Примечание: было написано на ЗФБ-2016 для команды Нечисти, бета
Санди ЗыряноваОписание: если существуют где-то все ненаписанные книги, то, может быть, есть где-то и ненаписанные письма. И тот, кто позволяет ненаписанному находить адресата.
В некотором роде еще одна история про необычных друзей, тануки и цуру
В сумерках на поляне танцевал одинокий журавль, и это было странно: журавли не танцуют в одиночку, когда некому видеть танец и некому подхватить его, завершая рисунок.
Упитанный тануки глядел из кустов на танец цуру; кончик носа забавно шевелился от любопытства. Журавль был слишком ярким для обычной птицы — оборотень-цуру, что плёл непонятный узор своим танцем, сдвигал что-то в мире. Тануки видел неяркий, призрачный узор, свившийся вокруг птицы, чуял, как меняется мир подле неё — шерсть на загривке вставала дыбом, и очень хотелось удрать от непонятного и, возможно, опасного, но любопытство пересиливало. Тануки не был обычным зверем — оборотень из сказок и легенд, умеющий принимать любой облик.
читать дальше
Цуру, наверное, чуял, что за ним наблюдают, а может, слишком был увлечён танцем... Взмыв в небо (тануки задрал голову), журавль... исчез. Просто растворился в сумерках. Тануки видел неважно, зато на нюх не жаловался — ветер больше не пах птицей.
Тануки покрутился на поляне, разочарованно сел на хвост. Любопытство его не оставило, но вопросы теперь было задавать некому. И потому тануки пришёл на поляну и назавтра, и через день, и через два — пока не застал наконец вышагивающего по поляне журавля, встряхивающего крыльями, как бы собираясь взлететь — и оставаясь на земле. Тануки затаился было в кустах, но цуру остановился возле, щёлкнул клювом, распахнул крылья, отступая и слегка кланяясь. Тануки понял приглашение и вылез — куда было деваться, раз пойман?
Тануки говорить куда проще, чем птице, и цуру вновь встряхнул крыльями, развернул с шелестом — и обернулся человеком.
— Зачем ты следишь за мной? — спросил он.
Тон его был мягок: кажется, цуру вовсе не сердился.
Тануки попыхтел немного, раздумывая, потом всё же сознался:
— Мне просто любопытно, что делает господин цуру, танцуя в одиночестве и плетя узор, а потом — исчезая.
— Я? — сказал цуру. — Я доставляю письма, что не были написаны.
Тануки навострил уши, посмотрел едва не умоляюще: расскажите!
Цуру опустился там, где стоял, расстелив полы белоснежных одежд и длинные рукава по траве, а тануки подобрался ближе.
— Ненаписанные послания, — нараспев заговорил цуру, — письма в никогда, которые так и не были написаны, — они всё же существуют, как и ненаписанные книги в некоей библиотеке, куда не всякий может попасть. Намерение, чаянья людей — создают то, что не существует в нашем мире, но воплощается где-то в ином месте. А такие, как мы, обладают даром воплощать невоплощённое. Письма, от которых, может быть, зависела чья-то судьба. Кто-то же должен доставлять их по адресу...
Тануки недоумевал: что за дело оборотню-птице до людей?
— Наверное, я слишком много провёл времени среди людей, странствуя по дорогам, — улыбнулся цуру, явно питающий симпатию к человеческому обличию и зачастую предпочитающий его птичьему, — и то сказать, разговаривать так было много удобнее. — Птице любопытно понять тех, кому небо дано лишь в мечтах...
— Что хорошего в людях? — проворчал тануки. Учитывая нрав, присущий всем его сородичам, имел дело тануки больше с определённой категорией людей. И чаще для того, чтобы подшутить, или выпить за компанию. Если не угостят — расплатиться, по обычаю лис и тануки, листьями, с которых через краткое время сползёт иллюзия, обманывающая человеческий глаз. Людей тануки не уважал.
— Ты удивишься, но я видал и тех, кто умеет воспарять без крыльев — духом, даря потом прочим красоту, заключённую лишь в несколько строк или в несколько мазков тушью... — мягко отозвался на то цуру.
