В моих снах цветы тают и распускается снег... ©
Описание: Про лису из сказок Саша не думала всерьёз. Кто вообще может всерьёз думать, что выдуманный лисий дух может исцелять!
Предупреждение: неровность повествования не баг, а фича, потому что тут два разных создания, живущих в разных мирах
кроме того, все это выросло из нескольких строк на загаданное слово Лиса (кицунэ), и переделать в прозу вышло не совсем
Примечание: написано на ФБ; город - Киото, где когда-то, в разные эпохи, ступали по мостовым колдун-ханъё (фраза про "сына лисы") и двуногие волки (а любимым оппонентом у "волков" тоже была та еще нечисть, оттуда и "лукавая река Кацура", потому что кацура - не только кустик, но об этой компании я писала в другом месте), что удивительное - все исторические личности; отсылки к уйме легенд и сказок, половину которых я поленилась объяснить; бета незаменимая и лучшая Хикари-сан
Просто удивительно, как быстро может рухнуть жизнь. Обычная жизнь с чаяниями, радостями и печалями, чужая диковинная, кажущаяся сказочной страна со странным языком, каким, наверное, могли бы говорить фейри, зверями-статуями со всезнающими мордами — седая древность совсем рядом с современными районами, уймой условностей, воспринимаемых игрой (пусть даже иногда игрой фейри, где надо уберечься и не проиграть), учёбой день и ночь — я справлюсь, справлюсь, одолею и язык, и экзамен нужного уровня, и останусь здесь, ведь это — мечта. А ради мечты можно и потрудиться.
И всё рассыпается прахом, и ощущение такое, будто небо рухнуло на голову, придавило — и выбраться не получилось, когда говорят — ты больна, спрашивают зачем-то, болел ли кто из родных, говорят что-то о небольшом шансе — она чувствует обострившимся чутьём: врут, предлагают химиотерапию… Будто бы отравившись, можно вылечиться. И всё разом теряет смысл, просто не знаешь, зачем — быть. Что теперь в чужой совершенно стране, где все вежливы — и никому нет дела до других, все спешат по своим делам — а она бредёт по улице и зачем-то вглядывается во встречные лица, будто ища сочувствия.
«Я так молода» — думала Саша.
«Такое не могло случиться со мной, это просто дурной сон, и я сейчас проснусь...» — робко пыталась она убедить не то мироздание, не то саму себя. А может — злую болезнь.
Узкие улочки, что помнили звон мечей, мостовая, что хранила шаги ступавших по ним людей — множество, множество шагов, давно ушедших жизней, и ощутимая, почти зримая память, дух, витающий здесь, в старых кварталах, где так любила бродить Саша.
Тот самый древний город из аниме и фильмов, который заочно полюбила когда-то, обаяние седой старины, привкус сказки — жутковатой и притягательной.
Отдельные, не связанные друг с другом яркие осколки: надменно щурит глаза рыжий кот на черепичной крыше, по которой, быть может, удирал когда-то от прозванных волками прозванный лисом; светится соль в глиняной чашке у порога дома — занавеси задёрнуты, а на окне красуется наклейка с мультяшной белой кошечкой, соль — от злых духов, которых, видно, не волнует цивилизация вокруг, они бродят ночами, как встарь, заглядывают в окна, попадёшься — если не сожрут на месте, явив ещё одного обиженного духа из многих в древнем городе, то утащат с собой. Ведут вверх истёртые ступени — и мерещатся впереди силуэты в голубом с белым узором по подолу и рукавам, уходящие по тем ступеням в небо — быть может, и волки из Мибу всё ищут свой рай; через мгновения или вечность — храм и отрешённая задумчивость во всём облике стражей — львиные собаки, он и она, неподвластный времени серый камень. Тут бы и взмолиться иноземным богам — Инари (лукавые лисы и смерть обхитрят, пусть Саше не видать персиков с Пэнлая или яблок с Авалона) или кому там ещё, но богам, как видно, не до людей, у них там свои дела.
А внутри, в душе, как в заброшенном доме, поселилась пустота.
К юго-западу от города на горе был лисий храм — Саша собиралась туда подняться, погладить хоть одну лису по каменной морде, да всё времени не было. В сказках, которыми она когда-то зачитывалась, впитывая дух чужой сказочной страны, лисы могли наказать и вознаградить, убить и исцелить.
И то, разве не Инари приписывали способность исцелять от болезней? А лисы считались посланниками ками.
Где бы найти лисицу? — думалось вяло Саше, потому что на реальность рассчитывать не приходилось.
И правда, кто, как не лиса, смог бы обмануть смерть?..
Саша брела сквозь туман, не помня, как здесь оказалась. Попытавшись вспомнить, она быстро оставила вялые попытки: в голове царил тот же вязкий туман, что и вокруг. Туман шептал и звал, лил мёд в уши, как зов сказочных сирен, пела хищная пустота — не было здесь ничего, кроме тумана: ни зданий, ни людей, ни птиц и зверей; и пустота внутри откликалась ей.
А потом вдруг вспыхнул тёплый огонёк впереди, и Саша пошла на него, смутно осознавая, что вполне может оказаться той бабочкой, которая сжигает себе крылья, стремясь к свету. Но разве не живое пламя с древних времён хранит от беды?
Упала на колени, протянула руки, зачерпывая полные пригоршни огня… Горящий без дров костёр развернулся из клубка, явив острую мордочку и пышный хвост. Яркая, как огневка, лисица со странно разумным взглядом золотистых глаз явно щеголяла в пышной зимней шубе, хоть Саша смутно помнила жару и духоту.
Ставшая почти привычной холодная пустота в груди вдруг заболела, и Саша протянула руки навстречу лисице — живому огоньку, который мог согреть.
Лисица смотрела ей в глаза вечность — просто потому, что здесь не было времени, — а потом шагнула навстречу и уткнулась носом в протянутые ладони, ласково тронула горячим языком. Саша крепко прижала к себе восхитительно живую, тёплую пушистую лисицу… и с воплем проснулась, когда та цапнула её за плечо.
Плечо горело огнём. Приспустила рубашку, в которой спала — на коже красовался чёткий отпечаток зубов…
Она поняла не сразу. Но когда привычной ледяной пустоты и боли — то ли выдуманной, то ли уже реальной — внутри вдруг не стало, крепкие стены вокруг обрушились. Будто зашла в лабиринт, заблудилась, перепугалась, даже разревелась от обиды и злости, и небо видя лишь клочком синевы далеко вверху, а потом вдруг погладила шершавую стену, понизу зелёно-лохматую ото мха — и та рухнула от одного ласкового касания, а вокруг — целый мир, удивительный, невозможный, смотри и удивляйся.
Словно коснулась глаз тем снадобьем из сказок, что позволяло видеть фей… Черри нарушила запрет, зато увидела так много!
«Ты звала — и я пришла». — прозвучало прямо в голове, и крупная рыжая лисица в воображении игриво вильнула хвостом, хвостами, ухмыльнулась всей зубастой пастью.
И Саши стало двое.
Внутри души жила пустота, как в заброшенном доме, который так и не узнал семейного тепла, а в пустоте всегда заводятся чудовища. Сашиным стала оборотень-лиса. Дух из сказок, живой огонь, веер хвостов, лукавая морда, острые уши, нечеловечески, неправильно-разумный взгляд.
В первое полнолуние, уснув в своей постели, Саша на лапах слепо бежала сквозь нигде в никогда, разгоняла волглый туман боками, жаром живого огня.
А потом вдруг будто рухнула стена — рассеялся туман, и ясность мира была невыносима после слепого бега во мгле; встала впереди, над городом, громадная луна, и вознёсся к ней яростный лай лисицы.
Вокруг был город — древний, другой совсем Киото, тот, что жил нынче лишь в легендах и снах, и, может быть, это его хранили Четыре священных Зверя. Мимо скользнула кошка, одетая, как человек — хакама, косодэ и тёмное хаори, — сжимая в лапе рукоять катаны, оправляя на поясе короткий клинок. Поодаль вдоль домов брела химера-баку — лопоухий не-тапир, переступала, постукивая копытцами, принюхивалась хоботком к окнам, где-то вырастая чуть не со слона — уж не того ли, которого привели когда-то ко двору, да ещё и чиновничий ранг даровали? интересно, что с ним сталось потом? — и вытягивая по-жирафьи шею, а дальше, не чуя дурных снов, застенчиво истаивая, будто туман и обман.
Саша бесшумно ступала по выщербленной мостовой, слушала шёпот камней, истёртых бесчисленными шагами живших когда-то людей, принюхивалась цепко. Мир был серебрист и ярок, и расцвечен узорами запахов, от которых кружилась голова, прижимались растерянно уши и вздыбливался длинный хвост.
