Бета: WTF Tales 2017 ( Хикари-сан)
Задание: Внутренняя сторона ветра
Описание: Откуда взялась статуя, никто не помнил. Казалось, она была тут всегда — полупрозрачный золотистый камень, сияющий собственным мягким светом даже в пасмурную погоду и ослепительно сверкающий под солнцем, крылатое изваяние — получеловек, полуптица...
Примечания: читать дальше1. Тень Черного зверя просила что-нибудь о дружбе/любви человека и нечеловека - так и получилась эта история
2. Версия исправленная и дополненная; присутствуют неточные цитаты из книги М. Павича, которому и принадлежит сама концепция (которую я честно пыталась объяснить), "Внутренняя сторона ветра"; авис - "птица", ниеле - птицы вроде ласточек, ану - страж, название города Крисанта - иск. от дренегреч. Хрюсантос: хрюсос, "золото" + антос, "цветок" (совр. - Крисанто)
3. Отсылки к миру Птицы: Осенние Сады, Чудная сказка, Исчезнувшие города
Откуда взялась статуя, никто не помнил. Казалось, она была тут всегда — полупрозрачный золотистый камень, сияющий собственным мягким светом даже в пасмурную погоду и ослепительно сверкающий под солнцем, крылатое изваяние — получеловек, полуптица, — устремлённое к небу, каждое перо, если суметь разглядеть вблизи, вырезано с удивительным тщанием.
Статуя по прозвищу Золотая Птица простерла крылья над одной из самых оживлённых улиц города Крисанта.
Тэйли порой приходила к крылатой фигуре по ночам — странный камень едва приметно светился в темноте, будто впитал солнечный свет за день, — сидела рядом, прислонившись плечом к ногам изваяния. Камень казался почти живым, тёплым, и Тэйли было уютно рядом с Золотой Птицей. Можно было шёпотом рассказывать, о своих мыслях, о том, что услыхала от домов и птиц, о чём поведала по секрету знакомая кошка, и о чём пел нынче ветер. Воображаемый друг, но что в том плохого?
Слепые глаза статуи в прорезях узорчатой птичьей маски, надо лбом образующей подобие короны и опускающейся вниз клювом, прикрывая лицо до губ, невидяще глядели на солнце.
Люди, к счастью, и не подозревали, насколько крыши интереснее и удобнее улиц, а потому Тэйли делила их разве с птицами и кошками — последние собирались возле труб, возникая из ниоткуда, по две, по три, а то и маленькими прайдами, явно обсуждая какие-то свои планы с видом донельзя таинственным.
Смотрительница Крыш — так звучала её должность; и правда, пусть никто уж не помнил, откуда эта должность взялась, но традиции в старом городе блюли, а кто знал крыши лучше Тэйли?
Тэйли никогда было не дождаться благородной приставки "ленна" к имени, но, балансируя на гребне крыши, раскинув руки навстречу ветру, она была так близко к небу, как не смогла бы ни одна благородная дама. Небо было над ней и вокруг; перемахивая с крыши на крышу, Тэйли целый миг, краткий и бесконечный, летела, чувствуя вкус ветра на губах, ночами купалась в лунном свете и звёздном сиянии (звёзды распускались серебряными цветами в тёмной бездне, и Тэйли могла часами глядеть в неё, ничуть не боясь ответного взгляда) и ни за что не променяла бы чудо на жизнь внизу.
Она первой встречала рассвет и последней провожала солнце, да и вообще на крышах чувствовала себя куда уверенней, чем на надёжной ровной мостовой. У каждого дома был свой характер, каждый чувствовался иначе, и, если приложить обе ладони к черепице, покрывавшей крышу, прикрыв глаза, вслушаться так, чтобы исчезли любые посторонние звуки, можно было услыхать голос. Голос дома. Дома ворчали, радовались (кто бы мог подумать, что дома обожают детей, и малолетних сорванцов, разрисовывающих стены, любят ничуть не меньше невинных младенчиков и благовоспитанных девочек!) — ремонту, новой мебели... новой жизни в своих стенах, любви своих обитателей, иногда огорчались — ссорам хозяев, некрасивым шторам на глазах-окнах, а порой и жаловались. На стучавшие ставнями зимние ветра, протекающую крышу, ноющие, требующие ремонта стены и лестницы, на помутневшие окна или же на беду, случившуюся в их стенах. Иногда — и возле, хотя дома куда больше внимания обращали на то, что творится внутри них, а не снаружи.
В таких случаях Тэйли спускалась вниз, на улицы, чтобы рассказать всё страже, — она очень не любила покидать крыши без нужды. Начальник стражи об умении Тэйли слышать дома знал, на свете успел повидать всякого, а потому не удивлялся. И людям своим велел Смотрительницу Крыш внимательно выслушивать.
Одинокой Тэйли себя не чувствовала — были ведь дома с их медленными разговорами, были независимые и гордые кошки, даже ласку принимающие с таким видом, будто им должен весь мир, был ветер, что доносил голоса с улиц, пел ей ласковые песни, рассказывал обо всём интересном, что услыхал за день, и порой игрался, принося по ночам давно прошедшие разговоры.
И был Золотая Птица.
Иногда Тэйли готова была поклясться, что статуя двигается — в грозовые ночи силуэт странно размывался, и винить в том один только дождь почему-то не получалось. Вода — мастер иллюзий, но как струи дождя могут создать впечатление, что статуя тянется к небу, что крылья, громадные крылья, подрагивают от нетерпения и напряжения, запрокидывается голова?..
Наутро Птица вновь выглядел статуей из тёплого солнечного камня, вот только... Чуть иначе повёрнута голова, приподнято одно крыло, когти на ногах непостижимым образом вонзились в постамент, кроша старый камень, — что это? На память Тэйли не жаловалась, а уж время изучить и запомнить мельчайшие черты своего каменного наперсника у неё было. Может, то и не статуя вовсе, а дивное создание, когда-то заколдованное, навек застывшее в камне?
Ветер, для которого не было ни прошлого, ни будущего, мог поведать то, что было давно, и дать услыхать разговор, которого ещё не было, сумей только его упросить, то ли не знал, то ли не желал рассказывать историю Золотой Птицы.
Вечерами Тэйли играла на свистульке — простенькой глиняной птичке, лепить которых её учил когда-то дедушка, и пронзительная, но странно-нежная, негромкая мелодия не падала наземь, вилась меж домов, подхваченная ветром, расшивала синеватые сумерки серебристой нитью. Жители Крисанты привыкли к свистульке Тэйли, и мелодия её стала частью обычной городской жизни — такой же привычной и неотъемлемой, как бой часов на городской ратуше.
Внизу пушились неярким светом рыжеватые фонари, а Тэйли, сидя на краю крыши, смотрела в небо, на звёзды, и играла их музыку.
Осень нынче выдалась дождливой и тоскливой, рано пожелтевшие листья обвисли унылыми тряпочками от влаги и прохлады, прохожие на улицах, укрываясь зонтиками, спешили добраться до уюта родных домов. Наверное, даже духи осенние попрятались от непогоды. Тэйли большую часть времени проводила в своей квартирке на чердаке под самой крышей, слушая ворчание старого дома, у которого от сырости разбухали деревянные оконные рамы и ломило ставни, занимая себя тем, что вырезала из дерева забавные игрушки и поделки, плела обереги и сторожей снов и делала простенькие, но милые глазу украшения, выбираясь, только чтобы навестить Птицу. Казалось почему-то, что застывшей в вечном порыве прыжка в небо статуе тоже может быть одиноко.
