Рейтинг, жанр, размер: мини, сказка
Описание: Ветер бродит по улицам, потерявшийся ветер с тоскою глядит с холма вслед улетающим птицам, оставаясь на земле.
Примечание: оба имени означают "ветер", нехронологическое и "лоскутное" повествование, открытый конец.
Буря пришла со стороны степи — и, нарушив безмятежную хрупкую тишину, укатилась куда-то на запад, оставив после себя смятение и позабыв сердце в давным-давно обезлюдевшем городе, где трава проросла сквозь когда-то выложенные каменным узором мостовые, а деревья — сквозь дома.
__________________________
Последние прощальные крики остались эхом звенеть в прозрачном воздухе, птичья стая улетела, а он всё смотрел вслед.
Потом, зябко поведя плечами, заставил себя отвести взгляд от хмурого неба, такого далёкого, с облаками, с которыми ему уже не играть, и побрёл прочь.
Северный незнакомый брат гонял сухие жёлтые листья по пустынной улице, листья звонко шуршали, будто монетки дивного древнего народа, пели нежно, ровно драконье злато, где-то за гранью слуха.
Дома, взъерошенные черепицей крыш, печально смотрели слепыми, тёмными, как воды осенью, окнами.
Анньен чувствовал, как их взгляды провожают его. Не злые — безнадёжные.
Пустоты нет в природе, в ней всегда что-то да заводится… но в этом городе, слишком давно брошенном, поселилась именно пустота, будто даже зачастую приходящий в такие места ужас не пожелал здесь обитать. Пустота — и сам Город, и больше никого, даже память ушла.
Анньен набрал полные ладони звонких листьев… волшебное, недолговечное золото. Быть может, дивной хрупкостью этой — самое истинное злато в мире. Ах, если б расплатиться им за крылья! Налетевший ветер потрепал по волосам, шаловливо дунув, смёл звонко-шуршащее злато с ладоней.
Ветра знают многое — летают всюду, нет для них преград, не хранят они тайною чужие знания, всегда рады поделиться. Сумей услыхать только.
Не знают они одного — как человеку сделаться ветром.
Северный брат шептал что-то, ерошил волосы холодной ладонью, но Анньен не мог разобрать ни шёпота листвой, ни возгласов меж стен домов и в узких проулках. Люди не понимают, что говорят ветра!
Анньен сжигал для брата травы, что взял у сказительницы, пару спелых колосьев — и пахнущий горящей степью дым маленького костерка посреди мостовой (после — извиниться перед Городом, а золу развеет ветер) тонкой струйкой вился к небу, искажался, стелился под порывом ветра. Понял ли брат, кто он? Или просто принимал угощение...
__________________________
...Он был наг, потерянное сердце бури, ошеломлён и беззащитен, как выпавший из гнезда птенец, не научившийся ещё чуять ветер, растерянный громадой мира вокруг. Высыпавшие люди были не людьми — стаей, сплотившейся от испуга, и он сжался у их ног, впервые изведав боль.
Приковылявшая со стороны Города слепая старуха с изогнутой палкой, с конца которой свисали разноцветные ленты, разогнала стаю, пройдясь кому по плечам, кому по спине, а кому и ниже, обронив несколько слов, тяжело повисших в воздухе, долго не желая затухать.
Накинула ему плащ на плечи, велела:
— Пойдём со мной.
Он повиновался, уцепившись за слова, которые зримой нитью расцветили воздух, оплели плечи, увлекая за нею, но едва не упал.
Земля неправильно, непривычно тянула к себе, и старухе, что носила имя Виента, пришлось тащить его едва ли не на себе...
_________________________
Остальные люди избегали появляться в Городе, будто опасались его, обиженного, заброшенного когда-то давно. Так давно, что и призраки не бродили по улицам. Одна старая Виента не опасалась ни города, ни призраков, ни завываний северного ветра в узких переулках. Как поселилась на окраине в полуразрушенном доме много лет назад, так и жила.
Иногда выходила к людям — вправить вывихнутую-переломанную руку-ногу, принять дитя, кому-то отдавала сплетённый узорный коврик-оберег. Отдаривались ей тем, что можно было съесть, близко к жилищу не подходили, окликали издалека, коли была надобность — но чаще Виента приходила сама, будто чуяла.
______________________
Люди не принимали его — и он шёл к Городу, где в печальных переулках пели ветра.
Дитя в короткой рубашонке сидело в давно пересохшем рукотворном озерце фонтана, играло потемневшими от времени и пыли монетками.
Город молчал — глядел недоверчиво.
— Ты кто?
— Ветер, — ответил он.
