1. Младшая ведьма
Ведьмы запасают летние тени, варят в меду. Остатки мёда вытряхивают из котлов, в нём увязает, застывает время, как в янтаре. Ведьмы пекут душистые хлеба с сушёными травами и тыквенные пироги (печально бродит по перекрёсткам тыквоголовый Джек, несёт фонарик — выдумали, теперь не денешься никуда), раскладывают на перекрёстках для тех, кто потерялся, да так и не сумел найтись.
Младшая ведьма добавляет в молоко для потерявшихся мёд — он почти солнце, а души блуждают в холоде и тумане, разливает в деревянные миски, что расписывала сама, готовясь ко времени открытых граней и путей.
Рассеянно треплет по ушам, спинкам и загривкам полупрозрачных кошачьеглавых змеек, волчьеглавого лисёнка, мокрого щенка борейна, уколовшись о шипастый плавник на спинке, развязывает в который раз завязавшийся морскими узлами хвост котёнка альфина (его родитель, должно быть, как раз исполняет обязанности геральдического зверя, котёнок подрастёт и тоже уйдёт на чей-нибудь герб), наливает всем молока.
Выпутывает из обережной плетёнки на окне — веточки рябины и травы — возмущённого алого марлета, птицу-вестника, забирает послание от сестёр.
Вестник, взъерошив волосы ударами крыльев, щипает напоследок за ухо.
Духи шуршат осенней листвой, деревья — горят, не сгорая.
Младшая ведьма плетёт из листьев и трав оберег для Белого оленя — тот чует уже голоса Охотничьей своры и слышит печальный вой Гарма, Лунного пса, — оплетает рога, обнимает за шею. Она была когда-то зайцем — после того, как была человеком, и не будь бескорыстной помощи, ей самой от Охоты никогда бы не уйти.
Олень вздыхает, касается мягкими губами волос. Он тоже знает, что будет, но… солнце должно взойти после Ночи вновь, и цена будет уплачена.
Где-то печально кричат птицы Ба.
2. Ведьма 80-х
Кэрри (о, это было, разумеется, «ведьмино» имя) тряхнула гривой кудряшек. Прищёлкнула пальцами и пропела:
— Кто выдумал вас растить зимой, о белые розы, и в мир уводить жестоких вьюг и холодных ветров…
Ледяные розы, выросшие из асфальта, оплели незадачливого ухажёра. В следующий раз будет знакомиться с девушками днём и исключительно с их разрешения. Второй благополучно отступил, только топот послышался, удаляющийся куда-то в конец неосвещённой улицы.
— Девушки, — наставительно сказала Кэрри, — любят…
Вообще, она хотела сказать, что любят цветы и ухаживания — как принято. Но сама Кэрри как ведьма не жаловала любые правила и формальности — всё, что принято, а как ведьма и девушка была решительно против убиения невинных. То бишь цветов. А если живые, в горшках… ими только швыряться удобно. И вообще, она лично предпочла бы виниловую пластинку. Какого-нибудь редкого, штучного издания.
— Тьфу на вас, — вздохнула она. — Скучные вы.
И пошла прочь.
— А я? — жалобно вскрикнул стучащий зубами неудачливый поклонник, стремительно трезвея.
Кэрри фыркнула, но прищёлкнула пальцами и пропела строку из бессмертного «Sunny»:
— Sunny, one so true, I love you!
Розы растаяли под лучами лохматого рукотворного солнышка. Между прочим, очень удобно согреваться осенью, пока отопление не включили. Потом, правда, Кэрри ходила сонная — силы солнышко тянуло непомерно. А столько сладкого, чтоб силы восполнить, ведьма просто съесть не могла.
И только то, что она помнила о прожорливом солнышке, мешало попробовать «Yearstarday». Пока что, хотя ужасно интересно — что будет. Конечно, годы не те, но… Сумеет она строками о том, что было вчера, повернуть время вспять, сама окажется во вчера… или одной не очень умной ведьмой на свете станет меньше.
Кэрри была всё-таки ведьмой, а потому от маленькой пакости незадачливому поклоннику напоследок удержаться не смогла.
— I ain’t afraid of no ghost, — шепнула она через плечо.
В октябре эта строка действовала лучше всего.
Развесёлый зелёный и липкий шумный дух разогнал всех окрестных хулиганов, разбил витрину супермаркета, сыграл ламбаду на сигнализациях машин и зашвырнул кошку на столб.
За кошку Кэрри обиделась и пропела:
— If you’re seeing things running through your head
Who can you call? — Ghostbusters!
Зелёный и шумный вмиг с визгом испарился, оставив после себя отчётливый запах канализации.
В тринадцать, пору становления любой порядочной ведьмы и выбора направления дара, Кэрри умудрилась связать сама себя строками одной из песен восьмидесятых. А поскольку там говорилось про «музыка нас связала» и «нас не разлучат, нет» — то дар её воспринял это однозначно. И колдовать Кэрри теперь могла только с помощью строк из песен восьмидесятых. Лучше всего давался классический ритм диско со строками из припева — такие заклятия можно было произнести два-три раза в сутки, все прочие строки имели силу лишь раз.
А её гримуар представлял собой ту самую тетрадочку с красиво написанными текстами песен и с наклеенными фоточками из старых газет и журналов родом из восьмидесятых годов. Местами, конечно, приходилось подклеивать фото постаревшей версии ярко светившей в восьмидесятые звезды.
Октябрь — время странное и нехорошее. Для людей нехорошее, для духов и всяческой нечисти-то самый разгул (и ноябрь тоже, но речь не о нём). Ведьмы вроде бы и люди (хоть не все из них это признают), но ведь и нечисть тоже… немного. Колдовство набирает силу, остаётся следить, чтоб не вызвать случайно какой-нибудь абракадаброй того Джека, который не очень похож на свою милую версию из книг и мульфильмов, зато очень на попытки его вызвать обижается. Особенно на удачные попытки. Впрочем, вызовется совсем необязательно Джек, грани между мирами в эту пору так тонки, что нечисть всяческая так и лезет в мир людей.
И, коли твоя сила — строки из чужих песен, не следует напевать их октябрьской ночью, если не желаешь получить результат. Что в рассеянности напела Кэрри, в голове которой вечно крутились обрывки из отрывков и звучал тот самый диско-ритм, она и сама не запомнила. Может, вообще нечаянно совместила пару-тройку песен. Потому что вроде никаких заклятий на латыни не читала, но кто может сказать, сколько латыни в той смеси языков, которую нынче называют английским?
И честное слово, Кэрри предпочла бы Джека. В конце концов, иные из легенд называли его человеком, пусть и был он им давным-давно, а уж с человеком всякая ведьма договорится. В свою пользу, понятно.
(Нет-нет, на кострах ведьм не было, но ведьмы — не простили.)
Но выметнувшееся из замерцавшего мертвенно-зеленоватого кольца сияния прямо посреди дороги создание было совсем не таким симпатичным.
К счастью, стиль Кэрри (копна высветленных кудряшек, придерживаемых повязкой, короткая кожаная курточка с объёмными плечами и неизменные выцветшие джинсы с кроссовками) подразумевал не только любимые годы человеческой поп-культуры, но и некое удобство — не то чтобы платье ей помешало бы взлететь на фонарный столб, конечно.
С перепугу и не то сотворишь. Особенно если магией себе помогать и бормотать не в склад не в лад:
— «Turning, turning, turning, turning, turning around
And all that I can see is just another lemon tree!»
Читерство, но что делать, раз в сутки могло сработать.
