В моих снах цветы тают и распускается снег... ©
Я не буду писать регулярно, потому что выходных у меня нет. И когда будут - непонятно. Но я слишком долго ждала октября)) Несколько историй были написаны загодя.
1. "Я иду за золотом"
читать дальшеЯ иду за золотом, золотом поздней осени.
Пусть серо небо, стылая сырость предвестником холодов, туманом стелется предзимняя тоска и хмуры лица — я иду за золотом.
Я выдумаю сказочную осень, где листья под ногами — древнее золото фейри, где весь мир — сокровищница неведомого дракона, и бледное солнце и золотая луна — очи его, а лохматые тучи — крылья. Я выдумаю белые башни вместо скучных домов, янтарно-златые кисти тополей, смелыми мазками рисующие акварельное небо — нежное, размытое, и плывущую белую птицу в нём, будто не творение рук людей.
Я иду за золотом, золото поёт тонко и нежно.
Сквозь незаживающую трещину в сердце пробирается волглая тоска, в жилах вместо крови — осенний туман, ядовита осень, и яд давно в сердце втёк. Тоску лелею, как дитя, выдумываю осень — злату, и в ней — хрустально небо, рог поёт, и легко ступает Белый олень.
Полны пригоршни листов хрупких и тонких, пряно дыхание ветра, гривой неведомого зверя - полёгшая трава, чешуёй шелестит под ногами сухая листва.
Дракон крылами нагоняет ледяные дожди.
Я иду за золотом.
У встречного прохожего — нездешние, как родниковая вода прозрачные глаза.
Я иду за золотом.
2. "Фонарь во тьме". Ну или "Ведьма с фонариками" (17)
Куча обожаемой япононечисти, и неожиданно - Ахерон, который не к месту, но удержаться из-за клёнов было невозможно. Хотя мне, рядом с рекой выросшей, до сих пор клёны вдоль берега какой бы то ни было реки кажутся сомнительными.
читать дальше
У каждого должен быть свой фонарь, который яркой звездой во тьме укажет путь, подарит надежду.
Звучит, быть может, как-то изъезженно, но то, что чувствует, Райна выразить словами не может. И не слишком переживает по этому поводу — кому ей это рассказывать? Призракам-пьяницам, которые вон они, ходят в обнимку, песни распевают, а носы, кажется, светятся в сумерках не хуже её фонариков?
Соё, плетясь мимо, дружелюбно машут чьей-то конечностью. Важно шагающий рядышком толстый енот раскланивается, снимая соломенную шляпу. Между соё — человек, не более трезвый, чем эта троица: завтра выходной. Ну, зато обиженная на людей оборотень-кошка обойдёт стороной: все на свете кошки брезгливы, пьянь грызть не будут.
С выплывающими иногда из деревянной стены дома или из тьмы извилистого переулочка юрэями Райна не заговаривает и на них не глядит: людским призракам это ни к чему, лишняя привязка к миру вещей.
Сумерки вообще не принадлежат людям, этакий разлом меж мирами, не только громадную недружелюбную кошку повстречать можно, но и кого иного — из древних времён, особенно в переулках, где сохранились старые дома. И никакое блюдце с солью не оградит. Особо если хищен — сам дом...
Райна идёт дальше, неся связку фонариков на палке через плечо: важно выбрать верное место, откуда свет будет виден именно тому, для кого предназначен. Нужно ли оставить фонарик среди огней реклам и небоскрёбов? Живой свет потеряется средь мертворождённых огней. Потеряться здесь ещё легче, но свет увидать — трудней, огни реклам — как лукавые болотные огоньки, заведут, заманят, не выберешься никогда.
Райна оставляет один фонарик у милого крохотного магазинчика с кошачьими ушками, пёстрыми девчачьими юбочками вперемешку с пиратскими треуголками, яркими плащами и фейскими жезлами.
В первый же переулок Райна сворачивает с облегчением: от городского шума утомляется слух.
Безликому ноппэра-бо тоже до фонариков дела нет: тому, у кого и лица-то нет, свет ни к чему. Так и бродит в вечных сумерках, иногда пугает запоздавших прохожих, всё ищет что-то. Может быть, давно потерянный лик.
— У? — говорит неслышно подкравшаяся баку. Шевелит ушками-лопушками, тянет хоботок.
— Мне кошмары не снятся, — уверяет Райна, чешет за ушком, отпихивает настырную морду; накинутое на плечи от ночной прохлады старое хаори тянется следом, и приходится погладить его, успокаивая.
Баку обиженно горбит полосатую спинку.
Наверное, люди так устают, что и кошмаров-то нынче не видят, вот баку и голодна.
Мимо тихонько стучит прямо по старинной мостовой призрачный поезд, в окне — девчоночий силуэт с двумя косичками, а рядышком — мрачная безмолвная туша чудища. Поезд идёт, и призрачной лунной лентой впереди стелется под колеса ему вода.
Здесь вообще поездов нет, но воображение людей создаёт новых призраков…
Райна и подарила бы поезду фонарик — хочется ухватиться за поручень и забраться, и увидать конец пути, искушение велико, — но опасается уже не сойти. А ещё не все фонарики светят там, где надобно!
Возле храма на холме разгуливают лисы в алых фартучках; им свет ни к чему, у них — свой огонь.
