В моих снах цветы тают и распускается снег... ©
12. Ведьма чудовищ
— У-у-у! — тоскливо и как-то совсем не страшно сказали из-под кровати.
По уши закутавшаяся в одеяло Ири даже нос высунула наружу. Постучала осторожно по краю кровати:
— Извините…
Под кроватью шмыгнули носом, сказали гнусаво:
— Бойся, мы — стр-рашное чудище!
И чихнули.
— Будьте здоровы, — вежливо сказала Ири.
Бояться того, кто так забавно гнусавит и чихает, как-то не получалось, тут и свет ночника не нужен.
— Х-холодно, — пожаловались из-под кровати и снова шмыгнули носом. — К-как, спр-рашивается, мы обязанности должны выполнять?
— Это пугать и запугивать? — возмутилась Ири, на всякий случай поплотнее укутываясь в одеялко — всем известно, что это лучшая защита от чудовищ-из-шкафа и чудовищ-из-под кровати.
— Куш-шать-то хочется! — ответно возмутились из-под кровати, явственно постукивая зубами. Шкаф подозрительно скрипнул дверцами, как видно, соглашаясь. — Ты же любишь пироженки? И котлеты! И вообще, р-работа у меня такая, кто-то же должен детёнышей человеков пугать!
— Посолю! Ещё и поперчу, — посулила Ири. — В фильмах — помогает.
— Может, лучше одеялко? — жалобно сказали из-под кровати. — Холодно же, никакая шкура не спасает…
— Отопление не включают, потому что холодно, — доходчиво объяснила Ири. — Вот станет тепло — включат…
Из-под кровати убедительно взвыли, и Ири всё же стало чудище жалко. Не настолько, чтоб пироженками кормить, но всё же…
— Пообещай за ноги не хватать, — потребовала она.
Из-под кровати угукнули.
Ири, не расставаясь с одеялом, спустила ноги с кровати, покосилась на скрипучий шкаф, но всё-таки дошла до кресла и взяла клетчатый плед.
Сунула свёрнутым под кровать, сама отпрыгнула подальше.
— Спасительница наша! — с чувством сказали из-под кровати.
Плед уполз в живую темноту подкроватья.
Бояться чудищ в ту ночь Ири разучилась. Бояться-то можно, когда — непонятно что, ждёт, скрипит, шуршит, смотрит. А тут — чудище и чудище, мёрзнет вон. И пироженки на свой лад любит. Невоспитанное только… ну ничего, это оно ничейным себя считало, а сейчас — её, Ирино, чудище. Под её кроватью ведь живёт. Воспитает.
И вообще, у чудищ, если уж они рядом с людьми обитают, тоже должны быть правила. Ири их придумает…
Чудовища — они опасны, пока их боишься. Ири больше не боялась — и стала совершенно для них невкусной.
В тринадцать, в пору раскрытия дара, Ири впервые увидела и воплотила своё первое чудище. То самое, обитающее под кроватью. Вообще-то, оно должно было уйти сразу, как Ири перестала бояться — питаться-то нечем. Но почему-то осталось. Ворчало, слушало книжки, которые вслух читала Ири, принимало булочки, котлеты и бутерброды и не расставалось с тем самым пледом. Клетчатым.
И на квартиру новую с ней перебралось, ничуть не смущаясь того, что Ири давно вышла из возраста, когда положено видеть и бояться чудищ — чудища из подкроватья питались обычно страхами детей.
Ири не возражала — это было её чудище, и вообще, заводят же котиков, собак и хорьков, не говоря уж о той нечисти, что водится у каждой девушки в сумке и прячет нужные вещи, так чем чудище хуже?
Кроме того, это помогало не забывать.
Ири умела воплощать чудовищ, и ладно бы только таких, как её подкроватное или нелепо-забавных, нарисованных чьей-то шаловливой рукой на стене. Она умела воплощать чудовищ человеческих, тех, кто живёт в снах, в страхах, прячется в душах забытым смутным воспоминанием детства. Чудища есть, и они живут рядом с людьми. Буквально.
Прячутся.
Ири видела тех чудищ и что есть сил сдерживала свой дар. Когда-то она пробовала — воплотить, чтобы освободить, но вот кого — людей или чудищ…
Словом, некоторым чудищам лучше оставаться там, где они есть. Ири предпочитала не смотреть, держа в узде дар, но видела всё равно. Большую часть чудовищ вообще породили люди — не так уж много надо на самом деле, чтобы чья-та выдумка или фантазия воплотилась: достаточно, чтобы ещё кто-то в неё поверил, а страх — одно из самых сильных чувств, неудивительно, что воплощаются чудовища, а не ходячие замки.
Как-то Ири столкнулась ночью (нет, начальство решительно не знало слова «нормированный», рабочий день Ири нынче плавно перетёк в ночь инвентаризации) с дивным дымчатым, как сумерки, почти-тапиром. Только хоботок длиннее и, наверное, мог и ещё вытягиваться. Трудно сказать, откуда в городе могло взяться японское чудище, питающееся кошмарами — кто-то в отпуск съездил, вот и привёз ненароком?.. — но Ири умилилась несказанно. Затискала злосчастного не-тапира, погладила упитанный животик, почесала за ушками-лопушками (уши тоже оказались нетапирьи), потрогала хоботок, оглядела копытца на пальцах ног.
Ошалевшая баку только попискивала. Потянулась хоботком было к виску, но тут же обиженно его свернула — то ли кошмары Ири не снились (после работы вообще ничего не снилось, даже когда под кроватью ласково урчало чудовище, если, конечно, ночами не повадилась заглядывать та же баку), то ли сны были невкусными для баку.
— Погуляй, — разрешила Ири — в конце концов, чудища этого города были под её ответственностью, от нарисованных на стенах (втолковывать правила поведения медленно соображающим плоским рисованным чудовищам было занятием утомительным, и если б не добродушная зубастая улыбка её подкроватного чудища, загодя подкупленного пирожками...) до живущих под кроватью и в шкафу. — Но не увлекайся! Совсем без снов — тоже грустно.
Баку печально хрюкнула и, постукивая копытцами по асфальту, поплелась куда-то по улице, истаяв на полпути.
Через дорогу шмыгнул порванный стоптанный ботинок. Некоторые старые вещи тоже становились чудищами.
Человек порождает чудищ…
Чудовище подкроватное после рассказа о баку старательно прикидывалось псом и упрямо ходило по пятам («Найдёшь себе ещё другое чудище, мы не нужны станем, верить перестанешь — тут-то мы и исчезнем!»), провожая на работу и встречая с неё.
Правда, хвост заплетён был косой и шерсть зелёная, ну так это мелочи. Мало ли пород собачьих повыводили.
Конечно, Ирис стоило позвать в случае чего — и наверняка бы из темноты вынырнуло какое-нибудь чудовище, но необязательно — дружелюбное к ведьме-поводырю чудовищ, так что с подкроватным родным чудищем было немного спокойнее поздно возвращаться. С другой стороны, после рабочего дня, плавно перетекающего в ночь, Ири не уверена была в том, что и сама — не чудовище, тут уж всяким маньякам спасаться надо.
Но баку больше не попадалась, а старая обувь разбегалась и пряталась при виде лохматого зелёного пса-чудовища. Наглели только рисованные чудища, но с теми подкроватное справлялось парочкой затрещин по плоским мордам, а те-что-таятся-в-тенях благоразумно не высовывались и вообще откочёвывали подальше от того места, где Ири с подкроватным на них натыкались.
Забавное корявое разноцветное трёхглазое чудище с радужным хвостом, нечаянно вополощённое увидавшей граффити Ири, некоторое время пыталось бродить за ними хвостом, но отстало в конце концов — уже не-вполне-подкроватное чудище постаралось его отвадить. Может, по привычке — когда-то Ири была той маленькой девочкой, под кроватью которой обитало чудовище и питалось её страхом, как пирожками. Делиться подкроватное не желало.
Дар пел в крови, и что делать с ним, Ири не очень понимала. Защищать людей от чудовищ? Чудовищ (порой они были ужасающе милы!) от людей?
Словом, она потихоньку воспитывала всех встречных чудовищ, смотрела на тех, кто прятался в снах и душах людей, порой невольно воплощала какое-нибудь встреченное чудовище и просто жила.
Ведь если дар есть, он зачем-нибудь нужен?..
