Октябрь

[tuomituulikki]

Я не буду писать регулярно, потому что выходных у меня нет. И когда будут - непонятно. Но я слишком долго ждала октября)) Несколько историй были написаны загодя.

1. "Я иду за золотом"

Я иду за золотом, золотом поздней осени.
Пусть серо небо, стылая сырость предвестником холодов, туманом стелется предзимняя тоска и хмуры лица — я иду за золотом.
Я выдумаю сказочную осень, где листья под ногами — древнее золото фейри, где весь мир — сокровищница неведомого дракона, и бледное солнце и золотая луна — очи его, а лохматые тучи — крылья. Я выдумаю белые башни вместо скучных домов, янтарно-златые кисти тополей, смелыми мазками рисующие акварельное небо — нежное, размытое, и плывущую белую птицу в нём, будто не творение рук людей.
Я иду за золотом, золото поёт тонко и нежно.
Сквозь незаживающую трещину в сердце пробирается волглая тоска, в жилах вместо крови — осенний туман, ядовита осень, и яд давно в сердце втёк. Тоску лелею, как дитя, выдумываю осень — злату, и в ней — хрустально небо, рог поёт, и легко ступает Белый олень.
Полны пригоршни листов хрупких и тонких, пряно дыхание ветра, гривой неведомого зверя - полёгшая трава, чешуёй шелестит под ногами сухая листва.
Дракон крылами нагоняет ледяные дожди.
Я иду за золотом.
У встречного прохожего — нездешние, как родниковая вода прозрачные глаза.
Я иду за золотом.

2. "Фонарь во тьме". Ну или "Ведьма с фонариками" (17)
Куча обожаемой япононечисти, и неожиданно - Ахерон, который не к месту, но удержаться из-за клёнов было невозможно. Хотя мне, рядом с рекой выросшей, до сих пор клёны вдоль берега какой бы то ни было реки кажутся сомнительными.


У каждого должен быть свой фонарь, который яркой звездой во тьме укажет путь, подарит надежду.
Звучит, быть может, как-то изъезженно, но то, что чувствует, Райна выразить словами не может. И не слишком переживает по этому поводу — кому ей это рассказывать? Призракам-пьяницам, которые вон они, ходят в обнимку, песни распевают, а носы, кажется, светятся в сумерках не хуже её фонариков?
Соё, плетясь мимо, дружелюбно машут чьей-то конечностью. Важно шагающий рядышком толстый енот раскланивается, снимая соломенную шляпу. Между соё — человек, не более трезвый, чем эта троица: завтра выходной. Ну, зато обиженная на людей оборотень-кошка обойдёт стороной: все на свете кошки брезгливы, пьянь грызть не будут.

С выплывающими иногда из деревянной стены дома или из тьмы извилистого переулочка юрэями Райна не заговаривает и на них не глядит: людским призракам это ни к чему, лишняя привязка к миру вещей.
Сумерки вообще не принадлежат людям, этакий разлом меж мирами, не только громадную недружелюбную кошку повстречать можно, но и кого иного — из древних времён, особенно в переулках, где сохранились старые дома. И никакое блюдце с солью не оградит. Особо если хищен — сам дом...

Райна идёт дальше, неся связку фонариков на палке через плечо: важно выбрать верное место, откуда свет будет виден именно тому, для кого предназначен. Нужно ли оставить фонарик среди огней реклам и небоскрёбов? Живой свет потеряется средь мертворождённых огней. Потеряться здесь ещё легче, но свет увидать — трудней, огни реклам — как лукавые болотные огоньки, заведут, заманят, не выберешься никогда.

Райна оставляет один фонарик у милого крохотного магазинчика с кошачьими ушками, пёстрыми девчачьими юбочками вперемешку с пиратскими треуголками, яркими плащами и фейскими жезлами.