А впереди несла воды лукавая река Кацура, и мост Лунной переправы звенел призывно.
Человек-Саша читала когда-то о старом ритуале взросления, когда дети проходили из детства в отрочество. Ей без надобности оказались новая причёска и кимоно — лисе ни к чему бабочкины крылья.
Саша-не-вполне-человек в несчастливые девятнадцать лет ступила на пустынный мост, потому что любой мост — путь между мирами, между сторонами, и нечто в темноте за двуимённой рекой пело и звало, манило запахами и шорохами, возвышалась к югу от моста гора, а надо всем висела громадная луна.
И будто границу незримую пересекла, была человечий лисёнок — стала настоящая лиса, и пути назад не было.
Четыре лапы, острые уши и длиннющий хвост — один, зачем вообще лисам, умеющим носить маски людей, несколько? Бегать же неудобно!
Пряно пахнущий лес и неумолчный шёпот то ли листвы, то ли лесных духов, влажная земля под быстро несущими вперёд и вверх лапами, задевающие бока ветки и спутанные травы, окружённая синеватыми призрачными огнями поляна — и гибкие звериные силуэты, скользящие по кругу, а больше ничего Саша и не помнила, остался только какой-то затаённый восторг, будто от врученного подарка.
Наутро, как оно бывает, болела голова и пришло осознание тщетности всего сущего, хоть Саша капли спиртного ни разу в рот не брала.
Лисе, если верить сказкам, что-то нужно. Человеческая жизнь, которой можно жить без усилий, не следя каждый миг за ушами из-под волос и хвостом из-под подола? Ну или лиса просто хотела сыграть дурную шутку…
Ладно хоть уши, коли и вырастут, просто сочтут уличной модой — мало ли кавайных девочек с ушами можно повстречать на родине аниме?
Из зеркала глядели когда-то тёмные, а нынче — светлые в желтизну глаза.
Саше не было смешно.
После смерти — тоже останется лиса?.. От мысли пробрала привычная тошнота.
«Рано тебе на запад, — сказала лиса, заставив вздрогнуть, потому что в этой стране, где демоны парадом ходят, если верить художникам, ещё не знаешь, куда следует обращаться, услыхав голоса в голове — к психиатру или экзорцисту. — Совсем ещё лисёнок».
Откуда вообще взялся лисий дух? Стать одержимой им вовсе не было мечтой Саши, когда она приехала в эту страну, да и про возможность исцеления выдуманным созданием она не думала всерьёз.
«Внутри тебя была пустота — вот я и нашла лазейку».
Ну да. В пустоте всегда что-нибудь да заводится… В детстве Саша гадала, как выглядит то, что заводится в неживой пустоте заброшенных домов.
Одержимость была странной. То есть Саша вполне нормально думала и себя осознавала, даже шуток ещё ни с кем не сыграла и листья в деньги не превращала, но осознавала так, будто была теперь лишь половиной себя. Вторую занял лисий дух.
«Тофу-тофу-тофу!»
Ну да, об изменении вкусовых пристрастий сказки тоже предупреждали. Разница была в том, что вкусы самой Саши не изменились.
Право слово, может, завести собаку, чтоб лиса молчала и боялась? И не требовала есть эту гадость!
Саша с опаской потыкала вилкой ломтик на тарелочке, втайне надеясь, что это пахнущее, каким-то особым способом приготовленное и выдержанное, пропало достаточно, чтобы обрести подобие разума и удрать, отрастив ложноножки.
Тофу пах. Лиса внутри ныла и скулила. Ещё бы палочками есть потребовала.
Рис лиса не любила, как и лапшу, явно не подозревая, что зверю-посланнику Инари о-ками к рису полагается относиться с почтением по умолчанию, но сладкое — хвала родству с собачьим родом! — ела охотно, хоть ей западные пирожные были, кажется, в диковинку. Традиционные сладости из риса и сладкой бобовой пасты не ела уже Саша.
Но о деньгах лучше б она не думала — осознав некоторые затруднения Саши, лиса, не спросясь, притащила домой, в ту крохотную квартирку, что Саша снимала, охапку сухих листьев (Саша этого не помнила, спохватилась, когда разбросанные листья зашуршали под ногами), а потом долго убеждала не тратить настоящие сбережения на всякие мелочи, там, мол, и листья сойдут. Даже едва не рассчиталась за рыбку и тофу в супермаркете теми самыми листьями. Экономная лиса, кто б мог подумать!
Пришлось пообещать лисьему духу настоящий торт — была одна маленькая кондитерская, которая делала такие сладости на заказ, — лишь бы отговорить от затеи.
Лиса на уговор согласилась, но… это же лиса!
Вот и думай теперь — правду ли та пообещала. Если лисьему духу очень сильно чего-то хотелось — Саша делала, не успевая понять, и лишь потом осознавала, что творит. Это было неприятно, а дикая лиса, как известно, дрессировке не поддаётся.
«Лисы не лгут! — оскорбилась лиса-внутри. — Они всегда говорят правду. Со своей точки зрения».
С точки зрения Саши, это ничуть не утешало.
Следовало думать не о лисах, а о том, как возместить траты на обследования, и без того скудный бюджет этого не вмещал, — но в глазах поселилось отражение звериного янтаря, и зрачок плыл, норовя порой вытянуться вертикально. А тот древний, кто мог бы нахального духа прогнать — и сам сын лисицы, если легенды хоть в чём-то правдивы. Может, и до сих пор ходит по миру, по-лисьи любопытный ко всему новому и неизведанному — кицунэ живут тысячу лет! — а может — танцует, держа этот мир на плечах.
В храм его имени идти, однако, Саша не рискнула, как и в любой другой — ну не у лис же помощи от их сестры искать!
Каменные стражи-псы поворачивали головы, щерились недвусмысленно, недобро, обещая оторвать чей-то хвост, и странно было, как люди не замечают этой неуловимой текучести вроде-бы-камня.
Но, прежде задыхаясь даже от подъёма по лестнице, Саша теперь легко взбегала на самый верхний этаж. Даже учиться стало сложно: лиса была любопытна и ничего против новых знаний не имела, но решительно не могла усидеть на месте, ей всё время хотелось куда-то бежать и что-то делать — вдруг да в мире нечто интересное произойдёт без неё!
Может, Саше досталась совсем молодая лиса? Удивительно, как при лисьей непоседливости училась лиса Тамамо-но маэ, чтобы слыть при дворе особой крайне образованной.
Впрочем, стихи лиса цитировала — если вслушиваться, то речь её отличалась от современной, той, что привычна была по учебникам и по кино, и попыткам общения. Её речь была более плавной и какой-то образной, но половину слов Саша просто не понимала, даром что цитаты были сплошь из знаменитых поэтов. Лиса любила стихи про луну… Если же не пытаться разобрать, как именно лиса говорила, то понятно было всё как-то само собой.
И непонятно, как это получалось.
А потом пришли результаты очередных анализов — и, судя по ним, все предыдущие были ошибкой.
Как одержимость лисьим духом могла вылечить от болезни?
«Мы, лисы, лучшие обманщики, — хвастливо отвечал на то дух, — кто, как не лиса, сможет обмануть смерть? Ты отмечена, лисёнок, но Дзигоку и Великий Эмма-царь подождут».
О да, у кицунэ были свои отношения со временем. Говорят, самые могущественные из кицунэ, дожив до седой шкуры и девятого хвоста, могли останавливать время и искривлять пространство.
Про одержимых лисьим духом ничего хорошего в кайданах не попадалось.
И нигде не говорилось, что мир начинаешь видеть глазами лисы, не человека.
Саша училась не вставать посреди улицы, увидав в торговце сладостями из семейного магазинчика толстого тануки (наверное, и семья — тануки), у развалившейся на солнышке бело-рыжей кошки — второй длиннющий хвост, в сумерках за светом фонарей — безногий силуэт юрэй; училась отдёргивать руки, когда добытая по случаю старенькая книжка вдруг щерилась выращенными спешно зубами, а погладить по черешку — и виляла закладкой, будто хвостом, совершенно не подозревая об английской сказке про мальчка-волшебника.
В сумерках мир и вовсе — серебрился, и видела в темноте Саша теперь куда лучше обычных людей. Лишь бы нечисть не видеть — потому что пока не видишь чудовищ, они не видят тебя.
Какая уж тут учёба! Не до того совсем. А отчислят — отправят домой.