Время для подобных им созданий течёт совершенно иначе чем для людей, а с возрастом они становятся лишь сильнее и приобретают мудрость. В сравнении с цуру, перья которого уже отливали явственной голубизной*, тануки чувствовал себя полуслепым щенком. И сам не понимал, что с ним — к цуру тянуло. Для цуру жизнь не ограничивалась желанием вкусно поесть, неплохо выпить и сладко поспать, его и вовсе, кажется, это не волновало, мир, что он видел, был совсем иным — ярким, переливающимся красками, многогранным, живым (да, он уверен был, что мир живой и разумный ничуть не меньше, чем любой из мыслящих, живущих в нём) — и тануки хотелось невольно ощутить свою сопричастность этому удивительному миру. Напевную речь хотелось слушать и слушать, — а цуру повидал многое на своём веку, и рассказывал дивные истории: сказки и легенды, порой оборачивающиеся былью, о героях прошлого, горькие, щемящие сердце истории тех, чьи послания доставлял...
Цуру, прекрасный и в человеческом облике, который, однако, только слепой принял бы за истину — слишком иной, и плавная величавость движений, и лёгкость их, и взмах рукой, точно крылом, и глубина едва уловимо отливающих золотом глаз, — улыбался, чесал тануки за ушами, ерошил загривок. Тануки утыкался носом ему в колени — цуру пах ветром и пером, и ничуть — человеком, — и тихонько ворчал от удовольствия. Рядом с цуру хотелось быть самим собой — лохматым родичем псов, а не прикидываться кем-то другим.
Цуру вместе с тануки бродили по улицам (и люди, сами не зная отчего, обходили юношу в светлых одеяниях и невысокого, толстенького мужчину неопределённого возраста и сомнительного происхождения — по виду, какого-то торговца), и слушали чужие чаянья. Слушал цуру, держа узкую ладонь на плече тануки, — и тот слышал и чувствовал всё, что чувствовал журавлиный оборотень.
— Я не создаю ничего, лишь беру то, что воплотилось силой человеческого желания — воплотилось где-то — и приношу воплощённое в наш мир, в нужный момент, — говорил цуру.
Где-то беззвучно почти плакала мать, потерявшая сына, — и звучали, складываясь в строки, слова послания в никуда, послания погибшему за господина сыну, — и первое светлое перо легло на ладонь цуру; где-то ждал казни оклевётанный — и никто не дал ему письменного прибора, чтобы оправдать себя перед когда-то благоволившим ему господином и родными хотя бы письменно, — и второе перо легло на ладонь цуру. Озяб, забился в угол тёмного переулка осиротевший ребёнок — если б кто-то сообщил сестре его отца, где он! — и снова перо; где-то не успевал на помощь командиру отряд, охраняющий столицу, — потому как командир не сообщил никому, куда направляется, а теперь уж было поздно — и цуру поймал перо. Он не делал различий меж рыдающей девушкой, выданной за немилого, старухой, пережившей своих детей, и юношей, никогда не знавшим родителей; меж умирающим от туберкулёза, с тоской вспоминающим заменившим семью товарищей, к которым уж не вернуться (и маячил уже призрак чёрной кошки), — и здесь легло на ладонь два пера, — и жалеющим о том, что не было сказано, самураем, уже одетым в белые одежды и сжимающим обёрнутый бумагой короткий клинок.
Отчаянное желание, сжимающее сердце от невозможности его воплотить, сожаления о несбывшемся, что отнимает время жизни, — и стройный, тонкий цуру с золотом в глазах, воплощающий созданное людьми, даже человеком выглядящий птицей, у которой крылья — от рождения; людям же крылья приходится растить всю жизнь — порой с болью и мукой, но иначе души человеческие не становятся крылаты.
Тануки едва не захлебнулся наконец чужими мыслями и чувствами, которых было слишком много, вывернулся из-под руки цуру.
Как тот выносит такое, не сходя с ума?..
И никогда теперь, наверное, тануки не сможет смотреть на людей, как прежде.
Танец цуру, воплощающий невоплощённое, — лишь для краткого мига сумерек, и вечером тануки снова сидел на краю поляны, а цуру стоял посреди её, и ветер колыхал полы и рукава его одеяния, белеющего в синеватых сумерках.
— Как вы делаете это? — не удержался тануки. — Как можно попасть во вчера — и даже дальше, чтобы принести послание вовремя?
— Для птиц нет границ. Мы — крылаты, мы — меж небом и землёй, где рушится незыблемое и приходит иное...— цуру легко сбросил человеческое обличье, будто надоевшее одеяние, расправил крылья, переступил по жухлой траве, запрокинул голову и щёлкнул клювом на пробу.
Лёгким облачком порхнули над птицей собранные перья-послания.