13. Тыквенная ведьма
Мэг обожала тыквы. Они были замечательно-рыжими, как она сама, большими, круглыми и… ну, они просто были тыквами. И Мэг любила Хэллуин, потому что всюду были тыквы-картинки, тыквы-игрушки, фонарики в виде тыкв, и на её собственном огородике спелые тыквы светились в осенних сумерках живым рыжим светом. Но вот традиция вырезать из тыкв фонарики Мэг решительно не нравилась. По крайней мере, если это были её тыквы, к которым она относилась, как люди относятся к любимым котам и собакам.
Первую тыкву Мэгги вырастила в цветочном горшке — росток бодро цвёл, ластился шершавыми листьями к рукам и умудрился сперва образовать завязь, а потом под весом тыквочки сломался… Мэг не догадалась вовремя его подпереть и рыдала так, будто у неё погиб щенок или котёнок. Впрочем, домашних животных у них никогда не было, а отчего так — Мэг не спрашивала, как не спрашивала, почему у неё всего два платья и единственные башмаки. В крохотном огородике мама выращивала салат, немножко пряных трав и кое-какие овощи, и маленькой Мэг выделили свой уголок. Она старательно гладила ладошками взрыхлённую землю, шептала над лунками, куда воткнула тыквенные семечки, стянутые на кухне, а ночами ей снились весёлые рыжие тыквы.
Странно, что всем нравятся рыжие тыквы и все любят рыжее солнце, но почему-то рыжих девочек — дразнят!
Отчаянно рыжая и веснушчатая Мэгги супилась, норовила наподдать кулаком, не смущаясь тем, что противник зачастую был куда крупнее мелкой девчонки, и ревела ночами в подушку. Что толку в том, что у обидчиков непонятным образом портилась одежда и порой заплетались на ровном месте ноги! Дразнить-то можно и издалека.
Выросшая Мэг демонстративно заплетала рыжие волосы в две тугие косички, носила короткое чёрное платьице, весёлые полосатые гольфы и остроконечную шляпу, как многочисленные ведьмочки с хэллуинских картинок, почти убедив себя, что быть странной — это весело. Зато тыквенный Хэллуин круглый год — это точно весело. Дома у Мэг горели свечи в керамических тыквофонариках, по стенам — развешаны бумажные гирлянды из летучих мышек и рыжих хэллуинских тыквочек, ехидно строящих рожицы, а всякую осень самая спелая и крупная тыква торжественно водружалась посреди стола и под восхваления красе, тяжести и величине украшалась листьями и ягодами рябины и падуба — огородная королева, фейри Огородного Двора.
Мэг разговаривала со своими тыквами, защищала их от соседских мальчишек — в канун Хэллуина спать и вовсе доводилось урывками, потому что охотники на тыквы только и ждали удобного случая, — всякой давала своё имя, гладила их, как котят, а те в ответ росли, как опара в тепле. Ни у кого в их маленьком городке не было таких крупных и спелых тыкв!
Мэг ужасно огорчалась, что тыквы страдают от набегов поклонников Джека-Фонаря — ну что б ему было не использовать, скажем, патиссон или репу! — и не раз сетовала на это вслух. Потому даже не очень удивилась, когда однажды на одной из поспевших тыкв прорезались глазки, а потом и рот. Довольно зубастый, кстати сказать. Мэг жутковатой картине умилилась несказанно, холила и лелеяла зубастую тыквочку, кормила лучшими удобрениями и ставила в пример товаркам. Что удивительного в том, что в один прекрасный, солнечно-рыжий осенний день те тоже обзавелись непроглядно-чёрными глазками, будто прорезями куда-то во тьму, и игольчатыми зубками. Отрастившие длиннющие плети-хвосты тыквы радостно встречали хозяйку и ухитрялись успешно охотиться на мышей. Наверное, — озабоченно подумала Мэгги, впервые увидав исчезающий в тыквенной пасти мышиный хвост, — чего-то в удобрениях моим тыквам не хватает.
Особой радостью стало то, что ни один охотник за тыквами не ушёл безнаказанным. Кусались тыквы пребольно, вцепляясь в тылы противника не хуже злющих псов, и Мэгги только фыркала, услыхав в ночи возмущённо-отчаянный вопль: «Аа-а-а! Оно живое! Уберите это от меня!»
Тыквы, впрочем, людьми брезговали, да и Мэг строго-настрого запретила людям вредить, только защищаться, так что, покусав обидчика, милостиво давали удрать. Стоило ли говорить, что наутро покусанному, рассказывающему страшилки про «живые тыквы, зуб даю, глазищи в темноте светятся и зубы — во!», не верил никто?
Но однажды в ночь Хэллуина Мэг, которой не спалось, сидела на крылечке своего домика и слушала ночь — ту самую, в которую, по легендам, распахиваются врата, и вырывается на свободу Охота — дикая и совершенно неприрученная. На огоньки над невысокой оградой особого внимания не обратила, только нащупала мешочек с конфетами под рукой — наверное, кто-то из детей вырядился в костюм нечисти, взяв с собой фонарик со свечой внутри, сейчас будет пытаться напугать её грозным «Сладости или гадости».
Послышался глухой стук и рычание, и Мэгги поспешила на выручку незадачливому любителю сладостей, пойманному сторожевыми тыквами.
— Ой! — Мэг даже прикрыла губы ладошкой.
Грозно урчащие тыквы цепко держали за полы плаща… знакомое по мультфильмам, сказкам и картинкам создание с тыквой на плечах вместо головы. В прорезях глаз светился алый огонь.
— Милашка, Конкистадор, Фокси, п-пустите его.
Тыквы неохотно выпустили плащ, подкатились ближе к ногам хозяйки, предупреждающе щерясь на пришельца… оттуда.
Тот же снял с плеч тыкву, изящно поклонился, взмахнув ею как шляпой, да и был таков.
Кого только не повстречаешь в Дикую Ночь!
Мэг ещё постояла, вглядываясь в осенние сумерки, обнимая себя за плечи, и только потом опустилась на колени, чтобы погладить по хвостикам верные тыквы.
Уж наверное, для них тыквоголовый Джек-Фонарь вроде этакого тыквенного божества! И ведь бросились её защищать...
Тыквы урчали, махали листьями и ластились под ладонь, как те котики. Знать они не хотели какого-то Джека. У них была своя тыквенная богиня.
14. Ведьма ноября
Было написано в подарок хорошему человеку; крохотная отсылка к телефоноведьме.
Ведьма Ноября не сильна, не могуча — тучи не сбиваются в табуны по мановению руки, ветер не служит верным псом, люди не боятся прямого взгляда. Нет силы её летом и весною, и лишь глубокой осенью золотом отливают светлые глаза, да зимою, пока тянется Ночь, пока скачет по миру Охота (какую возглавляет рогами увенчанный Охотник, иную возглавляет король или вовсе — бог, где-то — Охотница впереди натягивает тугой лук, подвывают гончие — белые красноухие, чёрные, как сама тьма, зелёные, как майская трава, с хвостами, в косы заплетёнными) — не вполне слаба.
Миг силы её — когда стоит у Врат на грани двух месяцев, в ночь, которой открывается Охота тёмной половины года.
Всякий полный оборот Колеса.
Ведьма Ноября видит, как с бегом осенних дней всё больше призраков скользит меж спешащих по своим делам людей, видит краем глаза странное шевеление в темноте переулков, скользящие, будто живые, странно изломанные тени — и ускоряет шаг, отводя взгляд.
Пока не всматриваешься в бездну — она не видит тебя.
Пока не слышит твоего имени — не знает тебя.
Син давно и прочно позабыла, как назвали её родители. Так вернее.
Синэ номинэ — «безымянная». Это слово, не имя, и ведьма Ноября даже невольно не может считать его своим.
Син не глядится в хозяйское зеркало, торопливо водя щёткой по волосам поутру, да и в рюкзачке зеркальца нет.
Всякое зеркало — портал, хуже только чёрная осенняя вода, а сколько зеркальных витрин в большом городе?..
Син отворачивается, наклоняет голову — рваные пряди, на перья похожие, прикрывают лицо — накидывает капюшон, а собранные из разноцветных каменных бусин браслеты отводят лишние взгляды. Даже слабая ведьма может что-то.
Зеркала не хранят её отражение, в Сети у неё много имён, но ни одно ей не принадлежит.
Прежде чем выйти, Син колеблется по-кошачьи перед дверьми — нужно помнить, что за порогом — привычный человеческий мир, нужно убедить в этом себя, иначе дверь откроется… куда-нибудь, ведь всякий порог — Граница. То знают кошки и Син.