Гонимая вперёд каким-то странным чувством в груди, Саша не могла сидеть на месте, четыре стены давили, мешали дышать и соображать, а потому она, с трудом отсидев хоть какие-то часы в аудитории, бродила по улицам.
А время будто остановилось, застыло янтарём, свернулось само в себя. То ли час прошёл, то ли век — да и всё едино. Интересно, так течение времени ощущают создания, живущие тысячи лет, с точки зрения людей — практически бессмертные?
Не было б той пустоты внутри — не завелось бы чудовище, которое вдруг стало тобой, и если любит оно человечью плоть — как потом жить?..
Лиса ворочалась внутри, будто устраиваясь удобнее, на такие вопросы отмалчивалась, в другое время с удовольствием цитируя стихи (не иначе, похождения принца Аривары-но Нарихира, поэта, художника и большого любителя прекрасных дам, близки были лисьей душе) и поговорки, а Саша боялась приглядываться к людям (так-то невежливо, но интересно), на всякий случай обходила храмы стороной. И ведь не везде, куда пускали, побывать успела до того, как отрастила хвост.
«Три» — поправила самодовольно лисица, и Саше решительно было непонятно, что делать с этим веером из меха.
Её чудовище было пушисто и рыже, а шутка эта едва ли удалась. Обычные люди всё же заводят чудовищ под кроватями и в шкафах...
«Вытяни лапки».
Саша, чуть подумав, перевесила сумку через плечо, вытянула перед собой руки… И едва не завопила от неожиданности, когда ладони окутались синим полупрозрачным пламенем. Потом сообразила, что огонь не жжёт совсем — только где-то чуть ниже солнечного сплетения начал греть пушистый клубок, и от него будто два ручейка струились к рукам.
А прохожие — не видели, обтекали двумя потоками, спешили по своим делам, вечно занятые.
«Мы, лисы, рождены от огня, — сказала лиса. — Мы не боги, не чудовища — мы меж них, мы всегда ступаем по грани».
Повесить в небе луну, выстроить из иллюзий город, жители которого свято поверят в самих себя, из сухих листьев сотворить монетки, сделать бесконечным чей-то путь, запутав тропу, наказать жадность и вознаградить удачей доброту.
И вечно носить маску?
«Зачем лисе маска?»
«Чтобы её можно было снять, — тут же отозвался лисий дух. — И надеть другую. Разве у людей не так?»
Не так.
«А ты вокруг посмотри», — предложила лиса.
Посмотрела Саша и увидела: все люди вокруг в фарфоровых масках, маски улыбаются, хмурятся, глядят равнодушно неживыми прорезями для глаз, маски красавиц, маски чиновников, маски студентов. Маски-лица, маски, укрывающие нежное нутро, скрывающие души и пустоту вместо них. Как в театре Но — злые, добрые, красивые и страшные, и не у всякого получится маску оживить.
От иного только и осталось, что маска одна, сними — вовсе ничего не останется.
«То множество масок, что носит всякий, будь рождён он лисой или нет, — лишь осколки; собери их — и зеркало снова цело».
Отдышалась Саша лишь на каком-то мостике, перекинутом через речушку, больше похожую на ручеёк.
«Я так не могу, — сказала она. — Знаешь, это слишком для меня. Когда берёшь чашку в руки — а она глазами хлопает, или в углу аудитории под потолком висит мёртвая девочка с завешенным волосами лицом, у встречного прохожего лица нет вовсе, а из переулка тёмного к тебе кто-то скрюченный синие руки тянет. Или, наклонившись тылом, глаз показывают».
«Ах, — отвечала лиса, — коли повстречаешь в сумерках даму, что веером прикрывает изуродованное ревнивцем лицо, не забудь ответить ей «так себе» и вручить леденец».
Саша всё чаще задумывалась о том, изгоняется ли японская нечисть нецензурными выражениями.
— Пока я их не видела — жила спокойно, а сейчас вздрагиваю от каждой тени и чувствую себя, как тот мальчик с охапкой имён в старой тетрадке и ёкаем на каждом углу. И лиса вместо кота. Только я с тобой договор не заключала. Это не мой мир, а свой я хочу обратно. Как ты думаешь, современные оммёдзи откажут мне?..
«Если таково твоё высказанное желание, лисёнок, я покину тебя, — после молчания ответила лиса. — Помни только: в пустоту легко найти путь духам вроде меня, и обереги не спасут...»
Могла быть и болезнь с точки зрения лисы чем-то вроде злого духа, которого она прогнала, делиться обиталищем не желая?..
И Саша осталась одна, отчего-то радости не ощущая.
Внутри снова было пусто, мир растерял все яркие краски, словно присыпанный пылью, слишком большой и неуютный. И, хотя было жарко и душно, как едва ли случалось дома в то же время года, Саша зябко передёрнула плечами, мечтая закутаться в плед.
Отчего-то могущественной заклинательницей лис она себя не чувствовала. В самом деле: истинным прозванием не заклинала (потому что, хоть формой тут была она сама, но — знать не знала, что есть суть для лисьего духа), формул никаких не читала, талисманов не сжигала… Всего-то попросила уйти. И наугад сказала об оммёдзи; да полно, разве кто-то из них обладает хоть каплей сил того, сына лисы из легенд?
А потом ночь за ночью стали приходить сны.
Сны, в которых она-лиса танцевала с луной средь изломанных городских теней, плела тропу из призрачного лунного света и неверных городских сумерек; горело справа солнце, слева сияла госпожа луна, и пушистые хвосты языками пламени стелились за движениями той, что легко ступала между льдом и огнём, между живыми и духами.
Тропа сияла синими лисьими огоньками.
А потом Саша падала.
Ступая по улицам, Саша тщетно пыталась поймать поворот головы одного из каменных стражей перед храмом, уловить по-лисьи коварную ухмылку каменной лисицы в алом фартучке, услыхать эхо звона мечей. Старательно не наступала на тени — кто знает, кем или чем могли быть тени по другую сторону города людей!
Перед сном клала мелкую монетку под подушку, произносила трижды «Баку кураэ!» — чтобы та химера пришла и съела все кошмары.
Во снах она снова танцевала, как лиса лис, раз за разом падала с тропы, неловко оступаясь, и хищная пустота с готовностью разевала ледяную пасть.
Баку приходить за кошмарами не торопилась.
Может, Саша всё выдумала, сама поверив в свою выдумку?.. Но след от зубов зверя остался на плече этакой печатью.
И пустота распускалась хищным цветком в груди, и одиночество подступало к горлу, мешая дышать.
Никто не цитировал больше стихов с этим плавным напевным выговором и не говорил важно псевдоафоризмы лисьего племени, не гордился смешно целыми тремя хвостами, не пытался показать ей свой мир. Не льнул к рукам, будто ластясь, синевато-призрачный, не обжигающий огонь.
И снова тошнило, а идти в больницу было страшно.
Как отыскать лисицу? Как вернуть, если лисица того не желает?
Найти старую акацию, как в сказках, пройдя пред тем сотни ри? На холме — акация, под акацией — нора, а в той норе… Остаётся надеяться, что не белый кролик — Саша фыркнула, с трудом переключая воображение на насущные проблемы.
«Захочешь найти меня — пройди неведомо сколько, истоптав несколько пар железных башмаков».
Канва подобных сказок подразумевала прохождение испытания ради возможности вернуть дорогое существо.
Правда, ни глупенькой героиней, сжёгшей соколиные перья, ни неразумным героем, избавившимся от звериной шкурки подруги, Саша не была. Как и тем китайским пареньком, от которого сбегала жена-лиса. Но лиса-то и вправду ушла!
Мир без жаркого клубка огня в груди выцветал — не сразу, постепенно, будто она вновь смотрела глазами лисы — но без её чутья. Не струились в воздухе диковинные узоры, дорисовывая глубину реальности, не сиял каждый предмет, обведённый по краешку мерцанием ауры, молчали камни мостовой старого района и не шлёпал по лужам, будто мальчишка, дух дождя; не оживали старые вещи, уходила неистовая жажда жизни — тоже лисья. Лисы любопытны, неугомонны, шутки их бывают дурного толка; порой же они людям и помогают, лисы-оборотни ступают по земле тысячи лет. Саше своих сил не хватало даже на короткую человеческую жизнь. Стены каменного лабиринта потихоньку смыкались над головой, лишая и клочка неба.
Практикуясь в чтении на чужом языке, Саша читала сказки — кажется, это было давным-давно, в далёкой стране.
Но сейчас, если жизнь её далека от реальности, то где и искать ответы, как не в сказках?..
А потом как-то утром она, встав, но не проснувшись, двигаясь, будто сквозь воду, порезала руку, делая себе бутерброды. С минуту смотрела на неожиданно яркую алую полоску, живую в мёртвом мире, а потом сообразила.