Столб услужливо отрастил несколько веток с лимонами, деликатно поддержав незадачливую ведьму под мягкое место и за талию.
Второе заклятие не тех годов — вроде бы это были девяностые, но самое начало, так легче! — выпило силы.
Вот это она точно не вызывала!
Много… рукое? Многоногое? Будто пострадавшее от попыток вписать его на чей-нибудь герб (ведьмы знают, что все те гербовые твари существуют на самом деле, не знают только, какова роль веры в них людей) создание разочарованно клацнуло зубами. Словом, если б кто решил изобразить на гербе этакого Ктулху, разве с одними щупальцами из тьмы, но без ног, — получилась бы та симпатичная зверюшка, что сейчас явственно пускала слюни при мысли о позднем ужине. Или раннем завтраке.
Улица была пустынна — ночь, фонарь… и чудище.
Судя по всему, сидеть тут Кэрри теперь до рассвета, когда приличная городская нечисть уберётся по норам и подворотням.
Впрочем, хорошо, что она вспомнила не «Рождественское дерево», на ёлке сидеть было бы хуже. Надо на такой случай поискать и выписать хоть что-то про деревья из нужных годов. «Зимний сад»? Нет, там снег — «и вдруг в такую вьюгу...» Ещё и метель вызовешь невзначай. Или глобальное похолодание… ну ладно, маленькое такое, компактное, в пределах одного города.
А дубы на той поляне, где зайцы косят подозрительную траву, после которой вообще страх теряют, до нужных восьмидесятых годов не дотягивают аж одиннадцать лет.
Кэрри даже пригорюнилась слегка. И сорвала лимон, швырнув его в обнаглевшую нечисть.
Не попала.
Нечисть осклабилась и дружелюбно подмигнула тремя левыми глазками.
— Зараза, — тоскливо сказала ей Кэрри.
На ум ничего подходящего для изгнания не приходило — вспоминалось исключительно нечто вроде «You“re my heart». Как-то пели больше про любовь, ночи, всё прочее. «Охотники» были счастливым исключением и то — благодаря фильму.
Ну не «Melody D'Amour» же, первую пришедшую на ум, петь! Очень сомнительно, что нечисть проникнется внезапной к ней нежностью и симпатией… не гастрономической симпатией.
Вздохнув, Кэрри всё же напела:
— Melody d'amour...
Hear the sounds of love in dream...
Sounds of tenderness
Will clear up your heart.
Нечисть нежно и умильно облизнулась. Прониклась, ну да. «Во сне», к сожалению, не сработало.
Вот бы сейчас волшебную дудочку Крысолова! Зачаровала, усыпила — и видела бы уже дома десятый сон.
Кэрри подумала ещё, мысленно листая свой тетрадочный гримуар.
Песенка про йети** тоже едва ли подходила, но...
— If you wanna take a look around
Please don't hit a man who understands!
Нечисть только смотрела… ну или казалось, что смотрела, потому что глаз у неё не было, — и время от времени демонстративно облизывалась.
Может, Кэрри не выдержала ритм оригинала. Или дело в том, что понимать эту самую нечисть вовсе не желала. Потому как на симпатичного, мохнатого и наверняка разумного йети нечисть ни капли не походила.
Сорвав ещё один лимон, Кэрри швырнула, на сей раз метко попав туда, где должна была быть макушка нечисти. Предположительно, потому как разобрать, где она на самом деле у чего-то настолько бесформенного, было сложно.
— «You can win if you want
If you want it, you will win», — напела Кэрри, не придумав ничего лучше.
Удача ей сейчас бы точно пригодилась, а win, если очень постараться, можно же трактовать как «повезёт» вместо «победить»?
Из мрака, явно привлечённое вокальными упражнениями непутёвой ведьмы, соткалось нечто.
— Ррр-гав! — сказало порождение мрака.
Кэрри чуть снова не свалилась с дерева-столба, и то бережно придержало веткой за плечи.
Мрак стёк, как вода, оставляя сияющую белоснежную шкуру.
Бесформенная нечисть зашипела, как проколотая автопокрышка, сдулась так же. И скользнула в решётку ливневой канализации.
Гончий вопросительно тявкнул, подняв морду и явно раздумывая, стоит ли ведьма усилий по добыванию ужина… или завтрака, или нет.
Кэрри подумала, выбирая между строками о Рэсси и «собака бывает кусачей», и напела:
— Человек собаке друг, человек собаке друг, это знают все вокруг…
Извернулась в объятиях заботливого лимонного дерева-столба, вытащила из сумочки пирожок — на работу брала и не съела.
— Гончий, на-на!
Порождение мрака понюхало пирожок, с сомнением подняло морду — взглянуть на Кэрри.
— Съедобно, — уверила она. — Я ела — видишь, пока живая.
Нет, Охотничьи псы живых не трогают, у них иная добыча, но наладить контакт следовало.
Порождение мрака вздохнуло выразительно, но пирожок проглотило в два укуса.
Кэрри давно бы свалилась, если б лимонное дерево её не держало — неположенное колдовство слишком пило силы. Так что пришлось похлопать по металлической ветке, поблагодарив и попросив отпустить.
Охотничий пёс обнюхал вежливо и осторожно протянутые ему раскрытые ладони.
— Отстал, что ли? Ну да, свора ждать не будет. Хочешь, я тебя кормить буду? Год, или на сколько ты решишь остаться.
Пёс смотрел внимательно и будто обдумывал.
— Хочешь — хоть насовсем. Но никаких душ!
Адский пёс неуверенно шевельнул хвостом.
Кэрри шмыгнула носом.
— А я всегда хотела собаку, — призналась она, осторожно проведя ладонью по горячим ушам.
Порождение мрака с алыми горящими глазами и трогательными рыжими ушками преданно завиляло хвостом.
Вот интересно, «Ghostbusters» сработают на Охотнике?..
И что, во имя Матушки, что, скажите на милость, теперь делать с металлическим деревом, на котором растут живые лимоны?
И вдруг оно — дерево — замёрзнет?
Октябрь...
Прим: музыка
«Sunny» - гр. Boney M;
Строки про «I ain’t afraid of no ghost» и «Если вы видите, что странные вещи творятся вокруг, кого вы позовёте? — Охотников за привидениями!» принадлежат Рэю Паркеру-мл; ост к оригинальному фильму «Охотники за привидениями».
«Turning, turning, turning, turning, turning around
And all that I can see is just another lemon tree!»- «Я осматриваю всё-всё вокруг себя, но вижу только жёлтое лимонное дерево», гр. Fools Garden, песня «Lemon Tree»;
«Рождественское дерево» — классическая рождественская англоязычная песня;
«Мелодия любви» — «Мелодия любви.
Услышь звуки любви во сне,
Звуки нежности
Просветят твою душу», гр. Facts & Fiction;
Песня про йети: «Если захочешь оглядеться
Не нападай на человека, тебя понимающего», гр. «Radiorama», песня «Yeti»;
«You can win if you want » — «Тебе повезёт, если очень захочешь», одноименная песня гр. «Modern Talking»
3. Морская ведьма
...Ночами в город приходит море, приносит с собой призрачные корабли, парусами крылатые, точно птицы, плещется за окном, захлёстывает через подоконник, и кровать плывёт, как корабль…
Марена живёт в городе, где моря никогда не было. Есть пара речушек, заточённых в трубы, есть водохранилище и кричат над ним тоскливо чайки…
Ночами, когда и водохранилище мечтает стать морем и воды его становятся чуть солоны, Марена бродит по берегу, пересыпает песок и мелкую гальку из ладони в ладонь и тоскует.
