать ноги. То есть организованно, с боем отступить, слегка погромив несчастное питейное заведение хозяин которого, судя по всему, уже осознал, что жаловаться будет некому. Не к коменданту же города идти — кто его пустит с подобной ерундой! Пожаловаться Шинсенгуми на них самих? Или же пожаловаться на патриотов — те могут и обидеться, ещё раз заглянуть, а для следящего за порядком в городе отряда они и без того преступники...
Как пресловутые преступники, то есть истинные патриоты в процессе бег... организованного отступления оказались в квартале красных фонарей, едва ли кто-нибудь мог вспомнить. Но тут патруль, явно знавший переулки ничуть не хуже, их догнал.
Канаэ умел владеть оружием, но не был одарённым мечником, да и опыта участия в настоящих боях у него было немного, и более искусный противник исхитрился выбить меч из рук. Только будто действительно нечеловеческая ловкость позволила извернуться немыслимо, уклониться от удара.
Бежать, однако, было некуда. Неужели тут и убьют? Так глупо и бесполезно погибнуть... Нахлынула вдруг ярость — на себя, на противника, на мир вокруг, в котором нельзя не убивать — иначе убьют тебя, и Канаэ, позабыв даже о выроненном оружии, увидел мир иначе.
Враг... Убить...
— Демон! — отшатнулся его противник.
Враг... Рвануть клыками горло, держать, чувствуя вкус крови, держать, пока не перестанет дёргаться, дышать...
Тут сзади на затылок опустилось что-то тяжёлое, и мир, ослепительно вспыхнув, померк.

...Канаэ открыл глаза, дождался, пока потолок встанет на место, перестав кружиться вокруг него. Воспоминания медленно возвращались. Кем он стал — тогда? Что затмило разум, заставляя так страстно желать вцепиться в горло врагу?
— Вы ведь не были волком, а теперь волк... — растерянно сказала сидевшая рядом девушка, потянувшись, чтобы дотронуться, будто желая убедиться в ошибке.
Кажется, это была одна из маленьких задних комнаток дома, где работала Юко. Правильно, они, уходя от патруля, как раз оказались рядом... Работающие здесь девушки, сочувствующие, наверное, не столько делу патриотов, сколько им самим (особенно наиболее привлекательным), не отказывались помочь и спрятать, а старшие женщины чаще закрывали на это глаза.
— Не нужно этого, госпожа лиса, — Канаэ осторожно убрал её руки, сел, поморщившись — в затылке поселилась тупая боль, нудно отдававшаяся в висках. — Что хорошего может выйти у волка и лисы?
Лисичка прижала руки к груди и прикусила губы, а в глазах вскипали злые слёзы. Волки не любят лисиц, а лисы не терпят волков...
Канаэ поднялся через силу, поблагодарил за заботу — и кое-как добрёл до дверей. Голова всё еще кружилась, а к горлу подступала тошнота — и явно не только от присутствия кицунэ и запаха белил и помады. Тут и сам воздух душил, давил на плечи, пах болью, обидами и откровенной злобой. Кажется, его хорошо приложили... Странно, что так и оставили, не забрали, чтобы допросить. Кто-то из патруля решил пожалеть мальчишку? Выглядел Канаэ младше своих семнадцати лет... Или просто не успели? А сюда неужто лиса дотащила, спася тем самым ему жизнь?
Снаружи — слишком рано в этом году — валил снег крупными хлопьями, ветер норовил сбить с ног, и в другое время Канаэ предпочёл бы переждать — этак и в двух шагах от собственного дома заблудишься, не видно ни зги. Но сейчас оставаться в одном помещении с девушкой... нет, с лисой, вызывающей вместо былой симпатии отвращение, было немыслимо даже при том, что он проявил недостойную неблагодарность за собственное спасение. Наверное, нужно будет прислать Юко подарок и позабыть о милой улыбке, в которой мнилось теперь лицемерие...
Из снежной круговерти смотрел золотистый волчий взгляд, и Канаэ запахнул одежды плотнее, отведя глаза, поспешил прочь. Как добрался домой — сам не помнил.

