В моих снах цветы тают и распускается снег... ©
Вдохновлено картинкой и рассказом Вансайрес 
Бета: Хикари-сан
Пейринг/Персонажи: Шэньлун, другой мифический персонаж мимолётно
Рейтинг, жанр: G, джен, сказка
Краткое содержание: В городе, где живёт тьма, единственной радостью людей становятся сладости, а потому на странности владельца «Сладкой лавки» закрывают глаза
Примечание: В Китае Шэньлун — это божественный дракон, управляющий погодой, он может менять форму своего тела и превращаться в человека; всё в сказке может быть не так, как кажется на первый взгляд.
Бесшумно несла воды чёрная речушка, загнанная в тесные оковы гранитной набережной, пахло сыростью и затхлостью. Бледное небо низко нависало над крышами, цеплялось за верхушку Часовой башни, что была самым высоким строением в городе.
На узких извилистых улицах, что произвели бы на приезжего гнетущее впечатление (горожане-то привыкли), теснились окно в окно дома, давным-давно никем не ремонтируемые, посеревшие и местами облупившиеся, кажется, раздражённые самим существованием соседа. Слепые от пыли окна неприязненно взирали на прохожих, двери подъездов недобро щерились и норовили захлопнуться, побольнее поддав сзади.
Что уж говорить о людях!
Здесь мало общались между собой, после работы спеша укрыться за стенами, дающими хотя бы иллюзию надёжности и крепости, пусть за ними и снятся кошмары. Не звенели ребячьи голоса на улицах, будто все дети разом стали примерными и послушными, разучившись играть и озорничать.
Переулки были темны, оттуда порой слышались вскрики, быстро, впрочем, умолкавшие, или подозрительные шорохи, и люди ускоряли шаг, проходя мимо.
Территории полузаброшенных заводов (над одним ещё вяло дымилась покосившаяся труба) были завалены бетонными блоками и заржавевшими механизмами теперь уже неясного назначения, а ночами там что-то завывало, так что случайные прохожие (с наступлением темноты люди предпочитали запираться в домах) с опаской обходили бетонные ограды с натянутой поверх колючей проволокой стороной, не желая связываться с тем нехорошим, что завелось в опустевших цехах.
В пустоте ведь всегда что-нибудь заводится.
Над Оружейным арсеналом клубилась тьма.
Когда-то город был самым обычным, каких много. Шумным, не слишком чистым, совсем молодым. Но те, кто заложил некогда краеугольный камень, ничего не знали об этом месте — ни о бродящих в тумане тенях, ни о живущем в темноте шёпоте, ни о самой жидкой, почти разумной тьме...
В Городе, под Городом жила разбуженная людьми тьма, и это наложило отпечаток на всё и всех.
Среди кирпичных полуразвалившихся домов, в стенах которых бродили по комнатам неприкаянные неясные образы и одичавшая память, и замусоренных улиц, почти делая больно, оглушая контрастом, таился небольшой павильон. Расписанная цветами и змеистыми драконами вывеска лаконично гласила «Сладкая лавка».
В Сладкую Лавку не только забегали дети — купить янтарных карамельных петушков или фигурный пряник со сладкой глазурью, но и заходили недоверчивые взрослые с непроходящей печатью усталости на лице.
В его лавке было... как-то светлее, что ли. Люди уставали от тяжести тьмы и неосознанно стремились туда, где она чуть отступала.
На тихий мелодичный звон крохотных колокольчиков, гроздью повешенных над дверьми, из глубины лавки, из мягкого янтарного полусвета появлялся хозяин, назвавшийся, придя в Тёмный город неведомо откуда, Шэньлуном.