Райна раскланивается с седой лисицей, чья шерсть мерцает даже в темноте, и алый узор дивен на её щеках и лбу, а потом — с кленовыми душами. Гибкие клёны кланяются в ответ, звенит листва, походящая на раскрытые ладони, тёмная во тьме, на свету — алая, как пролитая кровь.
Райна оставляет один фонарик тут. Осторожно цепляет на протянутую ветвь, грозит ему пальцем: свети!
Клёны — алы, клёны — хранят память у самых вод мрачного Ахерона. Клёны, иные из которых, быть может, когда-то жили людьми.
Райна никогда не сломает кленовую ветвь.
У моста, под которым лениво шепчется с ветром река, Райна, поколебавшись, всё же оставляет ещё один фонарик.
Хлопая крыльями, на перила моста усаживается птица. Встряхивается, взъерошивается вся, глядит любопытно.
У птицы человечьи глаза.
— У-у-у, — печально говорит кто-то с той стороны моста, где лес и вздымается в небо гора. Но на свет не идёт. Смутно виден только силуэт громадного зверя, хоть тех же волков здесь не видали и пару веков назад.
Наверное, потерялся слишком давно… Никогда не поздно вернуться, если заблудился, но коли потерял себя — то кто вернётся?
Мост всегда соединяет Ту и Эту стороны, мост — всегда путь, а на пути должен светить маяк, чтобы не потеряться и не разбиться о скалы.
Фонарик остаётся сиять в темноте тёплым, не похожим на холодный лисий огонь, светлячком.
Райна спускается с той стороны холма, ныряет вновь в узкие старые переулки.
Злобная тоска ударяет вдруг прямо в грудь, и Райна отшатывается. Крыша давно прохудилась, и проломлены доски энгавы, опоясывающей брошенный дом, в котором сперва царила пустота, ну а потом, как водится, в пустоте этой завелось нечто.
Дом не рад, но что он может?
Дом ощущается, как старый пёс, озлобившийся от голода и бродяжьей жизни, разучившийся верить человечьим рукам, но всё ещё таящий робкую надежду, что однажды укушенная рука — опередить, укусить, а потом убежать! — не ударит в ответ, а погладит по голове, потреплет по ушам.
Дом так бы хотел вновь быть чьим-то!
Райна ставит последний фонарик на доски энгавы, кланяется провалу входа, легонько гладит по бумажной макушке фонарик, едва успевает отдёрнуть пальцы. Оборотень-фонарь весело щерит зубы.
Но если пощекотать — исправно светит.
3. Воронёнок
Однажды у меня уже была история про одного Воронёнка, правнука Ворона, но удержаться было невозможно. Бессовестное смешение легенд о Короле-Вороне (согласно пророчеству, он вернется, когда на камнях появятся его знаки (с)) и короле Бране Благословенном, чьи вороны до сих пор стерегут Тауэр. Имя "Бран", как и "Веласко", означает "ворон". И даже "Бертрам" означает "сверкающий ворон".
И я всё ещё не умею писать стихи!
читать дальше
Говорят, слуа могли оборачиваться воронами, говорят — Король-Ворон был из них.
Веласко приехал с дядюшкой Бертрамом, что соскучился по родной стороне. Дом, наследие предков, не оставивших ни гроша, громаден, мрачен и стар, даже странно, что призраков нет.
Сам Веласко вырос в чужой стране, и краёв этих диких не видал бы и дальше вовек.
Говорили в здешних местах, у хозяев бывших подмёныш фейский вырос как-то раз. С тех пор белокурые дети, будто в наказание, не рождались в семье.
У Веласко — волосы черны и глаза, но в округлых чертах нет резкости и хищности воронов тех.
Веласко — пятнадцать лет.
Говорят — пусты ныне Холмы, ушли сидхе из них, иные — смешались с людьми.
Король-Ворон тоже ушёл с осенним туманом, исчез без следа.
Говорят, он из дождя явится, когда придёт беда, встанет у подножия холма.
Вороны — не уходят навсегда.
Король не судит — павших забирает себе, и молчаливая бледная свита его велика.
Пока не вернётся король — птицы чёрные хранят границы мира от врага.
Ворон громаден смотрит с ограды, перо маслянисто блестит, и глаз насмешлив и жёлт.
Во сне Васко — птица, полёт воронёнка неумел и тяжёл, крылья намокшие тянут к земле.
Ему трон каменный снится и венец из серебра застывших ветвей, и в шипах до черноты алый камень как сердце бьётся, вынутое из груди.
Он просыпается от невозможной боли, будто наяву вздел на голову венец — терновый.
Владыка поёт-говорит заклинание во сне, и языка того не слыхал человек. Наяву Веласко не может слова молвить, будто заново рождён в том волшебном Брана котле.
На камне, что древнее всех здешних дорог, проступают странные письмена...
«Бранн, — говорит встречная старуха, местная сумасшедшая, её не заденет ничья рука. — Ты вернулся, о король-крылья-червлёные, проклятием благословлённое полых Холмов дитя!»
...вязь пророчества, произнесённого никем, никогда.
Глаза старухи слепы и белы.
Ворон громадный сквозь сумерки плывёт неслышно, на концах перья как сталь меча кровью обагрены.
Звёзды негасимыми очами вечных Гончих глядят из темноты.
Сумерки — щель между мирами, сон-во-сне.
Веласко — дышать трудно и отчего-то становится не по себе.