* * *
Солнечная птица мягко сияла среди унылой серости, будто и вправду впитав в себя свет солнца. К распростёртым крыльям прилипли мокрые жёлтые листья.
Тэйли привстала на цыпочки, чтобы дотянуться, повесила Птице на шею рябиновые бусы с вырезанным собственноручно деревянным солнечным крестом.
— Говорят, рябина защищает от злого колдовства, — сказала она. — Накануне, когда выглядывало солнце, я ходила в лес, что за рекой. Хоть и поговаривают, что там водится... разное, меня никто там не трогал никогда. Там тишина расшита солнечными бликами сквозь драгоценный узор листвы, кто-то большой ворочается и ворчит в цветущем второй раз малиннике, на поляне коронованный олень, охраняющий своих легконогих принцесс, смотрит прекрасными глазами, чутко насторожив лепестки ушей, и шебуршатся в золотистой опавшей листве крохотные янтарно-рыжие листопаднички, а у корней деревьев — моховички с бархатистой зелёной шкуркой. Ветер там дышит травами, цветами и палой листвой, на дне прозрачных ручейков — множество замечательных камушков, бархатистый мох на старых валунах, меж корней деревьев можно отыскать забавные коряжки, из которых потом вырезать зверят в подношение духам или безделушки на радость сердцу. Я набрала рябиновых ягод, спросив позволения у гибких сестриц-рябин, и сделала оберег, чтобы повесить у себя на окно, ведь осень — пора колдовства, и осенние духи часто бывают недобрыми, но почему-то мне хочется подарить его тебе. Может, окончится когда-то твоё злое заклятье?.. Пусть так и будет!
Статуя Птицы засияла вдруг изнутри мягким золотым светом, и Тэйли отшатнулась от неожиданности: что, что такое она, не обладая магическими способностями, сделала? Статуя же окуталась ставшим ослепительным светом целиком — маленькое солнце; через несколько мгновений слепящий клубок дрогнул, опадая, и из света выступила фигура.
Человек-птица развернул сияющие крылья; цокнули о черепицу когти. Тэйли зачарованно уставилась на него, не в силах отвести взгляд.
...Он вовсе не был золотым. Перо его, покрывавшее всё тело, переливалось янтарём, а золотом горели глаза. Слепящее, яростное золото больших, чуть приподнятых к вискам глаз без белков, с крупными зрачками, сужающееся к подбородку почти человеческое лицо под снятой птичьей маской, обрамлённое перьями вперемешку с алой гривой волос, падающей на плечи, цвета мёда — кожа, полупрозрачные бледного золота чешуйки на скулах и вокруг глаз — это разом отталкивало, пугало своей чуждостью и — притягивало.
Руки его казались подобны человеческим, хоть и с тонкими бледно-золотистыми пластинками чешуек на тыльной стороне, но три пальца были противопоставлены двум. И каждый палец заканчивался белым полупрозрачным когтём. Когтисты были и ноги... лапы?.. — где длинные перья образовывали пышные очёсы. Веяло от него горчащим, холодноватым ароматом осенних цветов и дымом осенних же костров. И самую чуточку — мёдом...
Золотые глаза на миг заслонили мир — бездонные сияющие озёра, и Тэйли, охнув, зажмурилась, ослеплённая так, будто взглянула на солнце.
Хищная птица, солнечная птица, отчего-то пожелавшая принять получеловеческий облик, осенний дух, обрётший воплощение.
Овеществлённая сказка из тех, что осенью рассказывает ветер, шурша опавшей золотой листвой.
Кто ты?..
— Золотая Птица, — сказал он, чуть странно выговаривая слова. — Так ведь меня называли?..
А прохожие внизу даже не подняли голов.
— У тебя... есть настоящее имя? — спросила Тэйли уже вслух.
— К авису не обращаются по имени, если тебе нужно называть меня как-то — пусть будет это прозвище. Тан Золотая Птица.
«Тан» прозвучало так, что было ясно — это титул, хоть о таком Тэйли прежде не знала.
Есть другие, как ты?
Если Птица и услыхал, то не пожелал дать ответ.
— Тан был камнем столько времени... почему вдруг вновь стал живым?
— Просто истёк, наконец, срок заклятия, меня сковавшего, — уклончиво отозвался крылатый тан, прикрепляя к алому поясу с пряжкой в виде кленового листа, единственному предмету одежды, золотую маску.
Потом когтистая рука легко коснулась рябинового ожерелья. Снимать его Птица отчего-то не торопился.
— Я — Тэйли, — сказала Тэйли. — Смотрительница Крыш.
— Радует, когда кто-то уверен в том, кто он, — авис учтиво наклонил голову — человеческий жест странно выглядел в исполнении того, кто на человека походил очень мало. — Я рад нашему обоюдному наконец знакомству.
Тэйли чуточку покраснела, опуская взгляд под сиянием внимательных золотых глаз, вспомнив, сколь многое рассказывала статуе. Редко ведь встретишь понимающего собеседника, а каменная птица выслушивала всё, никогда не перебивая. Он, будучи камнем, слышал, что вокруг?
Не зря казалось, что в грозовые ночи статуя едва-едва заметно движется, будто пытаясь преодолеть злое оцепенение!
Тэйли на миг представила себе, каково это — слышать, понимать, что творится подле, и быть не в силах сбросить каменные оковы, — и едва не охнула от неожиданно острой не-своей тоски, пронзившей сердце, зажмурившись на миг. Так легко и вовсе потерять разум!
Ветер тронул плечи прохладными ладонями.
Посмотри, — будто подтолкнул кто; Тэйли неохотно подняла голову, и мир утонул в золотом сиянии нечеловеческих глаз, в которых не было и следа безумия, а чужая тоска ушла бесследно.
Ещё миг — и авис отпустил её взгляд, отвернулся, шагнул с крыши, распахивая крылья. Золотистый даже в сумерках силуэт поплыл, истаял, растворился, будто и не было его. Только ветерок прошуршал по крышам. Наверное, не обошлось без магии.
Тэйли вздохнула, чувствуя непонятное облегчение.
Только всё равно обидно было, что сказка закончилась, так и не начавшись. И… жаль было немного, что некому больше слушать её, пусть и понимание каменной Птицы — лишь собственная выдумка.
А осень с той поры вдруг вспомнила, что она — пора сказок, солнечного злата и нежной печали, поющей тем, кто умел слышать, прогнала тучи и непогоду, расцвела яркими кронами деревьев, засияла синим небом, рассыпала в хрустальном воздухе янтарную крошку солнечных лучей, пустила бродить по городу пушисто-разноцветные большеглазые сказки на мягких кошачьих лапах.
Крисанта, Золотой Цветок, раскрыла нежные лепестки бутона, распустилась во всей красе, будто вновь пришла пора весны и новой надежды.