Хозяин, хоть и не размыкая губ, улыбался так, что каждому казалось, будто приветливая улыбка предназначена именно ему, неизменно был учтив, отвечая вежливостью и на враждебность, и голос его всегда оставался ровен. Люди предпочитали закрывать глаза на маленькие странности владельца сладкой лавки — ну, носит долгополые многослойные иноземные одеяния — синее с серебристым узором верхнее и снежно-белые нижние, — и рукава длинные, широкие, как крылья, и кисти узорные на поясе широком расшитом, причёска непривычная — длинные, будто у женщины, волосы частью заплетены причудливо и убраны назад, частью свободно стекают по спине, крупная серебристая жемчужина на груди — так мало ли какие обычаи у этих чужестранцев!
Стены, отделанные деревянными панелями, украшенными искусной резьбой, мягкий приятный полусвет — и горы сладостей на полках и прилавке, разложенных на тончайших, почти прозрачных листах бумаги.
Леденцы — янтарные, такие, будто в каждом из них таилась толика солнечного света, вишнёвые, зелёные, будто яблоки, белые, как молоко; крохотные фигурки из молочного шоколада, шоколад с ликёром, с карамелью, с орехами, с вяленой заморской ягодой; ягоды и орехи в меду; пряничные домики и пряники круглые, начинённые джемом из самых спелых, солнечных апельсинов и душистых яблок; рассыпающееся лакомство из вываренных в патоке орехов и семян подсолнечника, пахлава, присыпанная нежной сахарной пудрой пастила — всё это притягивало взор и одуряюще пахло. Устоять было совершенно невозможно!
А Шэньлун никогда не спрашивал, что угодно посетителям — ему довольно было пристального взгляда, чтобы взвесить на чашах старинных весов именно то, чего хотелось, даже если сам посетитель об этом поначалу и не подозревал. Но хозяин «Сладкой лавки» ни разу не ошибся, насыпая в ловко свёрнутый кулёк солнечные леденцы и полосатые карамельки для ребятишек (детские мордашки озарялись неумелыми улыбками), взвешивая тяжёлую шоколадную плитку в виде цветов и диковинных зверей для усталой хмурой женщины, что сама не знала, зачем забрела в лавку, для старушки, учтиво склоняя голову из почтения к возрасту — душистую яблочную пастилу, что сама таяла во рту. Двери непостижимым образом сами распахивались после, чтобы старушке не пришлось выпускать из рук палочку, на которую опиралась.
И никто не вспоминал о пользующемся дурной репутацией доме, что был на этом месте — а после исчез, словно бы резной павильон вырос здесь сам собою за одну ночь. Никто не задумывался над тем, почему нетерпимые даже друг к другу, не говоря уже о чужаках, горожане смирились со столь отличающимся от них Шэньлуном и его лавкой, выделяющейся среди окрестных мрачных домов, каждый из которых напоминал небольшую крепость.
Правда, казалось иногда, что внимательные и спокойные карие глаза отливают солнечным золотом, а кое-кто из ребятни клялся, что — ей-ей, собственными глазами, вот как тебя сейчас, видел! — из волос виднеются ветвистые серебристые рожки, а пальцы и вовсе оканчиваются прозрачными когтями.
Хозяин лавки захлопнул тяжёлые ставни. Под его взглядом сами собой погасли светильники, осталось лишь мягкое мерцание вделанных прямо в резьбу деревянных панелей крупных лучистых жемчужин. Выйдя, он тщательно запер двери — о, это был особый ритуал, по утрам, с первым лучом солнца, хозяин лавки так же неспешно отпирал двери старинным кованым ключом с фигурным ушком, — и свернул в ближайший переулок. Обитавший там туман лениво стелился по мощённой булыжниками мостовой, опутывал щупальцами всегда намертво запахнутые ставни и переполненные урны для мусора.
Хозяин сладкой лавки шагнул в этот туман, тут же взметнувшийся ему навстречу, и словно растворился в нём.
Сгустившийся туман лениво взмахнул крыльями — и растаял над крышами.
Человеческий облик стёк, как вода, и вот уже распластался на берегу реки, что здесь выглядела иначе и была куда более живой, бессильно уронив голову, синий дракон.