На заиндевевшей скамейке в парке, через который Син бежит поутру на работу, скамейке с витой спинкой, ножками-когтистыми лапами (отвернёшься — тяжело переступит всеми четырьмя, замрёт вновь) светится тёплым огоньком гладкий рыже-янтарный камень — сердолик, позабытый кем-то, будто нарочно для неё. Руки сами тянутся — взять, хоть то, что оставленного — не берут, ведьма Ноября знала ещё мелкой девчонкой. Оставляют не просто так, возьмёшь — оставленное с вещью на тебя перейдёт — болезнь, неудача, злость, проклятие.
Чудится вздох — рыжий долговязый фонарь, один из тех, что парк освещают, чуть склоняется над Син, качает лохматой сияющей головой.
Син привычно следит краем глаза, отступает, не поднимая головы.
Но сердолик в ладонях светится так мягко — немножко солнца в осенней хмари, нет в нём зла… Есть тепло — чьим-то был камень, вобрал тепло чьей-то души, оттого почти живой.
Дар.
Любое неосторожное слово, сложенные строки стихов (не иначе, так Томас-Рифмач и угодил в Холмы) могут стать мостом, любой неосторожный шаг — привести к Грани, что ждёт.
На звонки по работе голос в трубке отвечает "Доброй луны".
Спроси — расскажет, что там, по Ту Сторону туманов и холмов?
Ночью ржёт жалобно и зовуще, бьёт копытом под окном (и что с того, что — десятый этаж, под окнами — трасса и машины бегут, шумит, поёт, сияет огнями недрёманный город) сотканный из инея и тумана конь. Син кусает губы, плотнее заворачиваясь в клетчатый плед, глядит в темноту, где теряется свет котёнка-ночника: рог поёт внятно и для неё, но ступишь на тропу нелюдскую — не вернёшься, потеряешь себя.
Пахнет прелой листвой, хоть наглухо заперто окно.
Сияет мягко в сомкнутых ладонях дар-сердолик, греет не кожу — где-то глубже, и зов чуточку отпускает.
Осень жадна, осень не любит отдавать своего, а ведьма Ноября её — как все дети, родившиеся на грани.
И хочется — солнечный рябиновый крест, обереги из ягод рябиновых да трав сорвать с двери и окна, распахнуть створки, шагнуть с подоконника прямо на брошенный к ногам луны алой, охотничьей, луч.
Только Врата в срок кто-то должен отпереть, и надобен ключ.
Ключ тот — душа человеческая.
Жизнь Син должна прожить обычным человеком, дабы ключ не потерять, не дать забрать. После неё — будет кто-то другой.
Беснуется Охота где-то близко и в неимоверной дали, ржёт тоскливо под окнами туманный льдистоглазый конь — сядешь на спину, соскочить уже не сумеешь.
Бродят в осенних тенях на мягких лапах золотоглазые химеры — порождение чьих-то снов.
Само собой сползает покрывало с завешенного зеркала.
Из чёрной его воды глядят на Син золотистые глаза.
АПД:
15. Огненная ведьма
(Ведьма, танцующая с огнём)
Прим:: в тексте используются строки песни "Ведьма" гр. Мельница
Одиноким девушкам в сельской местности живётся нелегко. В городе тоже, наверное, но города Черри не любила. Шумно, народу много, конкуренция, опять же... Что там делать молоденькой знахарке? Там свои ведьмы да колдуны, куда умнее и могущественнее её.
Сельчане, правда, не слишком обрадовались, когда в домике за околицей поселилась пришлая ведьма. Сколько Черри ни объясняла, что знахарка, травница - куда ей до ведьмы! - не слушали её.
Ну и что, что рыжеватая чуток? Волосы убраны, между прочим, аккуратно, только кудряшки на висках выбиваются. Всем же известно, что ведьмы волос вовсе не собирают, простоволосыми ходят да растрёпанными. Что кожа чистая да белая — так в травках-мазях она уж разбирается. И девицам, по весне от веснушек да уязвлённого самолюбия страдающим, помочь не откажется.
«Глаза у ней нечеловеческие», видите ли. Золотистые! Просто светло-карие, оттенок редкий, медовый.
Так нет ведь — ведьма да ведьма! Хотя бы и трогать пока не трогали... Может, опасались.
Вернувшаяся из леса, где собирала целебные травы, Черри шипение, мяв и гневный клёкот услышала издалека.
Едва не выронив сумку, взлетела по крылечку. Пока отворяла дверь, всё-таки выронила то, что несведущий назвал бы веником — букет, где соседствовали ромашки, иван-чай и горечавка, охнула огорчённо.
- А ну цыц! - прикрикнула строго, справившись с дверью наконец.
- Мяу! - тут же наябедничал белый кот, чей нос украшала ссадина.
Взъерошенный маленький сокол* в углу сгорбился ещё больше, угрожающе распустив крылья и выглядя раза в два больше, чем обычно.
- Не оставишь вас вдвоём толком, - укоризненно покачала головой Черри, возвращаясь на крыльцо за целебным букетом.
Вскоре ссадина кота была промыта и залечена, сам он напоен молоком, а успокоенный сокол млел под ласковой рукой, перебирающей мягкие пёрышки на шее.
Хлопот от питомцев (совсем на ведьминых непохожих — кот, и тот белый, не чёрный) хватало, но без них было бы совсем тоскливо. Стоило негодному коту, снова опрокинувшему крынку с молоком или залезшему в сметану, прийти с виноватым видом и с мурчанием начать теряться о ноги хозяйки, как ему тут же всё прощалось. А сокол, гордая искалеченная птица, милостиво позволяющая себя кормить и изредка ласкать, тревожно заглядывал ей в лицо золотистым глазом, чуя, когда было тяжело на сердце. Кот и птица были привязаны к хозяйке, а потому в её присутствии соблюдали подобие перемирия. Зато при её отлучках частенько переворачивали весь дом: кот убеждён был, что любая птица — его законная добыча, только вот строптивая «добыча» была резко против и немедленно напоминала, кто тут настоящий хищник. В отличие от разбалованных домашних кисок.
Потом приходила Черри, стыдила и успокаивала питомцев, умудряясь это совмещать, и наводила в комнате порядок. Маленькая, странная, но почти семья...
Издалека послышался колокольный перезвон, и Черри, разбирающая принесённые травы, с удовольствием прислушалась — колокола она любила, от перезвона светлее на душе становилось.
Но в церковь не ходила. И вовсе не потому, что не могла туда войти, как шептались жители села. Могла - она же была человеком, не какой-нибудь нечистью. Только разумно не желала вызывать возмущение прихожан и священника, которые вряд ли обрадовались бы присутствию "ведьмы". Кроме того, она считала, что вера — личное дело каждого, вовсе необязательно выносить это на люди. Если уж беседуешь со своим Богом, зачем тебе кто-то, кто будет говорить за тебя? Эти еретические мысли Черри вслух, понятно, не высказывала - священник давно уже грозился предать её анафеме. В городах к колдунам и колдуньям относились терпимее, но владеющей лишь простенькими заговорами знахарке не тягаться с ними.
«Ведьму» в селе не любили, боялись, но за настоями и травами приходили неизменно и заговоров не чурались. Черри умела немного зашептывать болезни, помогая лекарственным настоям, умела заговаривать, останавливая, кровь, и даже не пыталась уже объяснять, что это не колдовство. Тело само исцеляется, а она лишь уговаривает его это сделать...
Когда-нибудь, наверное, она перестанет удивляться людям, которые за её спиной складывают пальцы в отвращающий знак и шепчут молитвы, а при беде и болезни прибегают к ней с гостинцами — помоги, вылечи, дай нужную травку... Впрочем, Черри не обижалась. Даже гордилась втайне немножко: если верить сельчанам, так она грозная и опасная ведьма, способная одним взглядом заставить человека всю жизнь заикаться или лишить удачи, испортить пса так, что тот станет бояться собственной тени, а корову лишить молока. Или навести порчу, чтоб доилась сразу кислым. Если б ей такую силу, стала бы она тратить её на ерунду... Но колдовская сила оставалась лишь мечтой, и Черри снова садилась за книги. Хорошо, что никто из сельчан не видел у неё книги с картинками, где люди без одежды, части человеческого тела, это тело изнутри и кости вовсе без телесной оболочки. Сожгли бы сразу, наверное. Не объяснить, что помогать хочешь, а для того, чтоб лечить верно, надо понимать, что и где находится, от чего зависит. Одним чутьём не обойдёшься!