Имя — заклинание будто, что не должно звучать в мире людей.
Ветви поднимаются, ловят птицу, крылья ломая, ранят грудь шипы — и Веласко просыпается от крика, разрывающего изнутри, — и с губ не идут слова молитв.
Дом старый, что поодаль от всех, на грозный замок ничуть не похож, ветер вереск колышет, и терновника вокруг не найдёшь.
Но Веласко взглядывает из-под ресниц, не поворачивая головы — и стены с башенками взметаются из пустоты...
Стоит голову повернуть — старый, давно ремонта просящий дом, каких много вокруг.
...и ветви терновника вокруг замка черны и наги.
Веласко смотрит в небо — оно пусто, как пусты Холмы.
Луна в небе со снегом говорит.
Несбывшееся внутри болит, мерещится врановый крик.
Может, у воронов вовсе нет души.
Кэр-Ис под водами скрыт, холм, под которым спал король, изрыт, Шамбала потеряна, сквозь Авалон небоскрёбы проросли, прочие Острова — истаяли в небытии.
Ловец снов на окне роняет перья исчервлёные, ветвь рябины над порогом осыпает ягоды, что мертвы.
Железо руки обжигает, ворочается незримое копьё в груди.
Имя «Веласко» значит «ворон», Веласко ждёт зимнего дождя.
Однажды трон его из камней сложится, а он — встанет у дверей Холма.
После обретения венца не будет уже пути к людям назад.
Веласко-Воронёнок.
Проклятый навечно благословением Холмов Бран.
4. Встреча в парке
На встреченный в сети арт, в свою очередь, нарисованный на октябрьский челлендж))
Осенью открывается множество троп и врат, а устланные сияющей в неверных сумерках листвой дорожки одичавшего парка наверняка ведут куда-то в Холмы.
Ларта очень осторожно ступала по звонко шуршащим листьям: золотые монетки берёз и лип, чешуйки неведомого зверя — осин и тополей, драконьи лапки клёнов, — и старалась не вглядываться в выложенный ими узор слишком уж пристально. Иначе как обернётся черепками фейское злато!
читать дальшеОблетевшие макушки деревьев в сумерках казались седыми — всё злато рассыпалось по земле. Будто неведомый дракон сгрёб то золото, чтоб греться и любоваться, и слушать музыку того огня, отголоски которого пели и в его крови.
Ларта ожидала чего угодно, такое уж время, хрупкие грани, блуждающие врата, — хоть того дракона, бережно собирающего ожерелье из золотистых листьев и алых ягод боярышника и рябины, что под его дыханием застывали золотом и рубинами, хоть мирно разгуливающего по тропинкам призрака.
Потому ничуть не удивилась, что любимая скамейка с ажурными бабочкиными коваными крыльями вместо спинки уже занята.
Сгорбившееся чудище было лохмато, колюче, немножко рогато и самую чуточку прозрачно.
И совершенно, абсолютно несчастно.
Немного поколебавшись из остатков деликатности, старательно выбиваемой совсем не сказочной действительностью, Ларта всё же присела рядом.
Чудовище покосилось на неё, шмыгнуло носом и отвернулось.
Оно, конечно, было чудовищным, пугающим и наверняка зубастым, но Ларта бессовестно умилилась.
— Будешь шоколадку? — спросила она дружелюбно, порывшись в рюкзачке и достав заначку.
Конечно, незнакомому чудищу полагалось говорить «вы», и, может, невежливо было пытаться накормить его шоколадкой — вдруг оно предпочитает каких-нибудь там лягушек на ужин или вообще невинных девиц, а тут она со своей шоколадкой!
Но несчастное чудище до того походило на обиженного мальчишку, что хотелось его погладить по голове, накормить тортиком и пообещать, что собаку ему непременно подарят. И вообще, она, Ларта, уж точно лучше собаки.
Чудище негодующе засопело, став чуточку более прозрачным, и демонстративно уселось спиной. Но сбежать, как сбегал грозный волкодав обитающих в частном доме друзей, едва заслышав восторженный вопль «Собаченька!», не попыталось.
И прикинуться мёртвым, как матушкина кошка при покушениях на шёлково-полосатые круглые бочка, не попыталось тоже.
Сочтя это за готовность к диалогу, Ларта погладила спину перед собой. Очень укоризненную спину.
Среди мягкой светлой шёрстки торчали зачем-то серые колючки, так что, конечно, Ларта укололась.
Оглядела руку, привычно достала платок и обернула пальцы.
— Нечего меня трогать! — буркнуло чудовище.
— Извините, — без особого раскаяния сказала Ларта, всё же переходя на «вы». Когда-нибудь она научится не тянуть руки к чужим лохматым-зубастым псам и незнакомым чудовищам. К старости. — Просто вы, кажется, расстроены, а у людей прикосновения — знак симпатии и способ утешения.
— Не надо меня утешать! — с негодованием отрезало чудище и даже взъерошилось, став похожим на того заплутавшего ёжика. — Я вообще — чудовище!
— Хотите об этом поговорить? — спросила Ларта с интонациями киношного психолога.
— Да! Нет! Не знаю! Меня вообще бояться положено!
— Кем? — с интересом уточнила Ларта, всё-таки откусывая от шоколадки.
— Что — кем? — растерялось наивное чудище.