На месте города стоял за спиною лес — странно прозрачный, изогнутые тёмные ветви с редкой листвой выглядели так хрупко — кружево на фоне бледного, не дневного, но и не ночного неба.
Захлопали крылья — и ровно посветлело вокруг, нежным, тёплым золотом налилось межсумеречье.
— Зачем ты возвращаешься туда снова и снова, если тьма причиняет тебе боль?
Нимало не опасаясь страшных зубов, ласковые руки отёрли пену с узкой драконьей морды.
Плеснулась возле самого берега рыба, оставив после себя медленно расходящиеся круги на воде. Дракон чуть передвинул голову, коснулся мелькнувшим на миг языком воды, пробуя, ощущая её вкус. Едва уловимая затхлость, привкус болезни... Будто испробовал болотной воды.
Река медленно умирала и на этом плане. Болен лес за спиною, редко-редко подаст голос какая птица.
Что было ответить?
Что не желал этих уз?
Второй его облик — человеческий?
Драконы живут очень долго, потому и взрослеют медленно, две тысячи лет — а всё драконыш, к четвёртой тысяче умнеть только начинают.
И — одиноко быть драконом, зверем для богов и почти богом — для людей.
Шэньлун знал множество историй о сородичах, натворивших множество дел, оставшихся в памяти людей сказками и легендами, и дела эти могли быть как благом, так и нести беды и разрушения. Кто подскажет, что другому — зло, если вовсе такими понятиями не мыслишь? У человеческих подростков нет драконьего могущества — и то порой они творят такое, о чём потом приходится жалеть…
Дракон, наказанный давным-давно за проступок, спал каменным сном тысячи лет, очнувшись — увидел совсем иной мир. Камень держал, но он сумел сбежать... да только оковы остались, как и часть его сути — в них.
Единожды почувствовав, как это — быть человеком, потерял часть себя самого, ибо облик этот, поневоле принятый, стал ловушкой — не в силах хрупкая оболочка вместить драконью суть! — но взамен обрёл что-то иное?
То, что было дано лишь людям — но не почти бессмертным драконам.
Так просто было бы выбрать то, что легче...
— Давно нет в живых тех, кому ты должен был служить, перед кем виноват, разве дети детей их, быть может, скитаются где-то по свету... Я могу разорвать твои узы с городом, освободить из камня, — голос того, кто, сложив огненные крылья, здесь выглядит как человек — лишь одежды по-прежнему переливаются живым огнём, будто перья, — ласков.
Согласиться легко, и не упрекнут потом... но сам он будет знать.
Драконы, к роду которых принадлежал Шэньлун, не собирали сокровища, дабы возлежать на них, они предпочитали сокровища живые — мёртвым, творениям рук людских — их души. Люди сияли, как сияют звёзды, грели, как греет солнце, души их пели нежнее, чем поёт отчеканенное в монеты золото — пусть и не все, но потому-то драконов и тянуло издавна к роду человеческому. Любоваться редким сиянием… или разрушить его, это уж кто как умел.
Кто знает, и поныне в скольких зеленоглазых человеческих детях есть капли драконьей крови¹…
Порой, когда солнце скрывалось на горизонте, а люди запирались по домам, боясь ночной тьмы улиц ещё сильнее, чем дневного полумрака, Шэньлун выбирался на крышу — изогнутую краями вверх, чешуйчатую черепицами, как дракон. Вставал там, обратившись лицом на восток, проводил пальцами по запястью, отворяя кровь и встряхивая рукою, чтобы капли упали наземь, и пел, а внизу тревожились живущие во тьме тени, колыхались, подбираясь ближе, но не смея пересечь незримую грань.
Люди не слышали его пения — лишь сны их становились чуть менее душными, словно давящая тьма немного расступалась. Облака же собирались на зов, ленивые, сонные, клубились над городом — чтобы с трудом отдать немного воды.
Тьма ровно бы обтекала силуэт в светлых одеяниях, не осмеливаясь надавить, размыть очертания, задушить совсем и без того негромкий голос.