В это лето стояла небывалая сушь. Солнце сияло нестерпимо ярко, жарило немилосердно. Редкие тучи без толку ходили кругами, но проливаться дождём не желали. Трава пожухла, листья на деревьях начали желтеть. Ещё немного — и сгорят поля, не будет урожая в этом году. Люди тщетно вглядывались в небо, радуясь каждой робкой тучке, но облака снова расходились, и солнце грело пуще прежнего. Ночи — и те стояли душные, вязкие какие-то.
Священник возносил молитвы, но и его, кажется, не слышали. Люди шептались, что небо за что-то прогневалось на них. Черри приходила купить немного молока и яиц, слушала внимательно, о чём говорят люди. А те смотрели на знахарку косо, отчего становилось неуютно и хотелось поскорее вернуться домой, к своим травам и питомцам.
Одной из ночей Черри пошла в поле. Рожь поникла безжизненно, склонилась к потрескавшейся земле.
Была бы она в самом деле ведьмой — может, договорилась бы с каким-нибудь подземным ключом, вывела бы его на поверхность. Или вызвала бы дождь на иссушенное поле.
Черри этого не умела. И глубоко расположенные ключи чуять не умела. Вот боль чужую — да.
Можно... можно только попробовать попросить — вдруг получится? Людям нельзя без хлеба, полям и лугам — без дождя...
Черри скинула башмачки, ступила босыми ногами на землю. Замерла, прикрыв глаза, стараясь вчувствоваться, услышать.
Земля, измученная земля стонала, задыхаясь от жажды, и Черри вздрогнула от острой жалости. Она не владела заклинаниями, но ведь есть и другое колдовство, едва не древнее. Танец... танец, которым можно попытаться умилостивить духов природы и попросить даровать воду иссохшей земле. Для этого не надо быть магом, достаточно быть женщиной, им природное колдовство, ведьмоство всегда даётся легче.
Правда, она не делала такого прежде. Самое сложное — правильно сделать первый шаг, дальше уже танец сам поведёт её. Распущенные волосы упали на плечи — это казалось правильным. Черри связала несколько колосьев в пучок свой лентой, зная откуда-то, что так надо, сняла с пояса берестяную флягу и вылила воду под корни связанных колосьев. Узнают сельчане, что она, немужняя и бездетная, колосья вязала, обряд на плодородие проводила — обвинят в неурожае.
Сбросить одежду. Вслушаться в ночь. Довериться потускневшей от пыли луне, чьи лучи почти ощутимо ласкают, запутываются в волосах.
Черри вскинула руки к небу, качнула бёдрами, делая первый шаг.
Небо, даруй благословенную влагу. Ветер, пригони тучи. Где ты заблудился, дождь? Приди, пролейся слезами, обнови мир, подари надежду... Духи, будьте милостивы, людям нельзя без хлеба... Поник, пожелтел прохладный лес, сохнут травы и поля — всем нужна вода.
Это не было танцем. Пляска — диковатая, с резкими, порывистыми движениями, вдруг сменяющимися плавным переступанием и почти скольжением по сухой земле и колющим ступни колосьям. Черри снова и снова вскидывала руки к небу, прося о дожде, кружилась и изгибалась.
Приди, дождь, пролейся слезами...
Небо молчало. И неясно было, слышало ли маленькую знахарку.
А днём за ней пришли. Вытащили её, сидевшую над учебником, поволокли куда-то, ничего не понимающую. Черри пробовала было сопротивляться, но против грубой силы ничего поделать не могла. И не узнавала искажённые лица... Откуда столько злости в знакомых вроде бы людях? Что им нужно?
- Засуха - божье наказание нам за то, что приютили ведьму!
- Это она накликала жару! Вон и книга у ней бесовская!
Кто сказал первым, кто обвинил её? Она ведь никому зла не делала!
- Сжечь! - выкрикнул кто-то, и толпа тут же подхватила: - Сжечь, сжечь ведьму!
За что? Она ведь ничего дурного не делала, всегда помочь старалась! За что так?
Почему-то вспомнила, что так и не вытряхнула половички, как собиралась.
А как же звери мои? - подумалось вдруг. - Сокол без лапки, кот почти слепой... Пропадут без меня! Кто позаботится, накормит-напоит, помирит двух забияк?
Ей бы о себе думать, но не верилось, не хотелось верить, что можно — вот так. С живым человеком! Безвинно совсем...
Её прикрутили грубо к наспех вкопанному столбу, облили маслом хворост. Не пожалели ведь масла — оно было недёшево. Или из церковных запасов взяли? Масло пахло слишком тонко, таким пользуются для церковных лампад.
И только теперь она поверила: всё по-настоящему, это не глупая шутка. Пришёл запоздалый страх.
- Не надо, - попросила Черри безнадёжно, понимая, впрочем, что её не услышат.
Была бы правда ведьмой — всякая ведьма огню сестра, не тронул бы её... А она недоучка, кроме простеньких заговоров ничего и не знает...
- Тебя видели, ведьма, - а староста, кажется, не очень-то рад происходящему.
- Помоги, - шепнула Черри.
- Тут я уже ничего не могу сделать, - покачал головой староста. - Марек видел, как ты плясала на поле, звала нечистого. И колосья связанные нашёл.
- Я не...
- Сжечь ведьму! Предать огню очищающему!
- Отправить к хозяину ейному!
Черри не различала лиц — люди, окружившие столб, сливались в серую массу.
- Гори, ведьма. Чтобы рожь высока родилась, чтобы за зимой вновь была весна, - староста поджёг хворост, бросил в костёр поданную кем-то книгу. Травник...
- Чтобы рожь высока родилась, чтобы за зимой вновь была весна, - повторил безликий хор. - Ведьма должна сгореть!
- Прахом пусть улетает во четыре стороны, - продолжил староста.
- Во четыре стороны, - эхом откликнулась толпа. - Прахом...
Неся в себе огонь — от огня погибнуть? Горько и обидно...
Черри, чувствуя нестерпимый жар, подбирающийся ближе, рванулась из пут, хоть и знала, что прикрутили её на совесть. Потом запрокинула голову, глядя в далёкое небо, почему-то плывущее перед глазами.
Я не хочу умирать...
Огонь лизнул ноги, и Черри закричала.
Я хочу жить!
Во мне тоже есть огонь!
Слабенький огонёк дара внутри вспыхнул небывало ярко, жарко, подпитываемый яростным желанием жить, взметнулось в ответ пламя костра и — запело.
Шаг. Верёвки падают. Ещё шаг. Босые ступни уже не чувствуют жара, и пламя — прозрачно для взгляда. Шаг назад... взмах руками, шаг в сторону... Растрепавшаяся коса, завившиеся от жара пряди. Поднятые над головой руки... кисти трепещут, будто язычки пламени, обступившего со всех сторон.
Гори, душа!
Где-то в толпе заплакал ребёнок, вскрикнула женщина, кое-кто машинально сложил пальцы в отвращающий зло знак.
Танцуй, Черри, танцуй. Однажды приходит пора меняться. Тебе не быть с людьми, другие пути ждут тебя. А сейчас — танцуй с огнём, сгорай в огне, милая девочка Черри...
Огонь тебе к лицу…
Танцуй, ведьма, танцуй!
Горячий воздух дрожал, искажая силуэт, заставляя изгибаться его немыслимо, и жители села уверяли себя потом старательно, что было то бесовское видение, последние козни горящей в муках ведьмы.
Из принесённой ветром и нависшей над селом хмурой тучи хлынул долгожданный дождь.
Огненно-рыжая ведьма танцевала прямо на костре, и пламя расступалось перед ней, танцевало вместе с ней, ластясь, вилось вокруг, обнимая бережно и укрывая от нескромных глаз.
Падало, прибитое струями дождя — и взвивалось вновь, хоть давно отсырели дрова.
Иной то был огонь.
Говорили потом — взвился из пламени к небу огненный сокол, выскочил огненный кот. А ведьма — исчезла, и дом её сгорел, хоть не поджигал никто.
*маленький сокол - сокол-дербник, меньше голубя - длина его тела около 30 см, а вес не превышает 300 г.
— У-у-у! — тоскливо и как-то совсем не страшно сказали из-под кровати.
По уши закутавшаяся в одеяло Ири даже нос высунула наружу. Постучала осторожно по краю кровати:
— Извините…
Под кроватью шмыгнули носом, сказали гнусаво:
— Бойся, мы — стр-рашное чудище!
И чихнули.