Дитя — большеглазое, немножко взъерошенное, будто птенец — привстало на каменный бортик, протянуло руку, потрогало длинную прядь, сказало серьёзно:
— Верю. Ты такой…
— Какой? — любопытно спросил Анньен. Ему в голову не приходило изучать свой нынешний облик. Потому что у текучего ветра его вовсе нет!
Дитя посопело, зачем-то подёргало себя за волосы и сказало:
— Прозрачный и летучий. Будто дунет — и ты улетишь за птицами.
Анньен вывел дитя из города, сам подошёл ближе к жилищу людей, забывшись, желая слышать, как слышал любопытным ветром, — и отшатнулся, когда брошенный камень рассёк острым краем щёку.
— Иди, откуда пришёл!
Анньен не стал заговаривать с ними — попятился и спешно вернулся к Городу, вновь принялся бесцельно кружить по улицам, чувствуя странное родство с ним, мёртво молчащим уже много веков.
* * *
Птицы, птицы из степей, где шёлковое зелёное море пожелтело и звенело, будто стебли травы из шёлка обратились золотом, звенело на ветру, принесли на крыльях грозу, столь редкую в эту пору, серебристое небо раскалывалось на части, сквозь трещины виднелся иной, белый слепящий свет.
Анньен не дышал — глядел, глядел до острой боли где-то в груди, не мог наглядеться, тянулся туда, к неземному свету — и не мог дотянуться. Оставался на дне.
Потемневший мир странно притих, затаился, окутался тучами, завернулся в сумерки ненастья.
Анньен внезапно для себя оглушительно чихнул. И ещё раз. И ещё — пока не закружилась странно голова. До жилища Виенты он добрался с трудом, едва переставляя ноги, как в день своего рождения здесь, в этом теле.
Виента, едва заслышав его дыхание, заставила скинуть мокрую одежду, сама промокнула длинные волосы, от которых набежали лужицы на полу, растёрла его чем-то терпко пахнущим. Достав из полотняного мешочка горсть травяной трухи, щедро сыпанула в котелок.
По комнате поплыл терпкий аромат.
— Отчего люди болеют? — Анньен чихнул, зябко укутался в одеяло.
Виента подбросила в очаг хвороста, сняла с огня котелок — ни одного неточного движения, будто не жила она в вечной тьме, расцвеченной лишь красками звуков.
— Не от того, что ветра холодны. От злых слов, брошенных невзначай. От смеха в спину. От равнодушия. От того, что умирает нежность. Всё это ранит душу, и боль души заставляет болеть и тело, поддаваться недугу.
Она зачерпнула готового отвара, налила в глиняную кружку.
— Пей.
Анньен высвободил руки, взял глиняную кружку, провёл пальцами по узорному ободку. Странное дело — кружка была прохладной, а горчащий отвар — обжигающим...
Огонь очага тёплыми бликами плясал на закопчённой от времени стене чудом уцелевшей единственной комнаты. Одна лишь сказительница не опасалась поселившейся в старом городе пустоты. Может, потому, что и сама была стара так, что порою казалась ровесницей позабытого города.
Виента, отставив котелок, взялась за плетение. Под её руками разноцветные нити свивались в шнуры, шнуры на раме сплетались в коврик, рисуя странный узор, что завораживал, не позволяя отвести взгляд. Виента же напевала без слов, как пела вечная пустыня, и лишь её напев нитью сшивал осколки разбившейся реальности.
Рождался не узор — новая история, воплощенная в нём.
Ветра любят чужие истории, и Анньен часами мог глядеть на рождающийся узор, пока не начинали болеть глаза, а перед внутренним взором — мелькать неясные картинки, будто смутный шёпот о чём-то далёком, но удивительном.
Сказительница, что выдумала однажды ветер, заставив его воплотиться и связав ему крылья.
________________
...Буря прошла, позабыв своё сердце, оставив его — растерянного, непонимающего, нагого.
Мир внезапно перестал быть калейдоскопом, кусочки которого всегда ложились новым узором — осколки бессильно осыпались вниз хрупким стеклом, через которое смотрят люди, прячась за стенами домов.
Земля жадно тянула к себе, тесные оковы тела не давали взлететь.
Ветра дружат с птицами, знают: те, кто дышат свободой, в клетках чахнут, песня их умирает.
Слова Виенты-сказительницы узорной нитью вплелись в сердце бури, опутав текучее, изменчивое, заключив в неволю стихию, не ведающую прежде оков.
Как это вышло — она говорить не желала. Или не ведала сама.