* * *
Приход Птицы был беззвучен. Пахнуло мёдом, палой листвой и осенними цветами, и Тэйли, глядящая на город внизу, вздрогнув, обернулась.
— Здравствуй, — сказал авис; его золотые глаза мерцали в сумерках, и едва приметно сияло перо.
— Я думала, тан вернулся домой, — сказала Тэйли.
Хотя сказки так просто не заканчиваются...
Авис склонил голову к плечу — совершенно по-птичьи.
— Время ещё не пришло. Тропы закрыты, и текучей воды мне не пересечь, не укрыться за ветром, ибо и ему не остаться сухим даже с обратной стороны. Я хочу пока что узнать больше о месте, где оказался, если Хозяйке Крыш не слишком неудобно будет моё общество.
Тэйли снова припомнила, сколько рассказывала каменной Птице, и даже чуточку рассердилась. Если бы она знала, что статуя оживёт, то, уж конечно, была бы куда сдержаннее!
— Золотой тан — гость нашего города, — сказала она. — Долг хозяев — сделать всё для удобства гостя.
Золотая Птица слегка поклонился, складывая крылья за спиной.
Тэйли птицей не была, но предпочитала высоту и простор, а потому и город показывала поначалу сверху, с крыш. Дневной город — золотой цветок; дрожащая в воздухе взвесь янтаря, крики чаек — стремительно скользящие крылатые силуэты в прозрачной синеве небесной воды, коричневые, алые, синие и зелёные крыши домов, многочисленные башенки — зубчатые или с золотистыми шпилями, светлые мощёные улочки и разноцветные прохожие внизу, тихонько, кажется, звенящие золотом и медью кроны деревьев, что вырастали кое-где выше крыш домиков...
Сумеречный город был совершенно другим, Золотой Цветок становился цветком сумерек, будто одним из тех сказочных цветов, чьё цветение может увидать не каждый, и то, лишь пройдя испытание.
Шныряли по своим делам кошки, любимые создания Лунной девы, единственной дочери Солнечного отца, светя зелёными глазами за каждой трубой. В каждой синеватой изломанной тени, казалось, непременно крылось что-то таинственное и интересное, а по дорожкам из лунного света можно было, лишь сделав шаг с крыши, добраться туда, где, глядя на город-цветок внизу, цвела бледная луна, до самого неба глубокой тёмной синевы, что ещё не сменилась ночной чернотой.
Ветер привычно кружил рядом, дыша палой листвой и дымом костров, ерошил игриво волосы Тэйли, вился серебристо-прозрачными змейками подле ависа, трогая янтарные пёрышки и тут же подаваясь странно-нерешительно назад.
Для крылатого создания авис чувствовал себя уверенно на земле... то бишь на крышах. Птицы вне полёта обычно довольно неуклюжи, но Птица двигался легко и странно плавно, не по-птичьи, будто и не мешал груз громадных крыльев за спиной.
Железа кровельного вовсе не боялся и носил ожерелье-оберег из ягод рябины с рябиновым крестом, знаком солнца… Странно, что вода, текучая вода его останавливала.
Многие дома в Крисанте были совсем близко расположены друг к другу, порой так и вовсе один над одним, но кое-где приходилось прыгать. Там, где было слишком далеко для прыжка, Тэйли — темнота ей помехой не была — переходила по мостикам и балкам, что перекинулись меж домами через улицы, а вот авис и тут предпочитал перепрыгивать, иногда распахивая крылья, чтобы удержать равновесие. С его полуптичьими ногами по узким ажурным мостикам и балкам ступать было очень неудобно.
Авис, прислушиваясь к шёпоту ветра, повернул голову, чуть склонив к плечу по-птичьи, и Тэйли сдержала улыбку. У висков его росли своеобразными «ушками» два пучка длинных, чуть изогнутых перьев, что странно-забавно сочеталось с величавостью ависа и втайне умиляло Тэйли. Если Птица и знал, о чём она думает, то никак этого не показывал.
Прогулка их завершилась незадолго до рассвета и не стала последней.
Они вместе проведывали знакомцев Тэйли, что дружила не с людьми — с домами, с кошками и ветром, и старые дома встречали дружелюбно Смотрительницу Крыш, без неприязни — следующего за ней Птицу. Тэйли опускалась на колени, прижимая ладони к крыше, зажмурившись, смотрела и слушала. Дома, конечно, не могли говорить по-человечески, они говорили иначе, показывая образы — слишком смутные и непривычные, чтобы кто-то, кроме Тэйли, мог их понимать. Вот здесь жила семья, под крышей у них свили гнездо белые ниеле, любимицы солнечного отца, и, значит, всё у них будет хорошо. Тут жила пожилая чета, и домик был под стать им, но так старался заботиться о своих обитателях, открывая загодя скрипучие двери и следя, чтоб не дуло в окна, а чуть вытершиеся ковры не путались под ногами. Здесь приходили на крышу кошки, мурлыкали что-то ветру, а вот крышу бы надо подновить, чтоб не протекала в дальнем углу чердака… Вон там рядом совсем с домом гулял мальчишка с рогаткой, стрелял по голубям, и дом укоризненно скрипел ставнями.
Тэйли пересказывала образы Птице, и тот слушал, впервые заставив ощутить, что дела Смотрительницы Крыш интересны кому-то ещё, кроме неё самой и вездесущего любопытного ветра. Кошки — те были себе на уме, они вели свою таинственную жизнь, лишь изредка пересекаясь с жизнью человеческой, и, хоть они и приветливо относились к Тэйли, выделяя её средь всех людей, близкими друзьями им было не стать. Кошки не дружат почти никогда.
Где Птица проводил ночи и что делал в свободное от прогулок и бесед с ней время, Тэйли не знала и не спрашивала, а тан мог рассказывать о мире так, что это звучало дивной древней легендой, но неразговорчив был во всём, что касалось его самого. Светлое приветственное «Ясного дня», учтивый поклон на прощанье — и авис растворялся в воздухе, словно и не было его, а была лишь выдуманная осенью сказка о духе-птице.
А потом они спустились на дневные улицы.
Гость Города — это были вовсе не просто слова. Город приглядывался, прислушивался к чужаку, чуть недоумённо шептались дома, но осень мерцала прозрачным хрусталём и тёплым золотом, дышала ветром, что пах дымом костров, осенними цветами и светлой, тихой печалью, жмурилась ласково. Город, тонущий в синеве небесного моря, казался картиной, написанной искусным художником, — слишком прекрасный, нездешний, чтобы быть настоящим: с увитой алеющими плетьми винограда, хмеля и плюща древней стеной с зубчатыми дозорными башенками по сторонам света, с сияющей алой, золотой, охряной листвой, особенно ясно вырисовывающимися в прозрачном воздухе башенками и разноцветными черепичными крышами маленьких белоснежных домиков, и синеватыми, покрытыми металлическими листами крышами больших домов, с вызолоченными солнечной пылью стенами, усыпанными шуршащим ковром листвы, что не успевали (а может, жалели) убирать, улочками, светлыми от золота и мерцающих брызгами и маленькими радугами фонтанов площадями…
Витавшая над городом осень обнимала пернатого воплощённого духа своего прозрачными крылами ветра, кружила листья стайками птиц и улыбалась янтарными бликами солнца. Лестницы, по которым приходилось подниматься и спускаться (Крисанта стояла на холмах, поднимаясь вверх уступами, и лестниц здесь было множество), с перилами, увитыми пожелтевшим уже хмелем с колючими шишечками-плодами, из которых здорово было делать человечков и зверят, сами находились именно там, где нужно, и не прятались крохотные переулки. Город, тонувший в приливе золотого листопада, распахнул ворота и улицы для Птицы, как распахивал их гостеприимно для пришедшей осени.