Можно уйти от призрака, соткавшегося из снега, но как уйти от себя самого, от того, кто жил в душе, всё чаще поднимая голову и прося свободы? Как найти верный путь и узнать, что он — верный, как пробудить истинное сердце?
Он не умел, как Лунма, думать обо всех сразу и желать добра всем. Ведь что одному добро, для другого злом частенько оборачивается... Плохие из волков, как видно, патриоты. Они умеют только выбрать того, кого считают достойным, — и отдать ему свою верность.
Канаэ сам до конца не понимал, какими узами привязал себя к дракону, доверившись зову сердца, но в его присутствии приходилось сдерживаться, чтобы не вести себя, как восторженный щенок. Этому щенку, волчонку, что жил внутри, взрослеть не желая, хотелось внимания, тепла, одобрения и похвалы от старшего, от... вожака? Но человек не мог себе позволить подобного поведения, и Канаэ опускал глаза и всячески старался не привлекать к себе внимания, превращаясь едва не в собственную тень.

Дракон однажды увидел на столе рядом с учебниками набросок тушью — длинный зверь с мордой, почему-то напоминающей лошадиную, с пышной, чуть курчавой гривой. Если бы не вполне драконьи лапы с тремя когтями, можно было счесть за попытку изобразить цилиня. Драконья морда характерно-лукаво ухмылялась, и, несмотря на неумелость неопытного художника, угадать, с кого рисовалось, не составляло труда. Канаэ, не успевший спрятать рисунок, готов был сквозь пол провалиться и не смел поднять глаз. Дракон, однако, только хмыкнул странно, потрепал по голове. За желание податься вслед за приласкавшей рукой Канаэ едва себя не возненавидел. И вправду, как бездомный щенок!
Дракон, если и понимал, что у него в душе творится, промолчал — и за это Канаэ был ему благодарен едва не больше, чем за неизменно дружелюбное отношение.

Но эта не-своя будто, непривычная ярость — и есть та его часть, что принадлежит волку?..
Канаэ и сейчас, уже слишком явно ощущая себя другим, не чувствовал при этом себя благородным белоснежным зверем-посланником с алыми узорами на шерсти. Пугающе было снова испытать подобное... если волк — его часть, почему же он позабыл себя в эти мгновения? Оками ведь не просто зверь! Волк же видел только врага, забыв, что был ещё и человеком, волк готов был вцепиться в глотку... Хотелось бы знать, как выглядел со стороны, что не по себе стало противнику, но не искать же его, чтобы спросить!

Сторониться людей Канаэ стал ещё больше, всё казалось, что смотрят на него косо, будто он лисьим духом одержим, — хотя те, с кем он тогда отбивался от патруля, едва ли видели, что случилось на самом деле, вроде бы удовлетворившись объяснением, что ухитрился ускользнуть и переждать у одной из девушек. Мерещились проступающие узоры вокруг глаз в зеркальном отражении — и страшно разомкнуть губы и увидеть клыки; становилось душно, дышать тяжело — теснее обычного казались улицы, раздражали шумные люди и множество запахов, ранее не замечаемых так остро, и вновь сжимала сердце странная тоска.
То, что не мог увидеть покровителя, хотя чуял его присутствие в городе, только усугубляло неизменно дурное в последние дни настроение. Кицунэ, будто поняв, проронил невзначай в присутствии Канаэ (опустить глаза и не дышать, от лисьего духа мутит и недовольно ворочается что-то внутри) что-то о болезни.
Как дракон может поддаться человеческой болезни? Уж не человеческий ли облик его ослаблял? Вдруг нельзя драконам надолго этот облик принимать, вдруг они, привыкнув выглядеть и быть человеком для других, сами в это верить начинают, суть свою истинную забывают понемногу?
Хотелось увидеть, хотелось, что таил даже от себя, снова ощутить треплющую по волосам руку — снисходительно-ласковый жест, оборачивающийся для Канаэ мучением...