Может, старым костям отчаянно хотелось тепла — к старости люди мёрзли оттого, что разучились хранить своё тепло, — и Виента неосторожно пожелала, слова же её имели силу в этом мире, звучали ясно и звонко. Может, дала сердцу имя — Анньен, привязав тем самым к земле.
И южный ветер остался здесь. Вот только тепла своего не сохранил.
Старая слепая сказительница была виною его неволи.
Но уйти и оставить её Анньен отчего-то не мог.
Ветра не видят, не чувствуют, как люди, и Анньен всё ещё удивлялся. Глядел на солнце — золотое — удивлялся. Видел небо — синее, — травинку или упрямый, как солнце золотой лохматый цветок меж истёртых камней мостовой города, что не стал ещё лесом, но не был уже обиталищем людей, — удивлялся, широко распахивал глаза.
Касался ладонью стен, ощущая печаль оставленных позабытых домов, — шершавое, тёплое, холодное, гладкое… удивительное.
Обломки крыши, лестницы и стен в том доме, где жила Виента — тяжёлые.
Сама сказительница разобрать завал у стены не могла, сил не доставало, и это тоже был способ почувствовать совсем другой мир. Потом пришлось вытаскивать из ладоней занозы — тут Виента ему помощницей не была, разглядывать с удивлением порезы и ощущать боль не только их — но и всего тела.
Есть похлёбку было странно — ветру довольно оброненного шёпота, песенки уличного музыканта, запаха разогретых на солнце трав, дыма костров.
Спать было страшно — темнота, провал, и боишься упасть, чуждый прежде страх.
И не забывать дышать.
Это было неизведанно, непривычно, и случалось — не с ним.
С тесными оковами, которые не давали веять и лететь.
_________________
Стеклянные бусины, вплетённые в волосы, тихонько постукивали друг о друга, стоило сделать шаг, вызванивали нежную мелодию — музыка ветров.
О, ветра любят музыку — едва ли не больше, чем чьи-то истории, бережно подхватывают обрывки мелодии старой шарманки и чистое пение флейты отшельника с дальних гор, отчаянно фальшивый свист оборванного мальчишки и низкий голос семиструнной цитры, расходящийся незримыми волнами, хранят их, тасуют, как осколки калейдоскопа, вплетают в свою собственную песню, а из песен ветров свивается песня мира.
Если прижмурить крепко, до слепящего белого света глаза, можно на миг вообразить, будто всё как прежде: мир прозрачно-серебрист, он, не имеющий имени в человеческом языке, свободен, текуч, крылат, не знает границ — их придумали люди, а ветра в полёте вольны. Можно спуститься пониже, к городам — и рядом смеются, резвятся, дурачатся и сплетничают маленькие ветерки-сквозняки, живут, дышат, звучат люди. Можно метнуться ввысь, где не греет солнце, чувствуя, как стынешь-стынешь, поздороваться с обитающими там суровыми братьями, послушать их звонко-льдистые песни — о китах и блескучих снегах, холоде и огнях в бездне, и дорогах меж них. Попробовать их пути — и вернуться в свои степи, где море трав колышется, серебристо, дышит терпко и пряно, а дальше — выгоревшая земля и пески, и редкие островки зелени, и чахлые кустики колючек, и вечный шёпот пустыни, которая говорит о том, что когда-то была морем, о давно разрушенных городах, восстающих вдруг перед путниками средь марева жары, и гордых кораблях.
Время, до которого нет дела ветрам, текло своим чередом — это тоже было странно, принадлежать ему, не веять привычно над течением, едва волнуя гладь.
Золотая птица-осень тихо плакала на ладонях ветров, роняя капли дождя и перья-листья. Оплакивала печальный заброшенный город, оплакивала саму себя и мир вокруг.
Мир плыл в её слезах, струях дождя, и вышина казалась совсем рядом, и мир — серебристо-текуч, как прежде.
Анньен трижды ещё выводил из Города то же дитя — упрямое, похожее на вымокшего птенца, с прозрачными, как струи дождя, глазами. Дитя говорило что-то Городу (тот слушал — не веря), гладило ладошкой исщерблённые стены, терялось всякий раз в угрюмых переулках.
Анньен послушно вкладывал руки в протянутые навстречу ладошки — дитя перебирало пальцы, строго заглядывало в глаза: «Когда полетишь — возьми меня с собой».
Был запечатанный горшочек, в котором оказалось тягучее, золотистое, как солнечный свет: «Тебе мало солнца, а это — почти оно», и было странное предчувствие в груди и резь там, где у людей зачатки крыльев — оттого, что кто-то верит за него.