Кровь! Ключ и тропа, символ уз во все времена!
Наверное, не стоило поддаваться выдуманным канонам, где полагалось тёмные дела, то есть ритуалы, вершить только глубокой тёмной ночью, и если жизнь твоя превратилась в сказку, не надо стремиться к истинно сказочному — не доброму, придуманному для детей! — концу её.
Но, добравшись сюда через весь город, стоя на берегу реки ночью, Саша чувствовала себя так глупо, что это должно было сработать.
Разрезала ладонь припасённым ножом, почти не почувствовав боли. Сжала руку в кулак над чёрной водой, позвала вслух:
— Вернись, лиса! Будешь мне не хозяйка — но сестра.
Разве не так полагалось говорить в сказках её родины? «Если ты добрый молодец, то стань мне братом наречённым, а если девица красная, то будь сестрицей ненаглядной».
А вода — всегда врата, во всех сказках. Пусть текучая река, не стоячее озеро.
Река сонно, недовольно колыхнулась — и чёрные воды снова замерли жутковатым зеркалом, где отражалась седая осенняя луна.
Не стихи же кого-то из «шести бессмертных поэтов» вместо заклинаний читать?.. Впрочем, если стихами — уже заклинание, информации-то куда больше в одной строке...
— Я не могу быть больше одна! Неужели ты хочешь, чтоб под маской моей жила пустота?..
Снова сжать руку — закапала кровь, и вдруг за лунной дорожкой дрогнула тьма, беззвучно вспучилась вода, выгибая горбом спину, ощерила пасть.
Саша попятилась было, медленно, будто продираясь сквозь липкие путы кошмарного сна, и ах, быть может, пригодились бы тут, на чужбине, сутры, ни одной из которых не знала, — но тут меж ней и ожившей водой прыгнула, ощерившись, громадная лиса.
«Рано тебе на запад, глупый лисёнок, только держись за меня!»
И согрел изнутри клубок живого огня, Саша наземь опустилась…
Она была — лиса, лиса вошла, поселилась там, где была пустота, Саша-лиса на лапах бежала, хищную тьму разгоняя сияньем лисьего бледного огня.
Где-то осталось, потерялось несколько тёмных часов, и медленно взбирающееся на небосклон, будто прихорашивающее пёрышки — этакий огненный Сузаку! — солнце лиса приветствовала лаем: мир снова есть, мир снова жив, рождён из тени.
Мир был громаден и древен, из ручьёв и фонтанов следили лягушачьи морды капп, провожали взглядами духи деревьев, и качалась на гибких ветвях девушка алого клёна; камни, от мха седые, ворочались в садах, на берегу нынче ставшей крохотной реки печалился дух-дракон — тесно, душно, грязно, и он-то живёт — вопреки, а в храм Чистой воды, Киёмидзу-дэру, боязно сунуться — там старший родич источник навещает; сияли алым тории-вовне врата, прогуливались подле храма стражи-львиные псы. При виде Саши-лисы отвернули морды брезгливо.
Лишь фыркнула лиса, сворачивая в узкие переулки старого района, обходя чей-то храм, где почуялся на миг каменно-тяжёлый взгляд кого-то неизмеримо чуждого — должно быть, молитвы внимание привлекли, — уворачиваясь от хищно скользящих подле стен домов утренних теней, взбегая по ступеням, почти пролетая изогнутые драконьей спиной мосты, и через бамбуковую рощу, и дальше — Саша и не помнила тех мест, считала повороты, гадая, с человеческой ли стороны города искомое лисой место. Или та и вовсе решила поселиться в лесу.
Впрочем, в этой стране всегда можно было свернуть в переулочек, пересечь какой-нибудь мостик — и оказаться в сказочном месте с каменными, зеленоватыми ото мха изваяниями и фонарями, алыми птичьими вратами, звонко журчащим родником, садом камней и бамбуковым лесом вокруг маленькой кумирни. И живая, дышащая зелёная тишина царит вокруг.
Навстречу по истёртым ступеням полуразрушенного храма, что не значился ни на одной туристической карте, как и лес, его окружавший, спустился с грацией журавля стройный каннуси в сияющих снежной чистотой одеждах поверх тёмных шаровар — лишь отчего-то без головного убора; в руках его жмурился, изредка неприятно облизываясь длинным языком, старый бумажный фонарь.
— Ах, какая гостья сегодня у меня, — сказал мягко при виде лисы, повёл плечами — и одежды его на миг померещились перьями. — Проходи, сестра.
И распрямилась, на ноги встала лиса.
В комнате — чистой и безличной — Саша-лиса устроилась на одной из подушек подле низкого стола. Пощекотала пальцем глиняный чайничек — и тот неожиданно захохотал, отрастил лапы, ощерился барсучьей пастью — а потом и вовсе, спрыгнув, удрал куда-то в крохотный сад через распахнутые сёдзи.
Юноша-жрец со взглядом того, кто видел века, сокрушённо покачал головой, извинился, принеся настоящий чайничек, поставил глиняные с причудливым узором чашки.
Под опущенную ладонь толкнулась робко старая соломенная сандалия, вильнула завязками, как хвостом. Будто была здесь вместо кота или пса.
Чай был вкусным, с привкусом незнакомых трав, от него прояснялось в голове.
Саша молчала — вместо неё говорила лиса.
Жрец-журавль выслушал, учтиво наклонил голову — и возложил ладонь на темя. Саша прижмурилась: от ладони шло ласковое тепло.
— Ты здорова, дитя, — сказал жрец ей, а потом обратился к лисе: — Ты поступила во благо, младшая сестра. Однажды и твои одежды станут белы, и ты сумеешь ступить на небеса.
И Саша ясно ощутила, как лиса — лиса! — смутилась, поджала даже хвост, прижала нервно уши.
«Ступай всегда рядом, сестра» — сказала ей Саша, потянувшись утешающе к клубку лисьего огня внутри.
Если носишь маску — даже сняв, без неё уже не останешься.
Краем глаза — надо бы завесить зеркало, что за удовольствие пугаться, видя себя саму! — увидала мелькнувший рыжий хвост. Или даже сразу два.
А ведь истёк сегодня год-после-несчастливого возраста!
Обернувшись к отражению — на бледном лице лишь губы будто ягодным соком вымазаны, — Саша дёрнула острыми ушами — скользнули вдоль них пряди волос — рассмеялась; смех рассыпался непривычной звонкостью, будто ручеёк по камешкам бежал.
Лисья маска легла легко — белый фарфор, алые ушки, полоски на лбу, обведённые алым узкие прорези для глаз.
Мягко закрылась дверь.
В небе сияла луна — будто свернувшаяся клубком белая призрачная лисица-бьякко.
Пустоту внутри заполнил огнистый клубок. Теперь она не будет одна, не замёрзнет никогда, и ни одна клетка дикой лисе не страшна.
Прочь из города бежала на быстрых лапах Саша-лиса.
На юго-запад вела цепочка лисьих следов...
Примечания:
1. Кому, как не лисе, обмануть смерть - есть сказка про лису, обманувшую смерть
2. В древней Японии существовали «несчастливые года», когда человек больше всего рисковал заболеть или умереть, на самом деле следует от указанного возраста (здесь: 19, 33, 37) отнимать год, но предыдущий и последующий года тоже считались опасными
3. На запад — иносказательно «умирать», запад (северо-запад) в китайской и японской мифологии всегда ассоциировался со смертью. Но юго-запад — уже вполне благоприятное направление. К тому же на юго-запад от Киото расположена гора Инарияма, где стоит храм Инари
4. "Птичьи врата" - тории, "тори" - птица.
5. Мост Лунной переправы - Тогэцукё, там действительно проводили обряд взросления, потому в двух моих сказках, для лисички Саши и волчонка Канаэ, переход через этот мост для героя этап "взросления", принятия сути.
6. О способах справиться с определённым не слишком опасным ёкаем говорится в легендах, оттуда же упоминание о призраке обиженной дамы.
В тех же легендах упоминаются баку, питающаяся кошмарами, и большой любитель демонстрировать свой тыл и пугать людей открывающимся там глазом.
7. "Охапка имен в старой тетради" - отсылка к аниме "Тетрадь дружбы Нацумэ", где главный герой, Нацумэ Такаши, обладал способностью видеть ёкаев, его другом и охранником стал ёкай, большую часть времени пребывающий в облике толстенького кота.