В первый же переулок Райна сворачивает с облегчением: от городского шума утомляется слух.
Безликому ноппэра-бо тоже до фонариков дела нет: тому, у кого и лица-то нет, свет ни к чему. Так и бродит в вечных сумерках, иногда пугает запоздавших прохожих, всё ищет что-то. Может быть, давно потерянный лик.
— У? — говорит неслышно подкравшаяся баку. Шевелит ушками-лопушками, тянет хоботок.
— Мне кошмары не снятся, — уверяет Райна, чешет за ушком, отпихивает настырную морду; накинутое на плечи от ночной прохлады старое хаори тянется следом, и приходится погладить его, успокаивая.
Баку обиженно горбит полосатую спинку.
Наверное, люди так устают, что и кошмаров-то нынче не видят, вот баку и голодна.

Мимо тихонько стучит прямо по старинной мостовой призрачный поезд, в окне — девчоночий силуэт с двумя косичками, а рядышком — мрачная безмолвная туша чудища. Поезд идёт, и призрачной лунной лентой впереди стелется под колеса ему вода.
Здесь вообще поездов нет, но воображение людей создаёт новых призраков…
Райна и подарила бы поезду фонарик — хочется ухватиться за поручень и забраться, и увидать конец пути, искушение велико, — но опасается уже не сойти. А ещё не все фонарики светят там, где надобно!

Возле храма на холме разгуливают лисы в алых фартучках; им свет ни к чему, у них — свой огонь.
Райна раскланивается с седой лисицей, чья шерсть мерцает даже в темноте, и алый узор дивен на её щеках и лбу, а потом — с кленовыми душами. Гибкие клёны кланяются в ответ, звенит листва, походящая на раскрытые ладони, тёмная во тьме, на свету — алая, как пролитая кровь.
Райна оставляет один фонарик тут. Осторожно цепляет на протянутую ветвь, грозит ему пальцем: свети!
Клёны — алы, клёны — хранят память у самых вод мрачного Ахерона. Клёны, иные из которых, быть может, когда-то жили людьми.
Райна никогда не сломает кленовую ветвь.

У моста, под которым лениво шепчется с ветром река, Райна, поколебавшись, всё же оставляет ещё один фонарик.
Хлопая крыльями, на перила моста усаживается птица. Встряхивается, взъерошивается вся, глядит любопытно.
У птицы человечьи глаза.
— У-у-у, — печально говорит кто-то с той стороны моста, где лес и вздымается в небо гора. Но на свет не идёт. Смутно виден только силуэт громадного зверя, хоть тех же волков здесь не видали и пару веков назад.
Наверное, потерялся слишком давно… Никогда не поздно вернуться, если заблудился, но коли потерял себя — то кто вернётся?
Мост всегда соединяет Ту и Эту стороны, мост — всегда путь, а на пути должен светить маяк, чтобы не потеряться и не разбиться о скалы.
Фонарик остаётся сиять в темноте тёплым, не похожим на холодный лисий огонь, светлячком.

Райна спускается с той стороны холма, ныряет вновь в узкие старые переулки.
Злобная тоска ударяет вдруг прямо в грудь, и Райна отшатывается. Крыша давно прохудилась, и проломлены доски энгавы, опоясывающей брошенный дом, в котором сперва царила пустота, ну а потом, как водится, в пустоте этой завелось нечто.
Дом не рад, но что он может?
Дом ощущается, как старый пёс, озлобившийся от голода и бродяжьей жизни, разучившийся верить человечьим рукам, но всё ещё таящий робкую надежду, что однажды укушенная рука — опередить, укусить, а потом убежать! — не ударит в ответ, а погладит по голове, потреплет по ушам.
Дом так бы хотел вновь быть чьим-то!
Райна ставит последний фонарик на доски энгавы, кланяется провалу входа, легонько гладит по бумажной макушке фонарик, едва успевает отдёрнуть пальцы. Оборотень-фонарь весело щерит зубы.
Но если пощекотать — исправно светит.

3. Воронёнок
Однажды у меня уже была история про одного Воронёнка, правнука Ворона, но удержаться было невозможно. Бессовестное смешение легенд о Короле-Вороне (согласно пророчеству, он вернется, когда на камнях появятся его знаки (с)) и короле Бране Благословенном, чьи вороны до сих пор стерегут Тауэр. Имя "Бран", как и "Веласко", означает "ворон". И даже "Бертрам" означает "сверкающий ворон".
И я всё ещё не умею писать стихи!