Хрустящие булочки из маленькой пекарни, доверчиво присаживающиеся на плечи ависа птицы, выпрашивающие крошки; тишина замерших в неизменности узких улочек с почти игрушечными разноцветными домиками квартала Мастеров Игрушечных Дел; букет из рыжих, золотых, рдяных листьев, рябиновая гроздь, рубиново мерцающая среди охры и злата; незрелые яблоки, в руках ависа наливающиеся стыдливым румянцем, нежным золотистым мёдом под тонкой полупрозрачной кожицей — укуси, и брызнет сладкий сок; алые ленточки, медные, серебряные и глиняные колокольчики на узорно-звенящих клёнах — для осенних духов, пусть будут добры, и в сумерках — крошечные бумажные фонарики-светлячки для них же...
Тёплое осеннее пламя рядом, обёрнутое янтарным пером, с крыльями за спиной — едва приметная улыбка, не размыкая губ, и внимательный взгляд; шаловливый ветер трепал рыжеватую косу и ерошил ало-золотую гриву, солнце осыпало золотистой пыльцой.
Крисанта явственно красовалась перед гостем, стелила под ноги мостовые светлого камня, показывала незаметные прежде тихие дворики, украшенные чуть печальным последним пламенем цветения рыжих, янтарных, золотых цветов, в городском парке являла вдруг глазу укрывшуюся в ворохе разноцветной листвы, застывшую в пойманном скульптором миге каменную фигурку — забавного зверёныша, одного из питомцев старых богов, распростёршую крылья птицу, неуловимо походящую на самого ависа, осыпала резными листьями, пахнущими тонко и пряно.
И никто, никто из людей не обращал внимания на Птицу, окутавшегося видимой краем глаза золотистой дымкой-вуалью, что заставляла воздух едва приметно дрожать.
Грело солнечное, золотистое сияние глаз, сердце осени стучало где-то рядом, отзываясь биеньем крови и трепетом в груди.
* * *
Квартирка Тэйли была на чердаке, и окошко распахивалось прямиком на крышу. В тесной, хоть и светлой комнатке со скошенным потолком едва умещались кровать (за свитое на кровати гнездо из подушек, покрывал и одеяла Тэйли даже стало неловко перед заглянувшим из любопытства в комнату Птицей, но полуптичий образ жизни и постоянно распахнутое окно, как видно, прививали птичьи же привычки вроде витья гнезда), рабочий столик с причудливой кованой лампой (тут же — кучки камушков, деревянные заготовки, отложенные бусины и плетёные разноцветные шнурки) и комод, и едва ли здесь поместился бы крылатый гость. Да и сама хозяйка, слишком любившая ветер и простор, в тёплую погоду куда чаще сидела, постелив на черепицу клетчатый плед, под козырьком чердачной надстройки, увитой плющом. Плющ норовил расползтись на всю крышу, явно мечтая захватить-увить весь дом, и Тэйли приходилось его подрезать, чего она очень не любила: ей жалко было даже рвать цветы — они ведь живые.
Сейчас Тэйли раскладывала так и эдак камушки, бусины и перья, чтобы почувствовать верный узор. Ветер вился вокруг, изредка шутливо дул в ухо и трепал косу, норовил унести перья, и приходилось придавливать их камушками.
Авис сидел рядом, расстелив громадные крылья по крыше, откровенно нежился на солнце, довольно жмуря золотые глаза, — янтарное перо мерцало, наливалось светом, окутывая всю фигуру сияющим ореолом, — Золотая Птица; держа книгу, вёл неспешно когтистой ладонью над страницами.
Птица, хоть и говорил на чужом языке, читать не мог. Тэйли даже предположила, что дело в том, что авис просто не воспринимает буквы — ведь он птица, может, видит просто иначе, чем люди?
Хотя как можно читать с помощью рук, было не вполне понятно.
— Каждая созданная кем-то вещь несёт энергию своего создателя, то, что называют «частичкой души», а к книгам, каждая из которых являет собой целый мир, сплетённый из слов и фраз, плотно сжатую череду образов, это относится тем более, — объяснял Птица. — Я их вижу, чувствую.
И даже многочисленные переиздания этого не меняли: созданные кем-то образы никуда не девались, а Птица, по его словам, просто считывал их со страниц. Неизвестно, правда, что тогда ему мешало воспринимать книгу сразу, целиком... Но, может, тогда никакого удовольствия от чтения не получишь? Растягивать интересную книгу, перечитывать, возвращаясь раз за разом, понравившиеся места, куда приятнее.
Не все книги, которые давала ему Тэйли, у Птицы получалось читать нормально — наверное, некоторые авторы не слишком-то старались, а то и сами не очень-то представляли то, о чём пишут, потому и образы получались неясные. Интересно, как же тогда быть с книгами научными?.. Вроде «Магомеханики» риши Нирава, что приходился самой Тэйли двоюродным дедушкой. Или троюродным... Может, даже прадедушкой. Маги живут долго и с возрастом начинают слегка путаться в родственных связях.
Впрочем, любимые книги Тэйли, зачитанные чуть не до дыр, Птица тоже читать отказался, едва взглянув, даже не взял в руки. Потому что чья-то вещь тоже несла отпечаток энергии своего владельца, а в книге образы, которые видел владелец-читатель, накладывались на образы, созданные автором, и двойственность восприятия утомляла и раздражала, не давая толком воспринимать суть.
Подумав, Тэйли принесла гостю пару книг из книжной лавки — ещё хрустящих страницами и пахнущих красками, хотя сама куда больше любила книги старые, много повидавшие и с радостью рассказывающие об увиденном тем, кто умел слышать. Дар Птица принял с учтивой и искренней благодарностью, а Тэйли в очередной раз подивилась благородству манер осеннего духа.
Тэйли, выбрав узор, собирала из малахитовых и золотисто-зелёных камушков и перьев певчего дрозда то ли украшение, то ли оберег (сделанные её руками обереги носили многие девушки, хоть магии она и не могла вложить, лишь свои пожелания, но говорили — и вправду помогают), сама пока не зная, что получится, и украдкой косилась на крылья и гриву из алых волос и тонких, длинных золотых перьев. Очень хотелось потрогать. Интересно, какие они?..
— Подойди и узнай, — отозвался Птица.
— Что? — вздрогнула вырванная из собственных Тэйли. — Ты... тан читает мысли?
Птица поднял голову, и Тэйли отвела взгляд: в бездонных золотых глазах ависа, как в глазах драконьих, можно было потерять себя. Кажется, она уже слишком долго в них смотрела...
— Я не читаю мысли. Можешь потрогать, коли тебе хочется.
Читает не мысли, но улавливает яркие образы, как читает книгу?..