Предупреждение: неровность повествования не баг, а фича, потому что тут два разных создания, живущих в разных мирах
кроме того, все это выросло из нескольких строк на загаданное слово Лиса (кицунэ), и переделать в прозу вышло не совсемПримечание: написано на ФБ; город - Киото, где когда-то, в разные эпохи, ступали по мостовым колдун-ханъё (фраза про "сына лисы") и двуногие волки (а любимым оппонентом у "волков" тоже была та еще нечисть, оттуда и "лукавая река Кацура", потому что кацура - не только кустик, но об этой компании я писала в другом месте), что удивительное - все исторические личности; отсылки к уйме легенд и сказок, половину которых я поленилась объяснить; бета незаменимая и лучшая Хикари-сан
Просто удивительно, как быстро может рухнуть жизнь. Обычная жизнь с чаяниями, радостями и печалями, чужая диковинная, кажущаяся сказочной страна со странным языком, каким, наверное, могли бы говорить фейри, зверями-статуями со всезнающими мордами — седая древность совсем рядом с современными районами, уймой условностей, воспринимаемых игрой (пусть даже иногда игрой фейри, где надо уберечься и не проиграть), учёбой день и ночь — я справлюсь, справлюсь, одолею и язык, и экзамен нужного уровня, и останусь здесь, ведь это — мечта. А ради мечты можно и потрудиться.
И всё рассыпается прахом, и ощущение такое, будто небо рухнуло на голову, придавило — и выбраться не получилось, когда говорят — ты больна, спрашивают зачем-то, болел ли кто из родных, говорят что-то о небольшом шансе — она чувствует обострившимся чутьём: врут, предлагают химиотерапию… Будто бы отравившись, можно вылечиться. И всё разом теряет смысл, просто не знаешь, зачем — быть. Что теперь в чужой совершенно стране, где все вежливы — и никому нет дела до других, все спешат по своим делам — а она бредёт по улице и зачем-то вглядывается во встречные лица, будто ища сочувствия.
«Я так молода» — думала Саша.
«Такое не могло случиться со мной, это просто дурной сон, и я сейчас проснусь...» — робко пыталась она убедить не то мироздание, не то саму себя. А может — злую болезнь.
Узкие улочки, что помнили звон мечей, мостовая, что хранила шаги ступавших по ним людей — множество, множество шагов, давно ушедших жизней, и ощутимая, почти зримая память, дух, витающий здесь, в старых кварталах, где так любила бродить Саша.
Тот самый древний город из аниме и фильмов, который заочно полюбила когда-то, обаяние седой старины, привкус сказки — жутковатой и притягательной.
Отдельные, не связанные друг с другом яркие осколки: надменно щурит глаза рыжий кот на черепичной крыше, по которой, быть может, удирал когда-то от прозванных волками прозванный лисом; светится соль в глиняной чашке у порога дома — занавеси задёрнуты, а на окне красуется наклейка с мультяшной белой кошечкой, соль — от злых духов, которых, видно, не волнует цивилизация вокруг, они бродят ночами, как встарь, заглядывают в окна, попадёшься — если не сожрут на месте, явив ещё одного обиженного духа из многих в древнем городе, то утащат с собой. Ведут вверх истёртые ступени — и мерещатся впереди силуэты в голубом с белым узором по подолу и рукавам, уходящие по тем ступеням в небо — быть может, и волки из Мибу всё ищут свой рай; через мгновения или вечность — храм и отрешённая задумчивость во всём облике стражей — львиные собаки, он и она, неподвластный времени серый камень. Тут бы и взмолиться иноземным богам — Инари (лукавые лисы и смерть обхитрят, пусть Саше не видать персиков с Пэнлая или яблок с Авалона) или кому там ещё, но богам, как видно, не до людей, у них там свои дела.
А внутри, в душе, как в заброшенном доме, поселилась пустота.
К юго-западу от города на горе был лисий храм — Саша собиралась туда подняться, погладить хоть одну лису по каменной морде, да всё времени не было. В сказках, которыми она когда-то зачитывалась, впитывая дух чужой сказочной страны, лисы могли наказать и вознаградить, убить и исцелить.
И то, разве не Инари приписывали способность исцелять от болезней? А лисы считались посланниками ками.
Где бы найти лисицу? — думалось вяло Саше, потому что на реальность рассчитывать не приходилось.
И правда, кто, как не лиса, смог бы обмануть смерть?..
Саша брела сквозь туман, не помня, как здесь оказалась. Попытавшись вспомнить, она быстро оставила вялые попытки: в голове царил тот же вязкий туман, что и вокруг. Туман шептал и звал, лил мёд в уши, как зов сказочных сирен, пела хищная пустота — не было здесь ничего, кроме тумана: ни зданий, ни людей, ни птиц и зверей; и пустота внутри откликалась ей.
А потом вдруг вспыхнул тёплый огонёк впереди, и Саша пошла на него, смутно осознавая, что вполне может оказаться той бабочкой, которая сжигает себе крылья, стремясь к свету. Но разве не живое пламя с древних времён хранит от беды?
Упала на колени, протянула руки, зачерпывая полные пригоршни огня… Горящий без дров костёр развернулся из клубка, явив острую мордочку и пышный хвост. Яркая, как огневка, лисица со странно разумным взглядом золотистых глаз явно щеголяла в пышной зимней шубе, хоть Саша смутно помнила жару и духоту.
Ставшая почти привычной холодная пустота в груди вдруг заболела, и Саша протянула руки навстречу лисице — живому огоньку, который мог согреть.
Лисица смотрела ей в глаза вечность — просто потому, что здесь не было времени, — а потом шагнула навстречу и уткнулась носом в протянутые ладони, ласково тронула горячим языком. Саша крепко прижала к себе восхитительно живую, тёплую пушистую лисицу… и с воплем проснулась, когда та цапнула её за плечо.
Плечо горело огнём. Приспустила рубашку, в которой спала — на коже красовался чёткий отпечаток зубов…
Она поняла не сразу. Но когда привычной ледяной пустоты и боли — то ли выдуманной, то ли уже реальной — внутри вдруг не стало, крепкие стены вокруг обрушились. Будто зашла в лабиринт, заблудилась, перепугалась, даже разревелась от обиды и злости, и небо видя лишь клочком синевы далеко вверху, а потом вдруг погладила шершавую стену, понизу зелёно-лохматую ото мха — и та рухнула от одного ласкового касания, а вокруг — целый мир, удивительный, невозможный, смотри и удивляйся.
Словно коснулась глаз тем снадобьем из сказок, что позволяло видеть фей… Черри нарушила запрет, зато увидела так много!
«Ты звала — и я пришла». — прозвучало прямо в голове, и крупная рыжая лисица в воображении игриво вильнула хвостом, хвостами, ухмыльнулась всей зубастой пастью.
И Саши стало двое.
Внутри души жила пустота, как в заброшенном доме, который так и не узнал семейного тепла, а в пустоте всегда заводятся чудовища. Сашиным стала оборотень-лиса. Дух из сказок, живой огонь, веер хвостов, лукавая морда, острые уши, нечеловечески, неправильно-разумный взгляд.
В первое полнолуние, уснув в своей постели, Саша на лапах слепо бежала сквозь нигде в никогда, разгоняла волглый туман боками, жаром живого огня.
А потом вдруг будто рухнула стена — рассеялся туман, и ясность мира была невыносима после слепого бега во мгле; встала впереди, над городом, громадная луна, и вознёсся к ней яростный лай лисицы.
Вокруг был город — древний, другой совсем Киото, тот, что жил нынче лишь в легендах и снах, и, может быть, это его хранили Четыре священных Зверя. Мимо скользнула кошка, одетая, как человек — хакама, косодэ и тёмное хаори, — сжимая в лапе рукоять катаны, оправляя на поясе короткий клинок. Поодаль вдоль домов брела химера-баку — лопоухий не-тапир, переступала, постукивая копытцами, принюхивалась хоботком к окнам, где-то вырастая чуть не со слона — уж не того ли, которого привели когда-то ко двору, да ещё и чиновничий ранг даровали? интересно, что с ним сталось потом? — и вытягивая по-жирафьи шею, а дальше, не чуя дурных снов, застенчиво истаивая, будто туман и обман.
Саша бесшумно ступала по выщербленной мостовой, слушала шёпот камней, истёртых бесчисленными шагами живших когда-то людей, принюхивалась цепко. Мир был серебрист и ярок, и расцвечен узорами запахов, от которых кружилась голова, прижимались растерянно уши и вздыбливался длинный хвост.
А впереди несла воды лукавая река Кацура, и мост Лунной переправы звенел призывно.
Человек-Саша читала когда-то о старом ритуале взросления, когда дети проходили из детства в отрочество. Ей без надобности оказались новая причёска и кимоно — лисе ни к чему бабочкины крылья.