...Он почувствовал смерть господина сразу. Мир на миг будто выцвел, содрогнувшись от боли, крича беззвучно, и тяжестью обрушилось на плечи чувство невосполнимой потери. Канаэ, оглушённый, рухнул на колени, пытаясь вдохнуть перехваченным горлом ставший странно-вязким воздух. На грани сознания, там, где всегда чувствовалось тепло уз, трепетали лишь жалкие обрывки, отзываясь сосущей пустотой в душе — будто вырвали часть её.
Как в давнем сне... Мёртвый дракон, погасшие глаза и поблёкшая пламенная чешуя.
Драконы не должны погибать, их нельзя убивать, это неправильно!
С каждым драконом что-то уходит из мира безвозвратно. Владыки стихий, создания, противостоящие хаосу, любимцы мира и магии, в нём разлитой. Они и сами были — магией, воплощением жизни.
Только и дракона можно убить, и для железа он уязвим, особенно если находится в человеческом облике и большая часть сил его должна быть запечатана — иначе как бы слабому телу выдержать всю драконью мощь? В легендах говорилось, что принимать человеческий облик могли лишь те драконы, которым ведомы и понятны были человеческие радости и печали, те, кто умел соизмерять свою силу и смирять драконий нрав.
Мятежник, как прочие, с кем Канаэ свела судьба?..
Мечтатель, так хотевший сделать мир лучше, желавший только блага родной стране и старавшийся решить всё миром, без войны и крови.
Самый человечный из драконов, искренне любивший людей... Лунма приносил удачу, как цилинь, — всем, кроме себя, как оказалось, и одной из рек уже не дождаться владыки.

От неловкого движения упало на пол небольшое зеркало, мелькнуло отражение с алевшей вязью узоров вкруг глаз и у губ.

окончание в комментариях

@темы: легенды, ёкаи, волки, ...прозваньем - дракон, сказки

---

Слово о драконе

Прим: За основу взята китайская дракономифология. Рога у восточных драконов оленьи.

Драконы живут долго. Особенно драконы восточные, которые вообще не любят излишней спешки и считают европейских родичей торопыгами. Незачем торопиться. Из маленькой змейки через тысячу может вырасти дракон - а нет, значит, не судьба, до смерти останешься змеёй.
Ещё через пару тысяч лет у юного дракона отрастут грива и рога с одной веточкой, начнёт расти гребень вдоль позвоночника. К четвёртой тысяче лет чешуя станет ярче, узорнее и прочнее, рога прибавят три веточки; обзаведёшься и крыльями... впрочем, без них, при помощи нароста на лбу, летать даже удобнее.
А европейские? Это же богам и демонам на смех - распахивают крылья в сотню лет, чешуя с возрастом темнеет и теряет узор, да и старятся они в жалкие десять веков, ещё совсем яйцом!

Настоящие драконы живут так долго, что порой утомляются, видя из столетия в столетие одно и то же. Некоторые обзаводятся семьями, выбирая себе человеческих девиц покрасивее, - но драконьи детки - это такие хлопоты, поверьте! Каждое дитя - стихийное бедствие с зелёными глазами. Сладу никакого с ними нет, растут не по дням, а по часам, весь дворец (не ютить же семью в норе, дворец возводить приходится!) вверх дном перевернут, на уши поставят, смертных в гости притащат - а те, детками подученные, вечно тащат сокровища да диковинки, того и гляди, жемчужину, где сила вся драконья заключена, из лап прямо украдут, глаз да глаз за ними! Выгони на вольные выпасы - так они у людей переворот какой устроят: скучно им!
Нет уж, без семьи-то оно проще... Хочешь род продолжить - так уговори драконочку посимпатичнее да похвостатее, из кладки через тысячу лет вылупятся змейки, а там - как боги дадут. Кто-то дорастёт до дракона...

Утомившиеся от жизни драконы выбирают себе залив или озеро потеплее, да и залегают в спячку, зарывшись в ил или песок поглубже. Иные в море прямо на дне залегают, илом и водорослями зарастают, между рогов рыбки снуют, в бороде краб поселился, в свитом кольцами хвосте осьминог логово устроил.