— Кем бояться положено, — охотно разъяснила Ларта, убирая испачканный платок и оглядывая руку. — Нет, ну если вы убедительно обоснуете причину, по которой мне полагается немедленно убежать с воплями ужаса, я так и сделаю.
Чудище повернулось к Ларте и растерянно захлопало лунными глазищами-плошками.
Как у одной из тех сказочных псин. Совершенно умилительно.
— Я вас съем, — неуверенно сказало чудище. — Тебя.
— Точно? — усомнилась Ларта. — А то, знаете, как-то неловко съедать того, с кем только что разговаривал. Я бы не смогла. Может, лучше шоколадку всё-таки?
Чудовище зарычало.
— Ах, не надо так нервничать, если у вас на шоколад аллергия — так и скажите.
— У меня на человеков аллергия! — рыкнуло чудище.
— Сочувствую и очень вас понимаю, — вздохнула Ларта, убирая непослушную прядку за ухо. — К вечеру, знаете, на работе — и впрямь почти аллергия…
— Я — чудовище!
— Чудовища нынче в моде, — утешила Ларта, осторожно погладила мохнато-колючее плечо. — А к вечеру на работе, знаете ли, тоже прямо-таки ощущаешь, как когти и клыки прорезаются. И рычать хочется. И слопать кого-нибудь.
Чудище шмыгнуло носом так жалобно, что так бы и обнять (если б не колючки), укутать в одеялко и выдать чашку с какао и булочку.
— Но зачем я? Кто я есть? Какой смысл во всём этом?
— Человек я или чудище страшное? — пробормотала Ларта, бессовестно перевирая цитату. — И два извечных вопроса. Любопытно, есть ли национальность у чудища?
Чудище снова шмыгнуло носом.
— Если я — чудище, то кому-то ведь это должно быть нужно? Для чего-то миру это надо?
— Миру, — проворчала Ларта, — от тебя ничего не надо. Это всем надо что-то от мира. А ему — есть ты, радуешься ты какой-то мелочи дурацкой, о нём вспомнишь — просто так или когда он дождь соткёт, закаты-рассветы зажжёт и развесит — ему и хорошо. Ничего больше не надо.
— Но я — чудище…
— И что? — не поняла Ларта. — Между прочим, гораздо удобнее — с мягкой шёрсткой, и зубы крепкие. А то некоторые вон людьми прикидываются, внешне вроде похожи, а сами...
Чудище вздохнуло столь душераздирающе, что стало ясно: случай крайне запущенный. И Ларта открыла рот.
— ….нынче, когда даже на Марсе цветут яблони…
Замороченное чудище внимало, развесив ушки-лопушки.
И как-то незаметно проявилось совсем, утратив некоторую прозрачность.
… — мы все несём самую важную миссию — любить себя, — вдохновенно вещала Ларта, — а через это — и мир, потому что вот ты любишь кушать шоколадки…
— Я не люблю шоколадки! — ошеломлённо возразило чудище.
… — ты любишь шоколадки, — неумолимо продолжила Ларта, — а миру тоже питаться надо…
Чудище только слабо курлыкнуло, уже совершенно замороченное. Главное, чтоб потом не задалось вопросом «вот я — чудище, а человеки-то этому миру зачем? и для какой надобности?»
… — понятно, шоколадка тебя, когда ты её ешь, любить не может, и мир — не может, но ты-то — можешь…
Главное — нести всё это с самым уверенным видом, потому что мир, как знаменитый полководец, ответа «не могу знать» не признаёт.
Словом, к концу вдохновенного и даже где-то логичного в своей абсурдности монолога Ларты чудище совсем утратило прозрачность и зыбкость, похоже, происходящие из-за неуверенности в себе, и вполне уверилось в том, что оно — единственное и неповторимое чудище, от которого никто и ничего не требует, потому что оно просто есть, существует, и это уже хорошо, и даже спасение мира ограничивается вовремя съеденной шоколадкой и любованием рассветом.
Зажёгшиеся фонари над ними укоризненно качнули рыжими лохматыми головами, напоминая о времени.
Ларта глянула на часики, ойкнула и засобиралась.
— Вы буквально открыли мне глаза, — благодарно сказало безымянное чудище. — И даже не испугались, увидав чудовище, то есть меня. А то ведь, знаете, чаще с воплями убегают...
— Ах, оставьте, — улыбнулась Ларта, поднимаясь и оправляя пальто. — Кого только не повстречаешь в этой осени!
Придирчиво осмотрела выпущенные коготки, потом махнула рукой на прощанье и пошла себе.
Медленно растворяясь в синеватом воздухе на ходу.
1. "Я иду за золотом"
читать дальшеЯ иду за золотом, золотом поздней осени.
Пусть серо небо, стылая сырость предвестником холодов, туманом стелется предзимняя тоска и хмуры лица — я иду за золотом.
Я выдумаю сказочную осень, где листья под ногами — древнее золото фейри, где весь мир — сокровищница неведомого дракона, и бледное солнце и золотая луна — очи его, а лохматые тучи — крылья. Я выдумаю белые башни вместо скучных домов, янтарно-златые кисти тополей, смелыми мазками рисующие акварельное небо — нежное, размытое, и плывущую белую птицу в нём, будто не творение рук людей.
Я иду за золотом, золото поёт тонко и нежно.