Саша-не-вполне-человек в несчастливые девятнадцать лет ступила на пустынный мост, потому что любой мост — путь между мирами, между сторонами, и нечто в темноте за двуимённой рекой пело и звало, манило запахами и шорохами, возвышалась к югу от моста гора, а надо всем висела громадная луна.
И будто границу незримую пересекла, была человечий лисёнок — стала настоящая лиса, и пути назад не было.
Четыре лапы, острые уши и длиннющий хвост — один, зачем вообще лисам, умеющим носить маски людей, несколько? Бегать же неудобно!
Пряно пахнущий лес и неумолчный шёпот то ли листвы, то ли лесных духов, влажная земля под быстро несущими вперёд и вверх лапами, задевающие бока ветки и спутанные травы, окружённая синеватыми призрачными огнями поляна — и гибкие звериные силуэты, скользящие по кругу, а больше ничего Саша и не помнила, остался только какой-то затаённый восторг, будто от врученного подарка.
Наутро, как оно бывает, болела голова и пришло осознание тщетности всего сущего, хоть Саша капли спиртного ни разу в рот не брала.
Лисе, если верить сказкам, что-то нужно. Человеческая жизнь, которой можно жить без усилий, не следя каждый миг за ушами из-под волос и хвостом из-под подола? Ну или лиса просто хотела сыграть дурную шутку…
Ладно хоть уши, коли и вырастут, просто сочтут уличной модой — мало ли кавайных девочек с ушами можно повстречать на родине аниме?
Из зеркала глядели когда-то тёмные, а нынче — светлые в желтизну глаза.
Саше не было смешно.
После смерти — тоже останется лиса?.. От мысли пробрала привычная тошнота.
«Рано тебе на запад, — сказала лиса, заставив вздрогнуть, потому что в этой стране, где демоны парадом ходят, если верить художникам, ещё не знаешь, куда следует обращаться, услыхав голоса в голове — к психиатру или экзорцисту. — Совсем ещё лисёнок».
Откуда вообще взялся лисий дух? Стать одержимой им вовсе не было мечтой Саши, когда она приехала в эту страну, да и про возможность исцеления выдуманным созданием она не думала всерьёз.
«Внутри тебя была пустота — вот я и нашла лазейку».
Ну да. В пустоте всегда что-нибудь да заводится… В детстве Саша гадала, как выглядит то, что заводится в неживой пустоте заброшенных домов.
Одержимость была странной. То есть Саша вполне нормально думала и себя осознавала, даже шуток ещё ни с кем не сыграла и листья в деньги не превращала, но осознавала так, будто была теперь лишь половиной себя. Вторую занял лисий дух.
«Тофу-тофу-тофу!»
Ну да, об изменении вкусовых пристрастий сказки тоже предупреждали. Разница была в том, что вкусы самой Саши не изменились.
Право слово, может, завести собаку, чтоб лиса молчала и боялась? И не требовала есть эту гадость!
Саша с опаской потыкала вилкой ломтик на тарелочке, втайне надеясь, что это пахнущее, каким-то особым способом приготовленное и выдержанное, пропало достаточно, чтобы обрести подобие разума и удрать, отрастив ложноножки.
Тофу пах. Лиса внутри ныла и скулила. Ещё бы палочками есть потребовала.
Рис лиса не любила, как и лапшу, явно не подозревая, что зверю-посланнику Инари о-ками к рису полагается относиться с почтением по умолчанию, но сладкое — хвала родству с собачьим родом! — ела охотно, хоть ей западные пирожные были, кажется, в диковинку. Традиционные сладости из риса и сладкой бобовой пасты не ела уже Саша.
Но о деньгах лучше б она не думала — осознав некоторые затруднения Саши, лиса, не спросясь, притащила домой, в ту крохотную квартирку, что Саша снимала, охапку сухих листьев (Саша этого не помнила, спохватилась, когда разбросанные листья зашуршали под ногами), а потом долго убеждала не тратить настоящие сбережения на всякие мелочи, там, мол, и листья сойдут. Даже едва не рассчиталась за рыбку и тофу в супермаркете теми самыми листьями. Экономная лиса, кто б мог подумать!
Пришлось пообещать лисьему духу настоящий торт — была одна маленькая кондитерская, которая делала такие сладости на заказ, — лишь бы отговорить от затеи.
Лиса на уговор согласилась, но… это же лиса!
Вот и думай теперь — правду ли та пообещала. Если лисьему духу очень сильно чего-то хотелось — Саша делала, не успевая понять, и лишь потом осознавала, что творит. Это было неприятно, а дикая лиса, как известно, дрессировке не поддаётся.
«Лисы не лгут! — оскорбилась лиса-внутри. — Они всегда говорят правду. Со своей точки зрения».
С точки зрения Саши, это ничуть не утешало.
Следовало думать не о лисах, а о том, как возместить траты на обследования, и без того скудный бюджет этого не вмещал, — но в глазах поселилось отражение звериного янтаря, и зрачок плыл, норовя порой вытянуться вертикально. А тот древний, кто мог бы нахального духа прогнать — и сам сын лисицы, если легенды хоть в чём-то правдивы. Может, и до сих пор ходит по миру, по-лисьи любопытный ко всему новому и неизведанному — кицунэ живут тысячу лет! — а может — танцует, держа этот мир на плечах.
В храм его имени идти, однако, Саша не рискнула, как и в любой другой — ну не у лис же помощи от их сестры искать!
Каменные стражи-псы поворачивали головы, щерились недвусмысленно, недобро, обещая оторвать чей-то хвост, и странно было, как люди не замечают этой неуловимой текучести вроде-бы-камня.
Но, прежде задыхаясь даже от подъёма по лестнице, Саша теперь легко взбегала на самый верхний этаж. Даже учиться стало сложно: лиса была любопытна и ничего против новых знаний не имела, но решительно не могла усидеть на месте, ей всё время хотелось куда-то бежать и что-то делать — вдруг да в мире нечто интересное произойдёт без неё!
Может, Саше досталась совсем молодая лиса? Удивительно, как при лисьей непоседливости училась лиса Тамамо-но маэ, чтобы слыть при дворе особой крайне образованной.
Впрочем, стихи лиса цитировала — если вслушиваться, то речь её отличалась от современной, той, что привычна была по учебникам и по кино, и попыткам общения. Её речь была более плавной и какой-то образной, но половину слов Саша просто не понимала, даром что цитаты были сплошь из знаменитых поэтов. Лиса любила стихи про луну… Если же не пытаться разобрать, как именно лиса говорила, то понятно было всё как-то само собой.
И непонятно, как это получалось.
А потом пришли результаты очередных анализов — и, судя по ним, все предыдущие были ошибкой.
Как одержимость лисьим духом могла вылечить от болезни?
«Мы, лисы, лучшие обманщики, — хвастливо отвечал на то дух, — кто, как не лиса, сможет обмануть смерть? Ты отмечена, лисёнок, но Дзигоку и Великий Эмма-царь подождут».
О да, у кицунэ были свои отношения со временем. Говорят, самые могущественные из кицунэ, дожив до седой шкуры и девятого хвоста, могли останавливать время и искривлять пространство.
Про одержимых лисьим духом ничего хорошего в кайданах не попадалось.
И нигде не говорилось, что мир начинаешь видеть глазами лисы, не человека.
Саша училась не вставать посреди улицы, увидав в торговце сладостями из семейного магазинчика толстого тануки (наверное, и семья — тануки), у развалившейся на солнышке бело-рыжей кошки — второй длиннющий хвост, в сумерках за светом фонарей — безногий силуэт юрэй; училась отдёргивать руки, когда добытая по случаю старенькая книжка вдруг щерилась выращенными спешно зубами, а погладить по черешку — и виляла закладкой, будто хвостом, совершенно не подозревая об английской сказке про мальчка-волшебника.
В сумерках мир и вовсе — серебрился, и видела в темноте Саша теперь куда лучше обычных людей. Лишь бы нечисть не видеть — потому что пока не видишь чудовищ, они не видят тебя.
Какая уж тут учёба! Не до того совсем. А отчислят — отправят домой.
Гонимая вперёд каким-то странным чувством в груди, Саша не могла сидеть на месте, четыре стены давили, мешали дышать и соображать, а потому она, с трудом отсидев хоть какие-то часы в аудитории, бродила по улицам.
А время будто остановилось, застыло янтарём, свернулось само в себя. То ли час прошёл, то ли век — да и всё едино. Интересно, так течение времени ощущают создания, живущие тысячи лет, с точки зрения людей — практически бессмертные?