Говорят, слуа могли оборачиваться воронами, говорят — Король-Ворон был из них.
Веласко приехал с дядюшкой Бертрамом, что соскучился по родной стороне. Дом, наследие предков, не оставивших ни гроша, громаден, мрачен и стар, даже странно, что призраков нет.
Сам Веласко вырос в чужой стране, и краёв этих диких не видал бы и дальше вовек.
Говорили в здешних местах, у хозяев бывших подмёныш фейский вырос как-то раз. С тех пор белокурые дети, будто в наказание, не рождались в семье.
У Веласко — волосы черны и глаза, но в округлых чертах нет резкости и хищности воронов тех.
Веласко — пятнадцать лет.
Говорят — пусты ныне Холмы, ушли сидхе из них, иные — смешались с людьми.
Король-Ворон тоже ушёл с осенним туманом, исчез без следа.
Говорят, он из дождя явится, когда придёт беда, встанет у подножия холма.
Вороны — не уходят навсегда.
Король не судит — павших забирает себе, и молчаливая бледная свита его велика.
Пока не вернётся король — птицы чёрные хранят границы мира от врага.

Ворон громаден смотрит с ограды, перо маслянисто блестит, и глаз насмешлив и жёлт.
Во сне Васко — птица, полёт воронёнка неумел и тяжёл, крылья намокшие тянут к земле.
Ему трон каменный снится и венец из серебра застывших ветвей, и в шипах до черноты алый камень как сердце бьётся, вынутое из груди.
Он просыпается от невозможной боли, будто наяву вздел на голову венец — терновый.
Владыка поёт-говорит заклинание во сне, и языка того не слыхал человек. Наяву Веласко не может слова молвить, будто заново рождён в том волшебном Брана котле.
На камне, что древнее всех здешних дорог, проступают странные письмена...
«Бранн, — говорит встречная старуха, местная сумасшедшая, её не заденет ничья рука. — Ты вернулся, о король-крылья-червлёные, проклятием благословлённое полых Холмов дитя!»
...вязь пророчества, произнесённого никем, никогда.
Глаза старухи слепы и белы.
Ворон громадный сквозь сумерки плывёт неслышно, на концах перья как сталь меча кровью обагрены.
Звёзды негасимыми очами вечных Гончих глядят из темноты.
Сумерки — щель между мирами, сон-во-сне.
Веласко — дышать трудно и отчего-то становится не по себе.
Имя — заклинание будто, что не должно звучать в мире людей.

Ветви поднимаются, ловят птицу, крылья ломая, ранят грудь шипы — и Веласко просыпается от крика, разрывающего изнутри, — и с губ не идут слова молитв.
Дом старый, что поодаль от всех, на грозный замок ничуть не похож, ветер вереск колышет, и терновника вокруг не найдёшь.
Но Веласко взглядывает из-под ресниц, не поворачивая головы — и стены с башенками взметаются из пустоты...
Стоит голову повернуть — старый, давно ремонта просящий дом, каких много вокруг.
...и ветви терновника вокруг замка черны и наги.
Веласко смотрит в небо — оно пусто, как пусты Холмы.
Луна в небе со снегом говорит.
Несбывшееся внутри болит, мерещится врановый крик.
Может, у воронов вовсе нет души.

Кэр-Ис под водами скрыт, холм, под которым спал король, изрыт, Шамбала потеряна, сквозь Авалон небоскрёбы проросли, прочие Острова — истаяли в небытии.
Ловец снов на окне роняет перья исчервлёные, ветвь рябины над порогом осыпает ягоды, что мертвы.
Железо руки обжигает, ворочается незримое копьё в груди.
Имя «Веласко» значит «ворон», Веласко ждёт зимнего дождя.
Однажды трон его из камней сложится, а он — встанет у дверей Холма.
После обретения венца не будет уже пути к людям назад.
Веласко-Воронёнок.
Проклятый навечно благословением Холмов Бран.