Сквозь незаживающую трещину в сердце пробирается волглая тоска, в жилах вместо крови — осенний туман, ядовита осень, и яд давно в сердце втёк. Тоску лелею, как дитя, выдумываю осень — злату, и в ней — хрустально небо, рог поёт, и легко ступает Белый олень.
Полны пригоршни листов хрупких и тонких, пряно дыхание ветра, гривой неведомого зверя - полёгшая трава, чешуёй шелестит под ногами сухая листва.
Дракон крылами нагоняет ледяные дожди.
Я иду за золотом.
У встречного прохожего — нездешние, как родниковая вода прозрачные глаза.
Я иду за золотом.
2. "Фонарь во тьме". Ну или "Ведьма с фонариками" (17)
Куча обожаемой япононечисти, и неожиданно - Ахерон, который не к месту, но удержаться из-за клёнов было невозможно. Хотя мне, рядом с рекой выросшей, до сих пор клёны вдоль берега какой бы то ни было реки кажутся сомнительными.
читать дальше
У каждого должен быть свой фонарь, который яркой звездой во тьме укажет путь, подарит надежду.
Звучит, быть может, как-то изъезженно, но то, что чувствует, Райна выразить словами не может. И не слишком переживает по этому поводу — кому ей это рассказывать? Призракам-пьяницам, которые вон они, ходят в обнимку, песни распевают, а носы, кажется, светятся в сумерках не хуже её фонариков?
Соё, плетясь мимо, дружелюбно машут чьей-то конечностью. Важно шагающий рядышком толстый енот раскланивается, снимая соломенную шляпу. Между соё — человек, не более трезвый, чем эта троица: завтра выходной. Ну, зато обиженная на людей оборотень-кошка обойдёт стороной: все на свете кошки брезгливы, пьянь грызть не будут.
С выплывающими иногда из деревянной стены дома или из тьмы извилистого переулочка юрэями Райна не заговаривает и на них не глядит: людским призракам это ни к чему, лишняя привязка к миру вещей.
Сумерки вообще не принадлежат людям, этакий разлом меж мирами, не только громадную недружелюбную кошку повстречать можно, но и кого иного — из древних времён, особенно в переулках, где сохранились старые дома. И никакое блюдце с солью не оградит. Особо если хищен — сам дом...
Райна идёт дальше, неся связку фонариков на палке через плечо: важно выбрать верное место, откуда свет будет виден именно тому, для кого предназначен. Нужно ли оставить фонарик среди огней реклам и небоскрёбов? Живой свет потеряется средь мертворождённых огней. Потеряться здесь ещё легче, но свет увидать — трудней, огни реклам — как лукавые болотные огоньки, заведут, заманят, не выберешься никогда.
Райна оставляет один фонарик у милого крохотного магазинчика с кошачьими ушками, пёстрыми девчачьими юбочками вперемешку с пиратскими треуголками, яркими плащами и фейскими жезлами.
В первый же переулок Райна сворачивает с облегчением: от городского шума утомляется слух.
Безликому ноппэра-бо тоже до фонариков дела нет: тому, у кого и лица-то нет, свет ни к чему. Так и бродит в вечных сумерках, иногда пугает запоздавших прохожих, всё ищет что-то. Может быть, давно потерянный лик.
— У? — говорит неслышно подкравшаяся баку. Шевелит ушками-лопушками, тянет хоботок.
— Мне кошмары не снятся, — уверяет Райна, чешет за ушком, отпихивает настырную морду; накинутое на плечи от ночной прохлады старое хаори тянется следом, и приходится погладить его, успокаивая.
Баку обиженно горбит полосатую спинку.
Наверное, люди так устают, что и кошмаров-то нынче не видят, вот баку и голодна.
Мимо тихонько стучит прямо по старинной мостовой призрачный поезд, в окне — девчоночий силуэт с двумя косичками, а рядышком — мрачная безмолвная туша чудища. Поезд идёт, и призрачной лунной лентой впереди стелется под колеса ему вода.
Здесь вообще поездов нет, но воображение людей создаёт новых призраков…
Райна и подарила бы поезду фонарик — хочется ухватиться за поручень и забраться, и увидать конец пути, искушение велико, — но опасается уже не сойти. А ещё не все фонарики светят там, где надобно!
Возле храма на холме разгуливают лисы в алых фартучках; им свет ни к чему, у них — свой огонь.
Райна раскланивается с седой лисицей, чья шерсть мерцает даже в темноте, и алый узор дивен на её щеках и лбу, а потом — с кленовыми душами. Гибкие клёны кланяются в ответ, звенит листва, походящая на раскрытые ладони, тёмная во тьме, на свету — алая, как пролитая кровь.
Райна оставляет один фонарик тут. Осторожно цепляет на протянутую ветвь, грозит ему пальцем: свети!
Клёны — алы, клёны — хранят память у самых вод мрачного Ахерона. Клёны, иные из которых, быть может, когда-то жили людьми.
Райна никогда не сломает кленовую ветвь.
У моста, под которым лениво шепчется с ветром река, Райна, поколебавшись, всё же оставляет ещё один фонарик.
Хлопая крыльями, на перила моста усаживается птица. Встряхивается, взъерошивается вся, глядит любопытно.
У птицы человечьи глаза.
— У-у-у, — печально говорит кто-то с той стороны моста, где лес и вздымается в небо гора. Но на свет не идёт. Смутно виден только силуэт громадного зверя, хоть тех же волков здесь не видали и пару веков назад.
