7. Озёрная ведьма (Чаячий птенец)
Изначально писалось на фразу: "Жилище мага на скале, похожее на гнездо чайки", но что-то пошло не так М
ораг помогала деду Грэхэму с магазинчиком, носила каштановые косы и не скрывала россыпь веснушек, улыбалась всем, не привечая никого, и не любила говорить о том, почему вернулась в родную деревню из Эдинбурга.
Здесь до сих пор верили в шелки, хозяин гостиницы (двухэтажный дом, на втором этаже жил сам хозяин, первый этаж сдавал в сезон немногочисленным туристам) утверждал даже, что бабка его была шелки, а дед его так и не простил себе, что нарушил правило и отыскал ту шёлковую шкурку. Здесь верили в чёрных псов-предвестников беды, и у каждого соседа наверняка нашелся бы родич или знакомый, или знакомый знакомого, которого едва не сожрал в детстве кельпи. Или эх-ушке. А неосторожного спутника его, решившего покататься на лошадке, всё-таки утащили под воду, так-то.
Да и сама Мораг... «Мораг» — так называли озёрное чудище, схожее с водяной лошадью.
Потому никого не удивляло жилище, просто возникшее однажды неподалёку, прилепившееся на уступе скалы над морем этаким птичьим гнездом, и обитатель его, изредка приходящий в деревню за необходимым. А хозяин гостиницы рассказывал редким туристам такие красочные байки про «настоящего колдуна, который когда-то повздорил с озёрной хозяйкой, а та его и прокляла, с тех пор колдун утратил человеческий облик и не может жить среди людей», что те только рты раскрывали. Дед Грэхэм, который с отцом Элдана Маккэйра водил когда-то приятельство и не отказывался от угощения, когда его сын проставлял кружку-другую доброго хмельного, посмеиваясь, ещё и подробности добавлял, причём разные всякий раз. И предлагал в качестве сувениров вырезанные из дерева фигурки — клыкастых лошадей, дев с рыбьими хвостами, полуптиц-полуженщин, и, конечно, Озёрное чудище. Туристы-иностранцы свято были уверены в том, что чудище озера Несс обитает в любом шотландском озере. Главное, чтобы оно было шотландским, а Несси непременно найдется. Может, даже в море.
Обитатель гнезда не расставался с длинным чёрным плащом, низко надвигая капюшон, говорил мало, приглушённо и с каким-то странным акцентом — словом, колдун колдуном. Платил он, между прочим, старыми монетами или приносил что-то на обмен. Про изъеденные морем вещи Мораг знала от хозяйки пекарни, у которой брала к обеду булочки, — та водила знакомство со старухой-старьевщицей, потому что та была двоюродной сестрой её родной тетки.
Дети есть дети, они зачастую жестоки, особенно к тем, кто чем-то отличается от прочих.
Когда колдун влетел в двери, поспешно захлопывая их за собою — колокольчик возмущённо зазвенел, — вышедшая навстречу покупателю Мораг даже не сразу поняла, кого видит.
Сперва подумала — подростка, подравшегося со сверстниками.
У колдуна были растрёпанные, похожие на перья светлые волосы, ссадина на щеке и совершенно потерянный вид. Балахона, в который обитатель гнезда вечно кутался, не было, а подвязанные верёвкой штаны и парусом встопорщившаяся рубашка будто достались от кого-то взрослого.
— Сядь-ка, — сказала ему Мораг, пододвигая свою табуретку. — Сейчас тебя починим немного. И когда ты в последний раз ел?
— Я лучше пойду, — хрипловато отозвался гость, с опаской косясь в окно.
По голосу его Мораг и узнала. Конечно, не отпустила никуда, пока не обработала его ссадину и не вручила пару булочек, что брала себе к обеду. Поймала себя на том, что задумалась, можно ли этому птенцу хлеб, и отругала себя за глупые мысли. Какой колдун? Мальчишка совсем. Странноватый, это да. Дикий совсем.