Вызванного дождя, чья мелодия отчаянно фальшивила, едва хватало, чтобы прибить пыль, повисшую в воздухе, да украсить тёмные волосы россыпью недолговечных жемчужин-капель, — но всё легче станет дышать. Хотя днём хозяин лавки не встанет навстречу покупателю с резного своего стула, что походит на трон…
— Моя лавка — единственное, что у них есть. А я… я, наверное, просто люблю сладости, — дракон с усилием приподнял тяжёлую голову, чтобы переложить её на колени собеседника.
Долгий миг...
И его не оттолкнули — лишь вздохнули тихонько, запуская пальцы в спутанную серебристую гриву, принимаясь распутывать и расчёсывать её вынутым из рукава гребнем, а дракон блаженно прижмурил под лаской сияющие золотом глаза.
— Солнце не взойдёт, пока феникс не распахнёт крылья, — шепнул голос, и в горле дракона родилось нечто вроде мурлыканья.
До первого луча солнца он принадлежит сам себе.
А затем — проснётся или, напротив, заснёт? — вернётся к городу, к безгласной реке… к людям.
...Обмелела совсем чёрная река в один из засушливых годов — как видно, и в верховьях её не было дождей, отступила дальше от берега, у остатков заброшенной пристани — когда-то воды здешние были куда как глубоки — явив полузанесённую илом, позеленевшую от времени и воды статую диковинного зверя, от которого, впрочем, виднелась лишь рогатая голова да часть спины.
Ребятишки попробовали было выкопать — но зверь не давался, да ещё цепь ржавая тянулась от него, теряясь где-то в песке у самых столбов старого причала, словно бы прикована была статуя.
Так и остался зверь, забытый и заброшенный, торчать у самого берега из вод всё больше мелевшей реки, и глаза его, обведённые детской шаловливой рукою, печально и незряче глядят на тусклое солнце.
Мёртвая река хранит его тысячелетний сон.
Оковы древнего дракона.
¹по китайским легендам, у детей дракона и человека зелёные глаза
Бета: Хикари-сан
Пейринг/Персонажи: Шэньлун, другой мифический персонаж мимолётно
Рейтинг, жанр: G, джен, сказка
Краткое содержание: В городе, где живёт тьма, единственной радостью людей становятся сладости, а потому на странности владельца «Сладкой лавки» закрывают глаза
Примечание: В Китае Шэньлун — это божественный дракон, управляющий погодой, он может менять форму своего тела и превращаться в человека; всё в сказке может быть не так, как кажется на первый взгляд.
Бесшумно несла воды чёрная речушка, загнанная в тесные оковы гранитной набережной, пахло сыростью и затхлостью. Бледное небо низко нависало над крышами, цеплялось за верхушку Часовой башни, что была самым высоким строением в городе.
На узких извилистых улицах, что произвели бы на приезжего гнетущее впечатление (горожане-то привыкли), теснились окно в окно дома, давным-давно никем не ремонтируемые, посеревшие и местами облупившиеся, кажется, раздражённые самим существованием соседа. Слепые от пыли окна неприязненно взирали на прохожих, двери подъездов недобро щерились и норовили захлопнуться, побольнее поддав сзади.
Что уж говорить о людях!
Здесь мало общались между собой, после работы спеша укрыться за стенами, дающими хотя бы иллюзию надёжности и крепости, пусть за ними и снятся кошмары. Не звенели ребячьи голоса на улицах, будто все дети разом стали примерными и послушными, разучившись играть и озорничать.
Переулки были темны, оттуда порой слышались вскрики, быстро, впрочем, умолкавшие, или подозрительные шорохи, и люди ускоряли шаг, проходя мимо.
Территории полузаброшенных заводов (над одним ещё вяло дымилась покосившаяся труба) были завалены бетонными блоками и заржавевшими механизмами теперь уже неясного назначения, а ночами там что-то завывало, так что случайные прохожие (с наступлением темноты люди предпочитали запираться в домах) с опаской обходили бетонные ограды с натянутой поверх колючей проволокой стороной, не желая связываться с тем нехорошим, что завелось в опустевших цехах.