Тэйли поколебалась, отложила в сторону отрез алой ткани, на котором собирала браслет. Поднявшись, робко огладила крылья, как во сне, потянулась обеими руками к гриве, боясь передумать. Или что вдруг передумает Птица.
... Грива оказалась шелковистой и странно тёплой на ощупь. Птица запрокинул голову, замерев в неудобной позе, и Тэйли, которая запустила в роскошную гриву обе руки, перебирая пряди, греясь в исходящем от Птицы солнечном тепле, осознала вдруг, что стоит прямо за его спиной, меж наполовину распластанных по крыше крыльев, — а боковое зрение у ависа, кажется, было неважным. Или не работало вообще, как водится у птиц — желая разглядеть что-то сбоку, он поворачивался всем телом. Если стоять так близко, теряясь в его собственном сиянии, различимом даже обычным человеческим зрением, — сможет он разглядеть её иначе, чувствами, как читает происходящее вокруг, а не глазами?
Скрежетнули по черепице крыши когти.
— Что тан будет делать дальше? — спросила Тэйли, чтобы разрушить странный, смущающий, застывший в янтаре осени миг.
И вернулась на место, поспешно заняв руки камнями и шёлковой тесьмой, чувствуя на себе внимательный взгляд.
— Я — тан, — сказал Птица, и странный, чуть напевный выговор его отчего-то цеплял, не давал покоя. — И должен вернуться к своему народу. Если остался хоть кто-то... слишком долго я был камнем.
— Тан опасается текучей воды, — напомнила Тэйли. — А иначе, чем перейдя через мост, из города не выбраться.
— Я не боюсь текучей воды, — отозвался авис, с шелестом складывая аккуратнее распущенные крылья. — Вода, что течёт и обновляет, сбивает с пути, я не могу проложить тропу — можно вовсе никуда не прийти, затеряться меж явью и тем, чему быть не дано, заплутать средь слоёв и потоков миров. И с обратной стороны ветра не укрыться тоже... время не пришло, и даже так перу не остаться сухим. Я уже сбился однажды с верной тропы — и оказался здесь.
И один только Солнечный отец знает сколько простоял камнем, — даже живущая на крышах Тэйли не могла бы сказать, когда на здании торговой гильдии появилось изваяние золотого человека-птицы.
— Но пересечь подвижную воду можно в правильное время, а оно ещё не настало, — добавил Птица, повернув голову, и пучки перьев у висков на миг вдруг раскрылись веером, будто он насторожился или просто прислушался к чему-то.
— Что такое, — спросила Тэйли, — обратная сторона ветра?
Авис осиял нездешним, слишком непохожим на человеческий золотым взглядом.
— Когда ветер дует сквозь дождь, одна сторона его всегда остаётся сухой. Укрывшись с обратной стороны ветра, я хожу по городу, летаю над ним — и люди не видят меня. У мира и всякого явления в нём, у каждой вещи есть две стороны — внутренняя и внешняя, две части, без которых не будет целого, — он милосердно отвёл взгляд. — Люди видят одну лишь сторону — большинство внешнюю, не осознавая того, что изнутри, но кто-то, наоборот, внутреннюю, забывая о внешнем. Для того, чтобы сложилась картина, нужно объединить внутреннюю и внешнюю её стороны, и лишь тогда узришь истину. Те, что могут сшить обе стороны ветра, становятся теми, кого вы называете волшебниками.
Тут Птица, приподнявшись, вздыбил крылья, а выбравшийся на крышу здоровенный корноухий чёрно-белый кот самого разбойничьего вида выгнул спину и развернулся боком, зашипев и явственно раздувшись, чтоб выглядеть внушительнее, но предпочёл отступить. Взъерошившийся авис раздражённо хлопнул пару раз крыльями, прежде чем их сложить. Тэйли только вздохнула: золотой тан учтиво и дружелюбно обращался с ней самой, находил общий язык с ветром, непостоянной стихией, нравился Крисанте... но всё ж оставался птицей. И с кошками ладить явно не умел.
Тэйли не спрашивала больше, пытаясь понять сама: учиться можно и на чужих ошибках, но познавать что-то — только самостоятельно, пусть даже идя долгими путями и ошибаясь раз за разом.
Птица же обронил как-то:
— Тому, кто говорит с домами и слышит голос ветра, отчасти не зрима ли и внутренняя сторона мира?
В один из дней, обойдя вместе с ависом крыши друзей-домов, поздоровавшись с каждым, уже в сумерках Тэйли достала глиняную птичку-свистульку — впервые при крылатом госте.
Свистулька тоненько пела, и зримый узор песни вился серебряной нитью. Птица подхватывал нить, пропуская меж пальцев, выплетал когтями диковинный узор, отпускал на свободу, и незамысловатая песенка расцветала серебристой цветочной гирляндой в сумерках.
Внезапно авис странным, текучим, не птичьим и не людским, змеиным каким-то движением оказался на ногах, скрежетнули о черепицу когти, с шелестом развернулись крылья, и песенка свистульки, поперхнувшись, умолкла.
— Что? — шёпотом почему-то спросила Тэйли.
— Они здесь, — непонятно отозвался после паузы вслушивающийся в сумерки Птица. — Пришли по следу. Я думал, что след мой уж выдохся…
— Кто?
— Гончие разлома, — обратившиеся на неё золотые глаза отражали свет луны и городских огней.
Тэйли пробрала дрожь от тона, которым это прозвучало. А может, это дрогнула ратуша, на крыше которой они сидели. Чего испугался город?
— Я уйду, — после паузы сказал авис. — Эта Охота — за мной, и мне с ней встречаться.
Подхватил Тэйли на руки — с ратуши ей самой бы ни за что не спуститься — миг падения, хлопнувшие сильные крылья и ветер в лицо, и вот уже под ногами снова есть опора. Птица перенёс Тэйли на крышу дома, где была её квартирка.
Жаль, что миг полёта так краток...
Авис молча склонил голову на прощанье, повернувшись, шагнул с крыши и бесшумно канул в темноту, поглотившую даже мерцание янтарного пера. Укрылся за ветром, с обратной его стороны?
Тэйли почувствовала себя так, будто у неё что-то отобрали. Дом изредка вздрагивал крышей, но ни одного ясного образа уловить так и не удалось, будто он и сам не знал, чего боится.
Несколько дней ависа не было видно, и дома не знали о нём, а ветер отчего-то не желал говорить, лишь свистел птичьими голосами да ерошил волосы игриво, не желая являть внутреннюю сторону свою, и мир оставался прежним, а так хотелось его увидеть, как видит Птица — целиком!
Тэйли, слушая дом, прижав ладони к крыше, вздрогнула, ощутив вдруг что-то настолько неправильное, что его не должно было существовать в этом мире.
Тоска, голод, что нельзя утолить, беззвучный вой, раздирающий воздух, заставляющий сжиматься в панике сердце...
Тэйли, только и успев, что вскочить на ноги, попыталась бежать — и не смогла двинуться с места, оцепенев, а ясный, пронизанный янтарём осеннего солнца день померк перед глазами.
Вымахнувшие на крышу сгустки мрака с оскаленными пастями, на собак походящие очень отдалённо, приближались неспешно, с уверенностью, что добыча не денется никуда.