Мораг протянула руку, снять запутавшееся в прядках перо... А получилось — дёрнула. И гость вскрикнул, едва не подавившись, отодвинулся от нее, посмотрел обиженно круглыми желтоватыми чаячьими глазами.
— За что?
— Прости, — смутилась Мораг. — У тебя что, перья растут?
— Конечно, растут, — невнятно удивился колдун, с трудом сглатывая большой кусок булки. — Я же чайка.
Мораг растерялась разве на пару мгновений. Вот состарится, будет тоже рассказывать внукам не про то, как в их местах сжигали последнюю ведьму, а про то, что была знакома когда-то с чайкой, которая стала человеком. В конце концов, там, где в ноябре на порыжевших лугах появляются лошадки, которые никому не принадлежат, чему удивляться? Чайка ничуть не хуже лошадок агиски. Оседлать, конечно, никак, зато и людьми не питается.
На дальнейшие вопросы «колдун» отмалчивался, быстро-быстро жуя булку, и настаивать Мораг не стала. Правда, не удержалась, взяла щётку для волос и тщательно расчесала это безобразие на его голове; к счастью, никакой живности не обнаружилось.
Гость вроде и пытался увернуться, да слишком занят был булкой, а потом и вовсе разомлел. Лишь потом спохватился, вскочил, уронил табурет, и, невнятно пробормотав нечто, напоминающее благодарность, поспешно удрал.
Тем неожиданнее было его появление на следующий день. Войдя, птенец как-то боком подобрался к прилавку, положил на него красивую витую раковину, каких в их холодном море отродясь не водилось, и пару старинных монет.
— Раковину приму, — строго сказала Мораг. — А вот монеты, если только не собираешься что-то у меня купить, забери.
— Можно… я тут посижу? — старательно, хоть и чуточку неправильно выговаривая слова, сказал гость, глядя исключительно в пол и пугающе при этом умудряясь выворачивать шею.
Обычно Мораг равнодушна была к щенкам и котятам, не понимая всеобщего умиления, но тут вдруг ощутила, будто сердце её как масло. Дурацкое выражение на самом деле, но себе врать Мораг не любила. С тех пор, по крайней мере, как оставила большой город.
Тощий птенец этот стал для неё возмездием за всех щенков и котят разом, причём, на её взгляд, как и с умилением теми щенками — без особой на то причины.
— Как тебя называть? — спросила Мораг где-то день на третий после того, как сама позволила ему приходить и тихо сидеть в углу, пока она разговаривает с покупателями и отпускает им товар.
Колдуны ведь не говорят никому своего имени, но как-то обращаться к нему надо.
— У меня нет человеческого имени, — пожал плечами колдун, снова поворачивая голову, чтобы взглянуть одним глазом. — Море смывает всё. Я — чайка.
— Есть же легенда, что души погибших в море становятся альбатросами... — вспомнила Мораг.
И одёрнула себя: может, птенцу неприятно вспоминать, если всё так и было, и это море дало ему вторую жизнь.
— Я — чайка! — сказал колдун и забавно задрал нос. — Это куда лучше!
О, так он и правда… Перья в волосах и манера смотреть то одним глазом, то другим, и никогда — обоими сразу, по-человечески. И это странное ощущение неправильности в нём, нечто искажённое, вроде оконного стекла, ровного, прозрачного, но в одном месте искажающего мир за собою из-за дефекта.
Будь это в любом другом месте, Мораг бы не поверила. Но из всех местечек Шотландии это было, верно, самое удалённое от большой земли современной цивилизации. Несмотря даже на целых полтора туриста в год. Здесь, у холодного моря, среди вересковых пустошей и скал, как никогда ощущаешь, что человек — далеко не самая важная часть мира, а сам мир — куда больше, чем люди о нём мнят.