Одичавший Город молчал им вслед, и в молчании его была неуверенность.
Анньен возвращался к домам, сквозь которые росли мокрые несчастные деревья, и улицам, где меж камней мостовой стелились пряди травы, отчаянно мёрз, прятал руки под шерстяной полосатой накидкой. Мок, слушал песни дождей, полные нежной печали, и не спешил укрыться под крышей, за стенами, где прячутся люди от простора и звёзд. Подбирал мокрые перья-листья, дышал на них, зачем-то пытаясь согреть.
Вода на губах отчего-то была солёной.
Овеществленный ветер, запертый в этом теле…
Тёплый южный ветер, которому холодно и зябко было здесь.
* * *
Виента расчёсывала ему длинные волосы (цвета сияющей воды в мелкой речушке подле города рано поутру — это и было «серебро», цвет ветра), тихонько напевая что-то на незнакомом языке — лишь ветра слышат всё, что было сказано, и понимают суть; что форма тем, кто её не ведает, будучи вечно изменчивым и текучим? — частью заплетала в косы, убирая ото лба, скрепляя их сзади и вплетая стеклянные разноцветные бусины, частью оставляла струиться по спине.
Анньен покорно позволял ей это делать; мир был искажённое стекло, а он спал и не мог очнуться; бился о невидимую преграду и впервые не мог одолеть её.
Касания, которых он прежде не знал, живое тепло, которого не ведал, отчего-то успокаивало, помогало не потерять себя — чуждое ветру чувство, страх раствориться в мире, исчезнуть без следа.
— Ступай, скользи между граней, — нараспев говорила Виента, усадив его перед старым зеркалом, где он не видел себя; гребень мягко скользил по длинным прядям. — След в след ступают отражения — не гляди в те зеркала. Отразишься — обратно пути не найдёшь. Там оставишь имя, дальше иди без него — к себе самому.
Анньен впадал в дремотное полузабытьё, где поверхность зеркала расплывалась жидким серебром и протянутая рука не встречала препятствий. Дальше ступал будто бы по глади воды — от шагов его расходились круги, постепенно тая. Имя удерживало, притягивало к земле, и оно же не давало истаять, исчезнуть безвозвратно.
Вода молчала — но там, где-то за гранью граней, пела, рассказывала свои сказки — те, что не знают ветра.
Прислушайся — и узнаешь… узнаешь что-то очень важное.
Быть может, о том, как вернуться назад.
Быть может — о том, что никто не возвращается.
За стенами дома же бродил дождь, шаги его шуршали, и голос был полон неизъяснимой нежной печали.
— Я лишь хочу вернуться, — встрепенувшись, тихо сказал Анньен, будто продолжая разговор.
Зеркало было — застывшей водою. Прошёл он насквозь или остался, где был?
— Ты хочешь вернуться, чтобы стать собой, — нараспев отозвалась давно вернувшаяся к любимому месту у очага Виента, доплетая узор из разноцветных шнуров. — Но стань собой — и вернёшься. Это — единственный путь. Всегда.
Ветра прямы, им чуждо лукавство, люди же в нём преуспели, сплетая звуки в причудливый узор, за которым прятали истину.
На сей раз Анньен не видел за формой суть, за словами — смысл; быть может, причиной тому были оковы тела.
Если разбить оковы — станет ли он вновь свободен? Или же они потянут его с собою в землю...
Древний пустой город, на окраине которого ютилась полубезумная слепая сказительница, светлые стены, слепые окна домов, пахнущих горечью осени, полуразрушенные балконы, осыпавшиеся террасы, деревья и трава сквозь камень мостовых.
Листья-монеты под ногами, сокровища осени, звенящие листья на ветвях — драгоценная летопись осени, прочесть которую могут одни лишь ветра.
И Ветер, чьи шаги отдаются эхом — эхо тоже одичало и состарилось, оно откликается нехотя и через раз, а тишина старательно глушит звуки, — ветер, бродящий по улицам будто в поисках себя самого.
Позабытое сердце бури, лишь эхо его.
Изменяется ли суть, обретя форму?..
Шепчет что-то осень, изменчивая и текучая, словно ветра, ласкает щёки ладонями дождей, и перестаёт звенеть хрупкое злато, мокнет, темнеет, растратив всё солнцем даренное сияние.
Щемит где-то в груди, там, где у людей сердце, щемит от неизъяснимой нежности и печали.
Есть один лишь путь домой…
Ветер бродит по улицам, потерявшийся ветер с тоскою глядит с холма вслед улетающим птицам, оставаясь на земле.
Estas Tonne, Bird's Teardrops - Слёзы птиц