Гончие осеннего разлома, чуждые создания, которым не место было в мире, что давно принадлежал людям, самим своим существованием ранящие его, и пищей им были людские души.
В моём городе!
Ближние дома застонали.
«Помоги мне», — взмолилась Тэйли неведомо кому и вспомнила вдруг золото глаз крылатого гостя. Пламя осеннее, тёплое пламя, оборони...
А внизу люди, зябко поёживаясь и отмахиваясь от внезапного неуютного ощущения, спешили по своим делам…
Повеяло вдруг ароматом осенних цветов и мёдом, ветер голосом ависа позвал Тэйли по имени и обнял за плечи.
Возникший из ниоткуда в синей вышине Золотая Птица замер на невозможный миг, раскинув сияющие крылья — сотканное из бликов солнца, золотого жара и магии осени создание, — и само время остановилось, скрутилось клубком янтарных нитей.
Гончие увязли в янтаре, в осеннем меду, взвыли — беззвучно, страшно. Тэйли прижала ладони к ушам, но высокий, беззвучный вой слышался даже не ушами — всем существом, пробирал до костей, заставлял дрожать от неизбывного ужаса. Сердце, будто враз разучившееся биться, ощущалось тяжёлым камнем в груди, тянуло мучительно.
Птица опустился рядом, алмазно сверкнули на солнце когти, в два взмаха разрезая невидимую паутину. Тэйли, обретя вновь способность двигаться и дышать, отступила за спину ависа, пытаясь справиться с противной обморочной дрожью. Зыбкий, призрачный мир расцвёл вдруг кружевным переплетением светящихся нитей, зазвучал неслышной песней без слов — до того прекрасной, что хотелось плакать.
Птица же, угрожающе вздыбив крылья, обернулся к сгусткам мрака, утратившим даже отдалённое сходство с псами, широко раскинул руки, затем резко сведя ладони вместе. Песня оборвалась резким диссонансом, пространство беззвучно вскрикнуло, вспучившись, лопнуло — и спелёнатые Гончие провалились куда-то вовне. Покорёженная реальность со стоном колыхнулась, заращивая прореху, и успокоилась. Ощущение зыбкости мира ушло, погасло странное разноцветное кружево, которым он был расшит. Пропали пугающие своей чуждостью этому миру создания, и Тэйли наконец выдохнула, и вместе с ней, показалось, облегчённо вздохнул сам город.
Взъерошенный авис пару раз хлопнул крыльями, словно раздражённая птица, а ветер сердито шипел что-то призрачной змеёй, вздымая пыль и сухие листья. Тэйли осторожно пригладила ладошкой вздыбленные перья на спине меж лопаток. Птица обернулся к ней — едва успела выпутать руку из алых прядей, как раз до лопаток доходивших, — испугав почти сплошь чёрным, с едва приметным тонким ободком золота взглядом, и губы странно кривились, будто удерживая оскал, но вот он на миг прикрыл глаза, глубоко вздохнув, и золотой жар, исходящий от него, угас. Встопорщенные перья улеглись, странно потускнев, а крылья мирно сложились за спиной.
Ветер шепнул что-то почти виновато, скользнул рядом, отеревшись, будто громадный кот. На подставленную когтистую ладонь Птицы, покружившись, лёг принесённый ветром золотой резной лист.
— Ты… тан убил их? — Тэйли надеялась, что голос прозвучал спокойно, не выдавая дрожи, которую унять не получалось до сих пор: оказаться так близко к чему-то настолько чуждому, вызывающему даже не просто страх — отторжение...
— Не в моих силах убить то, что даже не живёт. Я могу лишь столкнуть их с тропы, — сказал авис, сжимая пальцы, и голос его сейчас был отзвуком той песни, что услыхала Тэйли, на миг почувствовав мир иным. — Моя вина: если бы ты не пыталась разглядеть обратную сторону мира, гончие могли и не заметить тебя.
Когда он вновь открыл ладонь, на ней лежала подвеска — искусной работы кленовый лист в половину настоящего, даже не выкованный — сотканный из тончайшего золота так, что видна была каждая прожилка. Авис протянул свободную руку вверх, шевельнул пальцами, будто выплетая что-то; блеснули на солнце алмазные когти, вокруг которых обернулись пойманные тонкие лучи.
— Это если и не охранит тебя на время, пока я здесь, то позволит мне почуять беду и успеть вовремя, — Птица аккуратно согнул черешок листа и продёрнул сквозь получившееся ушко подвески сотканную из солнечного света цепочку.
Соединил концы — та мгновенно стала одним целым — накинул Тэйли через голову.
Подвеска странно дрогнула, умащиваясь, привыкая к хозяйке, и замерла обычным украшением. Только вот от украшения шла ощутимая волна тепла — будто часть золотого солнечного жара Птицы.
— Спасибо, — растерянно сказала Тэйли, погладив лист кончиками пальцев — бережно, словно был он живым.
— Две половины, танни, — напомнил авис, чьи глаза вновь сияли привычным золотом. — Внутренняя и внешняя, что на деле одно.
Тэйли даже пропустила мимо ушей странное обращение.
Так он и творил волшебство?.. Внутренняя сторона ветра, две половины у всякой вещи и явления, две половины, что можно соединить в одно целое... Внутренняя сторона мира — место, где могут обитать гончие, осенние духи и ещё один Солнечный отец знает кто, а люди не видят их.
Незрелое яблоко «знает», каким станет, созрев, это начертано самой природой, где-то оно уже спелое — и под руками Птицы то, что видно внешне, и знание яблока о себе самом соединились, дав спелый сладкий плод.
А внутренняя часть осеннего листа может быть золотым украшением или же стремлением быть украшением, чем-то ещё, более долговечным, чем хрупкий листок?
Внутренняя, обратная сторона книги — не те ли образы, что видит Птица, не понимая сам текст?
И, если соединить внешнее и внутреннее, сделать одним целым...
Тэйли почувствовала, что окончательно запуталась. Внутренняя сторона ветра — она всегда одинакова или своя для каждого?..
Ветер ласково взъерошил волосы прохладной ладонью.
* * *
Теперь авис, отлучаясь по каким-то своим делам, о которых не рассказывал (а Тэйли почитала невежливым спрашивать), всегда возвращался. Будто приглядывал за ней. Но Осенней Охоты было не слышно — Гончие не могли найти тропы назад, на внешнюю сторону мира, и Птица подолгу сидел с книгой, взглядывая временами, как вырезает из тёплого дерева, поющего неслышно под руками, плетёт браслет или набирает бусы Тэйли — та ощущала взгляд тяжёлым теплом, грелся на солнце, на которое глядел не мигая. Порой просил позволения взять в руки готовое изделие, перебирал подолгу камни и бусины, будто прислушиваясь к чему-то, и улыбался едва-едва, самыми уголками губ.
Ветер вился дружелюбно вокруг, насвистывал что-то по-птичьи, шкодливо дул в ухо, хлопал призрачными крыльями.
Авис мерцал, переливался в солнечных лучах, окутанный золотистой дымкой, и Тэйли приходилось прищуриваться, чтобы взглянуть на него — она-то не могла прямо глядеть на солнце.