В пустоте ведь всегда что-нибудь заводится.
Над Оружейным арсеналом клубилась тьма.
Когда-то город был самым обычным, каких много. Шумным, не слишком чистым, совсем молодым. Но те, кто заложил некогда краеугольный камень, ничего не знали об этом месте — ни о бродящих в тумане тенях, ни о живущем в темноте шёпоте, ни о самой жидкой, почти разумной тьме...
В Городе, под Городом жила разбуженная людьми тьма, и это наложило отпечаток на всё и всех.
Среди кирпичных полуразвалившихся домов, в стенах которых бродили по комнатам неприкаянные неясные образы и одичавшая память, и замусоренных улиц, почти делая больно, оглушая контрастом, таился небольшой павильон. Расписанная цветами и змеистыми драконами вывеска лаконично гласила «Сладкая лавка».
В Сладкую Лавку не только забегали дети — купить янтарных карамельных петушков или фигурный пряник со сладкой глазурью, но и заходили недоверчивые взрослые с непроходящей печатью усталости на лице.
В его лавке было... как-то светлее, что ли. Люди уставали от тяжести тьмы и неосознанно стремились туда, где она чуть отступала.
На тихий мелодичный звон крохотных колокольчиков, гроздью повешенных над дверьми, из глубины лавки, из мягкого янтарного полусвета появлялся хозяин, назвавшийся, придя в Тёмный город неведомо откуда, Шэньлуном.
Хозяин, хоть и не размыкая губ, улыбался так, что каждому казалось, будто приветливая улыбка предназначена именно ему, неизменно был учтив, отвечая вежливостью и на враждебность, и голос его всегда оставался ровен. Люди предпочитали закрывать глаза на маленькие странности владельца сладкой лавки — ну, носит долгополые многослойные иноземные одеяния — синее с серебристым узором верхнее и снежно-белые нижние, — и рукава длинные, широкие, как крылья, и кисти узорные на поясе широком расшитом, причёска непривычная — длинные, будто у женщины, волосы частью заплетены причудливо и убраны назад, частью свободно стекают по спине, крупная серебристая жемчужина на груди — так мало ли какие обычаи у этих чужестранцев!
Стены, отделанные деревянными панелями, украшенными искусной резьбой, мягкий приятный полусвет — и горы сладостей на полках и прилавке, разложенных на тончайших, почти прозрачных листах бумаги.
Леденцы — янтарные, такие, будто в каждом из них таилась толика солнечного света, вишнёвые, зелёные, будто яблоки, белые, как молоко; крохотные фигурки из молочного шоколада, шоколад с ликёром, с карамелью, с орехами, с вяленой заморской ягодой; ягоды и орехи в меду; пряничные домики и пряники круглые, начинённые джемом из самых спелых, солнечных апельсинов и душистых яблок; рассыпающееся лакомство из вываренных в патоке орехов и семян подсолнечника, пахлава, присыпанная нежной сахарной пудрой пастила — всё это притягивало взор и одуряюще пахло. Устоять было совершенно невозможно!
А Шэньлун никогда не спрашивал, что угодно посетителям — ему довольно было пристального взгляда, чтобы взвесить на чашах старинных весов именно то, чего хотелось, даже если сам посетитель об этом поначалу и не подозревал. Но хозяин «Сладкой лавки» ни разу не ошибся, насыпая в ловко свёрнутый кулёк солнечные леденцы и полосатые карамельки для ребятишек (детские мордашки озарялись неумелыми улыбками), взвешивая тяжёлую шоколадную плитку в виде цветов и диковинных зверей для усталой хмурой женщины, что сама не знала, зачем забрела в лавку, для старушки, учтиво склоняя голову из почтения к возрасту — душистую яблочную пастилу, что сама таяла во рту. Двери непостижимым образом сами распахивались после, чтобы старушке не пришлось выпускать из рук палочку, на которую опиралась.