— Будьте здоровы, — вежливо сказала Ири.
Бояться того, кто так забавно гнусавит и чихает, как-то не получалось, тут и свет ночника не нужен.
— Х-холодно, — пожаловались из-под кровати и снова шмыгнули носом. — К-как, спр-рашивается, мы обязанности должны выполнять?
— Это пугать и запугивать? — возмутилась Ири, на всякий случай поплотнее укутываясь в одеялко — всем известно, что это лучшая защита от чудовищ-из-шкафа и чудовищ-из-под кровати.
— Куш-шать-то хочется! — ответно возмутились из-под кровати, явственно постукивая зубами. Шкаф подозрительно скрипнул дверцами, как видно, соглашаясь. — Ты же любишь пироженки? И котлеты! И вообще, р-работа у меня такая, кто-то же должен детёнышей человеков пугать!
— Посолю! Ещё и поперчу, — посулила Ири. — В фильмах — помогает.
— Может, лучше одеялко? — жалобно сказали из-под кровати. — Холодно же, никакая шкура не спасает…
— Отопление не включают, потому что холодно, — доходчиво объяснила Ири. — Вот станет тепло — включат…
Из-под кровати убедительно взвыли, и Ири всё же стало чудище жалко. Не настолько, чтоб пироженками кормить, но всё же…
— Пообещай за ноги не хватать, — потребовала она.
Из-под кровати угукнули.
Ири, не расставаясь с одеялом, спустила ноги с кровати, покосилась на скрипучий шкаф, но всё-таки дошла до кресла и взяла клетчатый плед.
Сунула свёрнутым под кровать, сама отпрыгнула подальше.
— Спасительница наша! — с чувством сказали из-под кровати.
Плед уполз в живую темноту подкроватья.
Бояться чудищ в ту ночь Ири разучилась. Бояться-то можно, когда — непонятно что, ждёт, скрипит, шуршит, смотрит. А тут — чудище и чудище, мёрзнет вон. И пироженки на свой лад любит. Невоспитанное только… ну ничего, это оно ничейным себя считало, а сейчас — её, Ирино, чудище. Под её кроватью ведь живёт. Воспитает.
И вообще, у чудищ, если уж они рядом с людьми обитают, тоже должны быть правила. Ири их придумает…
Чудовища — они опасны, пока их боишься. Ири больше не боялась — и стала совершенно для них невкусной.
В тринадцать, в пору раскрытия дара, Ири впервые увидела и воплотила своё первое чудище. То самое, обитающее под кроватью. Вообще-то, оно должно было уйти сразу, как Ири перестала бояться — питаться-то нечем. Но почему-то осталось. Ворчало, слушало книжки, которые вслух читала Ири, принимало булочки, котлеты и бутерброды и не расставалось с тем самым пледом. Клетчатым.
И на квартиру новую с ней перебралось, ничуть не смущаясь того, что Ири давно вышла из возраста, когда положено видеть и бояться чудищ — чудища из подкроватья питались обычно страхами детей.
Ири не возражала — это было её чудище, и вообще, заводят же котиков, собак и хорьков, не говоря уж о той нечисти, что водится у каждой девушки в сумке и прячет нужные вещи, так чем чудище хуже?
Кроме того, это помогало не забывать.
Ири умела воплощать чудовищ, и ладно бы только таких, как её подкроватное или нелепо-забавных, нарисованных чьей-то шаловливой рукой на стене. Она умела воплощать чудовищ человеческих, тех, кто живёт в снах, в страхах, прячется в душах забытым смутным воспоминанием детства. Чудища есть, и они живут рядом с людьми. Буквально.
Прячутся.
Ири видела тех чудищ и что есть сил сдерживала свой дар. Когда-то она пробовала — воплотить, чтобы освободить, но вот кого — людей или чудищ…
Словом, некоторым чудищам лучше оставаться там, где они есть. Ири предпочитала не смотреть, держа в узде дар, но видела всё равно. Большую часть чудовищ вообще породили люди — не так уж много надо на самом деле, чтобы чья-та выдумка или фантазия воплотилась: достаточно, чтобы ещё кто-то в неё поверил, а страх — одно из самых сильных чувств, неудивительно, что воплощаются чудовища, а не ходячие замки.
Как-то Ири столкнулась ночью (нет, начальство решительно не знало слова «нормированный», рабочий день Ири нынче плавно перетёк в ночь инвентаризации) с дивным дымчатым, как сумерки, почти-тапиром. Только хоботок длиннее и, наверное, мог и ещё вытягиваться. Трудно сказать, откуда в городе могло взяться японское чудище, питающееся кошмарами — кто-то в отпуск съездил, вот и привёз ненароком?.. — но Ири умилилась несказанно. Затискала злосчастного не-тапира, погладила упитанный животик, почесала за ушками-лопушками (уши тоже оказались нетапирьи), потрогала хоботок, оглядела копытца на пальцах ног.
Ошалевшая баку только попискивала. Потянулась хоботком было к виску, но тут же обиженно его свернула — то ли кошмары Ири не снились (после работы вообще ничего не снилось, даже когда под кроватью ласково урчало чудовище, если, конечно, ночами не повадилась заглядывать та же баку), то ли сны были невкусными для баку.
— Погуляй, — разрешила Ири — в конце концов, чудища этого города были под её ответственностью, от нарисованных на стенах (втолковывать правила поведения медленно соображающим плоским рисованным чудовищам было занятием утомительным, и если б не добродушная зубастая улыбка её подкроватного чудища, загодя подкупленного пирожками...) до живущих под кроватью и в шкафу. — Но не увлекайся! Совсем без снов — тоже грустно.
Баку печально хрюкнула и, постукивая копытцами по асфальту, поплелась куда-то по улице, истаяв на полпути.
Через дорогу шмыгнул порванный стоптанный ботинок. Некоторые старые вещи тоже становились чудищами.
Человек порождает чудищ…
Чудовище подкроватное после рассказа о баку старательно прикидывалось псом и упрямо ходило по пятам («Найдёшь себе ещё другое чудище, мы не нужны станем, верить перестанешь — тут-то мы и исчезнем!»), провожая на работу и встречая с неё.
Правда, хвост заплетён был косой и шерсть зелёная, ну так это мелочи. Мало ли пород собачьих повыводили.
Конечно, Ирис стоило позвать в случае чего — и наверняка бы из темноты вынырнуло какое-нибудь чудовище, но необязательно — дружелюбное к ведьме-поводырю чудовищ, так что с подкроватным родным чудищем было немного спокойнее поздно возвращаться. С другой стороны, после рабочего дня, плавно перетекающего в ночь, Ири не уверена была в том, что и сама — не чудовище, тут уж всяким маньякам спасаться надо.
Но баку больше не попадалась, а старая обувь разбегалась и пряталась при виде лохматого зелёного пса-чудовища. Наглели только рисованные чудища, но с теми подкроватное справлялось парочкой затрещин по плоским мордам, а те-что-таятся-в-тенях благоразумно не высовывались и вообще откочёвывали подальше от того места, где Ири с подкроватным на них натыкались.
Забавное корявое разноцветное трёхглазое чудище с радужным хвостом, нечаянно вополощённое увидавшей граффити Ири, некоторое время пыталось бродить за ними хвостом, но отстало в конце концов — уже не-вполне-подкроватное чудище постаралось его отвадить. Может, по привычке — когда-то Ири была той маленькой девочкой, под кроватью которой обитало чудовище и питалось её страхом, как пирожками. Делиться подкроватное не желало.
Дар пел в крови, и что делать с ним, Ири не очень понимала. Защищать людей от чудовищ? Чудовищ (порой они были ужасающе милы!) от людей?
Словом, она потихоньку воспитывала всех встречных чудовищ, смотрела на тех, кто прятался в снах и душах людей, порой невольно воплощала какое-нибудь встреченное чудовище и просто жила.
Ведь если дар есть, он зачем-нибудь нужен?..