Настоящее море — далеко, а город держит множеством нитей, не позволит уехать, потому что ведьма всегда привязана к месту, где родилась — плата за силу.
Вот только в тринадцать к Марене пришло во сне море… да так и не отпустило больше.
Море, которого нет.
Сила, которой не можешь воспользоваться, потому что сила твоя — танец на воде, плеск белогривых волн, вечная изменчивость и песня в вое штормов.
Воды не держат, не отзываются — молчат.
Марена ступает — и тонет по колено, слишком пресна вода.
Во сне солёное тёплое море — то самое, что было здесь так давно, что и следа его не осталось, — приходит на улицы города, волны накатывают на стены домов, скрывают под собой автострады, оставляют после себя пустые раковины с эхом песни — те тают с рассветом.
Море древнее шепчет, шепчет, зовёт — и приходят души человеческие на зов; парят чайками и альбатросами, плывут китами те, кто потерян, кто морю отдан навекк.
Души потерянные из Круга отозваны, людьми возродиться им не дано, и поёт в глубинах дивный морской народ с переменчивыми глазами, с переливчатой чешуёй на хвостах, расчёсывает шёлковые волосы черепаховыми гребнями.
Люди видят нынче их лишь перед гибелью, а раньше, говорят, морской народ выходил на берег, и смертные брали в жёны прекрасных морских дев.
Но море вечно поёт в их крови, и в него ведут все пути.
Марена поёт-говорит древние заговоры — море молчит наяву, не отзывается ей.
Где-то там морскими цветами распускаются в ночи маяки и девы морские поют, и коней белогривых вечен бег, а за окном — шум усталого города, люди спешат и звери-автомобили мчатся, не зная куда.
Марена поёт, зовёт.
Солон чай, солона вода в тазу и в ванне, и лодочка белопарусная — плывёт.
Где-то там, далеко, край небес с волной смыкается, небесное море и небо — морское, и не увядают дивные белые цветы, и воды — сладки, не солоны.
А здесь — асфальт, и стены, и стекло, и небо где-то потеряно. Город, хищный зверь, давно уж проглотил своих людей, бегут по улицам призраки, остановиться не могут, бегут по кругу, думают, что живут.
Море, изменчивое море шепчет во сне, зовёт, и сердце болит, не вмещая громадность его.
Марена кружит по городу, сила бьётся птицей внутри — не выпустить. Возвращается раз за разом на ночной берег водохранилища, гладит по головам речных псов и котов — забытые, потерянные души зверей, сжимает камни — гранит и мрамор — в руках, шепчет на них, заговоры творит.
Сила молчит.
Море зовёт где-то там, на грани яви и сна.
Наяву — бор спит, и автострада поёт вдалеке неумолчно.
Чайка кричит в темноте, как потерянное дитя. Марена сжимает острые края, нечаянно раня себя.
Чайка кричит снова, в крике её — странная настойчивость, и темнота вдруг — прозрачна, и мерещится звон колоколов древних утонувших, проклятых кем-то городов, и набегает вдруг волна, ластится щенком к ногам.
Марена встряхивает рукой — капли крови капают на мокрый песок… и вода наяву — солона, и море впервые поёт не на грани сна.
Кровь, что в жилах течёт — солона как древнее море, что вечно носим с собой.
Из моря мы вышли, в него однажды уйдём.
Марена ступает легко, боясь расплескать море, что несёт с собой.
Будто танцует, Марена идёт — призрачные волны под босыми ногами — и в глазах её морской мёд.
Пёс морской — чешуя серебром, яркий плавник, перепонки на лапах и переливчатые глаза — ходит отныне за Мареной по пятам.
...Бегут по улицам люди — и море тихонько поёт, Изначальное море, что в каждом живёт.
4. Цветочная ведьма
Как можно заставить себя бояться, если ты — цветочная ведьма? Как какая-то безмозглая фея!
Цветочки-лепесточки, крылышки стрекозиные… тьфу! То ли дело серьёзные ведьмы — вроде Гингемы! Вот кто внушал ужас!
И вообще, никто не удосужился объяснить, что значит — «цветочная»? Дома у Марьяны засох даже кактус, до сих пор торчал в горшке-улитке печальным укором.
С землёй возиться она тоже не любила.
И, конечно, не стоило ей подаваться во флористы. Отсутствие опыта при устройстве на работу с лихвой компенсировалось специфичным ведьминским обаянием — любая ведьма при желании очарует кого угодно. Если даст себе труд немножко придержать пакостный нрав.
Казалось бы, даже учитывая ведьмину природу, ну что могло пойти не так — кроме отсутствия покупателей?
Девушка, безобидные цветы, стеклянный павильон и возможность хоть читать, хоть медитировать весь день.
Безобидные цветы… Через неделю эти безобидные цветы покусали забравшегося в павильон воришку.
Ну ладно бы воришку, но немножко застоявшиеся букеты напали на владельца, приехавшего за выручкой!
Попытки объяснить всё это экспериментальным удобрением и Луной в Козероге бесславно провалились.
Не объяснишь же, что медитации близ живых растений приводят к странным результатам?
Подумаешь, подкормила немножко цветочки собственной силой.
И да, росянка — тоже… цветочек.
Словом, была у меня то ли фикус, то ли пальма… теперь не разберёшь.
Псевдофикус-росянка сибирская, шедевр ведьминской селекции, дитя белой хризантемы, непонятного фикуса (Марьяна упорно путала каучуконосный, бенджамина и Али) и каких-то жёлтых цветочков, название которых Марьяна не удосужилась выучить, ерошила бело-золотой хохолок и умильно облизывалась. Догрызая третью вазу из-под цветов.
Любят же котиков, у которых тоже зубы, когти и масса неприятных привычек, так чем её псевдоросянка хуже?
Может, владелец просто не очень любил цветы — подумаешь, зубы!
Словом, Марьяну выставили. Флорист из цветочной ведьмы получился аховый, зато идеологический последователь знаменитого селекционера, который как-то полез за укропом на березу (тут его арбузом и накрыло), — вполне.
Марьяна фыркнула, ляпнула в сердцах, что всё это «только цветочки» (наверняка сглазила, так что теперь владельца ждало что-то веселее буйных сторожевых цветочков), но дверьми хлопать не стала: стеклянная, разобьёшь, цветы… то, что ими было — замёрзнут.
На улице уже сгущались сумерки, кое-где размываемые светом рыжих фонарей, так что Марьяна не сразу заметила за собой хвост. То есть не тот, что ведьмам полагается, а вроде того, что в детективах.
И лишь затаившись за углом, Марьяна сумела разглядеть в сиянии стеклянной витрины… кустик.
Тот самый псевдофикус. Или псевдоросянка.
Похоже, кустик проникся к своей невольной создательнице самыми нежными чувствами, ну или осознал, что кормить больше не будут, вот и сбежал следом.
— Брысь! — притопнула ногой Марьяна.
Кустик поник всеми веточками и понурил хищный бутон, сейчас плотно сомкнутый. Даже цветочный хохолок печально повис.
Марьяна всерьёз задумалась над тем, кто бы из сестёр мог быть повинен в явлении триффидов в мире той книги.
Инопланетяне? Ха!
Наверняка там торчат ушки какой-нибудь безответственной ведьмочки.
Марьяна ещё раз оглядела кустик, нервно перебирающий на месте тем, что должно было быть корешками, и вздохнула. Ну… мы ведь в ответе за того, кого создали, верно?