Не было б той пустоты внутри — не завелось бы чудовище, которое вдруг стало тобой, и если любит оно человечью плоть — как потом жить?..
Лиса ворочалась внутри, будто устраиваясь удобнее, на такие вопросы отмалчивалась, в другое время с удовольствием цитируя стихи (не иначе, похождения принца Аривары-но Нарихира, поэта, художника и большого любителя прекрасных дам, близки были лисьей душе) и поговорки, а Саша боялась приглядываться к людям (так-то невежливо, но интересно), на всякий случай обходила храмы стороной. И ведь не везде, куда пускали, побывать успела до того, как отрастила хвост.
«Три» — поправила самодовольно лисица, и Саше решительно было непонятно, что делать с этим веером из меха.
Её чудовище было пушисто и рыже, а шутка эта едва ли удалась. Обычные люди всё же заводят чудовищ под кроватями и в шкафах...
«Вытяни лапки».
Саша, чуть подумав, перевесила сумку через плечо, вытянула перед собой руки… И едва не завопила от неожиданности, когда ладони окутались синим полупрозрачным пламенем. Потом сообразила, что огонь не жжёт совсем — только где-то чуть ниже солнечного сплетения начал греть пушистый клубок, и от него будто два ручейка струились к рукам.
А прохожие — не видели, обтекали двумя потоками, спешили по своим делам, вечно занятые.
«Мы, лисы, рождены от огня, — сказала лиса. — Мы не боги, не чудовища — мы меж них, мы всегда ступаем по грани».
Повесить в небе луну, выстроить из иллюзий город, жители которого свято поверят в самих себя, из сухих листьев сотворить монетки, сделать бесконечным чей-то путь, запутав тропу, наказать жадность и вознаградить удачей доброту.
И вечно носить маску?
«Зачем лисе маска?»
«Чтобы её можно было снять, — тут же отозвался лисий дух. — И надеть другую. Разве у людей не так?»
Не так.
«А ты вокруг посмотри», — предложила лиса.
Посмотрела Саша и увидела: все люди вокруг в фарфоровых масках, маски улыбаются, хмурятся, глядят равнодушно неживыми прорезями для глаз, маски красавиц, маски чиновников, маски студентов. Маски-лица, маски, укрывающие нежное нутро, скрывающие души и пустоту вместо них. Как в театре Но — злые, добрые, красивые и страшные, и не у всякого получится маску оживить.
От иного только и осталось, что маска одна, сними — вовсе ничего не останется.
«То множество масок, что носит всякий, будь рождён он лисой или нет, — лишь осколки; собери их — и зеркало снова цело».
Отдышалась Саша лишь на каком-то мостике, перекинутом через речушку, больше похожую на ручеёк.
«Я так не могу, — сказала она. — Знаешь, это слишком для меня. Когда берёшь чашку в руки — а она глазами хлопает, или в углу аудитории под потолком висит мёртвая девочка с завешенным волосами лицом, у встречного прохожего лица нет вовсе, а из переулка тёмного к тебе кто-то скрюченный синие руки тянет. Или, наклонившись тылом, глаз показывают».
«Ах, — отвечала лиса, — коли повстречаешь в сумерках даму, что веером прикрывает изуродованное ревнивцем лицо, не забудь ответить ей «так себе» и вручить леденец».
Саша всё чаще задумывалась о том, изгоняется ли японская нечисть нецензурными выражениями.
— Пока я их не видела — жила спокойно, а сейчас вздрагиваю от каждой тени и чувствую себя, как тот мальчик с охапкой имён в старой тетрадке и ёкаем на каждом углу. И лиса вместо кота. Только я с тобой договор не заключала. Это не мой мир, а свой я хочу обратно. Как ты думаешь, современные оммёдзи откажут мне?..
«Если таково твоё высказанное желание, лисёнок, я покину тебя, — после молчания ответила лиса. — Помни только: в пустоту легко найти путь духам вроде меня, и обереги не спасут...»
Могла быть и болезнь с точки зрения лисы чем-то вроде злого духа, которого она прогнала, делиться обиталищем не желая?..
И Саша осталась одна, отчего-то радости не ощущая.
Внутри снова было пусто, мир растерял все яркие краски, словно присыпанный пылью, слишком большой и неуютный. И, хотя было жарко и душно, как едва ли случалось дома в то же время года, Саша зябко передёрнула плечами, мечтая закутаться в плед.
Отчего-то могущественной заклинательницей лис она себя не чувствовала. В самом деле: истинным прозванием не заклинала (потому что, хоть формой тут была она сама, но — знать не знала, что есть суть для лисьего духа), формул никаких не читала, талисманов не сжигала… Всего-то попросила уйти. И наугад сказала об оммёдзи; да полно, разве кто-то из них обладает хоть каплей сил того, сына лисы из легенд?
А потом ночь за ночью стали приходить сны.
Сны, в которых она-лиса танцевала с луной средь изломанных городских теней, плела тропу из призрачного лунного света и неверных городских сумерек; горело справа солнце, слева сияла госпожа луна, и пушистые хвосты языками пламени стелились за движениями той, что легко ступала между льдом и огнём, между живыми и духами.
Тропа сияла синими лисьими огоньками.
А потом Саша падала.
Ступая по улицам, Саша тщетно пыталась поймать поворот головы одного из каменных стражей перед храмом, уловить по-лисьи коварную ухмылку каменной лисицы в алом фартучке, услыхать эхо звона мечей. Старательно не наступала на тени — кто знает, кем или чем могли быть тени по другую сторону города людей!
Перед сном клала мелкую монетку под подушку, произносила трижды «Баку кураэ!» — чтобы та химера пришла и съела все кошмары.
Во снах она снова танцевала, как лиса лис, раз за разом падала с тропы, неловко оступаясь, и хищная пустота с готовностью разевала ледяную пасть.
Баку приходить за кошмарами не торопилась.
Может, Саша всё выдумала, сама поверив в свою выдумку?.. Но след от зубов зверя остался на плече этакой печатью.
И пустота распускалась хищным цветком в груди, и одиночество подступало к горлу, мешая дышать.
Никто не цитировал больше стихов с этим плавным напевным выговором и не говорил важно псевдоафоризмы лисьего племени, не гордился смешно целыми тремя хвостами, не пытался показать ей свой мир. Не льнул к рукам, будто ластясь, синевато-призрачный, не обжигающий огонь.
И снова тошнило, а идти в больницу было страшно.
Как отыскать лисицу? Как вернуть, если лисица того не желает?
Найти старую акацию, как в сказках, пройдя пред тем сотни ри? На холме — акация, под акацией — нора, а в той норе… Остаётся надеяться, что не белый кролик — Саша фыркнула, с трудом переключая воображение на насущные проблемы.
«Захочешь найти меня — пройди неведомо сколько, истоптав несколько пар железных башмаков».
Канва подобных сказок подразумевала прохождение испытания ради возможности вернуть дорогое существо.
Правда, ни глупенькой героиней, сжёгшей соколиные перья, ни неразумным героем, избавившимся от звериной шкурки подруги, Саша не была. Как и тем китайским пареньком, от которого сбегала жена-лиса. Но лиса-то и вправду ушла!
Мир без жаркого клубка огня в груди выцветал — не сразу, постепенно, будто она вновь смотрела глазами лисы — но без её чутья. Не струились в воздухе диковинные узоры, дорисовывая глубину реальности, не сиял каждый предмет, обведённый по краешку мерцанием ауры, молчали камни мостовой старого района и не шлёпал по лужам, будто мальчишка, дух дождя; не оживали старые вещи, уходила неистовая жажда жизни — тоже лисья. Лисы любопытны, неугомонны, шутки их бывают дурного толка; порой же они людям и помогают, лисы-оборотни ступают по земле тысячи лет. Саше своих сил не хватало даже на короткую человеческую жизнь. Стены каменного лабиринта потихоньку смыкались над головой, лишая и клочка неба.
Практикуясь в чтении на чужом языке, Саша читала сказки — кажется, это было давным-давно, в далёкой стране.
Но сейчас, если жизнь её далека от реальности, то где и искать ответы, как не в сказках?..
А потом как-то утром она, встав, но не проснувшись, двигаясь, будто сквозь воду, порезала руку, делая себе бутерброды. С минуту смотрела на неожиданно яркую алую полоску, живую в мёртвом мире, а потом сообразила.
Кровь! Ключ и тропа, символ уз во все времена!
Наверное, не стоило поддаваться выдуманным канонам, где полагалось тёмные дела, то есть ритуалы, вершить только глубокой тёмной ночью, и если жизнь твоя превратилась в сказку, не надо стремиться к истинно сказочному — не доброму, придуманному для детей! — концу её.
