Несбывшееся

[tuomituulikki]

Каждый год, в последнее воскресенье июня я пишу сказку в подарок Городу.

Прим:

Гранитное чудовище - город стоит на радиоактивном граните
О Змее Горыныче, Кощее, кошке Мурёнке в пояснениях тут, о фейри метрополитена тут, Жар-птица на фото "живет" в Академгородке
Остальные "днерожденные" сказки - по тэгу "сказки города N"

Ночной город неуловимо тёк, вывески то и дело мерцали надписями — начертанные буквы никак не могли усидеть на местах, реками текли улицы, вдруг меняя направление и прокладывая русла в новом месте, сквозь здания прорастали деревья, янтарные стволы сосен, уходящие тёмными ветвями в прозрачное небо с цветами звёзд, и умирали вновь, оставляя прозрачные остовы домов.
Текло и небо, прозрачное серебристое ночное небо июня.

Путь пересекла кошка — не дневная, привычная, а та, сквозь глаза которой смотрело иное, кто-то пришедший снизу, обживший удобное воплощение. Оглянулась, светя глазами, шагнула было к нему — но Хранитель поднял руку, и она, попятившись, нырнула в кусты. Нагнавшие соболя принюхались, дружно раздражённо фыркнули, ломанулись следом — нарочито хрустя ветками, не обтекая гибкими лентами препятствия. Хранитель только улыбнулся, останавливать не стал.
Конечно, всемогущ Хранитель не был даже в своём Городе, но на то, чтоб здесь завёлся кто-то, способный ему навредить, нужно было время — время набрать довольно силы, а он почувствовал бы неладное раньше, или сам Город подсказал. Порой заводится, как ни следи, в городе разное… особенно в пустых домах, потому что в пустоте всегда что-то заводится.

Однажды ему, ещё толком не осознавшему себя Хранителем, зато понявшему, что попал в незримую клетку, не силах покинуть город, повстречался обиженный дух — сплетённые души разрушенных старых домов, забытых питомцев, — ох, кажется, сказка про живую избушку не была вполне сказкой, только эта избушка была ещё и хищна и зубаста.

Зло отражается злом, это закон равновесия, даже Хранителю, хоть он и следит, чтоб в Городе было спокойно, этого не изменить — разрушенные, заброшенные дома, погибшие котята и щенки, не нужные никому люди...

Потрёпанного будущего Хранителя едва не съели явившиеся на запах другие духи — тогда духи местности были изрядно обозлены наступлением людей, строительством моста и железной дороги, вырубкой лесов, а Город, тоже совсем юный, только-только назвавшийся городом, не признал его, право это следовало заслужить.
Тогда он и призвал в первый раз своих собственных хранителей, явившихся в облике гербовых соболей. Наверное, этот облик дал им он. Хотя кто может понять духов, избирающих служение кому-либо? Можно понять хищников, понятны и жертвы, но служители, которых не держит удавка-ошейник…
Хранитель гораздо лучше понимал людей, хоть сам человеком и не был. Уже не был, и имя его сгорело давно, как и судьба человека.

Никто никогда не обращал внимания на рыжего мальчишку средь других прохожих, как и на скользящих следом, крадущихся вдоль стен домов чёрно-серебристыми лентами громадных соболей; разве совсем маленькие дети смотрели во все глаза — ну так они сами — ещё на грани живут, им близка нереальность, вот и видят больше. Видят и лицо его, и венок из шиповника на рыжих волосах, и тень, что сама не знает — какая она, просто пришла однажды, а Хранитель не стал гнать.

Хранитель города должен быть человеком — в отличие от хранителей лесов, рек, озёр и пустынь, — чтобы понимать все чаянья и слабости людей, да и сам город — творение людей, — и не может им быть.

Хранитель не принадлежит судьбе или людям, он принадлежит лишь Городу, а Город — ему.

Большую часть времени духи-стражи изображали дрессированных зверушек, с наслаждением играя непослушание глупого зверя и подражая звериным привычкам. Но Хранитель чувствовал порой на себе чересчур внимательные взгляды, улавливал обрывки смутных картинок-образов. Духи-соболя ждали. Чего — он не знал.
Быть может, когда котёнок их вырастет.
Быть может, когда станет чем-то иным, прорастёт в нечто невообразимое… Когда просияет, прорастёт вглубь и ввысь, на другую сторону яви Город.