13. Тыквенная ведьма
Мэг обожала тыквы. Они были замечательно-рыжими, как она сама, большими, круглыми и… ну, они просто были тыквами. И Мэг любила Хэллуин, потому что всюду были тыквы-картинки, тыквы-игрушки, фонарики в виде тыкв, и на её собственном огородике спелые тыквы светились в осенних сумерках живым рыжим светом. Но вот традиция вырезать из тыкв фонарики Мэг решительно не нравилась. По крайней мере, если это были её тыквы, к которым она относилась, как люди относятся к любимым котам и собакам. Первую тыкву Мэгги вырастила в цветочном горшке — росток бодро цвёл, ластился шершавыми листьями к рукам и умудрился сперва образовать завязь, а потом под весом тыквочки сломался… Мэг не догадалась вовремя его подпереть и рыдала так, будто у неё погиб щенок или котёнок. Впрочем, домашних животных у них никогда не было, а отчего так — Мэг не спрашивала, как не спрашивала, почему у неё всего два платья и единственные башмаки. В крохотном огородике мама выращивала салат, немножко пряных трав и кое-какие овощи, и маленькой Мэг выделили свой уголок. Она старательно гладила ладошками взрыхлённую землю, шептала над лунками, куда воткнула тыквенные семечки, стянутые на кухне, а ночами ей снились весёлые рыжие тыквы.
Странно, что всем нравятся рыжие тыквы и все любят рыжее солнце, но почему-то рыжих девочек — дразнят!
Отчаянно рыжая и веснушчатая Мэгги супилась, норовила наподдать кулаком, не смущаясь тем, что противник зачастую был куда крупнее мелкой девчонки, и ревела ночами в подушку. Что толку в том, что у обидчиков непонятным образом портилась одежда и порой заплетались на ровном месте ноги! Дразнить-то можно и издалека.
Выросшая Мэг демонстративно заплетала рыжие волосы в две тугие косички, носила короткое чёрное платьице, весёлые полосатые гольфы и остроконечную шляпу, как многочисленные ведьмочки с хэллуинских картинок, почти убедив себя, что быть странной — это весело. Зато тыквенный Хэллуин круглый год — это точно весело. Дома у Мэг горели свечи в керамических тыквофонариках, по стенам — развешаны бумажные гирлянды из летучих мышек и рыжих хэллуинских тыквочек, ехидно строящих рожицы, а всякую осень самая спелая и крупная тыква торжественно водружалась посреди стола и под восхваления красе, тяжести и величине украшалась листьями и ягодами рябины и падуба — огородная королева, фейри Огородного Двора.
Мэг разговаривала со своими тыквами, защищала их от соседских мальчишек — в канун Хэллуина спать и вовсе доводилось урывками, потому что охотники на тыквы только и ждали удобного случая, — всякой давала своё имя, гладила их, как котят, а те в ответ росли, как опара в тепле. Ни у кого в их маленьком городке не было таких крупных и спелых тыкв!
Мэг ужасно огорчалась, что тыквы страдают от набегов поклонников Джека-Фонаря — ну что б ему было не использовать, скажем, патиссон или репу! — и не раз сетовала на это вслух. Потому даже не очень удивилась, когда однажды на одной из поспевших тыкв прорезались глазки, а потом и рот. Довольно зубастый, кстати сказать. Мэг жутковатой картине умилилась несказанно, холила и лелеяла зубастую тыквочку, кормила лучшими удобрениями и ставила в пример товаркам. Что удивительного в том, что в один прекрасный, солнечно-рыжий осенний день те тоже обзавелись непроглядно-чёрными глазками, будто прорезями куда-то во тьму, и игольчатыми зубками. Отрастившие длиннющие плети-хвосты тыквы радостно встречали хозяйку и ухитрялись успешно охотиться на мышей. Наверное, — озабоченно подумала Мэгги, впервые увидав исчезающий в тыквенной пасти мышиный хвост, — чего-то в удобрениях моим тыквам не хватает.
Особой радостью стало то, что ни один охотник за тыквами не ушёл безнаказанным. Кусались тыквы пребольно, вцепляясь в тылы противника не хуже злющих псов, и Мэгги только фыркала, услыхав в ночи возмущённо-отчаянный вопль: «Аа-а-а! Оно живое! Уберите это от меня!»
Тыквы, впрочем, людьми брезговали, да и Мэг строго-настрого запретила людям вредить, только защищаться, так что, покусав обидчика, милостиво давали удрать. Стоило ли говорить, что наутро покусанному, рассказывающему страшилки про «живые тыквы, зуб даю, глазищи в темноте светятся и зубы — во!», не верил никто?
Но однажды в ночь Хэллуина Мэг, которой не спалось, сидела на крылечке своего домика и слушала ночь — ту самую, в которую, по легендам, распахиваются врата, и вырывается на свободу Охота — дикая и совершенно неприрученная. На огоньки над невысокой оградой особого внимания не обратила, только нащупала мешочек с конфетами под рукой — наверное, кто-то из детей вырядился в костюм нечисти, взяв с собой фонарик со свечой внутри, сейчас будет пытаться напугать её грозным «Сладости или гадости».
Послышался глухой стук и рычание, и Мэгги поспешила на выручку незадачливому любителю сладостей, пойманному сторожевыми тыквами.
— Ой! — Мэг даже прикрыла губы ладошкой.
Грозно урчащие тыквы цепко держали за полы плаща… знакомое по мультфильмам, сказкам и картинкам создание с тыквой на плечах вместо головы. В прорезях глаз светился алый огонь.
— Милашка, Конкистадор, Фокси, п-пустите его.
Тыквы неохотно выпустили плащ, подкатились ближе к ногам хозяйки, предупреждающе щерясь на пришельца… оттуда.
Тот же снял с плеч тыкву, изящно поклонился, взмахнув ею как шляпой, да и был таков.
Кого только не повстречаешь в Дикую Ночь!
Мэг ещё постояла, вглядываясь в осенние сумерки, обнимая себя за плечи, и только потом опустилась на колени, чтобы погладить по хвостикам верные тыквы.
Уж наверное, для них тыквоголовый Джек-Фонарь вроде этакого тыквенного божества! И ведь бросились её защищать...
Тыквы урчали, махали листьями и ластились под ладонь, как те котики. Знать они не хотели какого-то Джека. У них была своя тыквенная богиня.
14. Ведьма ноября
Было написано в подарок хорошему человеку; крохотная отсылка к телефоноведьме.
Ведьма Ноября не сильна, не могуча — тучи не сбиваются в табуны по мановению руки, ветер не служит верным псом, люди не боятся прямого взгляда. Нет силы её летом и весною, и лишь глубокой осенью золотом отливают светлые глаза, да зимою, пока тянется Ночь, пока скачет по миру Охота (какую возглавляет рогами увенчанный Охотник, иную возглавляет король или вовсе — бог, где-то — Охотница впереди натягивает тугой лук, подвывают гончие — белые красноухие, чёрные, как сама тьма, зелёные, как майская трава, с хвостами, в косы заплетёнными) — не вполне слаба.Миг силы её — когда стоит у Врат на грани двух месяцев, в ночь, которой открывается Охота тёмной половины года.
Всякий полный оборот Колеса.
Ведьма Ноября видит, как с бегом осенних дней всё больше призраков скользит меж спешащих по своим делам людей, видит краем глаза странное шевеление в темноте переулков, скользящие, будто живые, странно изломанные тени — и ускоряет шаг, отводя взгляд.
Пока не всматриваешься в бездну — она не видит тебя.
Пока не слышит твоего имени — не знает тебя.
Син давно и прочно позабыла, как назвали её родители. Так вернее.
Синэ номинэ — «безымянная». Это слово, не имя, и ведьма Ноября даже невольно не может считать его своим.
Син не глядится в хозяйское зеркало, торопливо водя щёткой по волосам поутру, да и в рюкзачке зеркальца нет.
Всякое зеркало — портал, хуже только чёрная осенняя вода, а сколько зеркальных витрин в большом городе?..
Син отворачивается, наклоняет голову — рваные пряди, на перья похожие, прикрывают лицо — накидывает капюшон, а собранные из разноцветных каменных бусин браслеты отводят лишние взгляды. Даже слабая ведьма может что-то.
Зеркала не хранят её отражение, в Сети у неё много имён, но ни одно ей не принадлежит.
Прежде чем выйти, Син колеблется по-кошачьи перед дверьми — нужно помнить, что за порогом — привычный человеческий мир, нужно убедить в этом себя, иначе дверь откроется… куда-нибудь, ведь всякий порог — Граница. То знают кошки и Син.
На заиндевевшей скамейке в парке, через который Син бежит поутру на работу, скамейке с витой спинкой, ножками-когтистыми лапами (отвернёшься — тяжело переступит всеми четырьмя, замрёт вновь) светится тёплым огоньком гладкий рыже-янтарный камень — сердолик, позабытый кем-то, будто нарочно для неё. Руки сами тянутся — взять, хоть то, что оставленного — не берут, ведьма Ноября знала ещё мелкой девчонкой. Оставляют не просто так, возьмёшь — оставленное с вещью на тебя перейдёт — болезнь, неудача, злость, проклятие.