4. Встреча в парке

На встреченный в сети арт, в свою очередь, нарисованный на октябрьский челлендж))

Осенью открывается множество троп и врат, а устланные сияющей в неверных сумерках листвой дорожки одичавшего парка наверняка ведут куда-то в Холмы.
Ларта очень осторожно ступала по звонко шуршащим листьям: золотые монетки берёз и лип, чешуйки неведомого зверя — осин и тополей, драконьи лапки клёнов, — и старалась не вглядываться в выложенный ими узор слишком уж пристально. Иначе как обернётся черепками фейское злато!
Облетевшие макушки деревьев в сумерках казались седыми — всё злато рассыпалось по земле. Будто неведомый дракон сгрёб то золото, чтоб греться и любоваться, и слушать музыку того огня, отголоски которого пели и в его крови.
Ларта ожидала чего угодно, такое уж время, хрупкие грани, блуждающие врата, — хоть того дракона, бережно собирающего ожерелье из золотистых листьев и алых ягод боярышника и рябины, что под его дыханием застывали золотом и рубинами, хоть мирно разгуливающего по тропинкам призрака.
Потому ничуть не удивилась, что любимая скамейка с ажурными бабочкиными коваными крыльями вместо спинки уже занята.
Сгорбившееся чудище было лохмато, колюче, немножко рогато и самую чуточку прозрачно.
И совершенно, абсолютно несчастно.
Немного поколебавшись из остатков деликатности, старательно выбиваемой совсем не сказочной действительностью, Ларта всё же присела рядом.
Чудовище покосилось на неё, шмыгнуло носом и отвернулось.

Оно, конечно, было чудовищным, пугающим и наверняка зубастым, но Ларта бессовестно умилилась.
— Будешь шоколадку? — спросила она дружелюбно, порывшись в рюкзачке и достав заначку.
Конечно, незнакомому чудищу полагалось говорить «вы», и, может, невежливо было пытаться накормить его шоколадкой — вдруг оно предпочитает каких-нибудь там лягушек на ужин или вообще невинных девиц, а тут она со своей шоколадкой!
Но несчастное чудище до того походило на обиженного мальчишку, что хотелось его погладить по голове, накормить тортиком и пообещать, что собаку ему непременно подарят. И вообще, она, Ларта, уж точно лучше собаки.
Чудище негодующе засопело, став чуточку более прозрачным, и демонстративно уселось спиной. Но сбежать, как сбегал грозный волкодав обитающих в частном доме друзей, едва заслышав восторженный вопль «Собаченька!», не попыталось.
И прикинуться мёртвым, как матушкина кошка при покушениях на шёлково-полосатые круглые бочка, не попыталось тоже.
Сочтя это за готовность к диалогу, Ларта погладила спину перед собой. Очень укоризненную спину.
Среди мягкой светлой шёрстки торчали зачем-то серые колючки, так что, конечно, Ларта укололась.
Оглядела руку, привычно достала платок и обернула пальцы.
— Нечего меня трогать! — буркнуло чудовище.
— Извините, — без особого раскаяния сказала Ларта, всё же переходя на «вы». Когда-нибудь она научится не тянуть руки к чужим лохматым-зубастым псам и незнакомым чудовищам. К старости. — Просто вы, кажется, расстроены, а у людей прикосновения — знак симпатии и способ утешения.
— Не надо меня утешать! — с негодованием отрезало чудище и даже взъерошилось, став похожим на того заплутавшего ёжика. — Я вообще — чудовище!
— Хотите об этом поговорить? — спросила Ларта с интонациями киношного психолога.
— Да! Нет! Не знаю! Меня вообще бояться положено!
— Кем? — с интересом уточнила Ларта, всё-таки откусывая от шоколадки.
— Что — кем? — растерялось наивное чудище.
— Кем бояться положено, — охотно разъяснила Ларта, убирая испачканный платок и оглядывая руку. — Нет, ну если вы убедительно обоснуете причину, по которой мне полагается немедленно убежать с воплями ужаса, я так и сделаю.
Чудище повернулось к Ларте и растерянно захлопало лунными глазищами-плошками.
Как у одной из тех сказочных псин. Совершенно умилительно.
— Я вас съем, — неуверенно сказало чудище. — Тебя.
— Точно? — усомнилась Ларта. — А то, знаете, как-то неловко съедать того, с кем только что разговаривал. Я бы не смогла. Может, лучше шоколадку всё-таки?
Чудовище зарычало.
— Ах, не надо так нервничать, если у вас на шоколад аллергия — так и скажите.
— У меня на человеков аллергия! — рыкнуло чудище.
— Сочувствую и очень вас понимаю, — вздохнула Ларта, убирая непослушную прядку за ухо. — К вечеру, знаете, на работе — и впрямь почти аллергия…
— Я — чудовище!
— Чудовища нынче в моде, — утешила Ларта, осторожно погладила мохнато-колючее плечо. — А к вечеру на работе, знаете ли, тоже прямо-таки ощущаешь, как когти и клыки прорезаются. И рычать хочется. И слопать кого-нибудь.
Чудище шмыгнуло носом так жалобно, что так бы и обнять (если б не колючки), укутать в одеялко и выдать чашку с какао и булочку.
— Но зачем я? Кто я есть? Какой смысл во всём этом?
— Человек я или чудище страшное? — пробормотала Ларта, бессовестно перевирая цитату. — И два извечных вопроса. Любопытно, есть ли национальность у чудища?
Чудище снова шмыгнуло носом.
— Если я — чудище, то кому-то ведь это должно быть нужно? Для чего-то миру это надо?
— Миру, — проворчала Ларта, — от тебя ничего не надо. Это всем надо что-то от мира. А ему — есть ты, радуешься ты какой-то мелочи дурацкой, о нём вспомнишь — просто так или когда он дождь соткёт, закаты-рассветы зажжёт и развесит — ему и хорошо. Ничего больше не надо.
— Но я — чудище…
— И что? — не поняла Ларта. — Между прочим, гораздо удобнее — с мягкой шёрсткой, и зубы крепкие. А то некоторые вон людьми прикидываются, внешне вроде похожи, а сами...