Тени скользили и клубочились в серебристых сумерках, за светом рыжих фонарей; их Хранитель не трогал — тени жили рядом с людьми уже давно и, пока границ не переходили, были ровно такими же обитателями города, как и все прочие. Многие привычно сопровождали людей; правда, иногда у тени могли оказаться острые звериные уши или лишние конечности, или длинный хвост, а то и вовсе — крылья, но кто обращает внимание на тень, если она есть? Однако иная тень могла воплотиться, заняв место живого — история сказочника была не вполне выдумкой, быть может, он просто видел чуть больше того, что обычно доступно людям. Люди и не замечали того, что среди них — чужой, зябко ёжились, вздрагивали, недоумевали, откуда почти инстинктивная антипатия к знакомому, порой даже родному человеку. Тени же, бывшие тени, «выпивали» людей рядом, питаясь их эмоциями. Этих Хранитель не жаловал — они нарушали некий закон небытия, который он не формулировал, но осознавал всем существом. Город охотно «подсказывал» образами, которые и мог понять бы только тот, кто настолько связан был с городом, где их искать.
Хранитель отменял их — в своём Городе даже совсем юный хранитель может очень многое, и теневые создания попросту переставали существовать даже в нереальности.

Сегодня Город вздрагивал, тревожился, и Хранитель чуял это, касался на ходу успокаивающе стен домов, шептал ласковое.

Никто другой не сумел бы пройти переулками и подворотнями с одного берега реки на другой, но дома услужливо расступались, стоило погладить стену ладонью, и узкая тропинка через ночной луг приводила всегда именно туда, куда требовалось.

Ночами водохранилище, которое люди так любили называть «морем», становится солёным. Очень-очень давно море и вправду плескалось здесь, но так давно это было, что даже несбывшегося моря здесь больше нет, вот водохранилище и пытается — сбыться, отчаянно мечтает стать морем настоящим и вырастить свой маяк.

Из тех, кого забыли, когда пришла вода, со временем получились водяные псы и кошки — этакие русалки, только псы и кошки, и это грустно, но они уже давно не помнят ничего, робко подбираются поближе к ночным купальщикам, выныривают навстречу Хранителю, ластятся под ладонь.

Но здесь было тихо, если не считать водных духов, и Хранитель, приласкав псов и котов, ушёл дальше. Город с готовностью открыл тропу меж двух пятиэтажек.

Может, когда-то и сбудется море, но Город своим считает река, весной и осенью река приходит в город (потому русло мельчает, кое-где можно гулять по дну), плещется под окнами, чёрная и призрачная, принося старые корабли с зеленоватыми бортами и потерянные сны. Хранитель только треплет реку по загривку, качает головой при виде старых кораблей.

Река не любит отдавать своё; некоторые чайки, что во множестве мечутся над водами, тоже были когда-то кораблями, а иные и вовсе — чьими-то потерянными душами. Так тоже случается, быть может, однажды они найдутся или их найдут, а пока — река сбережёт.

По старому мосту через Тулу — над ним давно уж раскинулся новый, — забытому всеми, ночами по рельсам вновь стучит вишнёвый трамвай, загораются призрачным светом старомодные фонари, и Хранитель, бывая там, всякий раз учтиво раскланивается с ними и скользящими мимо тенями и чудовищами.

Иногда по городу ночами бродят причудливые чудища из снов, но, впрочем, они довольно мирные. Пугать тоже кому-то надо, вот и приходят выдуманные чудища во сны, но чего буянить, если бояться некому? Даже чудищам из снов хочется взять перерыв.

Речушка под старым мостом беспокоилась, даже боялась, но ничего не говорила толком, и понять шелест волн на сей раз Хранитель не мог.

А Город вздрагивал пока неощутимо, покачивался, как от незримого землетрясения — там, где не сбылся, за привычной явью.

Следующий шаг — взмахом руки начертанная на опоре моста дверь, распахнувшаяся в серебристую тьму. Двери привели на другой конец города, где дремали торфяные болота. Вода — всегда врата, а болото, трясина — провал реальности, место, где искажается, изъеденная, сама ткань мира, где мутнеет река времени, и отдельные потоки её сплетаются в клубок без начала и конца. Провал, сквозь который может прийти что угодно.
Хранитель приглядывает за ними, но сегодня болота на окраине города затаились, будто ожидая чего-то. Беда была не здесь.