Чудится вздох — рыжий долговязый фонарь, один из тех, что парк освещают, чуть склоняется над Син, качает лохматой сияющей головой.
Син привычно следит краем глаза, отступает, не поднимая головы.
Но сердолик в ладонях светится так мягко — немножко солнца в осенней хмари, нет в нём зла… Есть тепло — чьим-то был камень, вобрал тепло чьей-то души, оттого почти живой.
Дар.
Любое неосторожное слово, сложенные строки стихов (не иначе, так Томас-Рифмач и угодил в Холмы) могут стать мостом, любой неосторожный шаг — привести к Грани, что ждёт.
На звонки по работе голос в трубке отвечает "Доброй луны".
Спроси — расскажет, что там, по Ту Сторону туманов и холмов?
Ночью ржёт жалобно и зовуще, бьёт копытом под окном (и что с того, что — десятый этаж, под окнами — трасса и машины бегут, шумит, поёт, сияет огнями недрёманный город) сотканный из инея и тумана конь. Син кусает губы, плотнее заворачиваясь в клетчатый плед, глядит в темноту, где теряется свет котёнка-ночника: рог поёт внятно и для неё, но ступишь на тропу нелюдскую — не вернёшься, потеряешь себя.
Пахнет прелой листвой, хоть наглухо заперто окно.
Сияет мягко в сомкнутых ладонях дар-сердолик, греет не кожу — где-то глубже, и зов чуточку отпускает.
Осень жадна, осень не любит отдавать своего, а ведьма Ноября её — как все дети, родившиеся на грани.
И хочется — солнечный рябиновый крест, обереги из ягод рябиновых да трав сорвать с двери и окна, распахнуть створки, шагнуть с подоконника прямо на брошенный к ногам луны алой, охотничьей, луч.
Только Врата в срок кто-то должен отпереть, и надобен ключ.
Ключ тот — душа человеческая.
Жизнь Син должна прожить обычным человеком, дабы ключ не потерять, не дать забрать. После неё — будет кто-то другой.
Беснуется Охота где-то близко и в неимоверной дали, ржёт тоскливо под окнами туманный льдистоглазый конь — сядешь на спину, соскочить уже не сумеешь.
Бродят в осенних тенях на мягких лапах золотоглазые химеры — порождение чьих-то снов.
Само собой сползает покрывало с завешенного зеркала.
Из чёрной его воды глядят на Син золотистые глаза.
АПД:
15. Огненная ведьма
(Ведьма, танцующая с огнём)
Прим:: в тексте используются строки песни "Ведьма" гр. Мельница
Одиноким девушкам в сельской местности живётся нелегко. В городе тоже, наверное, но города Черри не любила. Шумно, народу много, конкуренция, опять же... Что там делать молоденькой знахарке? Там свои ведьмы да колдуны, куда умнее и могущественнее её. Сельчане, правда, не слишком обрадовались, когда в домике за околицей поселилась пришлая ведьма. Сколько Черри ни объясняла, что знахарка, травница - куда ей до ведьмы! - не слушали её.
Ну и что, что рыжеватая чуток? Волосы убраны, между прочим, аккуратно, только кудряшки на висках выбиваются. Всем же известно, что ведьмы волос вовсе не собирают, простоволосыми ходят да растрёпанными. Что кожа чистая да белая — так в травках-мазях она уж разбирается. И девицам, по весне от веснушек да уязвлённого самолюбия страдающим, помочь не откажется.
«Глаза у ней нечеловеческие», видите ли. Золотистые! Просто светло-карие, оттенок редкий, медовый.
Так нет ведь — ведьма да ведьма! Хотя бы и трогать пока не трогали... Может, опасались.
* * *
Вернувшаяся из леса, где собирала целебные травы, Черри шипение, мяв и гневный клёкот услышала издалека.
Едва не выронив сумку, взлетела по крылечку. Пока отворяла дверь, всё-таки выронила то, что несведущий назвал бы веником — букет, где соседствовали ромашки, иван-чай и горечавка, охнула огорчённо.
- А ну цыц! - прикрикнула строго, справившись с дверью наконец.
- Мяу! - тут же наябедничал белый кот, чей нос украшала ссадина.
Взъерошенный маленький сокол* в углу сгорбился ещё больше, угрожающе распустив крылья и выглядя раза в два больше, чем обычно.
- Не оставишь вас вдвоём толком, - укоризненно покачала головой Черри, возвращаясь на крыльцо за целебным букетом.
Вскоре ссадина кота была промыта и залечена, сам он напоен молоком, а успокоенный сокол млел под ласковой рукой, перебирающей мягкие пёрышки на шее.
Хлопот от питомцев (совсем на ведьминых непохожих — кот, и тот белый, не чёрный) хватало, но без них было бы совсем тоскливо. Стоило негодному коту, снова опрокинувшему крынку с молоком или залезшему в сметану, прийти с виноватым видом и с мурчанием начать теряться о ноги хозяйки, как ему тут же всё прощалось. А сокол, гордая искалеченная птица, милостиво позволяющая себя кормить и изредка ласкать, тревожно заглядывал ей в лицо золотистым глазом, чуя, когда было тяжело на сердце. Кот и птица были привязаны к хозяйке, а потому в её присутствии соблюдали подобие перемирия. Зато при её отлучках частенько переворачивали весь дом: кот убеждён был, что любая птица — его законная добыча, только вот строптивая «добыча» была резко против и немедленно напоминала, кто тут настоящий хищник. В отличие от разбалованных домашних кисок.
Потом приходила Черри, стыдила и успокаивала питомцев, умудряясь это совмещать, и наводила в комнате порядок. Маленькая, странная, но почти семья...
Издалека послышался колокольный перезвон, и Черри, разбирающая принесённые травы, с удовольствием прислушалась — колокола она любила, от перезвона светлее на душе становилось.
Но в церковь не ходила. И вовсе не потому, что не могла туда войти, как шептались жители села. Могла - она же была человеком, не какой-нибудь нечистью. Только разумно не желала вызывать возмущение прихожан и священника, которые вряд ли обрадовались бы присутствию "ведьмы". Кроме того, она считала, что вера — личное дело каждого, вовсе необязательно выносить это на люди. Если уж беседуешь со своим Богом, зачем тебе кто-то, кто будет говорить за тебя? Эти еретические мысли Черри вслух, понятно, не высказывала - священник давно уже грозился предать её анафеме. В городах к колдунам и колдуньям относились терпимее, но владеющей лишь простенькими заговорами знахарке не тягаться с ними.
«Ведьму» в селе не любили, боялись, но за настоями и травами приходили неизменно и заговоров не чурались. Черри умела немного зашептывать болезни, помогая лекарственным настоям, умела заговаривать, останавливая, кровь, и даже не пыталась уже объяснять, что это не колдовство. Тело само исцеляется, а она лишь уговаривает его это сделать...
Когда-нибудь, наверное, она перестанет удивляться людям, которые за её спиной складывают пальцы в отвращающий знак и шепчут молитвы, а при беде и болезни прибегают к ней с гостинцами — помоги, вылечи, дай нужную травку... Впрочем, Черри не обижалась. Даже гордилась втайне немножко: если верить сельчанам, так она грозная и опасная ведьма, способная одним взглядом заставить человека всю жизнь заикаться или лишить удачи, испортить пса так, что тот станет бояться собственной тени, а корову лишить молока. Или навести порчу, чтоб доилась сразу кислым. Если б ей такую силу, стала бы она тратить её на ерунду... Но колдовская сила оставалась лишь мечтой, и Черри снова садилась за книги. Хорошо, что никто из сельчан не видел у неё книги с картинками, где люди без одежды, части человеческого тела, это тело изнутри и кости вовсе без телесной оболочки. Сожгли бы сразу, наверное. Не объяснить, что помогать хочешь, а для того, чтоб лечить верно, надо понимать, что и где находится, от чего зависит. Одним чутьём не обойдёшься!
В это лето стояла небывалая сушь. Солнце сияло нестерпимо ярко, жарило немилосердно. Редкие тучи без толку ходили кругами, но проливаться дождём не желали. Трава пожухла, листья на деревьях начали желтеть. Ещё немного — и сгорят поля, не будет урожая в этом году. Люди тщетно вглядывались в небо, радуясь каждой робкой тучке, но облака снова расходились, и солнце грело пуще прежнего. Ночи — и те стояли душные, вязкие какие-то.