Марьяна решила не следовать дурному примеру и проявить ответственность, расстегнула замок рюкзачка, велела:
— Залезай, Рогатый с тобой.
Псевдоросянка — у неё были и клейкие листья тоже, тщательно свёрнутые и прижатые к толстенькому, начинающему деревенеть стеблю прямо под нормальными фикусовыми листьями, но кусалась она таки изменённым цветком, листьями помогая себе затаскивать добычу и размягчать её, — фикусовая сибирская поселилась у Марьяны дома.
Повсюду оставляла липкие следы, потому что в кадке сидеть ей было скучно, перегрызла половину обуви, прежде чем хозяйка спохватилась, и компьютерный кабель.
— Если б я хотела погрызенной обуви и проводов, я б завела щенка. Или кота, — ворчала Марьяна.
Псевдоросянка догрызала в углу косметичку.
Кустик оказался всеяден — то есть лопал не только ведьмину магию и обувь, но всю человеческую еду, предпочитая, правда, пирожки и булочки, — а сейчас умильно облизывался на яблочный компот.
— Посидишь в кадке — угощу, — посулила Марьяна, собираясь отправиться на поиски очередной работы и опасаясь застать потом одни лишь обглоданные стены. Судя по всему, кустик её норовил вымахать до размеров тех триффидов.
Пришлось добавить к обещанному компоту пирожок с капустой, иначе кустик не соглашался.
— Охраняй, — велела Марьяна напоследок.
Кустик воспринял приказ всерьёз.
Потому что вернувшись, Марьяна застала не обглоданные стены, а слегка пожёванного воришку.
Вечно чары отвлечения внимания у Марьяны работали криво… может, вплести в нарисованную невидимыми чернилами цепочку заклятия цветочный орнамент? Раз уж она Цветочная ведьма!
Псведоросянка гордо восседала на чём-то… или ком-то, кто должен был быть нарушителем ведьминых границ, но сейчас больше всего напоминал жертву… чего-нибудь. Разрушительного и безжалостного. Клейкие листья чуда ведьминого созидания выделяли секрет, размягчающий даже железо (если кустик того желал — Марьяна проверяла!), так что от большей части одежды остались воспоминания, а степень погрызенности Марьяна даже оценить побоялась.
— Росик, фу! — скомандовала она.
Прищёлкнула пальцами — взвихрились розовые лепестки (совершенно ужасное, негрозное визуальное проявление колдовства, а ведь кому-то достались громы и молнии).
Незадачливый освобождённый воришка (надо всё-таки посмотреть, что она там накрутила в цепочке на дверях квартиры, не получились ли вместо отвращающих какие-нибудь чары притяжения), не дожидаясь оказания помощи, рванул прочь, едва не вынеся дверь.
Ну… может, и в цветочной ведьме есть что-то грозное. Псевдоросянки боевые, например. Закусают врага.
Всеядны, любят пирожки и компот.
Если подумать, с ними можно даже захватить мир. А Гингема всё равно кончила плохо.
— Ты моя радость, — сказала послушно укоренившемуся в кадке кустику Марьяна и подлила под корни компоту.
Кустик радостно замурлыкал и замахал вечнозелёными веточками, норовя голову-зубастый бутон подсунуть под ладонь. Марьяна умилилась и осторожно погладила хохолок.
Ну вот, а вы говорите — котики.
5. Телефонная ведьма (много отсылок в маленьком тексте)
— Доброй луны, я Кельпи и слушаю вас. Кто у вас завёлся? Нет, Дагон — это к экзорцистам. Что значит, не помогут? Божество? Нет, послушайте, это древний бог дождя, падший и выродившийся в демоническую сущность, с ними такое бывает… Записывайте номер, мел и святая вода ваши.
— Доброй луны… И тебе, сестра. Охотятся нынче сиды — уже беснуются своры их зелёных псов, — они возмущены тем, что люди застроили своими домами-башнями их осенние тропы, а из-за железного каркаса не удаётся пройти сквозь них. Но в дальнем лесу, говорят, являлся Рогатый, и даже если это лишь его отражение… Может быть, у нас будет и та самая Охота, где загоняют не человечьи души. Благословение Матушки с тобой, сестра.
— Доброй луны, я Кельпи и готова помочь вам… О. Я не Баба-Яга, конечно, и придерживаюсь диеты, но вас, незнакомый рыцарь, мне тоже хочется съесть. Если вы так же обращались к змеиной матушке, удивительно, как она не напустила на вас внучка. Змеиного царя, разумеется. Безусловно, вы можете подать на меня жалобу… Рекомендую напрямую обратиться к Арауну, правителю Аннуна.
— Доброй луны, я — Кельпи… Нет, вам лучше обратиться в Ассоциацию домовых. С барабашками — туда же, они родичи. О восстании монстров-под-кроватью официальных данных не имеем, неофициально могу сказать, что на улице — прохладно, и они просто мёрзнут, люди же привыкли экономить на отоплении. О, сэр, поверьте, одеялко спасёт мир!
Какой-то из них.
— Доброй луны, телефоноведьма Кельпи слушает вас. Прошу прощения, сэр, если вы забываетесь в придуманном и путаете дороги с песнями, а мосты со стихами — вам к Талиесину. Разумеется, нет, он же бард и ученик ведьмы, в конце концов, а песни не умирают, так что и он жив-живёхонек. В крайнем случае, пророк, возможно, подскажет, где именно в нигде это ваше придуманное. Можете ещё попробовать обратиться к Томасу-Рифмачу — вот кто всегда говорит одну лишь истину, и вроде бы он снова в мире смертных, но по слухам, как раз рассорился с королевой, так что искать ли помощи у него — решать вам. Главное, по поводу мостов не обращайтесь к троллям, вот уж кто семь шкур сдерёт, и не всегда — фигурально говоря.
— Доброй луны. Слушаю вас… не войте, пожалуйста, в трубку, уважаемый сэр, держите её чуть дальше, вернее, сами держитесь подальше. Я понимаю — профессиональное… Дважды угрожали вызвать Охотников за привидениями? Семь раз — Винчестеров? Трижды включали саундтрек из фильма, четырежды читали на латыни формулу изгнания и посыпали солью… И как, простите? Помогло? То есть был ли видимый эффект?
Сочувствую, призрачный сэр.
Видите ли, нынче в человеческой культуре такое явление, как «ужастик» приобрело невиданный размах. Люди обожают пугаться выдуманных вещей, а потому не боятся реальных… Тем более — призраков. Вот если бы вы были зомби… Могу соединить вас с Обществом Любителей Сверхъестественного — к сожалению, Общества Защиты призраков от людей не существует. По поводу соли уточните.
— Доброй луны, я Кельпи и слушаю вас. Почему в такой час ты дома один, малыш? Тем более в канун Самайна, в Дикий час! Тише, малыш, успокойся, поговори со мной. Случайно нажал кнопки? Чудища? Ну-ка, поднеси телефон к шкафу…
Так-так, Шкафный, правила не соблюдаем? Уложение о должном поведении нечисти, обитающей в человеческих домах, пункт третий. «Пугать ребёнка позволяется при условии присутствия взрослого в пределах квартиры/дома». Куш-ш-шать, говориш-шь, хочется? Немедленно перестань пугать мне ребёнка, иначе узнаешь, отчего у кельпи, в особенности полукровок, такая дурная репутация! И тем, под кроватью, передай. Мы не только человекоядные...
Малыш? Они будут вести себя прилично... как умеют. Но вообще, открою тебе секрет, мне запрещено, конечно, но что за ведьма будет подчиняться правилам, верно?..