Спугнув по дороге болотную тварь, которую чаровал заблудившийся в Яви фейри, играя на флейте (торфяные болота стары, под тёмной водой ворочается, растревоженное людьми, что-то куда более древнее, чуждое, пугающее даже болотных тварей, тоскливо завывающих по ночам), Хранитель очертил на ближайшем огрызке бетонной плиты контур дверей, шагнул в распахнувшийся проём. Нагнавшие воинственно взъерошившиеся соболя едва успели прыгнуть следом.

Впрочем, дальше их с собою Хранитель на сей раз не взял, отправил гонять нарисованных котов, что ночами слезали со стен и норовили опрокинуть горшки и вазоны с петуниями, украсившими город ко дню рождения. Кошачья природа, что с них взять!

Соболя покрутились у ног, делая умильные морды, надеясь, что он передумает, но всё же поплелись в конце концов, куда сказали.

Ну а снова сбежавшую с рисунка на стене Жар-птицу он потом поймает сам, пока не натворила бед — вряд ли стоило об этом просить Змея Горыныча или соболей-стражей, хищники ведь, слопают, потом будут извиняться.

Над головой метнулась чайка, истошно крича, и Хранитель опустился на колени, прижав ладони к асфальту, пытаясь почуять и увидеть то, чего боялся и о чём молчал Город, дрожа кронами деревьев в безветрие, подрагивая стенами домов.

Снизу глухо ворчало — почти слышно, на грани.
Гранитное чудище ворочалось, Город вздрагивал — та его часть, которой не существовало никогда, но из которой, однако, и пророс тот Город, что знали люди.
Хранителю не слишком хорошо удавалось скрепить реальность и нереальность так, чтоб они не путались друг с другом. А может, просто ему втайне было жаль загонять в рамки ту нереальность — совершенно живую и немножко озорную, вот она и прорастала в ту реальность, что знакома людям.

Батуты-драконы ночами летали купаться на реку, мост-дракон изгибал алую спину и зевал мечтательно, не заботясь, что полуночные водители не проедут на тот берег, бродячие ограды, взъерошенные петуниями, совсем отбивались от рук, лес прорастал сквозь домаю Улицы и улочки и днём порой хитро запутывались, двоились и втихую менялись не только местами, но и названиями, а ночами так вообще открывали проходы неведомо куда, то ли на другой конец города, то ли на другую сторону.
Ешё им нравилось называться как-нибудь пышно — например, «улица Снов о розах», или там «переулок Небывальщины», или «проспект Цветущей зари» — кто-то из горожан, взглянув нечаянно краем глаза, прочитывал верно, но стоило взглянуть прямо — и название было прежним, привычным.
Хранитель точно знал, что некоторые улицы в Академгородке назвали себя сами, а люди потом благополучно позабыли про прежние их имена.
Имена были красивые, и менять Хранитель ничего не стал.

Он ступил на обрывистый берег сразу за новым мостом, спустился вниз, на камни.
Река не спала, ворочалась потревоженно, всколыхнулась под приласкавшей ладонью норовистой лошадкой.

Дрогнул под ногами гранит, глухо, пока неслышно в яви завыло гранитное чудовище, на спине которого стоял Город, как на спине сказочного дракона или кита, заросшего лесами и деревушками.
Река испуганно отхлынула, вздыбливаясь, обнажая дно.
Чудовище заворочалось, качнулся, явственно паникуя, Город, заскрежетали камни по берегам — часть шкуры, само чудовище громадно и невообразимо.

— Спи, — мягко сказал Хранитель, однако прибрежные ивы задрожали.
Снова глухо заревело чудовище, ворочаясь в попытке приподняться, и застонал Город. Задрожали, зазвенели грани меж явным и нереальным, грозя разбиться, как хрупкое стекло.
Хранитель пошатнулся, едва не упав — здесь гранит выходил на поверхность этакой причудливой нашлёпкой, образуя берег, и стоял он буквально на спине чудовища, что спало там, где не сбылся, но откуда вырос Город. И горе яви, если это чудовище, соединяющее собою явь и несбывшееся, выберется из глубин...
— Что с тобой?
Крикнул тревожно в сумеречном небе коршун — это Город волновался за своего Хранителя.