Священник возносил молитвы, но и его, кажется, не слышали. Люди шептались, что небо за что-то прогневалось на них. Черри приходила купить немного молока и яиц, слушала внимательно, о чём говорят люди. А те смотрели на знахарку косо, отчего становилось неуютно и хотелось поскорее вернуться домой, к своим травам и питомцам.
Одной из ночей Черри пошла в поле. Рожь поникла безжизненно, склонилась к потрескавшейся земле.
Была бы она в самом деле ведьмой — может, договорилась бы с каким-нибудь подземным ключом, вывела бы его на поверхность. Или вызвала бы дождь на иссушенное поле.
Черри этого не умела. И глубоко расположенные ключи чуять не умела. Вот боль чужую — да.
Можно... можно только попробовать попросить — вдруг получится? Людям нельзя без хлеба, полям и лугам — без дождя...
Черри скинула башмачки, ступила босыми ногами на землю. Замерла, прикрыв глаза, стараясь вчувствоваться, услышать.
Земля, измученная земля стонала, задыхаясь от жажды, и Черри вздрогнула от острой жалости. Она не владела заклинаниями, но ведь есть и другое колдовство, едва не древнее. Танец... танец, которым можно попытаться умилостивить духов природы и попросить даровать воду иссохшей земле. Для этого не надо быть магом, достаточно быть женщиной, им природное колдовство, ведьмоство всегда даётся легче.
Правда, она не делала такого прежде. Самое сложное — правильно сделать первый шаг, дальше уже танец сам поведёт её. Распущенные волосы упали на плечи — это казалось правильным. Черри связала несколько колосьев в пучок свой лентой, зная откуда-то, что так надо, сняла с пояса берестяную флягу и вылила воду под корни связанных колосьев. Узнают сельчане, что она, немужняя и бездетная, колосья вязала, обряд на плодородие проводила — обвинят в неурожае.
Сбросить одежду. Вслушаться в ночь. Довериться потускневшей от пыли луне, чьи лучи почти ощутимо ласкают, запутываются в волосах.
Черри вскинула руки к небу, качнула бёдрами, делая первый шаг.
Небо, даруй благословенную влагу. Ветер, пригони тучи. Где ты заблудился, дождь? Приди, пролейся слезами, обнови мир, подари надежду... Духи, будьте милостивы, людям нельзя без хлеба... Поник, пожелтел прохладный лес, сохнут травы и поля — всем нужна вода.
Это не было танцем. Пляска — диковатая, с резкими, порывистыми движениями, вдруг сменяющимися плавным переступанием и почти скольжением по сухой земле и колющим ступни колосьям. Черри снова и снова вскидывала руки к небу, прося о дожде, кружилась и изгибалась.
Приди, дождь, пролейся слезами...
Небо молчало. И неясно было, слышало ли маленькую знахарку.
А днём за ней пришли. Вытащили её, сидевшую над учебником, поволокли куда-то, ничего не понимающую. Черри пробовала было сопротивляться, но против грубой силы ничего поделать не могла. И не узнавала искажённые лица... Откуда столько злости в знакомых вроде бы людях? Что им нужно?
- Засуха - божье наказание нам за то, что приютили ведьму!
- Это она накликала жару! Вон и книга у ней бесовская!
Кто сказал первым, кто обвинил её? Она ведь никому зла не делала!
- Сжечь! - выкрикнул кто-то, и толпа тут же подхватила: - Сжечь, сжечь ведьму!
За что? Она ведь ничего дурного не делала, всегда помочь старалась! За что так?
Почему-то вспомнила, что так и не вытряхнула половички, как собиралась.
А как же звери мои? - подумалось вдруг. - Сокол без лапки, кот почти слепой... Пропадут без меня! Кто позаботится, накормит-напоит, помирит двух забияк?
Ей бы о себе думать, но не верилось, не хотелось верить, что можно — вот так. С живым человеком! Безвинно совсем...
Её прикрутили грубо к наспех вкопанному столбу, облили маслом хворост. Не пожалели ведь масла — оно было недёшево. Или из церковных запасов взяли? Масло пахло слишком тонко, таким пользуются для церковных лампад.
И только теперь она поверила: всё по-настоящему, это не глупая шутка. Пришёл запоздалый страх.
- Не надо, - попросила Черри безнадёжно, понимая, впрочем, что её не услышат.
Была бы правда ведьмой — всякая ведьма огню сестра, не тронул бы её... А она недоучка, кроме простеньких заговоров ничего и не знает...
- Тебя видели, ведьма, - а староста, кажется, не очень-то рад происходящему.
- Помоги, - шепнула Черри.
- Тут я уже ничего не могу сделать, - покачал головой староста. - Марек видел, как ты плясала на поле, звала нечистого. И колосья связанные нашёл.
- Я не...
- Сжечь ведьму! Предать огню очищающему!
- Отправить к хозяину ейному!
Черри не различала лиц — люди, окружившие столб, сливались в серую массу.
- Гори, ведьма. Чтобы рожь высока родилась, чтобы за зимой вновь была весна, - староста поджёг хворост, бросил в костёр поданную кем-то книгу. Травник...
- Чтобы рожь высока родилась, чтобы за зимой вновь была весна, - повторил безликий хор. - Ведьма должна сгореть!
- Прахом пусть улетает во четыре стороны, - продолжил староста.
- Во четыре стороны, - эхом откликнулась толпа. - Прахом...
Неся в себе огонь — от огня погибнуть? Горько и обидно...
Черри, чувствуя нестерпимый жар, подбирающийся ближе, рванулась из пут, хоть и знала, что прикрутили её на совесть. Потом запрокинула голову, глядя в далёкое небо, почему-то плывущее перед глазами.
Я не хочу умирать...
Огонь лизнул ноги, и Черри закричала.
Я хочу жить!
Во мне тоже есть огонь!
Слабенький огонёк дара внутри вспыхнул небывало ярко, жарко, подпитываемый яростным желанием жить, взметнулось в ответ пламя костра и — запело.
Шаг. Верёвки падают. Ещё шаг. Босые ступни уже не чувствуют жара, и пламя — прозрачно для взгляда. Шаг назад... взмах руками, шаг в сторону... Растрепавшаяся коса, завившиеся от жара пряди. Поднятые над головой руки... кисти трепещут, будто язычки пламени, обступившего со всех сторон.
Гори, душа!
Где-то в толпе заплакал ребёнок, вскрикнула женщина, кое-кто машинально сложил пальцы в отвращающий зло знак.
Танцуй, Черри, танцуй. Однажды приходит пора меняться. Тебе не быть с людьми, другие пути ждут тебя. А сейчас — танцуй с огнём, сгорай в огне, милая девочка Черри...
Огонь тебе к лицу…
Танцуй, ведьма, танцуй!
Горячий воздух дрожал, искажая силуэт, заставляя изгибаться его немыслимо, и жители села уверяли себя потом старательно, что было то бесовское видение, последние козни горящей в муках ведьмы.
Из принесённой ветром и нависшей над селом хмурой тучи хлынул долгожданный дождь.
Огненно-рыжая ведьма танцевала прямо на костре, и пламя расступалось перед ней, танцевало вместе с ней, ластясь, вилось вокруг, обнимая бережно и укрывая от нескромных глаз.
Падало, прибитое струями дождя — и взвивалось вновь, хоть давно отсырели дрова.
Иной то был огонь.
Говорили потом — взвился из пламени к небу огненный сокол, выскочил огненный кот. А ведьма — исчезла, и дом её сгорел, хоть не поджигал никто.
*маленький сокол - сокол-дербник, меньше голубя - длина его тела около 30 см, а вес не превышает 300 г.
@темы: ведьмы, рассказки о чудовищах, сказки
-
-
28.10.2019 в 00:22-
-
28.10.2019 в 06:08-
-
29.10.2019 в 23:43"Как в огороде тыквы
выросли две большие
рыжие, словно угли,
и, как собаки, злые!"
Теперь я буду напевать песню про тыквы! тыквы прекрасны и Мэг тоже!
-
-
30.10.2019 в 10:14Спасибо, что находите слова для каждой ведьмочки
-
-
29.11.2019 в 21:24-
-
29.11.2019 в 21:29-
-
30.11.2019 в 15:22-
-
30.11.2019 в 18:05-
-
01.12.2019 в 00:38-
-
22.12.2019 в 00:17-
-
22.12.2019 в 06:18