Ужасно любопытно было, как из пусть и тощего мальчишки получается птица… но ведь и кельпи, говорят, людьми оборачиваются, а лошадь куда больше человека будет. Тут же — обратное, если, конечно, он и вправду чайка, которая становится человеком, а не наоборот. Что-то, кроме разве шелки, никто из нечисти не стремился жить по-человечески. А у птенца был дом, хоть и похожий издалека на птичье гнездо, хаотично, на первый взгляд, сложенное из веток и водорослей.
Давать имя в таком случае — большая ответственность, ведь это имя привязывает к человеческому миру, не только спрятанная в сундук шёлковая шкурка. Мораг припомнила полузабытую со времён колледжа латынь.
Чайка... Ларус? Дальше должен идти признак, отличающий именно этот вид, но в птицах Мораг разбиралась ровно настолько, чтоб отличить вблизи большую морскую чайку от баклана. Или от клуши.
Колдуну очень понравилось имя, он радовался почти по-детски, и Мораг захотелось потрепать его по голове. Тощий и встрёпанный, едва до плеча ей достает, перья в волосах торчат, будто в индейцев играл да так и позабыл выпутать. Какая там большая чайка, птенец, и только!
Слухи о том, что Мораг из Келли взяла под опеку странного чужака — а здесь ты всегда будешь чужаком, если здесь не сменились хотя бы дважды поколения твоей семьи, — быстро разошлись по округе, и мальчишки остерегались теперь трогать «колдуна», а покупатели порой явно приходили поглазеть на него. Ну, пока они при этом хотя бы что-то для виду покупали, Мораг не возражала — дела у магазинчика шли не то чтобы очень бойко.
В перерывах Мораг рассказывала птенцу сказки, учила его смотреть не искоса, нервируя собеседника, а прямо, заставляла держать спину ровно — Ларус всегда горбился так, будто чуял тяжесть крыльев.
— Раз уж ты пришёл к людям, — говорила она, — будь среди них человеком. Так оно безопаснее.
Ларус поначалу совсем по-мальчишечьи огрызался — как Мораг ни напоминала себе, что он лишь выглядит мальчишкой, иначе относиться к нему не получалось, — но потом, кажется, и сам увлёкся. Забавно расхаживал по магазину, пока не было покупателей, высоко задирая нос и старательно выпрямляя спину — и тем самым ещё больше похожий на большую птицу, спотыкался, потому что по-птичьи не привык вглядываться во что-то обоими глазами разом, и, неловко держа карандаш, увлечённо чиркал в выданном блокноте. Как птица лапой.
Замечал малейшее движение рядом с собою, зато читать не мог, просто не воспринимал неподвижные буквы, хоть двумя глазами, хоть одним. И не получалось научить его: птицы умеют считать, но уж читать не могут точно.
Мораг не уверена была, что птенец воспринимал цифры на монетах, которые приносил, а не отличал их как-то иначе. По весу, скажем, по металлу или по каким-то другим ощущениям.
Ларус застрял между, то ли птица, то ли человек — вот уж неудачливый колдун. Хотя из колдовского в нём и было только — птичье. Перья в волосах, жёлтые глаза, немигающий взгляд… и он пил морскую воду, как чайки, без малейшего вреда для себя.
Среди людей ему не было места, среди птиц — чего-то не хватало, и эта неопределённость, кем быть, кажется, мучила его. Бывали дни, когда Ларус не приходил, бывали — когда сбегал, едва придя, или же хмуро съёживался в углу, не желая слушать слов, но и не уходя.
Казалось, ему тяжело быть рядом с людьми, но разом он ощутимо тянулся к Мораг, отнёсшейся к нему как к птенцу, а уж человечий тот птенец или птичий — нет разницы.
Мораг к нему привыкла, и теперь день, когда птенец чайки не приходил, казался пустым, будто чего-то не хватало.
А однажды птенец, не появляясь перед тем дня три, как вошёл в двери — да так и бухнулся на колено перед Мораг.