Иногда ворочаются во сне - волны ходят высокие, мелкие острова вздрагивают, большие покачиваются. Так разоспятся порой - не заметят, как дно-то поднимется, ила на спину нанесет, на остров новый птицы первыми прилетят, там, глядишь, и растения зазеленеют, зверюшки мелкие с большой земли переплывут, а за ними - и люди придут, домики поставят, рыбу ловить примутся, зверюшек да птиц силками ловить и палками бить, думать не думая, что под ногами. А дракон знай себе спит, сны драконьи видит.

Спал на дне залива, водой укрытый тёплой, дракон по имени Руанг Рит¹. Хвостом за камень большой придерживался, морду на лапы положил - только усы да грива водорослями колыхались, рога позеленели, чешуя обросла ракушками да зеленью. Спал так дракон и тысячу, и другую тысячу лет, иногда с боку на бок поворачивался - и выплёскивалась тогда вода на берег.

Проснулся однажды Руанг Рит, на бок повернулся, на другой - не спится. Голову на камень положил, глаза прикрыл - не спится. Свернулся клубком, развернулся, вытянулся - не спится.
Заворочался, поднял тучу ила, краба спугнул из бороды, выполз на берег - ночь была, воздуха глотнул свежего, огладил ветерок гибкими усами: чем пахнет? Пополз дальше, нашёл на набережной тележку оставленную, из которой пахло вкусно, целиком и слопал, поленился выковыривать то, что внутри.
Стукнул хвостом довольно, пополз дальше, ракушки наросшие роняя.
Увидел дома - крыши в облаках теряются, зажмурился даже. Не помнил такого, не знал, и дороги шершавые какие-то, чешую царапают. Растерялся: быстро мир изменился, и спал всего-то две тысячи лет, а не узнать! Не хочется обратно в воду возвращаться, выспался. Темно там, и рыбы глупые плавают только - одиноко.

Тут и день его застал, солнце встало, люди просыпаться начали - вот-вот увидят, а не взлететь, наевшись, да и лениво в воздух подниматься.

Подумал Руанг Рит, растянул тело длинное на ступенях каменных, голову на лапы положил - и замер, сам окаменел будто.
Ходят по лестнице люди, удивляются: когда это чудо такое вместо перил соорудить успели? Гладят на удачу тёплый чешуйчатый бок, подношения у морды оставляют (говорят, лучше всего - пирожки да булочки в дар приносить - исчезнут наутро - быть тебе с удачей!) тихонько помощи просят, желания загадывают. Откроется любопытно едва приметной щёлочкой глаз жёлтый (может, показалось, может, солнце шаловливо лучом скользнуло, вызолотило сомкнутые веки) - сбудется, значит, желание.
Лежит так старый дракон, на солнце греется, голоса и смех людей слушает, разговоры их понять пытается: любопытно!
Зря людей сторонился раньше, забавные они, торопятся вечно куда-то. Молодые ещё они, люди, верно, как вырастут, суетиться уж не будут, величавыми, будто драконы, станут.
Малыши человеческие по спине лазят, кисточку на хвосте всё выкрасить пытаются и усы прижатые подёргать, гомонят весело и беззаботно, радуется сердце старого дракона.

¹Руанг Рит – тайск. могучий, мощный.

нарост на лбу

Вот это светящееся и есть нарост, с помощью которого летают бескрылые драконы

@темы: ...прозваньем - дракон, осколки цветных витражей

---

Забытый бог

Куда уходят людьми позабытые боги? Кто-то парит белой птицей, кто-то рыбой в воды ушёл или растворился в лесу, позабыв свою суть. Люди выдумывают себе богов, проходит время - а память так коротка! - забывают, выдумывая новых.Так было всегда.
Так будет, пока люди не осознают себя и свою суть.

Где-то, быть может, есть пристанище для ушедших богов, которым не дано уйти вслед за человеческими душами по Звёздной тропе.