Наверное, потерялся слишком давно… Никогда не поздно вернуться, если заблудился, но коли потерял себя — то кто вернётся?
Мост всегда соединяет Ту и Эту стороны, мост — всегда путь, а на пути должен светить маяк, чтобы не потеряться и не разбиться о скалы.
Фонарик остаётся сиять в темноте тёплым, не похожим на холодный лисий огонь, светлячком.
Райна спускается с той стороны холма, ныряет вновь в узкие старые переулки.
Злобная тоска ударяет вдруг прямо в грудь, и Райна отшатывается. Крыша давно прохудилась, и проломлены доски энгавы, опоясывающей брошенный дом, в котором сперва царила пустота, ну а потом, как водится, в пустоте этой завелось нечто.
Дом не рад, но что он может?
Дом ощущается, как старый пёс, озлобившийся от голода и бродяжьей жизни, разучившийся верить человечьим рукам, но всё ещё таящий робкую надежду, что однажды укушенная рука — опередить, укусить, а потом убежать! — не ударит в ответ, а погладит по голове, потреплет по ушам.
Дом так бы хотел вновь быть чьим-то!
Райна ставит последний фонарик на доски энгавы, кланяется провалу входа, легонько гладит по бумажной макушке фонарик, едва успевает отдёрнуть пальцы. Оборотень-фонарь весело щерит зубы.
Но если пощекотать — исправно светит.
3. Воронёнок
Однажды у меня уже была история про одного Воронёнка, правнука Ворона, но удержаться было невозможно. Бессовестное смешение легенд о Короле-Вороне (согласно пророчеству, он вернется, когда на камнях появятся его знаки (с)) и короле Бране Благословенном, чьи вороны до сих пор стерегут Тауэр. Имя "Бран", как и "Веласко", означает "ворон". И даже "Бертрам" означает "сверкающий ворон".
И я всё ещё не умею писать стихи!
читать дальше
Говорят, слуа могли оборачиваться воронами, говорят — Король-Ворон был из них.
Веласко приехал с дядюшкой Бертрамом, что соскучился по родной стороне. Дом, наследие предков, не оставивших ни гроша, громаден, мрачен и стар, даже странно, что призраков нет.
Сам Веласко вырос в чужой стране, и краёв этих диких не видал бы и дальше вовек.
Говорили в здешних местах, у хозяев бывших подмёныш фейский вырос как-то раз. С тех пор белокурые дети, будто в наказание, не рождались в семье.
У Веласко — волосы черны и глаза, но в округлых чертах нет резкости и хищности воронов тех.
Веласко — пятнадцать лет.
Говорят — пусты ныне Холмы, ушли сидхе из них, иные — смешались с людьми.
Король-Ворон тоже ушёл с осенним туманом, исчез без следа.
Говорят, он из дождя явится, когда придёт беда, встанет у подножия холма.
Вороны — не уходят навсегда.
Король не судит — павших забирает себе, и молчаливая бледная свита его велика.
Пока не вернётся король — птицы чёрные хранят границы мира от врага.
Ворон громаден смотрит с ограды, перо маслянисто блестит, и глаз насмешлив и жёлт.
Во сне Васко — птица, полёт воронёнка неумел и тяжёл, крылья намокшие тянут к земле.
Ему трон каменный снится и венец из серебра застывших ветвей, и в шипах до черноты алый камень как сердце бьётся, вынутое из груди.
Он просыпается от невозможной боли, будто наяву вздел на голову венец — терновый.
Владыка поёт-говорит заклинание во сне, и языка того не слыхал человек. Наяву Веласко не может слова молвить, будто заново рождён в том волшебном Брана котле.
На камне, что древнее всех здешних дорог, проступают странные письмена...
«Бранн, — говорит встречная старуха, местная сумасшедшая, её не заденет ничья рука. — Ты вернулся, о король-крылья-червлёные, проклятием благословлённое полых Холмов дитя!»
...вязь пророчества, произнесённого никем, никогда.
Глаза старухи слепы и белы.
Ворон громадный сквозь сумерки плывёт неслышно, на концах перья как сталь меча кровью обагрены.
Звёзды негасимыми очами вечных Гончих глядят из темноты.
Сумерки — щель между мирами, сон-во-сне.
Веласко — дышать трудно и отчего-то становится не по себе.
Имя — заклинание будто, что не должно звучать в мире людей.
Ветви поднимаются, ловят птицу, крылья ломая, ранят грудь шипы — и Веласко просыпается от крика, разрывающего изнутри, — и с губ не идут слова молитв.
Дом старый, что поодаль от всех, на грозный замок ничуть не похож, ветер вереск колышет, и терновника вокруг не найдёшь.
Но Веласко взглядывает из-под ресниц, не поворачивая головы — и стены с башенками взметаются из пустоты...
Стоит голову повернуть — старый, давно ремонта просящий дом, каких много вокруг.
...и ветви терновника вокруг замка черны и наги.
Веласко смотрит в небо — оно пусто, как пусты Холмы.
Луна в небе со снегом говорит.
Несбывшееся внутри болит, мерещится врановый крик.
Может, у воронов вовсе нет души.
Кэр-Ис под водами скрыт, холм, под которым спал король, изрыт, Шамбала потеряна, сквозь Авалон небоскрёбы проросли, прочие Острова — истаяли в небытии.