Покупательница, до того увлечённо пересказывавшая сплетни об очередных похождениях бодрой, несмотря на свои восемьдесят лет, бабки Миллиган, которая и иных молодых за пояс бы заткнула, только вытаращилась на это.
— Ты что? — растерялась Мораг. — Извините, мы закрыты, обеденный перерыв, вот ваши крупа и чай, заходите ещё, — это уже покупательнице.
Буквально вытолкав растерянную покупательницу за двери и повесив табличку «закрыто», Мораг вернулась к внезапно сошедшему с ума птенцу.
Тот терпеливо ждал, так и не изменив позы.
— Что это с тобой?
— Мораг, озёрная ведьма, — серьезно сказал Ларус, глядя снизу вверх. — Я давно забыл, как быть человеком. Не чаял уже найти потерянное, пока не повстречал тебя. Ты дала мне тепло и имя. Снимешь ли ты мое проклятие?
Только браслет-обручье, клан и сердце осталось предложить.
Сейчас он меньше всего походил на мальчишку, и как-то очень верилось в оброненное однажды «птицы считают до десяти, я считал десять раз по десять лет, а потом сбился». Обычные чайки живут до двадцати лет, но Ларус не был обычной птицей.
Сколько же лет было этому чаячьему птенцу на самом деле?
«Когда-то повздорил с озёрной хозяйкой, а та его и прокляла», — вспомнила Мораг россказни Маккэйра.
Она-то думала, хозяин гостиницы сам всё выдумал, чтоб туристов привлекать…
— Почему я? — растерянно спросила Мораг, теребя кончик косы. — Да у нас даже нет семейных легенд о родстве с морским народом, которые тут каждый второй рассказывает, не то что о родстве с хозяйкой меча или озера. И встань, наконец!
— В тебе нет крови той колдуньи, что прокляла меня, — согласился Ларус, то и дело норовя повернуть голову, чтобы взглянуть по-птичьи одним глазом, но с усилием заставляя себя продолжать смотреть прямо. — Но есть её суть, и я вижу это так же, как вижу сполохи в небе и долг на тебе. Мораг Келли, ты — нынешняя озёрная хозяйка.
— Да я даже воду не люблю… — пробормотала Мораг, которая избегала выходить на морской берег. Всё время казалось, что вода её утащит, раз не сумела получить своё тогда, в далёком детстве.
— Ты не любишь море, я заметил, — упрямо возразил Ларус. — Морские и озёрные извечно враждовали. Море просто не твоя вода. И ты, и море это знаете.
Если он — колдун, то что ей про себя думать?..
Никаких сил она в себе не чуяла. Ну, тонула в детстве в озере, было дело. Сорвалась с берега, а там омут. Вода ледяная, от шока сразу и захлебнулась, одежда ко дну потянула... Вытащили. Мальчишку Макдональда, с которым дружна была, с тех пор и не видела. Вытащить вытащил, для Мораг два месяца в беспамятстве прошли, а после расспрашивала — все только плечами пожимали. Кто-то говорил — болел долго, в город увезли лечить, а там справились ли — неизвестно, очень уж плох был; кто-то — что родители вместе с ним в другую страну уехали. У того озера Мораг больше не бывала; от деда же так и не удалось добиться ни одного словечка на эту тему.
На Мораг с тех дней висел долг, и здесь, в Шотландии, не те места, чтобы таким пренебрегать.
И… уж не вышло ли так, что в семью она приняла и птенца, раз дала ему имя? Такое надо спрашивать у деда, тот куда лучше разбирался в старых обычаях.
Семья Келли носила свои цвета*, но была септом клана Макдональд, хотя дед не любил об этом вспоминать, и долг перед кланом и долг личный здесь накладывались друг на друга.
— Скажи мне, что ты думаешь о вереске? — спросила внезапно осенённая догадкой Мораг.
— Fraoch Eilean! **— сказал Ларус, неловким, но очень человеческим жестом вскидывая сжатый кулак, а затем прикладывая его к сердцу.
