Когда не останется людей — останется осень, рыжая и золотая, охряная и янтарная, многоликая, будто оборотень-лиса, хищная и ласковая разом.
Дом не знает, сколько прошло мигов и веков — он окутался застывшим временем, как будущая бабочка коконом.
И лишь в ту пору, когда грани хрупки, когда меж ними появляется тонкий, как нить, разлом, Дом просыпается, прорастает поздней осенней хризантемой и ждёт. Снова.
Люди сказали бы, что это время перелома, пора Самайна — но людей давно нет.
Сияет приветливо рыжая гирлянда, покачивается гамак на веранде, пахнет печеньем из приоткрытых кон, ждёт свёрнутый клетчатый плед, шуршат хрупкие иссохшие листья на полу, шелестит пожелтевшими страницами раскрытая книга на столе.
Иногда Дом прорастает в других домах и даже руинах: ищет.
В накренившемся, облупленном, с залихватски сдвинутой набок крышей доме-скворечнике обитают развесёлые безногие призраки, прикидывающиеся людьми (потому что людей больше нет), еноты и прочая нечистая шушера.
Самый безобидный призрак монашка застенчиво держится в углу, предлагая тарелочку с тофу, когда к нему обращаются.
По крутым ступеням неуклюже топает полосатая химера со слоновьими ушками и хоботком, задевает боками едва держащиеся перила — и кто только её пустил?
Кошмары снятся людям, енотам и лисам, и барсукам — никогда, да и нынче сны снятся лишь осени.
Дом некоторое время слушает и наблюдает, как призраки и мохнатые еноты пытаются копировать повадки людей, шумно выпивают, стучат чашками о стол, картинно ссорятся и братаются, потом тихо истаивает из этой грани. Если б дома могли испытывать горечь, это была бы именно она.
Лисы и еноты разжигают во дворе костёр из мусора, сухих веток и листьев, похожих на страницы диковинных старинных книг, сторонятся пламени, чихая от горького дыма, косятся издалека, ерошат загривки. И что люди в этом находили? Нет ничего в том огне, ни теней, ни картинок ярких — для лис и енотов он зверь хищный, куда страшнее их!
Грустно вздыхает исхудалая баку, химера-тапир, что питается снами. Осенние сны горьки, призрачны и прозрачны, снохимера вечно голодна.
Однажды дом прорастает в маяке. Полосатая башенка спит, вздрагивая во сне разрушающимися стенами — некому разжечь огонь-звезду, нет тех, кому надо указать во тьме тропу.
Морской народ качается на волнах, купаясь в лунном свете, поёт печальные песни в ночи — и песни те сливаются с дыханием моря.
Большеглазая морская дева ступает на берег, кутается в наброшенную на плечи шёлковую шкурку, робко касается ладошкой стены.
Встрепенувшийся на миг в надежде Дом готов льнуть стенами под ладошку, как не успевший озлобиться бездомный пёс.
Севшая у подножия башенки морская дева расчёсывает шёлковые волосы и поёт, поёт о лунных дорожках на воде, пахнущих солью волнах, о подводных лесах и шёлковом песке на глубине. Старый маяк стонет во сне, а Дом… Дом уходит из этой грани, полуприкрыв ставнями окна. Морская дева — водоросли волос, перепонки меж пальцев, тёмная звериная шкурка наброшена на плечи — не человек, стены ей — темница, море — её дом, человечьи дома ей ни к чему.
Старый замок на зелёных холмах, у подножия их — река. Пасётся на берегах табун — кони дики, но статью — будто породистые скакуны. Таких клыков у коней не бывает...
К полуночи в залах замка появляются смутные силуэты: у лестницы раз за разом повторяется то, что случилось давным давно — звук падения, и ступени — стонут, тень прошлого; кто-то стенает в подвалах, в кухне бродит и гремит проржавевшими сковородками призрак усердного повара, даже мяукает кошка и трещит огонь в очаге, да только очаг — давно не чищен, холоден и пуст.
Призраки — лишь тени прошлого, память замка, и Дом, у которого начинают ныть полуразрушенные стены и покосившиеся башни, и стыть от гуляющих сквозняков узкие тёмные коридоры, уходит и из этой грани.
У Дома ломит стены, рассыхаясь, сами собой скрипят половицы — а может, это Дом жалуется, да только некому его слушать, кроме ветра и осени.
Осень шепчет ласково, бродит лисою вокруг, одаривает сухими драгоценными листьями.
Дом
Когда не останется людей — останется осень, рыжая и золотая, охряная и янтарная, многоликая, будто оборотень-лиса, хищная и ласковая разом.
Дом не знает, сколько прошло мигов и веков — он окутался застывшим временем, как будущая бабочка коконом.
И лишь в ту пору, когда грани хрупки, когда меж ними появляется тонкий, как нить, разлом, Дом просыпается, прорастает поздней осенней хризантемой и ждёт. Снова.
Люди сказали бы, что это время перелома, пора Самайна — но людей давно нет.
Дом не знает, сколько прошло мигов и веков — он окутался застывшим временем, как будущая бабочка коконом.
И лишь в ту пору, когда грани хрупки, когда меж ними появляется тонкий, как нить, разлом, Дом просыпается, прорастает поздней осенней хризантемой и ждёт. Снова.
Люди сказали бы, что это время перелома, пора Самайна — но людей давно нет.