Очередная история по флэшмобу "Кто ты из мира Мельницы" на словосочетание "воин почтовых кораблей". Осколок мира, одна из написанных историй, но названия для цикла я пока не придумала. 
Пустыня не любит техники — ни один почтовый поезд не пройдёт в небе над ней, ни одна машина не преодолеет пески. Потому почту и грузы через Последнюю пустыню доставляют корабли — иначе бы половина мира осталась недосягаема для тех, кто обитал в другой. Почтовики — не боевые, но — корабли, а не суда, потому что доставляют почту сквозь песчаные бури, сражаясь с ними, скользят по песчаным волнам, не проваливаясь в них. Не лодочки — небольшие, изящные, крылатые синими парусами песчаные корабли, так похожие обводами на стремительных птиц.
«Стригущие ветер».
Пустыня не любит техники и людей, но ничего не имеет против мёртвых. Только вот преодолеть её могут лишь живые, мёртвое навек остаётся в бесконечных песках, а потому синекрылые почтовые корабли — живые, выращенные руками людей, но разум их — разум выпущенной почтовой птицы, что спешит домой.
Быть может, проживи хоть один песчаный корабль столь долго, чтоб набраться больше разума… Но пустыня не прощает ошибок, и многие, многие синекрылые корабли с кормчими остались в песках.
Сахин, будто птица, куда больше времени проводит на реях, чем на палубе или в одной из двух крошечных кают.
Сверху видно далеко — и в дрожащем мареве жары теряется бледный горизонт, легче читать ветра, понимать, что может прийти с ними — или кто, — да и легче расправить Крыло.
У всякого почтового корабля — свой кормчий, корабли не любят их, единожды выбранных, отпускать, тяжело работают с другими. Корабли — будто птицы, едва прирученные соколы, и кормчих за глаза именуют «ловчими». Каждый почтовый корабль — почтовики не слишком любят общество других кораблей, а потому ходят поодиночке, — сопровождает летун, что увидит первым опасность и предупредит, и защитит — от пустынного духа (говорят, все подобные создания пришли из-за Края, и прежде пустыня была иной), песчаного краба, пластинчатого ящера, гигантской многоножки и двуглавой гремящей змеи. Кормчий — очи корабля, летун — его когти, потому что своих у птицы-корабля нет.
Всего двое — и корабль, и пустыня, что была до людей и будет, когда люди уйдут, древняя, вечная, даже если когда-то была чем-то иным, вроде дна без берегов ушедшего моря.
Сахин закрепляет конец головного платка, прикрывая губы и нос — жаль, что он не может позволить себе, в отличие от остающегося на палубе кормчего, многослойных свободных одежд! — расправляет Крыло, уже шагнув с реи.
Пустыня не любит техники, губит машины, а потому движитель крыла Сахин запускает лишь в крайнем случае.
Впрочем, он умеет чувствовать себя настолько птицей, что этой малости великая пустыня не замечает.
Над пустыней не утихают ветра, и никто не умеет так читать их потоки, как летуны.
Пустыня не любит людей, не любит тех, кто перечит ей, и на время парящий Сахин и сам становится — как та хищная птица, чутко читающая ветер.
Как пустынный сокол, чьё имя он носит. Чьими перьями — не от мёртвой птицы! — расшит плащ-накидка поверх лётной туники.
Воин почтовых кораблей.
Крыло можно оседлать, прижаться, держась за едва приметные поручни сверху, можно, повиснув под ним, закрепить его подвижные плоскости так, что оно будет слушаться движения руки. Но тогда и руки будут заняты, не вытащишь короткий узкий клинок из ножен, сдвинутых за спину, не ударишь и стальными когтями — удобное оружие, коли забываешь порой, что не хищная птица, а человек.
Сахин сливается разумом с ветрами, растворяется в мареве пустыни, паря над нею, позволяя чувствам расходиться кругами, рябью на воде, лишь краешком разума помня, держась за свою человеческую суть.
Если б не та нить, что через корабль связывает с кормчим-человеком — и вовсе позабыл бы!
Песчаные скаты, лениво взмахивая крыльями-плавниками, некоторое время сопровождают кораблик — тот заметно подрагивает боками, ничуть не боящийся песчаных бурь, но необъяснимо не любящий именно скатов. Как сухую грозу над пустыней.
Четырёхлапые зубастые птицы бросаются врассыпную — их крылья слишком коротки, чтобы летать, бегать получается куда лучше.
Сахин снижается из любопытства, делая круг в горячем потоке воздуха, — и едва успевает прянуть вверх, когда подозрительный холмик сухо щёлкает клешнями, едва не переломив плоскость Крыла.
Прежде в этой части пустыни их не видали!
Сахин издаёт резкий птичий крик — и кораблик меняет курс, обходя барханы.