Ну не плачь больше, тише, тише...
Да, я ведьма, малыш. А кельпи — это хищная водяная лошадка. Нет, я только немножко та лошадка, малыш, и уж детьми точно не питаюсь. Вот водоросли люблю. Так вот, ты же любишь секреты? Да? Ну, считай, что я тебе шепнула на ушко: Эти, из шкафа и из-под кровати, больше всего любят, когда их боятся. Им это как для тебя конфеты или тортик. И чем больше ты боишься, тем больше они раздуваются и страшнее становятся. Да, потому что объелись. А если ты представишь что-то смешное вместо них и будешь смеяться, а не плакать — они и сдуются.
Дикий час — это пора безвременья, бесконечный миг между граней соприкоснувшихся миров, раздел меж временем людей и временем сидов.
А ночь будет длиться столько, сколько должно.
Для Охоты.
Колесо ведь должно повернуться, а чтобы оно повернулось, нужна кровь.
Зовут?.. Кто-то стучит в окно?
Малыш, ни в коем случае не отвечай! Не смотри! И не открывай окно! Иначе Королева Охоты заберёт тебя!
Малыш? Малыш!..
...Всё хорошо, малыш. Хочешь покататься на водяной лошадке? Забирайся скорее на спину! И ни одна Охота не догонит тебя, я обещаю. Это не псы гончие лают, это ветер...
— Доброй луны, я Патриция и готова вам помочь всем, кроме визита в Ирландию. Кельпи? Она больше не работает здесь.
Прим: Кельпи — хищная водяная лошадка, не прочь перекусить человеком;
Дагон — божество дождя в древнешумерской мифологии;
осенние тропы сидов — осенью сиды кочуют на новые места, причём тропы их зачастую пролегают прямо сквозь дома людей;
Баба-Яга — также змеиная матушка;
Аннун — потусторонний мир (кое-где ассоциировался с Ирландией и островом Мэн) у валлийских кельтов, Араун — его правитель;
Талиесин — в валлийской мифологии волшебник (ученик ведьмы) и бард, первый из смертных, обладавший даром пророчества.
Томас-Рифмач, Томас Лермонт — бард из шотландской легенды, королева фейри в награду за службу наделила его даром всегда говорить одну только правду;
Королева Охоты — отсылка к легенде о Кэйлах, которая хоть и не Охотница (Охота, которую возглавляет женщина, упоминается в легендах тоже) — богиня Зимы, но время её начинается с Самайна, а к себе в свиту она забирает ненужных, потерянных детей;
Патриция и визит в Ирландию — отсылка к легенде об изгнании Патриком лис помимо змей.
6. Ведьма осенних лис
Прим:Рици — сокращение от «Патриция»,
поскольку есть ещё и Патрик, оба имеют отношение к серии "Радио Нигде-Никогда"
В сухих руслах рек — листья вместо воды.
Костров осенних неизбывно горек дым.
Рици танцует, стелется по ветру хвост рыжих волос.
Медь звенит под ногами, поёт в кружевных кронах голодный ветер.
Ворожит Рици, сплетает нитью танца хрупкость осеннего небытия, вехи — багряные клёны, нежно-закатные рябины, вратами — проклятые некогда осины.
Безвременье — чёрный янтарь, янтарь крошится, и трещинами идёт привычный мир.
Стоит где-то заброшенная мельница, мхом поросшая, давным-давно молчит.
Рици напевает, не разжимая губ, крылом взлетает рукав, звонко постукивает деревянная резная погремушка от взмаха рук. Капли крови россыпью ложатся на листву под ногами.
Кровью живой духов не пои, не отвечай на зов, дверей запертых им не отвори.
Сонм духов осенних вьётся вокруг, тоскливо плачет где-то призрачная свирель. Сплетают ветви рябины — не подойти.
Рици танцует, летят рукава и полы длинных одежд.
Под ногами вкрадчиво стелется туман, ползёт от воды, оставляет на губах привкус дыма костров.
Не вдыхай горький осенний дым, не касайся чёрной бездонной воды.
Кружатся листья — тоже танцуют, и Рици танцует с ними, вплетает их полёт в рисунок, что ткёт.
Злато обращается медью, медь осыпется прахом, из праха весною восстанет новая жизнь, чтобы осенью — сгореть. И так будет, пока поворачивается Колесо в чёрной, чёрной воде.
Лисы шаманят, плетут сети из осенних паутинок — тончайших и прочнейших из всех, что были сотканы, — поймают сетями солнце, запрут до весны, чтоб не замёрзло.
А в небе зимою — лисья выдумка, иллюзия из снега и льда, потому и не греет.
Лисы уверены: Первая Лиса когда-то выдумала этот мир, потому надо постараться, чтоб он жил.
Танцевать для него, ворожить для него, выдумывать его раз за разом.
Каждую осень ведьма сшивает прорехи, сквозь которые в ставшую хрупкой явь заглядывает небытие, каждую осень танцует, ворожит и поёт. И нет крепче этой нити.
Где-то вдали уже поёт Охотничий рог.
Рици ёжится, почти сбившись на миг — не любит Псов, но танцует посредь поляны, ступает босыми ногами, вьётся следом языком пламени рыжий хвост.
Из-за деревьев выступают лисы, у каждой в зубах — фонарик.
Духи уступают лисам путь.
Призрачная ветряная свирель зло рыдает, и вновь издали отзывается Рог.
Лисы танцуют, замыкают рисунок, творят обережный огненный круг.
Мир вздыхает, медь осыпается прахом, со скрипом поворачивается Колесо.
Льдом покрывается мельничий пруд.
Багряным в небе отливает ломоть луны.
Лисье отражение глядит из зеркала чёрной воды.
7. Городская ведьма
Прим: Али — повзрослевшая Алька из "Яблочного ангела", городская мифология — из серии "Сказки города N", чешуйчатый внедорожник и вправду был — удивительное зрелище, аэрографию такого уровня видеть прежде мне не доводилось, обычный автомобиль превратился в какого-то драконьего родича, а пепельно-чешуйчатая шкурка упорно казалась бархатной из-за наложенных теней.
Можно ли автомобили считать в некотором роде нечистью? Слишком много времени проводят в них люди, слишком много эмоций… и отношение — как к живому существу. Те и оживают. В некотором роде. Привязываются к своим хозяевам, немедленно начинают ломаться, если хозяин меняется, очень обижаются, когда их ругают, и опять-таки что-нибудь в них да ломается. Из вредности.
Али рассеянно погладила на ходу бок старенькой двадцать первой Волги. Та мигнула подфарниками — так псы виляют хвостом, поскольку хвостов у автомобилей не предусмотрено.
Иногда автомобили дичают, сбегают от людей, как псы, с которыми плохо обращаются. И пусть бы себе гуляли — в городе множество странных обитателей, одним больше, одним меньше — и Хранитель ничего не скажет, вот только дикие могли и бед натворить.
Как те бродячие псы, которые тем и опасны, что знают и не боятся людей.
А уж если владелец додумался, скажем, заказать своему автомобилю рисованную чешую...
Чешую — автомобилю! Автомобили и так рядом с людьми стали чересчур уж живыми!
В городе полно своей нечисти. От тех-кто-под-кроватью до асфальтовых драконов. А ещё есть подземка с метрофейри, очаровательной и пушистой говорящей гусеницей (Али однажды беседовала с ней — пришлось долго упрашивать одного бродячего фейри провести её витражами в метро ночью, — и это было почти как беседовать со знаменитым Котом, ум за разум заходил даже у подготовленного к странностям человека) и прочими обитателями, перелётные скамейки, теневые псы, оживающие по ночам рисунки, бродячие ограды, заблудившиеся отражения (ох уж эти зеркальные витрины!), живые батуты, хищные вывески и дикие автомобили. И кошки, конечно.