Чудище вздохнуло столь душераздирающе, что стало ясно: случай крайне запущенный. И Ларта открыла рот.
— ….нынче, когда даже на Марсе цветут яблони…
Замороченное чудище внимало, развесив ушки-лопушки.
И как-то незаметно проявилось совсем, утратив некоторую прозрачность.
… — мы все несём самую важную миссию — любить себя, — вдохновенно вещала Ларта, — а через это — и мир, потому что вот ты любишь кушать шоколадки…
— Я не люблю шоколадки! — ошеломлённо возразило чудище.
… — ты любишь шоколадки, — неумолимо продолжила Ларта, — а миру тоже питаться надо…
Чудище только слабо курлыкнуло, уже совершенно замороченное. Главное, чтоб потом не задалось вопросом «вот я — чудище, а человеки-то этому миру зачем? и для какой надобности?»
… — понятно, шоколадка тебя, когда ты её ешь, любить не может, и мир — не может, но ты-то — можешь…
Главное — нести всё это с самым уверенным видом, потому что мир, как знаменитый полководец, ответа «не могу знать» не признаёт.
Словом, к концу вдохновенного и даже где-то логичного в своей абсурдности монолога Ларты чудище совсем утратило прозрачность и зыбкость, похоже, происходящие из-за неуверенности в себе, и вполне уверилось в том, что оно — единственное и неповторимое чудище, от которого никто и ничего не требует, потому что оно просто есть, существует, и это уже хорошо, и даже спасение мира ограничивается вовремя съеденной шоколадкой и любованием рассветом.
Зажёгшиеся фонари над ними укоризненно качнули рыжими лохматыми головами, напоминая о времени.
Ларта глянула на часики, ойкнула и засобиралась.
— Вы буквально открыли мне глаза, — благодарно сказало безымянное чудище. — И даже не испугались, увидав чудовище, то есть меня. А то ведь, знаете, чаще с воплями убегают...
— Ах, оставьте, — улыбнулась Ларта, поднимаясь и оправляя пальто. — Кого только не повстречаешь в этой осени!
Придирчиво осмотрела выпущенные коготки, потом махнула рукой на прощанье и пошла себе.
Медленно растворяясь в синеватом воздухе на ходу.