Громадный сухопутный краб поспешно закапывается обратно — их время наступает ночью, когда становится настолько же холодно, насколько днями — жарко, и Сахину и Яхвету приходится кутаться в плащи, а пески бледно, мертвенно сияют в свете лун-сестричек. Говорят, когда-то, когда у ночного светила не было сестры, Последняя пустыня была глубоким морем, а потом море ушло — и не вернулось. Часть обитателей глубин — осталась, приспособившись к морю песков.
Близ Края, бездонного непроглядного провала, разлома, пересёкшего мир, порой мерещится то ли странная музыка, то ли и вовсе — пение, но наверняка это голос ветров, что никогда не утихают здесь. Корабль явственно тревожится, норовит свернуть с курса — но ловчий-кормчий Яхвет знает, что делает. Он уговаривает корабль, проводя близко к Краю — так, что слышен странный звон на грани слуха, будто чересчур туго натянутые струны, и дрожь воздуха, так похожая на неслышное пение. Рядом с Краем — песок оплавлен, гладок местами, будто стекло, и корабль недоволен — ему труднее идти по скользкому, зато здесь можно будет остановиться на ночь — живые корабли тоже устают, да и кормчий — один. Песчаные крабы и многоножки, и прочие ночные хищники охотятся лишь в песках.
Не каждый кормчий решится сделать остановку здесь, Бездна за туманным краем манит и поёт, но у одного — корабль, а у другого — небо, и задетые Бездной струны не заставят сделать последний шаг.
Перед заходом солнца корабль устало складывает паруса; парусное вооружение песчаного корабля иное, чем у тех кораблей, что ходили по водам — Сахин видел схемы в старых книгах. Но, наверное, это оттого, что и ветра в пустыне отличаются от морских.
Яхвет, соскользнув с борта, обходит корабль, проверяет мантию — ту мантию, что скрывает днище, живую, колышущуюся, весь корабль — причудливая смесь сотворённого руками человека и живого, — опасаясь, как бы песок не изранил её, и лишь потом позволяет себе устроиться отдыхать.
За вечерней трапезой Яхвет снова тщетно пытается откормить Сахина — но тот, худощавый, невысокий, больше похожий на гибкого мальчишку, сколько ни ест — птицы не могут есть мало! — остаётся таким же: всё сгорает.
Они едва ли говорят — кормчий всегда частью сознания — корабль, как Сахин — птица, но слова и не нужны.
Разве что заглушить вечный зов-шёпот пустыни?..
Яхвет переплетает ему косу — и касания человеческих рук заставляют полуптичью суть отступить, позволяя снова помнить — человеческую. Пока касаешься палубы — за сознанием корабля пустыня не видит, не чует людей, не сгоняет самых опасных детей своих, чтобы убрать угрозу, какой людей считает, но в воздух подняться может лишь птица.
Корабли погибали вместе с кормчими, но случалось ли то же с летунами…
Сахин порой думал: если ты убедишь пустыню, что ты и впрямь — птица, сам в то поверив до конца, то однажды пустыня тебя ею обратит, дабы внешне и внутри было одно.
Может, те странного, будто искажённого облика птицы, что появлялись лишь перед бурями, предвещая их тоскливым криком, когда-то были людьми.
Другому Сахин нипочём бы не позволил приблизиться, но Яхвет — ловчий, с Яхветом они ходили через пустыню много раз и могли бы быть друзьями, если бы не корабль и небо, а кто-то должен напоминать пустынному соколу в облике человека, что человек он и внутри.
Ночью пески мертвенно сияют в свете лун-сестричек, и мерцают призрачные огни на мачтах дремлющего корабля.
Над Краем клубится странный туман, и бездна поёт — дрожит что-то внутри, едва не заставляя отозваться, соскользнуть по трапу с борта, шагнуть вперёд, оскальзываясь на сплавившемся воедино песке.
Сахин, который не любит замкнутых помещений, а потому устраивает себе гнездо из одеял прямо на палубе, положив под рукой меч, поднимает голову: над туманным Краем встаёт полупрозрачный город, беззвучно распахиваются створки массивных ворот...
Рассвет, который Сахин встречает на сокольем гнезде, заставляет истаять призрачный город. Был ли то один из пустынных миражей, которые могли воплощаться порой в реальность, если удавалось заманить людей — жизнь за жизнь, — или лишь память бездны — кто знает...
Сахин щурится от порывов ветра — лётные очки слишком ограничивали бы угол зрения, плывёт-кружит в бледном небе над кораблём, опираясь на воздушные потоки, подрагивает Крыло — как собственные крылья за спиной.
Последняя пустыня зовёт, шепчет вечными песками, поёт голосами ветров, и звенят где-то на грани сознания струны бездны Края, и поднимается из тумана неприкаянный град.
Синекрылый парусник скользит по песку, поскрипывают снасти, и кружит в небе над ним Пустынный сокол.
*соколье гнездо - как следует из контекста, аналог привычной марсовой площадки, марса, и разом - вороньего гнезда - так назывался наблюдательный пост в виде открытой бочки, закреплённой над марсовой площадкой фок-мачты парусного судна
**Сахин - от "шахин", пустынный сокол, он же рыжеголовый сапсан