Обычно все его резкие и дёрганые движения походили на птичьи, буквально резали своей неправильностью.
У птенца никогда не вышло бы затеряться среди людей. Птицы не живут свободно среди людей. Птиц запирают в клетках.
Но...
Вересковый остров.
«Нет человеческого имени, — сказал в её памяти Ларус. — Позабыл, как быть человеком».
Мораг дала ему имя — получается, некоторым образом привела его в мир. В мир людей. И несла за него ответственность, как мать, привёдшая дитя в мир, потому что такими вещами не шутят.
Даже если оставить пока в стороне возможное принятие в семью.
Но ведь когда-то, раз птенец однажды жил человеком, было и имя?.. Лишить имени могли изгнанника из клана, но тогда, если верны её догадки, Ларус не упомянул бы долг, никак его не касающийся. И не сказал бы боевой клич клана, не имея на то права. Может, часть проклятия? Или… Могло ли проклятие зацепить клан или ту его ветвь, к которой, похоже, принадлежал когда-то Ларус? Тогда от имени ему отказали, или он сам отказался — сознательно.
Клан превыше всего.
В любом случае, на ней висел личный долг за спасённую жизнь, и если Мораг не могла отдать его тому, кто спас, то могла тому, кто об этом попросил.
Такие вещи не случаются просто так, слишком мало случайностей в мире, так её учил дед.
— Что мне делать? — спросила Мораг. — Это ты у нас проклят, а я и о том, что какая-то там хозяйка, не подозревала до сегодняшнего дня.
— Взять озёрной воды, — отвечал Ларус, — и сказать нужное. Что — я не знаю. Ты справишься.
Хороши инструкции, нечего сказать.
Кое-как подняв птенца с колен и выпроводив его, заверив, что от долга не отказывается, не будь она Мораг Келли, Мораг отправилась к деду.
Тот, как обычно в эту пору, обнаружился за кружечкой пива в баре Забияки Дункана. Был бы сезон — и он обретался бы у Маккэйра: любил поболтать с новыми людьми, а то и пустить пыль им в глаза.
Выслушав Мораг, дед только вздохнул горько.
— И надеялся же, что обойдётся. Что делать, внучка, долг есть долг. Ты знаешь, что прежде озеру отдавали детей?.. Оно не получило своё тогда, но я знал — рано или поздно судьба стребует этот долг.
И, притянув к себе, коротко поцеловал в лоб.
Дрожь пробрала: дед будто уже прощался.
Мораг не хотела ни становиться водяной лошадкой, ни быть какой-то озёрной ведьмой. Да, ей хотелось порой большего, чем магазинчик в деревне, приходило ощущение, что она не на своём месте, а где то место — неведомо. В большом городе того места не нашлось. Но озеро!..
Только разве Ларус не хотел тоже лишь найти своё место в мире? Ларус, которому она дала имя, пусть и не осознав сразу, что сделала.
И который спросил с неё старый долг.
Мораг умела водить автомобиль, а тот же Маккэйр не отказался одолжить свою «старушку». Мораг не могла отделаться от мысли, что верхом на лошади, как до сих пор зачастую ездили местные фермеры, нынче ощущала бы себя неуместно.
Мораг, озёрное чудище. Озёрная лошадка.
Вся низина с озером была затоплена туманом, поникшая трава путалась в ногах, будто желая удержать, и кеды немедленно промокли. Невольно вспоминались все истории про Соседей и тех, кто вот так же заблудился в тумане — и больше не вернулся в мир людей.
Что, если туман рассеется, и вместо порыжевших трав она увидит вечно зелёные Холмы?.. Где нет места людям, где живут вечно юные, прекрасные и недобрые сиды. Потомки забытых богов, потом названных демонами.
Пахло водой и почему-то снегом. Близкой зимой.
