Однажды была тьма. Хищная, голодная, не помнящяя ничего, даже саму себя.
А внизу, у подножия холма, жил город. Обычный город, обычные люди, радости и горести, смех и слёзы, рождающие суть этого города. Город первым учуял тьму, пытался предупредить своих людей кошмарами, уберечь себя и их. Люди не видели тьму глазами, но чувствовали — и боялись.
Тари видела тьму, когда брала в руки скрипку и смычок, потому что во тьме золотой узор мелодий сиял особенно ярко. Тари боялась, как и все, и музыка — всё, что у неё было.
Летней ночью поднялась она на холм, лишь раз оглянувшись на притаившийся, насторожившийся город внизу.
Тьма колыхалась, тьма была живой и хищной, и голодной, и… потерянной.
Тари подняла скрипку, прислоняя к плечу, тронула смычком струны — и тьма замерла, будто изучая, всматриваясь, ожидая чего-то.
Этой мелодии никто её не учил, просто она пришла сама, желая петь и звучать, и, уж наверное, если мир создали не Словом, то его создали мелодией, бережно выпевая небо и облака, моря и реки, и землю, полную чудес, а уж потом, из заблудившихся в едва рождённом просторном мире нот, появились все создания неба, вод и земли, и того, что под нею.
Скрипка пела вместе с душой Тари, и мелодия свивала золотистый узор, расцвечивая непроглядную тьму. Вспорхнули, будто из упавших наземь нот, золотистые бабочки, осыпая пыльцу с крыльев, под ногами выпрямили головки поникшие колоски, наливаясь тёплым сиянием.
И во тьме пророс лес, золотой, как мелодия души и скрипки. Деревья сплелись ветвями, скрывая узкие светлые тропинки от людских глаз, и где-то в сердце леса покойно уснула подо мхом болота тьма, видя во сне золотую мелодию.
Девушку со скрипкой больше никто не видел в городе, но иногда ночами золотой лес, что на холме, поёт на ветру, и в нежном шелесте листвы и голосе ветра звучит та, последняя мелодия Тари.
Талари.