Но, добравшись сюда через весь город, стоя на берегу реки ночью, Саша чувствовала себя так глупо, что это должно было сработать.
Разрезала ладонь припасённым ножом, почти не почувствовав боли. Сжала руку в кулак над чёрной водой, позвала вслух:
— Вернись, лиса! Будешь мне не хозяйка — но сестра.
Разве не так полагалось говорить в сказках её родины? «Если ты добрый молодец, то стань мне братом наречённым, а если девица красная, то будь сестрицей ненаглядной».
А вода — всегда врата, во всех сказках. Пусть текучая река, не стоячее озеро.
Река сонно, недовольно колыхнулась — и чёрные воды снова замерли жутковатым зеркалом, где отражалась седая осенняя луна.
Не стихи же кого-то из «шести бессмертных поэтов» вместо заклинаний читать?.. Впрочем, если стихами — уже заклинание, информации-то куда больше в одной строке...
— Я не могу быть больше одна! Неужели ты хочешь, чтоб под маской моей жила пустота?..
Снова сжать руку — закапала кровь, и вдруг за лунной дорожкой дрогнула тьма, беззвучно вспучилась вода, выгибая горбом спину, ощерила пасть.
Саша попятилась было, медленно, будто продираясь сквозь липкие путы кошмарного сна, и ах, быть может, пригодились бы тут, на чужбине, сутры, ни одной из которых не знала, — но тут меж ней и ожившей водой прыгнула, ощерившись, громадная лиса.
«Рано тебе на запад, глупый лисёнок, только держись за меня!»
И согрел изнутри клубок живого огня, Саша наземь опустилась…
Она была — лиса, лиса вошла, поселилась там, где была пустота, Саша-лиса на лапах бежала, хищную тьму разгоняя сияньем лисьего бледного огня.
Где-то осталось, потерялось несколько тёмных часов, и медленно взбирающееся на небосклон, будто прихорашивающее пёрышки — этакий огненный Сузаку! — солнце лиса приветствовала лаем: мир снова есть, мир снова жив, рождён из тени.
Мир был громаден и древен, из ручьёв и фонтанов следили лягушачьи морды капп, провожали взглядами духи деревьев, и качалась на гибких ветвях девушка алого клёна; камни, от мха седые, ворочались в садах, на берегу нынче ставшей крохотной реки печалился дух-дракон — тесно, душно, грязно, и он-то живёт — вопреки, а в храм Чистой воды, Киёмидзу-дэру, боязно сунуться — там старший родич источник навещает; сияли алым тории-вовне врата, прогуливались подле храма стражи-львиные псы. При виде Саши-лисы отвернули морды брезгливо.
Лишь фыркнула лиса, сворачивая в узкие переулки старого района, обходя чей-то храм, где почуялся на миг каменно-тяжёлый взгляд кого-то неизмеримо чуждого — должно быть, молитвы внимание привлекли, — уворачиваясь от хищно скользящих подле стен домов утренних теней, взбегая по ступеням, почти пролетая изогнутые драконьей спиной мосты, и через бамбуковую рощу, и дальше — Саша и не помнила тех мест, считала повороты, гадая, с человеческой ли стороны города искомое лисой место. Или та и вовсе решила поселиться в лесу.
Впрочем, в этой стране всегда можно было свернуть в переулочек, пересечь какой-нибудь мостик — и оказаться в сказочном месте с каменными, зеленоватыми ото мха изваяниями и фонарями, алыми птичьими вратами, звонко журчащим родником, садом камней и бамбуковым лесом вокруг маленькой кумирни. И живая, дышащая зелёная тишина царит вокруг.
Навстречу по истёртым ступеням полуразрушенного храма, что не значился ни на одной туристической карте, как и лес, его окружавший, спустился с грацией журавля стройный каннуси в сияющих снежной чистотой одеждах поверх тёмных шаровар — лишь отчего-то без головного убора; в руках его жмурился, изредка неприятно облизываясь длинным языком, старый бумажный фонарь.
— Ах, какая гостья сегодня у меня, — сказал мягко при виде лисы, повёл плечами — и одежды его на миг померещились перьями. — Проходи, сестра.
И распрямилась, на ноги встала лиса.
В комнате — чистой и безличной — Саша-лиса устроилась на одной из подушек подле низкого стола. Пощекотала пальцем глиняный чайничек — и тот неожиданно захохотал, отрастил лапы, ощерился барсучьей пастью — а потом и вовсе, спрыгнув, удрал куда-то в крохотный сад через распахнутые сёдзи.
Юноша-жрец со взглядом того, кто видел века, сокрушённо покачал головой, извинился, принеся настоящий чайничек, поставил глиняные с причудливым узором чашки.
Под опущенную ладонь толкнулась робко старая соломенная сандалия, вильнула завязками, как хвостом. Будто была здесь вместо кота или пса.
Чай был вкусным, с привкусом незнакомых трав, от него прояснялось в голове.
Саша молчала — вместо неё говорила лиса.
Жрец-журавль выслушал, учтиво наклонил голову — и возложил ладонь на темя. Саша прижмурилась: от ладони шло ласковое тепло.
— Ты здорова, дитя, — сказал жрец ей, а потом обратился к лисе: — Ты поступила во благо, младшая сестра. Однажды и твои одежды станут белы, и ты сумеешь ступить на небеса.
И Саша ясно ощутила, как лиса — лиса! — смутилась, поджала даже хвост, прижала нервно уши.
«Ступай всегда рядом, сестра» — сказала ей Саша, потянувшись утешающе к клубку лисьего огня внутри.
Если носишь маску — даже сняв, без неё уже не останешься.
Краем глаза — надо бы завесить зеркало, что за удовольствие пугаться, видя себя саму! — увидала мелькнувший рыжий хвост. Или даже сразу два.
А ведь истёк сегодня год-после-несчастливого возраста!
Обернувшись к отражению — на бледном лице лишь губы будто ягодным соком вымазаны, — Саша дёрнула острыми ушами — скользнули вдоль них пряди волос — рассмеялась; смех рассыпался непривычной звонкостью, будто ручеёк по камешкам бежал.
Лисья маска легла легко — белый фарфор, алые ушки, полоски на лбу, обведённые алым узкие прорези для глаз.
Мягко закрылась дверь.
В небе сияла луна — будто свернувшаяся клубком белая призрачная лисица-бьякко.
Пустоту внутри заполнил огнистый клубок. Теперь она не будет одна, не замёрзнет никогда, и ни одна клетка дикой лисе не страшна.
Прочь из города бежала на быстрых лапах Саша-лиса.
На юго-запад вела цепочка лисьих следов...
Примечания:
1. Кому, как не лисе, обмануть смерть - есть сказка про лису, обманувшую смерть
2. В древней Японии существовали «несчастливые года», когда человек больше всего рисковал заболеть или умереть, на самом деле следует от указанного возраста (здесь: 19, 33, 37) отнимать год, но предыдущий и последующий года тоже считались опасными
3. На запад — иносказательно «умирать», запад (северо-запад) в китайской и японской мифологии всегда ассоциировался со смертью. Но юго-запад — уже вполне благоприятное направление. К тому же на юго-запад от Киото расположена гора Инарияма, где стоит храм Инари
4. "Птичьи врата" - тории, "тори" - птица.
5. Мост Лунной переправы - Тогэцукё, там действительно проводили обряд взросления, потому в двух моих сказках, для лисички Саши и волчонка Канаэ, переход через этот мост для героя этап "взросления", принятия сути.
6. О способах справиться с определённым не слишком опасным ёкаем говорится в легендах, оттуда же упоминание о призраке обиженной дамы.
В тех же легендах упоминаются баку, питающаяся кошмарами, и большой любитель демонстрировать свой тыл и пугать людей открывающимся там глазом.
7. "Охапка имен в старой тетради" - отсылка к аниме "Тетрадь дружбы Нацумэ", где главный герой, Нацумэ Такаши, обладал способностью видеть ёкаев, его другом и охранником стал ёкай, большую часть времени пребывающий в облике толстенького кота.
-
-
17.11.2022 в 18:16-
-
17.11.2022 в 19:11Сама я из всех сказок про "лиса обманула" читала лишь бурятскую сказку о хитрой лисице, но там она не то чтоб обманула смерть, просто последовала совету своего божества буквально.
На самом деле теперь мне кажется, что сказка про лису вообще не в духе тех сказочников, следжовательно, отсылка неверна.
-
-
17.11.2022 в 19:14-
-
17.11.2022 в 20:21