Фонарный столб учтиво склонился в поклоне; Али поклонилась в ответ. В рыжее пятно света попала зеленоватая плоская рыба — сбежала, поганка такая, со стены, лови её теперь! Нарисованная рыба вильнула хвостом, поднимаясь куда-то ввысь.
Али свистнула — из темноты прискакал, мягко шлёпая, полосатый надувной тигр-батут.
Жаль, Змей трёхглавый удрал на реку — родство с драконами-лунами, видать, сказывалось, воду Змей обожал.
Ещё чуть, и уберут последние батуты — ночи слишком холодны, и надувных зверей не увидать до лета.
Отражение в зеркальной витрине магазина нахально показало язык и удалилось куда-то вглубь.
Река по осени мельчает и становится уже, а надувные тигры не тонут — Али перебралась на другой берег, не замочив ног. Ближе было б по новому мосту, но сияющий зелёный рыбий хвост мелькал где-то впереди, алогребневый же тот мост тоже — в родстве с драконами, ночью ещё на месте застать надо.
Рыба, разумеется, бесследно испарилась где-то в районе набережной, и Али в сердцах махнула на неё рукой. Вот попадётся одному из тигров-батутов… Надо бы и её товарок проверить — бродячий фейри нарисовал множество рыб по всему городу, — но недосуг, ещё дикий автомобиль ловить. Надувной тигр неумело мурлыкнул, боднул головой в плечо, едва не уронив, и умчался обратно.
Тени шептались — чешуйчатый-железный днём не дремал, прикидываясь добропорядочным домашним зверем, а на людей напасть пытался. Пришлось городу проваливать дорогу, об этом провале потом даже в новостях сообщали. Но чешуйчатый дикарь успел удрать.
Идти на поклон к Горынычу, обитающему в крошечном скверике на правом берегу?
Иначе одичавший автомобиль не отыскать. Пообещать Змею пирогов с яблочным вареньем… конечно, такого, как Яблочный ангел, хранитель яблочных садов, ей не сварить, но получалось недурно.
Али до сих пор любила яблоки.
Хранитель напрямую вмешиваться не будет — нечисть тоже обитатель Города, как и люди (хоть провал тот, в асфальте — это Город для Хранителя сделал, ведь дороги — тоже часть Города, может, не совсем, как для нас рука или нога, но всё же), но и препятствовать городской ведьме не станет.
Иногда Али видела отражение невысокого рыжего и взъерошенного подростка — обычные джинсы, кеды и джинсовая курточка — в зеркальных витринах. Тот улыбался, подмигивал Альке, некоторое время шёл рядом, потом удалялся куда-то в глубину зеркал.
Значит, Али делала всё верно. И немного помогала самому Хранителю, который не мог нарушать определённые правила.
* * *
— Горыныч!
— У? — Горыныч демонстративно сунул старшую голову под крыло.
Он явно не горел желанием болтаться над городом и разыскивать какой-то беглый автомобиль. Деревянный Горыныч железных созданий совсем не уважал, лететь ему тоже было лень, потому и прикидывался он зверем неразумным и неговорящим.
Кощей ехидно захихикал. Али он упорно напоминал Императора. Того самого, который ситх.
Не то чтобы Горыныч походил на главкома…
Эти двое ругались вдохновенно, с упоением, и это им никогда не надоедало. Поводом могло стать что угодно — от солнца не с той стороны («я так нефотогеничен, убери крыло, балбес чешуйчатый, затеняешь!») до тайного сговора Кощея с хищными тенями («чес-слово, откуш-шу тебе голову — никакое яйцо не спасёт, ну или будеш-шь бес-сголовым ходить!»).
Оба призывали в свидетели Щуку, что обитала в бассейне. Та благоразумно молчала, храня яйцо.
Тому же, кто вмешивался в их разговор, прилетало с двух сторон.
Аль и не вмешивалась. Она договаривалась, подкупала и бессовестно льстила, подозревая, что с этой парочкой сладить может только сам Хранитель.
— Горыныч, я сварю варенья. Того самого.
— О? — младшая, левая голова заинтересованно воззрилась на ведьму.
В сады Горынычу ходу не было, у яблонь был свой хранитель, а яблоки сибирский Змей любил. Ещё больше — варенье из них.
— Чтоб мне в Городе не жить! — поклялась Али. — Из самых лучших яблок, не магазинных, садовых.
— Из ранеток, — подала голос правая голова.
— Договорились, — поспешно поймала его на слове Али — драконы, даже если — Змеи, не лгут.
А против правильного варенья из ранеток не могут устоять даже Змеи Горынычи.
В скверах чинно гуляли фонари, раскланивались друг с другом, где-то мелькнули белые спины зверей-скульптур, ночами стряхивающих оцепенение, по зоопарку меланхолично бродили статуи-динозавры.
Али тщетно пыталась с высоты разглядеть блудный автомобиль.
— Там, — пророкотал Горыныч, снижаясь, — по пустынной дороге заметался автомобиль.
— Садись!
Али скатилась кубарем со спины Горыныча, едва тот коснулся когтями дороги, прижала ладонь к асфальту, попросила мысленно: «Помоги!» Тот послушно пошёл волнами, вздыбился, преграждая дорогу автомобилю.
Автомобиль развернулся было — взвизгнули покрышки, — но тут во все три глотки рявкнул Горыныч, и беглец замер.
— Красивый какой, — Али подошла (Горыныч за спиной предупреждающе расправил крылья и зашипел), ласково погладила чешуйчато-бархатный бок. Чешуя нарисована была на диво искусно, превращая автомобиль в неведомое диковинное создание. — Чего убегаешь, дурашка? Драконий родич, и только.
Автомобиль недоумённо мигнул пофарниками… и вдруг заурчал довольно. Даже дверцу приоткрыл — садись, мол, покатаю. Дикие автомобили не слишком любили людей, а уж пускать их в салон…
Кому-то вовремя не сказали доброго слова, не приласкали — хоть из плоти и крови зверь, хоть из металла, а ласка всякому нужна.
Ведьмы как кошки — к любому подход найдут, с любым подружатся, было бы на то их желание.
И колдовство никто не отменял — дурное тоже не только кошки забирать-распутывать умеют.
Тёмный клубок, те человеческие эмоции, что оживили зверя, иное его сердце, неустойчиво мерцал.
У нихонцев в легендах обиженные люди становятся демонами, и демоном может стать брошенная, потерянная вещь. Потерянные автомобили не были такими безобидными, как нихонские соломенные сандалии — забавные создания, обрётшие подобие жизни.
— А летать со временем научишься, — говорила Али, шагая рядом — сесть внутрь она вежливо отказалась. — Вон у большинства лунов — это восточные драконы такие, замечательные ребята, но мыслят… марсианская у них логика какая-то, до сих пор путаюсь, — так вот, у них крыльев нет вообще. Ну, вроде как через тысячи четыре лет крылья могут отрасти, но или все встречавшиеся мне — молодёжь, а старики сидят по своим рекам и носу не высовывают, или легенды не правы. Луны и так обходятся неплохо — и летают...
Чешуйчатый автомобиль полз неспешно, тихо и ласково урчал. Слушал.
Али тихонько на ходу распутывала тёмный клубок, перебирая пальцами незримые нити, стараясь убрать дурное, но не лишить обретённого сознания.