Нахлынуло тёмное, неясное, душное — ни одного внятного образа, лишь ощущения, и Хранитель на мгновение прижал ладонь к груди, где закололо больно и остро.
— Вот оно что...
Даже чудовищам снятся кошмары, и Хранитель опустился на колени, положив на гранит ладонь, как на загривок старому сердитому псу, запел-замурлыкал тихонько старую пастушью песенку, вплетая в неё всё умиротворение, спокойствие, что мог в себе найти, мерный шелест воды по песку, шёпот листвы и мурчание кота. Вкладывая всего себя и любовь к этому месту.
Чудовище поворочалось немного, всё ещё глухо ворча, но постепенно успокоилось, уснуло, и Хранитель умолк, последний раз проведя ладонью по шершавому камню-спине, едва приметно мерцающему в сумерках, поднялся.
Ошалело закричала чайка, пронеслась над вернувшейся водой, чиркнув крыльями.

Водяная зеркальная — близился рассвет — гладь всколыхнулась, изогнулась посредине мутноватой длинной шеей с подобной драконьей головой, взглянула прозрачными глазами.
— Прости, — с сожалением сказал Хранитель. — Мост я убрать не могу.

Издалека заворчал алогребневый мост-дракон.

Что одичал парк из-за построенного моста — хорошо, никто не тронет тополя и ивы. Но шире стали отмели, речные заводи заболочены теперь по берегам, вода пахнет тиной, течение гибнет, не успев начаться. Лишь суводь рябью кружит.
Создание из воды будто вздохнуло, расплескалось волной.

Хранитель попрощался с рекой, ушёл дальше — проверить, везде ли порядок перед праздником, усмирить шкодливые улицы и дороги, разогнать тучи, чтоб не было дождя, помирить Горыныча и Кощея, отыскать снова потерявшуюся кошку Мурёнку и поймать наконец Жар-птицу, пока она не устроила пожар.

Множество нитей, прозрачных и ярких, связывало Хранителя и попробовавший однажды его крови Город. Обманчиво ласковый, котом ластящийся Город, взрастивший в себе сознание из чувств и эмоций полутора миллионов людей, был чудовищем, хищником — каким вмиг может обернуться любая ласковая домашняя до поры кошечка. Хищник ластился тёплым ветерком, довольно вздрагивал стенами под ласковой ладонью, выгибал спинки дорог, одаривал одуванчиками, проросшими сквозь асфальт, шиповником — нежно и тонко благоухающими дикими розами, стелил под ноги юркие тропинки, ведущие прямиком куда надобно.
Хранитель иногда даже умилялся, от полноты чувств лепил диковинных зверей, расцвеченных закатным солнцем, и строил замки из облаков, развешивал радуги над крышами, прямо там, где Город отражался сам в себе — даже людям, редко замечающим нереальность, порой снились сны о городе-над-городом, потому что каждому сну, дабы воплощаться хотя бы в нереальности, надо, чтоб его смотрели.

Хранитель был ещё юн для того, чтобы стать не равнодушным — понимающим, принимающим равно добро и зло, созерцающим не со стороны — но пребывая разом охотником и жертвой, будучи не частью мира — но им самим, как и мир — им. Когда-нибудь он станет таким, утратит человеческую горячность, перестанет болеть в груди, когда Дикая Охота — о, у Города она тоже есть! — в канун поворота колеса к зиме настигает жертву, когда приходящая весенними ночами в Город чёрная река затапливает улицы, плещется у окон, забирает души, когда охотятся городские духи, что часть полученной энергии поневоле отдают Городу.

Или же не станет никогда. Он был пастухом, пока жил человеком. Он остался пастухом, когда перестал человеком быть, а пастух — хранит.

Хранитель, привычно свесив ноги с края высотки — отсюда хорошо было видно город — играл на свирели, и незатейливая песенка блуждала средь домов-деревьев в предрассветном сумраке, отражалась от воды и витрин.
Подарок Хранителя Городу.

Цвёл шиповник, нежно благоухая в серебристых сумерках, что заменяют ночи в июне.
Подарок Города Хранителю.

Город дышал, потягивался по-кошачьи, неслышно мурча, запускал коготки ниже реального мира, тянулся вверх, ворочался, устраиваясь удобнее. Прорастая.

Пела пастушья свирель, рисуя узор в серебристых сумерках, и пахло тонко и неуловимо хвоёй, и веяло прохладным ароматом шиповника.