Песок и воды - и больше ничего, туманен горизонт, хмурое море обнимает тучами затянутое небо, небо обнимает море, будто они - одно, не вскрикнет чайка, не плёснется рыба, не блеснёт солнечный луч. Нет времени и событий нет - здесь не бывает ничего.
Есть ли мир, иль просто - чей-то сон, как знать... Быть может, в наших снах находят прибежище все те, кто ушёл? Единороги и грифоны, жар-птицы и русалки, лешие и водяные, и - забытые боги?

Забытый бог ступает босиком по песку, бесшумные волны ласкают его ноги. Божественное сияние угасло, уйдя вместе с силами - ведь силу богам даёт человеческая вера. Чуть усталое и задумчивое лицо, прозрачные глаза, что озёра, волосы - морозное серебро - небрежно перевязаны лентой.
Тень самого себя, бог, которого больше нет.

Нет сожалений и горечи нет - есть лишь море, песок и небо. Есть мир-сон, призрачное видение, пристанище для тех, кому не стало места рядом с людьми.
И кто знает, не вспомни суть свою люди - не станет ли этот несуществующий мир их миром тоже?

Быть может, этот сонный мир когда-то оживёт. Вскрикнет белая чайка, отзовутся ворчливо волны, выглянет из-за вечных туч солнце, загорятся к ночи звёзды и пред тем - пламя зажжёт дракон-закат.
Быть может, мир просто угаснет, когда проснётся тот, кому снится он.

Дышит бесшумно море в мире, которого нет.
Божья тень ступает по песку забвения.

@темы: божества, сказки, море

---

Две луны

Волчья луна
Трескучи январские морозы, глубоки снега. В вышине сияет Волчья луна. Январь — темные ночи и глубокие снега, холодные ветра, увитые вьюгами. Время Волчьего солнца, время волков.
Неверна волчья судьба, жестока свобода, и нет дороже её.
Седы от инея волки, мерцает в снежной круговерти янтарь волчьих глаз... Горит в небе бледноликая луна, страж волчьих навечно ей отданных душ.
Пойте, о волки, хвалы Призрачному Солнцу ночи!

Цветочная луна
Под лунными лучами прорастают белыми нарциссами упавшие звёзды, высветляет луна яблоневый и черёмуховый цвет, даря им свою снежную белизну.
Растёт на Луне возле узорно-снежного дворца лунной принцессы дивный сад - снежными облаками распускаются лунные вишни и яблони, танцует среди гибких дерев дева-черёмуховый цвет - и шлейф душистых лепестков летит за ней.
Лунный заяц хмелеет от весны, позабыв и забросив свою ступку, где приготовляет эликсир бессмертья, скачет в расцветшем саду, звонко барабанит лапами по древесным стволам. Принцесса легко ступает по серебристой траве, гладит тёплые заячьи уши. Играет на арфе дева-яблоневый цвет, кружатся в танце духи.
Прислушайся: слышишь, как распускаются в лунном свете цветы?..
Скоро луна станет пахнуть земляникой...

Прим: названия полнолуний

Лишь одна из классификаций, но совершенно дивная
* Январь – волчья луна (Wolf moon)
* Февраль – снежная луна (Snow moon)
* Март – бурная луна (Storm moon) или енотовая луна (Raccoon moon)
* Апрель – розовая луна (Pink moon)
* Май – цветочная луна (Flower moon) (также - зеленая)
* Июнь – земляничная луна (Strawberry moon)
* Июль – луна самцов (Buck moon) //Трудно переводимо, но слово Buck обозначает самца, в особенности кролика, оленя, антилопы// или грозовая луна (Thunder moon)
* Август – осетровая луна (Sturgeon moon)
* Сентябрь – луна жатвы, урожайная луна (Harvest moon)
* Октябрь – охотничья луна (Hunter's moon)
* Ноябрь – бобровая луна (Beaver moon)
* Декабрь – холодная луна (Cold moon)

@темы: луна, волки