Ловец снов на окне роняет перья исчервлёные, ветвь рябины над порогом осыпает ягоды, что мертвы.
Железо руки обжигает, ворочается незримое копьё в груди.
Имя «Веласко» значит «ворон», Веласко ждёт зимнего дождя.
Однажды трон его из камней сложится, а он — встанет у дверей Холма.
После обретения венца не будет уже пути к людям назад.
Веласко-Воронёнок.
Проклятый навечно благословением Холмов Бран.
4. Встреча в парке
На встреченный в сети арт, в свою очередь, нарисованный на октябрьский челлендж))
Осенью открывается множество троп и врат, а устланные сияющей в неверных сумерках листвой дорожки одичавшего парка наверняка ведут куда-то в Холмы.
Ларта очень осторожно ступала по звонко шуршащим листьям: золотые монетки берёз и лип, чешуйки неведомого зверя — осин и тополей, драконьи лапки клёнов, — и старалась не вглядываться в выложенный ими узор слишком уж пристально. Иначе как обернётся черепками фейское злато!
читать дальшеОблетевшие макушки деревьев в сумерках казались седыми — всё злато рассыпалось по земле. Будто неведомый дракон сгрёб то золото, чтоб греться и любоваться, и слушать музыку того огня, отголоски которого пели и в его крови.
Ларта ожидала чего угодно, такое уж время, хрупкие грани, блуждающие врата, — хоть того дракона, бережно собирающего ожерелье из золотистых листьев и алых ягод боярышника и рябины, что под его дыханием застывали золотом и рубинами, хоть мирно разгуливающего по тропинкам призрака.
Потому ничуть не удивилась, что любимая скамейка с ажурными бабочкиными коваными крыльями вместо спинки уже занята.
Сгорбившееся чудище было лохмато, колюче, немножко рогато и самую чуточку прозрачно.
И совершенно, абсолютно несчастно.
Немного поколебавшись из остатков деликатности, старательно выбиваемой совсем не сказочной действительностью, Ларта всё же присела рядом.
Чудовище покосилось на неё, шмыгнуло носом и отвернулось.
Оно, конечно, было чудовищным, пугающим и наверняка зубастым, но Ларта бессовестно умилилась.
— Будешь шоколадку? — спросила она дружелюбно, порывшись в рюкзачке и достав заначку.
Конечно, незнакомому чудищу полагалось говорить «вы», и, может, невежливо было пытаться накормить его шоколадкой — вдруг оно предпочитает каких-нибудь там лягушек на ужин или вообще невинных девиц, а тут она со своей шоколадкой!
Но несчастное чудище до того походило на обиженного мальчишку, что хотелось его погладить по голове, накормить тортиком и пообещать, что собаку ему непременно подарят. И вообще, она, Ларта, уж точно лучше собаки.
Чудище негодующе засопело, став чуточку более прозрачным, и демонстративно уселось спиной. Но сбежать, как сбегал грозный волкодав обитающих в частном доме друзей, едва заслышав восторженный вопль «Собаченька!», не попыталось.
И прикинуться мёртвым, как матушкина кошка при покушениях на шёлково-полосатые круглые бочка, не попыталось тоже.
Сочтя это за готовность к диалогу, Ларта погладила спину перед собой. Очень укоризненную спину.
Среди мягкой светлой шёрстки торчали зачем-то серые колючки, так что, конечно, Ларта укололась.
Оглядела руку, привычно достала платок и обернула пальцы.
— Нечего меня трогать! — буркнуло чудовище.
— Извините, — без особого раскаяния сказала Ларта, всё же переходя на «вы». Когда-нибудь она научится не тянуть руки к чужим лохматым-зубастым псам и незнакомым чудовищам. К старости. — Просто вы, кажется, расстроены, а у людей прикосновения — знак симпатии и способ утешения.
— Не надо меня утешать! — с негодованием отрезало чудище и даже взъерошилось, став похожим на того заплутавшего ёжика. — Я вообще — чудовище!
— Хотите об этом поговорить? — спросила Ларта с интонациями киношного психолога.
— Да! Нет! Не знаю! Меня вообще бояться положено!
— Кем? — с интересом уточнила Ларта, всё-таки откусывая от шоколадки.
— Что — кем? — растерялось наивное чудище.
— Кем бояться положено, — охотно разъяснила Ларта, убирая испачканный платок и оглядывая руку. — Нет, ну если вы убедительно обоснуете причину, по которой мне полагается немедленно убежать с воплями ужаса, я так и сделаю.
Чудище повернулось к Ларте и растерянно захлопало лунными глазищами-плошками.
Как у одной из тех сказочных псин. Совершенно умилительно.
— Я вас съем, — неуверенно сказало чудище. — Тебя.
— Точно? — усомнилась Ларта. — А то, знаете, как-то неловко съедать того, с кем только что разговаривал. Я бы не смогла. Может, лучше шоколадку всё-таки?
Чудовище зарычало.
— Ах, не надо так нервничать, если у вас на шоколад аллергия — так и скажите.
— У меня на человеков аллергия! — рыкнуло чудище.
— Сочувствую и очень вас понимаю, — вздохнула Ларта, убирая непослушную прядку за ухо. — К вечеру, знаете, на работе — и впрямь почти аллергия…
— Я — чудовище!