И никто не вспоминал о пользующемся дурной репутацией доме, что был на этом месте — а после исчез, словно бы резной павильон вырос здесь сам собою за одну ночь. Никто не задумывался над тем, почему нетерпимые даже друг к другу, не говоря уже о чужаках, горожане смирились со столь отличающимся от них Шэньлуном и его лавкой, выделяющейся среди окрестных мрачных домов, каждый из которых напоминал небольшую крепость.
Правда, казалось иногда, что внимательные и спокойные карие глаза отливают солнечным золотом, а кое-кто из ребятни клялся, что — ей-ей, собственными глазами, вот как тебя сейчас, видел! — из волос виднеются ветвистые серебристые рожки, а пальцы и вовсе оканчиваются прозрачными когтями.
Хозяин лавки захлопнул тяжёлые ставни. Под его взглядом сами собой погасли светильники, осталось лишь мягкое мерцание вделанных прямо в резьбу деревянных панелей крупных лучистых жемчужин. Выйдя, он тщательно запер двери — о, это был особый ритуал, по утрам, с первым лучом солнца, хозяин лавки так же неспешно отпирал двери старинным кованым ключом с фигурным ушком, — и свернул в ближайший переулок. Обитавший там туман лениво стелился по мощённой булыжниками мостовой, опутывал щупальцами всегда намертво запахнутые ставни и переполненные урны для мусора.
Хозяин сладкой лавки шагнул в этот туман, тут же взметнувшийся ему навстречу, и словно растворился в нём.
Сгустившийся туман лениво взмахнул крыльями — и растаял над крышами.
Человеческий облик стёк, как вода, и вот уже распластался на берегу реки, что здесь выглядела иначе и была куда более живой, бессильно уронив голову, синий дракон.
На месте города стоял за спиною лес — странно прозрачный, изогнутые тёмные ветви с редкой листвой выглядели так хрупко — кружево на фоне бледного, не дневного, но и не ночного неба.
Захлопали крылья — и ровно посветлело вокруг, нежным, тёплым золотом налилось межсумеречье.
— Зачем ты возвращаешься туда снова и снова, если тьма причиняет тебе боль?
Нимало не опасаясь страшных зубов, ласковые руки отёрли пену с узкой драконьей морды.
Плеснулась возле самого берега рыба, оставив после себя медленно расходящиеся круги на воде. Дракон чуть передвинул голову, коснулся мелькнувшим на миг языком воды, пробуя, ощущая её вкус. Едва уловимая затхлость, привкус болезни... Будто испробовал болотной воды.
Река медленно умирала и на этом плане. Болен лес за спиною, редко-редко подаст голос какая птица.
Что было ответить?
Что не желал этих уз?
Второй его облик — человеческий?
Драконы живут очень долго, потому и взрослеют медленно, две тысячи лет — а всё драконыш, к четвёртой тысяче умнеть только начинают.
И — одиноко быть драконом, зверем для богов и почти богом — для людей.
Шэньлун знал множество историй о сородичах, натворивших множество дел, оставшихся в памяти людей сказками и легендами, и дела эти могли быть как благом, так и нести беды и разрушения. Кто подскажет, что другому — зло, если вовсе такими понятиями не мыслишь? У человеческих подростков нет драконьего могущества — и то порой они творят такое, о чём потом приходится жалеть…
Дракон, наказанный давным-давно за проступок, спал каменным сном тысячи лет, очнувшись — увидел совсем иной мир. Камень держал, но он сумел сбежать... да только оковы остались, как и часть его сути — в них.
Единожды почувствовав, как это — быть человеком, потерял часть себя самого, ибо облик этот, поневоле принятый, стал ловушкой — не в силах хрупкая оболочка вместить драконью суть! — но взамен обрёл что-то иное?
То, что было дано лишь людям — но не почти бессмертным драконам.
Так просто было бы выбрать то, что легче...