Меж смертью солнца и рождением луны, в неверную пору сумерек, щели между двух миров, цуру танцевал на лесной поляне, и перо его, казалось, чуть мерцало в сумеречной зыбкости мира чистой белизной. Тануки сидел тихо, забыв дышать, любуясь рисунком танца, ткущего неслышимую, оттенённую звонким щёлканьем мелодию, от которой замирало сердце; и маленькие круглоголовые кодама, похожие на кукол, выбирались на ветви старых деревьев, чуть потрескивали, как их деревья — тоже, наверное, заворожённые танцем журавля. А тот взмыл вдруг вверх, и полёт его был продолжением танца. Невидимые врата открылись, и плывущая в воздухе птица, держащая невесть откуда взявшийся свиток в клюве, медленно растворилась в сумерках, чтобы вернуться в сумерки предутренние, перед тем, как забрезжит заря.
Цуру больше не прилетел.
Напрасно тануки вглядывался в небо, ожидая возвращения цуру. Неужто заплутал между вчера и сегодня? Не хотелось верить в его гибель — разве погибают волшебные создания? Тем более приносящие счастье другим...
* * *
Полтора века прошло со времени журавлиного танца на поляне — и мир изменился. Ныне тануки стар и ленив; ему не хочется жить в лесу — там неуютно, сыро, неудобно, и еду надо добывать. Быть человеком ему тоже лень, слишком уж хлопотно: соблюдать дурацкие правила приличия, следить за личиной, искать себе работу — на одном обмане не проживёшь в век, когда деньги заменили странные карты, ладить с соседями... Потому тануки живёт во дворе одной милой семьи в комфортабельной будке — благо среди нихонцев модно стало держать во дворе своего собственного тануки. Конечно, хозяева и не догадываются, что держат не простого зверя, а оборотни-тануки — вовсе не сказка. Тануки ест, что дают, снисходительно позволяет порой себя гладить, кормящую руку не кусает — что ж он, зверь безмозглый? Иногда по ночам или днём, когда глава семьи — на работе, его жена занята домом, а дети — в школе, тануки выбирается на улицу (уж не думают ли люди, что смогут удержать тануки какой-то там решёткой?). Прогуливается неспешно, лениво отводя глаза встречным людям, которые не замечают упитанного тануки, даже если он проходит по их ногам, или же принимают его за обычного пса, отставшего от рассеянного хозяина; тануки приветственно кивает, увидав мрачного духа реки (наверное, люди опять что-то слили в реку, а дух от этого болеет, и речная живность гибнет). Взмахивает лапой или хвостом, повстречав ночью лисицу, что вроде бы должна смирно сидеть на постаменте у храма в паре с родичем, — ночами лисицы гуляют по городу, разминают лапы и восполняют недостаток энергии определённого рода — энергии молитв даже божественным лисам-бьякко недостаточно, чтобы питать собственную магию; комаину же дисциплинированно не сходят с постаментов, дальнее родство не признают, лишь щерятся недовольно и провожают глазами нахального тануки, задирающего хвост и шествующего мимо нарочито неторопливо. Ночь — пора призраков, время памяти — и возникают из небытия врата давно не существующей городской стены, вновь звучат заклинания древних колдунов, звенят мечи, призрачный огонь страшного пожара лижет стены призрачных старых домов, а отряд в голубых хаори ловит кого-то, ловко удирающего по крышам. Тануки кивает мрачному волку в человеческом облике, бывшему живым полтора столетия назад, — одному из хранителей города, почтительно кланяется лису-полукровке в белых одеждах, выбравшего когда-то судьбу беречь старую столицу; уворачивается от ожившего стоптанного башмака, с ностальгией вспоминая бакэ-дзори, — ныне и ёкаи иные, появилось много пришлых. Впрочем, большинство старых никуда не делись, хоть и живётся сейчас им несладко, — лишь затаились, надели личины, научились отводить глаза. Благо занятые своей жизнью и работой люди не слишком и желают замечать что-то иное, они и желтоглазого дракона, прикинувшегося человеком, но не давшему себе труда изменить цвет глаз и манеру движений, и даже прошествовавшего по улице благородного драконьего родича кирина не заметят.
Тануки бредёт неспешно, вслушиваясь в чьи-то чаянья и сны, слушает: кто невольно складывает сейчас послание в никогда?
Тануки умеет летать, но нет теперь того, кто учил его этому.
Тануки в облике журавля неуклюже танцует в сумерках, в ту пору, когда тонка грань между мирами, кружится, распуская крылья и прищёлкивая клювом; тануки вглядывается в небо, веря: однажды журавль вернётся, и перо его будет цвета сумеречных небес.
А пока... должен же кто-то доставлять послания в никогда.
*Согласно легенде, оперение журавля, дожившего до тысячи лет, приобретает синий цвет