Одно солнце сияло в небе, а в городе будто появилось второе, живое и крылатое. Кажется, даже люди стали улыбаться чаще… а может, всё это была волшебная, сказочная осень.
Рябина — огнисто-рыжая на янтарном пере — и не думала высыхать, выглядела так, будто оберег Тэйли делала только вчера. Птица же носил рябиновые бусы так, словно это было императорское ожерелье.
— Тана любит солнце, — вздохнула Тэйли, раздумывая, согласится ли авис поделиться перьями для серег и ловца снов.
То-то дивные вещицы бы получились! И удобно ли вообще просить о таком?
Мерцающий Птица — солнечным светом он питается, что ли? ведь из её рук пищу принимал, словно из вежливости, выглядя так, будто вовсе в еде не нуждался... человеческой еде, а тускнеющие порой перья на солнце вновь начинали сиять, будто вбирая его свет, — обернулся, складывая крылья и рассыпая множество солнечных бликов от перьев.
— Разве и тебя не любит солнце? — улыбка, не размыкая губ, подчёркнуто медленное, плавное движение — когти скользнули, разделяя распущенные золотисто-рыжие пряди. — Ты тоже чувствуешь солнце, и солнечный дар горит у тебя в душе.
Тэйли почувствовала себя странно — Солнечный отец, да она всё время рядом с ависом чувствовала себя странно! — и отодвинулась, уклоняясь от его руки. Когда он вообще оказался так близко?
Солнечный дар... Солнце — огонь, огонь, что горит в душе… дар творения? А ведь Птица горит солнцем весь.
Если две стороны у всякой вещи и явления, то внешняя и внутренняя стороны есть и у живых созданий?.. Две половины ветра. Как сшить их в одно?
* * *
Так жаль, что всему однажды приходит конец… Тэйли знала об этом, но нынешняя осень казалась бесконечной, в двух десятках дней — целая жизнь, полная солнечного злата и волшебства, и оборвавшие её слова показались жестокими и неправильными.
— Время пришло, — сказал авис, замерший на краю крыши и прислушивающийся к чему-то, что слышал только он. Янтарные перья переливались в свете утреннего, медного солнца. — Тропа открыта, и внутренней стороны ветра не коснётся текучая вода. Перо моё останется сухим, врата откроются верно теперь.
— На что... оно похоже, то место, куда ты так стремишься? — сонная после ночной прогулки Тэйли встряхнулась.
Осень закончится, а зимой уже будет иная Тэйли, не та, что делила волшебство с городом и осенью...
— Там хрусталь и янтарь, там леса огнисты и янтарны, воды — будто злато, белой яшмы луна не сходит с небес, сияют стены Золотого Города и стоят на них крылатые стражи, и мчится Лисья свора Грёз, что собирает людские грёзы и сны, и возглавляет её всадник ану, мастер грёз, — нараспев, будто бродячий сказитель, отозвался крылатый гость, надел птичью маску, словно отгораживаясь. И становясь совсем чужим.
Тэйли отвернулась. Было нестерпимо жаль... жаль уходящей дивной живым золотом, сказочной осени, уступающей место тёмному времени года. Сказка для Тэйли-с-крыш, сказка из золота и тягучего янтаря подходила к концу.
— Что же... удачи крылатому тану.
Шелест крыльев за спиной, мимолётное ощущение, будто коснулась волос в невесомой ласке ладонь, и голос Птицы сказал совсем близко:
— Ты проводишь меня, танни?
В молчании они спустились на улицы города, хлопнул крыльями ветер — и авис исчез за невидимым покровом. Как видно, он не желал рисковать, пересекая бегущую воду, и пошёл иным путём, укрывшись с другой стороны ветра, той самой, что вечно остаётся сухой.
Выйдя за городские ворота, Тэйли пересекла мост через реку Талин, что обнимала ласково Крисанту, и на берегу будто из воздуха соткался золотистый крылатый силуэт поджидающего её Птицы.
Лес встретил их без вражды, но чуть настороженно шептались на ветру деревья, и запах прелой листвы мешался с ароматом мёда и поздних цветов.
Тэйли поёжилась от неуютного ощущения чьего-то взгляда: лес, казалось, следил за ними — бусинками глаз замершей в ворохе листвы мыши, приоткрывшимися жёлтыми глазами совы, что почти слилась с деревом, глазами порскнувшего под корни дерева зелёного моховичка и скакнувшего в кусты зайца, и вертевшейся, рискуя упасть с ветки, разглядывая их, трещавшей громко сороки.
Авис, казалось, точно знал, куда идти — уж не был ли он тут раньше, когда только попал в их мир? Ступал он неслышно, листва не шелестела под его шагами, не трещали сучья, и ветки раздвигались будто сами собой, не цепляясь за громадные крылья, и Тэйли, обитательница крыш, чувствовала себя в сравнении с ним неуклюжим медвежонком.
Живое воплощение янтаря на диво уместно смотрелось здесь, среди осеннего леса — золота вокруг и, шуршащего ласково, — под ногами. Осенний дух в сердце осени…
Авис же внезапно остановился, и Тэйли увидела лежащий посреди поляны большой серо-синий валун, позеленевший снизу ото мха. Странно, что прежде, бывая в лесу, чтобы набрать ягод, шишек, древесных грибов или забавных коряжек и сучков, Тэйли не видала ни этой поляны, ни странного камня. Откуда он взялся посреди леса?
— Такие камни — врата, — сказал Птица, осторожно касаясь камня. — Они разбросаны неведомо кем по мирам, и проход, что доступен не каждому и не во всякое время, порой может открыться кому-то почти случайно. Может, они служили не только вратами, но и ещё для чего-то, только тайна их потеряна в глубине времён, и ключа к ней уже не подобрать. Даже тем, кто зрит тропы.
Тэйли потрогала камень — тёплый...
Авис повернулся к ней.
— Нам пора прощаться. Корми птиц, маленькая танни, смотрящая за крышей города, — когтистая рука легко коснулась щеки, яростное золото глаз в прорезях маски смягчилось, осияв солнечным светом. — Жаль, что над нами разные небеса... Помни: чтобы увидеть целое, надо разглядеть не только внешнее, но и внутреннее. Сшить две половины своего ветра в одно.
На миг руки ависа легли на плечи, крылья сомкнулись над ней коконом — тёплый запах мёда и прохладный — поздних цветов, солнечный жар, гладкое перо и щекочущие мягкие пёрышки «воротника», глухое биение чужого сердца под щекой, и неслышная песня без слов, нежная песня осенней печали, от которой чуть дрожал воздух.
А потом он отступил на шаг и окутался золотистым сиянием осенней магии.
Хлопнули, разворачиваясь, крылья, вздымая опавшую листву, а потом ветер подхватил ависа, прянувшего вверх. Тэйли рванулась следом — и в то же время не двинулась с места, едва в силах вздохнуть, — натянулась напряжённо зазвеневшей струной, уходя в высь, тонкая ниточка связи меж ней и крылатым таном.
Птица в небе сделала плавный круг, другой — и Тэйли была там с ней там, в море синевы, — а потом сложила крылья и пала вниз. Прозвенела лопнувшая струна, порыв ветра — вспорхнули птицы-листья, и вспыхнул ослепительный золотой свет.