Ожив, чешуйчатый стал одним из обитателей Города.
Тени щёлкали теневыми зубами, но расползались с дороги, не рискуя связываться с ведьмой.
Надо бы ещё к Гусенице заглянуть, рассказать пару новых городских баек, услышанных от необычайно говорливого отражения из зеркал торгового центра. Обычно-то отражения молчат, но это вполне болтало... правда, понимать его надобно было ровно наоборот. Всё же — отражение.
Впереди махнула хвостом неуловимая нарисованная рыба, на горизонте изогнул спину новый мост, вставая на дыбы.
Город жил своей жизнью, сокрытой от глаз людей.
8. Ведьма мостов
В старом городе мостов то много, то мало, и никто не знает, сколько их. Городские мосты — те ещё непоседы, устали за века сидеть на месте, вот и бродят туда-сюда, порой и вовсе — исчезают.
Эш однажды пришла по мосту в город и осталась, прошлое затерялось где-то там, за туманом первого моста, пройденного в тринадцать.
Эш любит знакомиться с мостами. У неё множество знакомых мостов: деревянные мостики через речушки, что младшие сестрёнки больших гордых рек, сварливые железнодорожные мосты, один метромост (разобрать, что он говорит, ужасно трудно — речь его стучит, грохочет, сам он неугомонен так, что кажется — и сам сорвётся вот-вот за сине-голубым поездом; крохотные изящные мостики в восточных садах, мосты, что воображают себя драконами (ночами трудно застать их на месте, зато автомобильных пробок — там, где автомобили водятся, в городе их нет, — на них почти не бывает — драконы не любят лишнего шума, если шумят не они), кокетливые мосты с кружевной вязью перил, выгибающие спинки, как кошки, мосты прямые, мосты-дуги, деревянные, железные, бетонные, бродячие, исчезающие, осенние…
Те — самые своевольные; так хрупки осенью грани, слишком много открытых путей, вот мосты и ведут, куда им вздумается.
У Эш осенью много работы — найти тех, кого привели в город мосты (тех, кого увели — найдёт кто-то другой), если нужно — помочь, сложить для них историю — чтоб стало легче всё объяснить, следить, чтоб не прошёл по мостам чужой л.юдям и миру — сами-то мосты всегда лишь соединяют берега, не слишком заботясь о границах и стороне.
Иногда они приводят с Той стороны того, кому бы лучше здесь не быть, и радует, что на окнах домов то тут, то там висят рябиновые ожерелья и скрещённые гибкие веточки, и колючие ветви боярышника, и виднеются за стеклом забавные рожицы разрисованных фонариков, призванные отпугивать беду.
Эш ворожит, сидя ровно посередине моста, чтоб успеть беду найти и увести, иногда разводит огонь (сперва погладив недовольный мост по спинке) — вода слишком любит иллюзии, зеркалам вообще верить нельзя. Кормит огонь сушёной рябиной и рябиновым вареньем, чтоб увидать, заговорить, подвести мост на пути — пусть беда уйдёт сама.
Мосты уверены, что им лучше знать, куда отправлять людей. И ладно бы, если попадёшь в места знакомые — хоть по книгам. А то пойдёшь этак к соседке через реку — и окажешься в каком-нибудь городе, где встречная кошка вещает человеческим голосом, птицы — из разноцветного стекла, а обитатели так дивны, что и не видать их вовсе.
Или — окажешься на одном из семидесяти семи звенящих мостов древней империи (было ещё ровно тридцать три тающих — но они уже растаяли); воздушные мосты — серебряные, хрустальные и медные — звенят на ветру, всякий мост вызванивает свою мелодию, потому в империи никогда не бывает тихо. Перед бедою все мосты разом поют тревогу.
Или увидишь с холма в утреннем тумане город с золотыми башнями — числом ровно тридцать три, на шпиле каждой сидит по птице, каждый час одна из птиц рассказывает притчу… словом, там бы и делать-то нечего, выдумал мост шутку…
Есть мосты, которым нравится сводить влюблённых.
Мосты, которые ведут не куда-то, а в когда-то.
Есть мосты, на которые ступишь — и не вернёшься вовсе. Или вернётся вместо тебя кто-то другой.
По мостам можно бродить, на мостах можно встречаться с теми, кого иначе не повстречаешь никогда, по мостам можно ворожить, мосты можно слушать — столько историй не знает никто.
Эш может соткать мост из лунных лучей и отражения радуги в воде, может провести человека по мосту и рассказать о том, что сбылось, чему суждено сбыться, может провести — и показать несбывшееся (сколько своих несбывшихся жизней она видала, пройдя мост!).
Эш хранит тайну: она и сама — чуточку мост, всегда не там и не здесь. Может помочь кому-то добраться именно туда, где он должен оказаться, или же — встретиться с тем, с кем должно. Она и сама не знает наперёд, что будет. Просто однажды возьмёт за руку встретившегося человека — и проведёт, потому что так надо… впрочем, всё же она учится не очень потакать этой свой особенности и старается спрашивать, нужен ли мост. Конечно, настоящие мосты никого не спрашивают, просто проводят…
Порой осенью она боится, что через неё пройдёт в привычный и любимый мир что-то чужое — никто не спрашивает мост, прежде чем ступить на него, и мост не может никуда не привести.
Иногда Эш даже кажется, что она и была мостом когда-то — изогнутым, с кружевными перилами мостом над каналом в городе с разноцветными башенками, множеством каналов с берегами в цветах и разноцветными лодочками.
Всякая ведьма привязана к месту своей силы, но сила Эш — мосты, а мосты есть всюду. И она ещё не исходила их все.
Однажды Эш пройдёт по радуге — та ведь тоже мост, и увидит, что там, в её конце.
9. Рябиновая ведьма
На краю света растёт рябина. У земли нет края, но есть — у света.
Семью семь гор пройти, через моря проплыть, каменную реку перейти — там рябина стоит.
Костром горит рябина осенней порой, птицей-фениксом сгорает дотла, чтобы возродиться вновь.
Хранит, как умеет, мир, светятся живые рубины ягод в огне.
Оберегает рябина от колдовства, от живущих-в-холмах, от всякого зла — все сказки о том твердят.
Яржи — единственная ведьма, которой неведом перед рябиной страх, а та рябина-на-краю и вовсе — её посестра.
Бережёт рябина мир за собою, стережёт от пустоты и тех, кто приходит сквозь неё.
Яржи рядом встаёт, обережное заклятье поёт без слов, рябиновым соком — скрепляет. Всякую осень, когда грань — тонка, крадётся ближе хищна пустота, край глодает, ищет души. Поселится в одной — разрастётся, не изгонишь и огнём.
Трепещет рябина ветвями, полыхает на ветру — не пускает.
Яржи — поёт, заклинает.
К осени рыжеют длинные косы, распускает их Яржи, расплетает огонь. Чем алее ягоды посестры — тем ярче полыхают волосы, плетёт Яржи из них оберег — рябине. Отгорит посестра, защита пламени осыплется пеплом, но оберегу тому — год жить, до следующего времени огня.
Кровь Яржи — рябиновый сок, дыхание — горький осенний ветер, плоть — неверный туман и кора, может, и она — рябина давно?
Яржи горит, сгорает вместе с рябиной всякую осень в негасимом огне.
Пламя очищает и бережёт, хищная пустота скалится за краем — ходу ей нет. Трепещет рябина резными листами, гладит ветвями по косам сестру.
Мир за спиной — дышит, живёт. Души робко крылья расправляют.