Поёжившись и плотнее запахнув куртку, Мораг даже пожалела, что вместо любимого браслета, который почти не снимала, не надела стальные цепочки. Конечно, легенды твердят о холодном железе, столь нелюбимом Добрыми Соседями, но, может, сошёл бы и сплав обычного железа с углеродом?..
Свет обнаружившегося в багажнике фонаря терялся буквально в двух шагах — и автомобиль истаял за спиной, будто и не было ни его, ни всего цивилизованного мира, лишь этот недобрый туман, но что-то внутри Мораг не давало сбиться ей с пути, безошибочно ведя к берегу. Как… лошади находят воду чутьём.
Будто в ответ, где-то вдали тоненько заржала лошадь. Кто-то пасёт, или…
— Бог мне крепкая башня, — Мораг встряхнулась и сжала зубы, отказываясь поддаваться противной дрожи страха.
Потомки Кеаллаха не отступают.
Туман, будто в ответ на решимость, чуть отступил, давая увидеть пологий в этом месте берег и непроглядно-чёрную воду.
Мораг на негнущихся ногах подошла, присела, опуская руки в воду. Пальцы почти сразу онемели.
Тут же вспомнились ледяное удушье, попытка вдохнуть, и вода, разрывающая грудь изнутри.
Мораг прикусила губы, и солоноватый привкус странным образом прояснил зрение, позволил отступить панике и фантомной боли в груди.
Озеро молчало; выжидало.
— Здравствуй, — тихо сказала Мораг, справившись с собой. — Я всё-таки пришла к тебе.
Никто не спешил утащить её тут же на дно.
Лишь что-то шумно плеснуло в тумане, будто громадная рыба ударила хвостом.
Мораг чуяла болезненно натянувшуюся нить внутри, связывающую её с чем-то там, в глубине озера, но совершенно не чувствовала в себе каких-то колдовских сил. Для того обязательно надобно утонуть — и вернуться?.. Потерять каким-то образом прежнюю жизнь для того, чтобы переродиться, обрести новую. Или, может, довольно символически окунуться с головой?..
Появится ли у клана своя собственная ведьма, или ей не будет больше дела до людей?
Легенды говорят, будто и баньши когда-то были людьми, да и оплакивают они лишь кого-то из своего клана. О том, как они переродились, легенды умалчивали.
Но следовало выполнить то, за чем пришла, раз уж приняла на себя этот долг.
— Помоги, — шепнула, дрожа, Мораг, даже не чувствуя себя глупо, как будто самой естественной вещью в мире было просить помощи у безмолвного чуждого озера. — Я хочу снять проклятие с того, кто не принадлежит ни людям, ни Той Стороне. Проклятие, которое наложила та, кто была до меня. Я дала проклятому имя, значит, уже приняла в семью. Мы не бросаем своих и всегда платим долги.
Снова плеснуло и шумно зафыркало там, за пеленой колдовского тумана.
И откуда-то знание, что и как делать, пришло к Мораг. Всего-то — дать умыться озёрной водой, да повторить трижды вслух то имя, которым нарекла его. Обряд, что существовал задолго до новой веры. Проклятый безымянный птенец умер в тот момент, когда в мир пришёл Ларус, наречённый одним из Келли. И нет и не может быть долгов меж теми, кто — семья.
— Я приду, — пообещала Мораг, снимая с запястья браслет-змейку, который носила не снимая давным-давно. — Ты ведь умеешь ждать, твоё терпение камень точит — что тебе человеческий век? Подожди ещё немного, я приду к тебе сама.
Браслет почти без всплеска канул в тёмную воду.
Залог.
От порыва ветра озёрная гладь пошла рябью; маленькая волна лениво лизнула ноги в кедах.
Пути бывают разными, и не узнаешь — твой ли тот, что под ногами, пока не пройдёшь его до конца.
Страха больше не было.
Из тумана выступил лошадиный силуэт невиданных в здешних краях статей.
Мораг, озёрная ведьма, омыв лицо, поднялась с колен.
Озеро плескалось внутри.