Когда Тэйли снова смогла видеть — никого уже не было, серо-синий камень лежал, как ни в чём не бывало. Медленно гасла светящаяся вязь непонятной надписи на боку, таяли золотистые искорки в алой россыпи капелек крови, обратившиеся огнисто-рыжим сердоликом ягоды рябины затерялись в пожухлой траве, когда-то деревянный солнечный крест мерцал янтарём. И замирало неслышное пение, от которого дрожал едва приметно воздух.
Тэйли спрятала крест у сердца, выплела ленту из косы, повязав на ветвь гибкого клёна на краю поляны, положила к корням глиняную птичку-свистульку. Подношение осеннему духу...
Бледные язычки пламени, вспыхнувшего неожиданно на камне, слизали капельки крови — вот и не осталось в мире следа крылатого гостя.
Осень принадлежит не людям — сказочным созданиям, что таятся в полутенях, солнечных бликах, танце кружащегося осеннего листа.
С внутренней стороны ветра.
Авис, крылатое дитя магии королевы осени, воплощённый дух в янтарных перьях, не боящийся холодного железа... Что хлад железа тому, у кого солнечное злато течёт с кровью в жилах!
Последняя песня осени...
Когда-то, читала Тэйли, был обычай выпускать по весне на волю из клеток пойманных птиц, чтобы те принесли надежду и тёплый ветер на крыльях.
Отпущенная на волю птица радостно расправляла крылья, летела в небо, где ветер, но вспоминала ли о том, кто остался внизу со странной пустотой в сердце?..
Солнечная птица забрала солнце с собой, закончились медово-янтарные дни и рыдали в небесах улетающие журавли.
Золотой Цветок увял среди серой хмари, растерял последние лепестки, уснул до весны.
Покинутая любимым созданием своим, осень не пела больше, но безутешно оплакивала разлуку дождями, хлестала, обиженная, порывами холодного мокрого ветра и куталась зябко в молочные туманы, седела от выпавшего поутру инея. Златые опавшие листья потемнели и опали, оставив нагими и беззащитными ветви, — всем сказкам когда-то приходит конец.
С обледеневших крыш легко было упасть, и Тэйли всё чаще приходилось спускаться на улицы, бродить, закутавшись в плащ, касаться украдкой ладонью стен. Все дороги и улочки приводили в парк, где сквозь дождь и туман всё так же стремилась в небо каменная птица; сидел подле, закутавшись в крылья, промокший и печальный полупрозрачный маленький дух с птичьей головой; Тэйли, не удивляясь, поднесла ему в дар хрустящий медовый крендель, только что купленный, пообещала назавтра принести, повязать на ветку колокольчик. Маленький дух встрепенулся радостно — и им вера нужна, не потому ли старые боги ушли, что веры в них людям недоставало? — взъерошил хохолок.
Сама по себе, будто живая, блуждала меж домов, путалась в потемневшем кружеве нагих ветвей потерянная и озябшая песенка свистульки.
Город ёжился под настырной моросью, грустил по ушедшему теплу. Дома походили на несчастных вымокших псов и жаловались единственной, кто умел их слышать, на разбухшие от влаги, перекосившиеся ставни, на ломоту в стенах и мокрые чердаки. Тэйли слушала, успокаивала, как могла — ведь некому, кроме неё, потом, продрогшая, возвращалась к себе, в свою квартирку под самой крышей. В тоскливом завывании ветра мерещились голоса потерянных Гончих.
От книг, что держал в руках, читал Птица, до сих пор веяло солнечным теплом. Тэйли брала книги, листала бережно, пытаясь увидеть, как видел он, прочитать чужую душу. Одна из книг была сборником сказок «Госпожа Осень»...
Там, откуда родом златоглазый крылатый тан, дитя осени, пронизан медовым сиянием мир — безмолвие янтаря, подарившее сияние морского мёда каждому перу; и очи озёр — цвета злата, а в небе, в ослепительной синеве, висит белой яшмы луна. Янтарное время течёт-плывёт неспешно, обнимает мир, впадает само в себя виток за витком, потеряв начало и конец, вечно мчится Осенняя Охота — лисья свора грёз, возглавляемая всадником на страже снов, и прямо в высокое небо ведут тропы крылатых детей осени, что зрят внутреннюю сторону ветра, видя мир целиком.
...Тэйли подолгу стоит на том самом постаменте, откуда сошёл оживший Птица, сжимая в ладони подвеску-кленовый лист, всё ещё таящую солнечное тепло. Высота манит; ей хочется сделать шаг — ведь вьющийся рядом ветер подхватит, поможет распахнуть невидимые крыла?.. Но люди не умеют летать.
И не видят обратной стороны ветра, той, что остаётся в дождь сухой, не могут сложить две половины мира, чтобы стал он единым целым.
Тэйли кормит озябших птиц у храма полузабытой крылатой богини — полураспустившие крылья хищные птицы на каменных постаментах с двух сторон у входа, высокий, прозрачный, невесомый купол внутри, изваяние богини: летящие одеяния, крылья за спиной, раскинуты руки и одна ступня едва-едва касается постамента, и запрокинута голова — всем существом она стремится туда, в высоту, в небо, время застыло, и богиня замерла в миге прыжка — Белая Птица, — старается, чтобы хватило крошек всем. Тихонько звенят колокольчики на облетевших клёнах, ветер треплет потускневшие ленты; певчие птицы клюют из её рук, норовя клюнуть узорные разноцветные браслеты из бусин и камней на запястьях, бесстрашно садятся на плечи, трогают клювами прядки волос, мочку уха.
Сорванный с ветки осенний лист ластился к рукам крылатого тана, стремился стать большим — потому и обратился легко драгоценным даром, подвеской солнечно-рыжего злата, живого, в отличие от мёртвого золота людей. Если чувствуешь крылья — они у тебя есть, нужно лишь раскрыть их.
Как увидеть, воспринять себя — целиком?
Стать не оборотнем, вечно мятущимся меж двух половин души своей и меж двух миров, не принадлежа ни одному до конца.
Не отказаться от сути своей, но связать воедино — то, что снаружи, и то, что внутри.
Если суметь соединить две половины в одно, пройти тропами осени, следуя мелодии поющих, натянутых струнами граней, ступая по палым листьям, золотым монетам волшебных оборотней-зверей, — придёшь ли туда, куда зовёт душа, откроются ли нужные врата?..
Тэйли снится небо с сияющей белояшмовой луной в бездонной синеве, снятся огнистые леса и золотые воды, живое янтарное солнце, осень царит в душе и нежно поёт её печаль.
Вместо сердца — птица бьется в груди, просится на волю, расправить белые сияющие крылья, взмыть ввысь, разделить небо и ветер с тем, чьи крыла янтарны, а глаза — расплавленное злато...
Осень — янтарь и печаль, осень сбережёт Тэйли за того, чьё перо — морской мёд, откроет однажды тропу живого солнечного злата, ступит человек — белая сияющая птица исчезнет, растворится в высокой синеве.
Нет «разных небес», небо — оно одно для всех на самом деле, просто всякий выбирает сам, каким видеть его.
Осень стоит за плечом, и серебриста внутренняя сторона ветра, прочной нитью смётанная со стороной лицевой.
Я иду за тобой.