Яржи — горит на краю.
Хранит, как умеет.
*Яржи - от "яржебина" - рябина
10. Лунная ведьма
Нонна дышит.
Море шепчет, волнуется.
Выкатывается на небо луна — обкусанный небесным зверем ломоть.
Нонна тянется к небу, к луне, делает вдох — волнуется море, подступает ближе, вот-вот затопит мир. Нонна делает выдох — море нехотя отступает, храня память о тех днях, когда всюду была вода.
Небесный зверь крадётся по небу, оставляя звёзды-следы за собой, примеряется откусить ещё кусок от месяца.
Когда остаётся лишь тоненькая полоска, Нонна опять стара.
В ночь, когда зверь глотает луну, Нонна исчезает.
Потом луна рождается вновь, и Нонна с нею, прорастает меж явью и навью, соединяя их.
Зверь небесный ходит кругами, ожидая, пока луна подрастёт, чтоб снова надкусить.
Луна растёт — и Нонна тоже.
Нонна дышит — и море дышит с нею. Волнуется.
Нонна заново учится верно говорить, петь и прясть, из своих волос прядёт нити (волосы тут же отрастают вновь). Прялка постукивает, юная Нонна поёт морю — то волнуется, дышит. Помнит.
Новая, ясная луна льёт молоко, потом Нонна вымочит в нём нити, сошьёт воедино явь и навь. Без зыбкого неявного разобьётся слишком твёрдая явь, рухнет людской мир прямиком в никуда.
Небесный зверь бродит кругами всякую ночь, сияют следы-звёзды в выси.
В полнолуние Нонна, что достаёт головою до облаков, раскрывает крылья за спиной, встряхивает — с перьев рассыпаются зёрна снов, потом прорастут, распустятся в душах человечьих.
Небесный хищный зверь спускается вниз, лакает лунное молоко из поставленной для него плошки, ластится под ладонь.
Нонна добавляет в пряжу его снежно-белую шерсть —нити будут прочнее, прядёт, скручивает нити, сшивает три мира вместе по краям.
К утру зверь уходит вверх — глодать луну, пока не проглотит вовсе.
Вдох — море подступает ближе. Выдох — отступает нехотя, волнуется. Когда однажды луна не родится вновь, море заберёт своё, затопит этот мир.
С каждой ночью Нонна становится старше, и держать миры всё тяжелее.
Наконец небесный зверь глотает луну, и становится темно.
Нонна исчезает.
11. Ведьма, рисующая дракона
Прим:отсылки к мифологии касательно праздника Лита, вдохновлено одним из праздников КаленДАРя; небольшое читерство - текст "Летний дракон" был написан на ФБ, но здесь тоже - ведьмы, вдохновлялся он ещё и постоянно попадающимися списками для октябрьского ведьминского флэшмоба
Бета: Хикари-сан
Лита рисовала дракона, улёгшись прямо на травку. Макала кисточку в чашку с чаем (самое волшебное сочетание: яблоко — потому что волшебный остров — Яблок, шиповник — потому что любят феи, рябина — чтобы не бояться зла, да и дерево-то — лисье, немножко хитрости, как у лисиц, выдуманному дракону точно не помешает), набирала краски. Если смешать жёлтый, как одуванчики, чуточку коричневого, красный и добавить немножко белого, как яблоневые лепестки… Подумав, Лина осторожно отложила лист ватмана, приколотый разноцветными пуговками к доске, огляделась по сторонам. Чтоб был жёлтый, как одуванчики, белый, как лепестки… Погладив ладошкой одуванчики — пушистые, как котята! — пообещав им: для того только, чтоб как настоящий, чуточку волшебный, добрый и летучий, — сорвала один золотой и один седой цветок, набрала рябиновых лепестков. И, мелко-мелко изорвав, щепотку бросила в краски, щепотку — в чашку с чаем, что был вместо воды. Чешуйки на животе будут абрикосовыми.
И оранжево-розовая, как край неба рано-рано утром, когда солнце ещё не взошло, полоса на спине.
Для боков — смешать жёлтый (и немножко одуванчиков!) и красный, и капнуть чуточку белого с кисточки, когда подсохнет так, чтоб не смешалось, но расплылось полосками… как сердолик.
Гребень — нарядный, пурпурный, хоть чуточку напутала с красками, получился немножко фиолетовый.
А крылья — будто янтарь. Краски расплылись немного, и крылья получились жёлто-оранжевые, наливающиеся жаром от основания к краям.
В канун праздника сердца лета, когда — говорила мама — бродят сны среди людей, чая воплотиться, — солнечный дракон.
У неё будет своё собственное волшебство.
Король — у мамы, дракон — у Литы.
Подумав, Лита потёрла камушек, что носила на цепочке — яблочно-зелёный, и если смотреть через него на солнце — лучи сворачивались уютным клубком где-то в серединке, — занесла над рисунком. Камушек лёг между рожек — Лита старалась, нарисовала совсем как у оленя на картинках, только поменьше — чтобы не было тяжело их носить на голове.
Может, чтобы собирать солнечные лучи. Или просто для красоты. Но чувствовала: камушек нужен обязательно.
Лист закончился, и Лита, огорчённо вздохнув, перешла с ним на асфальт дорожки, царапая коленки, принялась дорисовывать мелками.
Прилетела белая сова, ударилась оземь, обернулась матушкой.
— Что ты делаешь, милая?
— Мне подарили краски, мама, правда, красиво получается? Только на листе не поместилось…
Мазок тут, мазок там, кисточка из беличьего волоса, из ясеня рукоять, и вот тут чуточку — кистью из рыжей резвой лисы. Глаза — как камушек хризопраз. Чёрной тушью, тонкой кистью — когти острые, хвост — цветным мелком. И шепнуть ветерку, чтоб сдул крошки.
Матушка за свои без спросу взятые мелки ругать не стала — лето бродит рядом, шепчет голосами лесных-травяных духов и фей, слышит всё! — улыбнулась чему-то, погладила по голове, ушла в дом, к своему кипящему котлу — может, мудрость варила... Или — храбрость для кого-то, кто ещё не понял, что отважен, прямо как тот Лев.
Оглянувшись, Лита налила чаю (яблоко, рябина и шиповник) в краски, плеснула на асфальт дорожки — краска залила очерченные мамиными мелками задние лапы и хвост с наконечником-шишечкой, провела пальцем, рисуя чешуйки. Ещё немножко подумав, с неохотой оставила рисунок, сбегала в дом, принесла в ладошках крошку сердолика из маминых запасов, выложила мозаикой, украсила драконью шкурку.
Серебро цепочки увило белые рога. В мозаичных чешуйках отражалось солнце.
Летний дракон, рождённый сердцем лета…
— Солнце ясное, солнце красное — светом напои. Солнце ясное, солнце красное — теплом одари. Луна дивная, луна серебряная, росой окати. Луна дивная, луна серебряная, жизнь вдохни, — шепнула Лита выдуманный заговор.
Почти как настоящий колдовской, правда-правда.
Подождала. И ещё немного. И горестно шмыгнула носом.
Детский рисунок, мелки, краски и испачканный асфальт...
Просто рисунок.
Она упрямо шмыгнула носом — нет, не расплачется, ещё чего не хватало! — сделала последний мазок кисточкой, самым кончиком, дорисовывая вытянутый зрачок.
Дракон поглядел на Литу. Подмигнул хризопразовым глазом, слизнув с ладоней крошки сердолика.
И расправил крылья.
12. Ведьма чудовищ
новый пост