Прим: из зонтика Оле-Лукойе у меня почему-то вышел каракаса-обакэ - вполне себе симпатичная нечисть из японского фольклора. Да и фонарик тоже оттуда, даром что не бумажный, как в оригинале.
Стиль любимого сказочника выдержать мне не удалось - что поделать, у меня уже есть свой собственный.Рядом с Оле-Лукойе даже вещи — говорливы, всякая свою историю рассказать норовит; на то он и сказочник, чтоб мир рядом был таков, каким бывает разве во сне. Создан-то он был сразу волшебным, да вот беда — наяву в волшебство люди верить разучились, так что только сны и остаются. Ведь волшебству тоже где-то надо случаться. Принцы, принцессы, море, что является прямо к твоему дому, принося с собой великолепнейший корабль — целое путешествие можно совершить, а наутро — снова в кровати, говорящие птицы и звери, чудесные страны. Ну не повод ли ждать ночи с нетерпением?
Оле-Лукойе, что приходит к добрым детям (даже если они давно уж выросли), выглядит, как ему вздумается, и даже кафтан его меняет цвет — ведь волшебство никогда не бывает одинаково, а уж Оле-Лукойе совершенно точно волшебник, пускай бороды у него обыкновенно нет, да она ему и ни к чему. В старые времена он носил и другие имена, и кем только не был — в старые времена и мир был иным, что тут говорить!
Оле-Лукойе водит дружбу со зверьми и птицами, беседует со звёздами (а те охотно поют ему и рассказывают новые сказки: звёздам ведь хорошо виден весь мир с высоты, вот уж насмотрелись разного!) и заботится обо снах. Ведь детям показывать надо лучшее, так что каждый сон причёсывают, поят волшебным молоком, ласкают и разговаривают с ним — и сны являются к детям бодрые, весёлые; шёрстка пушится, умные глазки смотрят ясно и лукаво, а мордочки чуть морщатся в улыбке. Таких улыбчивых мордочек вы не видали, право слово!
Зонтик — тот самый, что показывает картинки, — тоже непрост. Старый-старый зонтик, брошенный в тёмном пыльном чулане, взял да и ожил однажды — как оно порой бывает со старыми вещами, долго пробывшими рядом с людьми. Оле-Лукойе повстречался с ожившим зонтиком совсем случайно, с тех пор зонтик так и следует за ним — ух, как резво он скачет на единственной ноге!
Есть у Оле-Лукойе и фонарик из тех, где меняют стёкла с чудесными картинками, — фонарик, как и зонтик, позабыть себя где-то не позволит, сам догонит хозяина.
Оле-Лукойе, как всякое древнее создание, знать не знает, когда у него день рождения — уж давно сбился со счёту, да к тому же в его времена праздновать это не было принято.
Взгляд Оле-Лукойе выдержать трудно — ведь мало кто смог бы смотреть вблизи на звёзду, а Оле-Лукойе слишком много ведёт бесед со звёздами — особенно пока моет им спинки, чтобы они сияли так же ярко. Этак любой и сам сиять начнёт, будто звезда!
Иные заводят себе питомца для души — а вот Оле-Лукойе заводит себе вещи. Чего только стоит его зонтик, вечно показывающий средь прочих картинок узкоглазых китайцев в шёлковых одеждах да дворцы, на игрушки похожие — хрупкие, воздушные, будто птицы, с резными изогнутыми крышами, с искусными мастерами сотворёнными головами драконов на них. Чего, впрочем, ожидать — ведь зонтик-то китайского шёлку, да и происхождение своё ведёт от нечисти азиатской.
Оле-Лукойе, как всякое создание, что ступает вечно по границе между явью и сном, сам не знает (и такое бывает, право), приснился он однажды миру, или весь мир — его увлекательный сон.
Лишь однажды — в тот день, о котором Оле-Лукойе не помнит никогда, — он становится иным. Не человечек со множеством лиц в разноцветном кафтане и с вечным зонтом — мудрое, чуть печальное, как всякий ускользающий поутру сон, божество. Бог старого мира, повелитель снов и видений — венок из маков, что никогда не вянут, белые одежды и за спиной два крыла, хранитель границы грёз.
В одну-единственную ночь бог старого мира ступает по крышам города (кошки, которые считают крыши своим миром, вежливо приветствуют — они всегда вежливы с теми, кто этого заслуживает), глядит задумчиво с высоты, слушает людские сны.
Соткавшись из воздуха, является химера с кошачьей головой, хвостом-змеёй и пушистыми крыльями — почему-то лиловая вся, кроме хвоста, но, может, у химер-из-сна так заведено — всяк хранит свои обычаи! Пушистая лиловая химера ещё и говоряща — но, ткнувшись лбом в колени богу грёз, едва не сбив с ног, басовито, неумело мурлычет, жмуря совиные глаза. Если сам не помнишь толком, кто ты — этак тебя и не найти. Даже той, кто никогда не забывал.
Бог снов и грёз гладит химеру по кошачьей голове со львиною гривой (издалека гневно фыркают на химеру обычные кошки), а под пальцами обнаруживаются крохотные рожки.
— Ничего не поделаешь! — говорит он в ответ на невысказанный упрёк (о крышу скрежещут острые когти, что скрываются в мягких лапах). — Старому не место средь нового! Нынче верят в другое, и прежний бог теперь лишь сказочник, что приходит в пору сна!
Змей-хвост (химера-то — дама, да вот хвост её — змей, а не змея) сердито шипит — у него всегда смелости было поболе, сама химера нашипеть на бога снов нипочём бы не осмелилась.
— Ну, не дуйся, — ласково говорит бог маков, — а я угощу тебя маковым молоком.
Волшебных химер можно поить только волшебным молоком, а вы не знали? Так что бог грёз, сотворив большую, расписанную маками глубокую тарелку, наливает туда молока и добавляет щепотку звёздного света.
До рассвета божество грёз и лиловая химера будут слушать людские сны. С первым лучом солнца химера истает, исчезнут и крыла за спиной божества, а тот, кто в обычное время называет себя Оле-Лукойе, отряхнёт разноцветный кафтан и отправится по своим делам, позабыв о прошлой ночи.
Где-то по улицам скачет на единственной ноге грустный старый зонтик, которому некому показывать картинки. И бродит ничуть не менее живой старинный фонарь.
А на крыше старинного дома сидит бог грёз — венок из маков чуть набекрень — обнимает за шею лиловую химеру-из-снов (та жмурит жёлтые совиные глаза и жуёт украдкой кончик белого крыла) и слушает сны.
Те и рады стараться — рассказывают самое лучшее.