— Чудовища нынче в моде, — утешила Ларта, осторожно погладила мохнато-колючее плечо. — А к вечеру на работе, знаете ли, тоже прямо-таки ощущаешь, как когти и клыки прорезаются. И рычать хочется. И слопать кого-нибудь.
Чудище шмыгнуло носом так жалобно, что так бы и обнять (если б не колючки), укутать в одеялко и выдать чашку с какао и булочку.
— Но зачем я? Кто я есть? Какой смысл во всём этом?
— Человек я или чудище страшное? — пробормотала Ларта, бессовестно перевирая цитату. — И два извечных вопроса. Любопытно, есть ли национальность у чудища?
Чудище снова шмыгнуло носом.
— Если я — чудище, то кому-то ведь это должно быть нужно? Для чего-то миру это надо?
— Миру, — проворчала Ларта, — от тебя ничего не надо. Это всем надо что-то от мира. А ему — есть ты, радуешься ты какой-то мелочи дурацкой, о нём вспомнишь — просто так или когда он дождь соткёт, закаты-рассветы зажжёт и развесит — ему и хорошо. Ничего больше не надо.
— Но я — чудище…
— И что? — не поняла Ларта. — Между прочим, гораздо удобнее — с мягкой шёрсткой, и зубы крепкие. А то некоторые вон людьми прикидываются, внешне вроде похожи, а сами...
Чудище вздохнуло столь душераздирающе, что стало ясно: случай крайне запущенный. И Ларта открыла рот.
— ….нынче, когда даже на Марсе цветут яблони…
Замороченное чудище внимало, развесив ушки-лопушки.
И как-то незаметно проявилось совсем, утратив некоторую прозрачность.
… — мы все несём самую важную миссию — любить себя, — вдохновенно вещала Ларта, — а через это — и мир, потому что вот ты любишь кушать шоколадки…
— Я не люблю шоколадки! — ошеломлённо возразило чудище.
… — ты любишь шоколадки, — неумолимо продолжила Ларта, — а миру тоже питаться надо…
Чудище только слабо курлыкнуло, уже совершенно замороченное. Главное, чтоб потом не задалось вопросом «вот я — чудище, а человеки-то этому миру зачем? и для какой надобности?»
… — понятно, шоколадка тебя, когда ты её ешь, любить не может, и мир — не может, но ты-то — можешь…
Главное — нести всё это с самым уверенным видом, потому что мир, как знаменитый полководец, ответа «не могу знать» не признаёт.
Словом, к концу вдохновенного и даже где-то логичного в своей абсурдности монолога Ларты чудище совсем утратило прозрачность и зыбкость, похоже, происходящие из-за неуверенности в себе, и вполне уверилось в том, что оно — единственное и неповторимое чудище, от которого никто и ничего не требует, потому что оно просто есть, существует, и это уже хорошо, и даже спасение мира ограничивается вовремя съеденной шоколадкой и любованием рассветом.
Зажёгшиеся фонари над ними укоризненно качнули рыжими лохматыми головами, напоминая о времени.
Ларта глянула на часики, ойкнула и засобиралась.
— Вы буквально открыли мне глаза, — благодарно сказало безымянное чудище. — И даже не испугались, увидав чудовище, то есть меня. А то ведь, знаете, чаще с воплями убегают...
— Ах, оставьте, — улыбнулась Ларта, поднимаясь и оправляя пальто. — Кого только не повстречаешь в этой осени!
Придирчиво осмотрела выпущенные коготки, потом махнула рукой на прощанье и пошла себе.
Медленно растворяясь в синеватом воздухе на ходу.
@темы: ведьмы, ёкаи, странные рассказки, рассказки о чудовищах, writober, осень, сказки, нечисть
-
-
04.10.2021 в 02:20Я искал, и мне помогали искать темы на райтябрь, но я опять нашёл не то, что у всех. У меня всё какое-то бытовое. но я тоже ждал октября и радуюсь ему.
-
-
04.10.2021 в 11:48-
-
04.10.2021 в 21:16Я искала и перебирала темы, пыталась составить из них свой список, и рада бы вдохновиться, но мне ничего не нравится. За одну вот фразу только и зацепилась, потому что сразу увидела картинку. А ваше я утащила в цитатник, потому что ждала, но читать как следует мне тоже некогда.
Эмберли, как вся осень!
Я все же надеюсь на хотя бы один выходной, чтоб добраться до почты: у меня завелись чудные осенние открытки и придумались две сказки, чтобы подарить их тебе))
-
-
04.10.2021 в 21:24-
-
04.10.2021 в 21:48-
-
04.10.2021 в 23:08-
-
05.10.2021 в 09:22Я буду ждать сколько нужно, я настоящий ждун)))
-
-
05.10.2021 в 21:42Эмберли, а-а-а, Добби неожиданно отдали носок, Добби до пятницы совершенно свободен
-
-
07.10.2021 в 23:54-
-
08.10.2021 в 20:05-
-
08.10.2021 в 21:24-
-
10.10.2021 в 19:44-
-
12.10.2021 в 00:33— Я не люблю шоколадки! — ошеломлённо возразило чудище. Хороший психолог. и методы интересные ))) О мой бог, какая прекрасная история!
-
-
12.10.2021 в 22:15-
-
12.10.2021 в 22:25-
-
13.10.2021 в 20:28