*здесь путаница: в числе семей, входящих в многочисленный клан Макдональд, действительно указана фамилия Келли; но также Келли — непризнанный шотландский клан, согласно законам Шотландии, не имеющий правового статуса; одно из значений имени «потомок Кеаллаха» (от «кеаллах» — война/битва).
Входящая в крупный клан семья (или септ) вполне могла носить свои цвета и иметь свой девиз, потому здесь использован девиз тех самых непризнанных Келли: «Бог мне башня».
*** Fraoch Eilean — «Вересковый остров», клич клана Макдональд; их девиз «На суше и на море».
8. Монстр поутру
Пронзительный звук будильника заставил восстать спящего монстра.
Запутавшись спросонья в щупальцах, ложноножках и простынях, монстр не сумел выпутать одно из другого, и весь клубок с грохотом рухнул на пол.
Снизу приветливо постучали. По батарее.
— Вот так думаешь, что уже на дне, а оттуда раз — и стучат, — невнятно пробормотал монстр, тщетно пытаясь продрать третий глаз... или четвертый?.. Сложно определить в такую рань! Первое щупальце, второе, третье... Или сперва второе?.. А потом четвертое?.. Или сразу восьмое?
Сороконожка и ее никем не понятая трагедия!
Цепляясь ложноножками — чтоб ни одному щупальцу не было обидно, — за стены, монстр прополз пару метров, выдохся. Подумал о тщетности бытия с минуту — бытие его высокомерно проигнорировало. Тогда монстр втянул ложноножки, компактно уложил щупальца, свернулся в клубок и покатился в ванную комнату, снеся по дороге скамеечку в прихожей.
Снизу постучали уже с раздражением.
— Да на дне я, на дне, угомонитесь там, вас вообще не существует!
Монстр на секунду задумался, есть жизнь ниже дна, но быстро отказался от обдумывания философского вопроса спозаранку.
В ванной комнате на монстра внезапно напало шерстяное мерзко завывающее чудище, бросаясь прямо под щупальца и норовя их обглодать. Неумытый монстр позорно бежал на кухню, позабыв задуматься о вопросе сороконожки, то бишь с какого щупальца начинать идти.
Чтобы задобрить неуёмное чудище, пришлось бросать в него едой. Чудище жутковато хрустело едой в миске на полу, и с опаской косящийся на него монстр, включив плиту, принялся варить чудодейственное зелье. Хорошо, что каждое движение щупальцев и ложноножек, как и время добавления каждого ингредиента настолько впечатались в память, что можно было не опасаться, скажем, взрыва. Плиты.
Монстр священнодействовал, то дотягиваясь щупальцем до специальной мельнички, то ложноножкой подцепляя пакет с кормом для чудища, подправляя внезапно обнаружившимся хвостом. С кисточкой.
Наконец зелье подошло, и, дотянувшись до шкафчика левым щупальцем, а правым убирая посуду с огня и капнув туда воды для оседания гущи, монстр добавил последние ингредиенты прямо в чашку. Наконец сделал первый глоток, с наслаждением вдыхая запах и чувствуя, как исчезают третий глаз и рога, а после второго глотка втягиваются щупальца и похожие на крылья отростки на спине. Четвертый глоток прояснил окружающий мир.
— Кофе определенно творит из монстра человека, — после пятого глотка с чувством сказала девушка Полина шерстяному чудищу, лениво жмурящему глаза на табуретке напротив.
Завывающее шерстяное чудище, будучи покормленным, обернулось котом. Иногда даже милым, снисходительно позволяющим чесать себя за ушком.
Полина допила кофе, поставила чашку на блюдце. Кот сделал вид, что ужасно испугался лёгкого звяканья, и сиганул с места, с грохотом опрокинув табуретку.
Снизу постучали откровенно сварливо. Батарея заходила ходуном.
Вежливая девушка Полина постучала в ответ.
Пусть они знают, что не одиноки в этом раннем утре!