— Давно нет в живых тех, кому ты должен был служить, перед кем виноват, разве дети детей их, быть может, скитаются где-то по свету... Я могу разорвать твои узы с городом, освободить из камня, — голос того, кто, сложив огненные крылья, здесь выглядит как человек — лишь одежды по-прежнему переливаются живым огнём, будто перья, — ласков.
Согласиться легко, и не упрекнут потом... но сам он будет знать.
Драконы, к роду которых принадлежал Шэньлун, не собирали сокровища, дабы возлежать на них, они предпочитали сокровища живые — мёртвым, творениям рук людских — их души. Люди сияли, как сияют звёзды, грели, как греет солнце, души их пели нежнее, чем поёт отчеканенное в монеты золото — пусть и не все, но потому-то драконов и тянуло издавна к роду человеческому. Любоваться редким сиянием… или разрушить его, это уж кто как умел.
Кто знает, и поныне в скольких зеленоглазых человеческих детях есть капли драконьей крови¹…
Порой, когда солнце скрывалось на горизонте, а люди запирались по домам, боясь ночной тьмы улиц ещё сильнее, чем дневного полумрака, Шэньлун выбирался на крышу — изогнутую краями вверх, чешуйчатую черепицами, как дракон. Вставал там, обратившись лицом на восток, проводил пальцами по запястью, отворяя кровь и встряхивая рукою, чтобы капли упали наземь, и пел, а внизу тревожились живущие во тьме тени, колыхались, подбираясь ближе, но не смея пересечь незримую грань.
Люди не слышали его пения — лишь сны их становились чуть менее душными, словно давящая тьма немного расступалась. Облака же собирались на зов, ленивые, сонные, клубились над городом — чтобы с трудом отдать немного воды.
Тьма ровно бы обтекала силуэт в светлых одеяниях, не осмеливаясь надавить, размыть очертания, задушить совсем и без того негромкий голос.
Вызванного дождя, чья мелодия отчаянно фальшивила, едва хватало, чтобы прибить пыль, повисшую в воздухе, да украсить тёмные волосы россыпью недолговечных жемчужин-капель, — но всё легче станет дышать. Хотя днём хозяин лавки не встанет навстречу покупателю с резного своего стула, что походит на трон…
— Моя лавка — единственное, что у них есть. А я… я, наверное, просто люблю сладости, — дракон с усилием приподнял тяжёлую голову, чтобы переложить её на колени собеседника.
Долгий миг...
И его не оттолкнули — лишь вздохнули тихонько, запуская пальцы в спутанную серебристую гриву, принимаясь распутывать и расчёсывать её вынутым из рукава гребнем, а дракон блаженно прижмурил под лаской сияющие золотом глаза.
— Солнце не взойдёт, пока феникс не распахнёт крылья, — шепнул голос, и в горле дракона родилось нечто вроде мурлыканья.
До первого луча солнца он принадлежит сам себе.
А затем — проснётся или, напротив, заснёт? — вернётся к городу, к безгласной реке… к людям.
...Обмелела совсем чёрная река в один из засушливых годов — как видно, и в верховьях её не было дождей, отступила дальше от берега, у остатков заброшенной пристани — когда-то воды здешние были куда как глубоки — явив полузанесённую илом, позеленевшую от времени и воды статую диковинного зверя, от которого, впрочем, виднелась лишь рогатая голова да часть спины.
Ребятишки попробовали было выкопать — но зверь не давался, да ещё цепь ржавая тянулась от него, теряясь где-то в песке у самых столбов старого причала, словно бы прикована была статуя.
Так и остался зверь, забытый и заброшенный, торчать у самого берега из вод всё больше мелевшей реки, и глаза его, обведённые детской шаловливой рукою, печально и незряче глядят на тусклое солнце.
Мёртвая река хранит его тысячелетний сон.
Оковы древнего дракона.
¹по китайским легендам, у детей дракона и человека зелёные глаза
@темы: ...прозваньем - дракон, сказки