Описание: признаться, я думала, что это сказка будет только о яблочном ангеле. Но она также о девочке Альке, месяце августе — вечере лета, чудесах и яблоках, самую чуточку — о кошках и, конечно, о Городе.
Посвящение: Эмберли.
Из золотого тёплого света августа и бликов сквозь кружево листвы, из упавших на Землю звёзд, из живого, кружащего голову яблочного духа рождаются яблочные ангелы...Алька (за Шурку или за скучную громоздкую Александру можно было и схлопотать, а кулачок у Альки хоть и маленький, но крепкий) любила открывать новые земли. Вообще-то она мечтала объехать всё-всё и облазить самые интересные местечки, но, если поискать — то и в родном городе можно открыть и увидеть много интересного. А можно пройти мимо, как проходят взрослые, не замечающие ни тайны, витающей в тихих затенённых листвой двориках, ни уверения, начертанного дружественной рукой на стене «наступит утро, и темнота уйдет». И рожицу на трансформаторной будке на замечают, и небольшую пустую асфальтовую площадку за Оперным, которая явно для посадки НЛО, называют просто «бессмысленной площадкой», а посадочные знаки и записи приземлявшихся здесь инопланетян — каракулями хулиганов. И, не видя сложившей бабочкины кружевные крылья скамейки посреди шумного проспекта — поди отстала от своих, дело-то к осени, даже голуби собираются в стаи и носятся туда-сюда, наверное, скамейкам тоже хочется в тёплые края, — наступают прямо на улыбчивого белого котёнка, нарисованного мелом на асфальте... А ведь котёнок этот смотрит так лукаво, что, уж наверное, оживает ночами, как нарисованный котёнок Джельсомино, и гуляет по округе, успевая за ночь сделать все свои таинственные кошачьи дела. Или ходит по пятам за рыжим Городовичком, чья улыбающаяся рожица днём красуется то на плакатах, то на воротах детского сада, а то и на бортах неповоротливых громыхающих трамваев, — вот у кого дел-то невпроворот, присматривать за шумным, весёлым и своевольным, точно громадный сибирский кот, городом!
читать дальшеСамое лучшее время для открытий — это, конечно, лето, зимой тоже интересно, но иначе. И холодно. Да ещё школа с кучей уроков — учителя будто соревнуются, кто больше задаст. А летом каждый дворик — цветущий сад в лесной тени, ходят по своим таинственным делам важные кошки, бродят лохматые независимые псы, стоят, укрыты лебедой, крапивой и кленовой порослью, старые гаражи с надписями «убрать до...» и шутливым «покрась меня, я весь облез», и философским «лопух тоже человек» — будто заброшенный город посреди города. Интересно, водятся ли в гаражах — гаражные? Если вдруг и правда есть на свете домовые (стучит же кто-то дверцей печки в доме у тётушки и замолкает тогда, когда нальёшь в большую чашку компота или молока и поставишь на пол возле печки), а у города — городовичок...
Обычно Алька новые земли предпочитала открывать с Димкой и Шуркой, но ныне Алька гостила у тёти, друзья же остались на другом берегу, — а левый и правый берега сибирской реки, на которой раскинулся громадный город, это почти два разных города. Рядом, но неуловимо отличаются. А пока доедешь... Интернет, конечно, хорошо, и поговорить даже можно, но живой человек куда как интереснее, а на улице — солнце, ветер, запах зрелых трав, настойчиво пробивающийся сквозь пыль... Вот потому правый берег исследовала Алька в одиночку. Левый, родной берег был по душе куда как больше, и дышать там было легче, и река была ближе, но признать, что скучаешь — это значит ощутить, что в горле противно так скребётся и глаза немножко щиплет...
Город стоял на холмах, и большая часть холмов этих, как видно, досталась правому берегу — бесконечные спуски и подъёмы (порой на высоту хорошей пятиэтажки!) во дворах надоедали ужасно. Конечно, порой можно было спуститься (или скатиться кубарем по крутому склону, что получалось чаще!) от многоэтажек в заросший травами и кустами лог и найти прямо посреди города одну из многочисленных речушек, или болото, заросшее осокой, иван-чаем, камышами и люпинами, со звоном множества стрекоз, и даже поймать лягушку, чтоб погладить под возмущённое «ква!» влажную полосатую спинку и отпустить — пусть прыгает, — но ходить вверх-вниз меж домов... Сперва-то любопытно смотреть на ту же пятиэтажку у ног — ведущая во двор лестница круто уходит вниз узкими ступенями, или детский сад, который этажа на три ниже своей собственной ограды, но потом просто устаёшь ходить вверх-вниз (бедные домовые! как они друг к другу из дома в дом ходят в гости?). Зато старых, довоенных ещё домов с Этой стороны было куда как больше, чем с Той, и Алька замирала, подолгу разглядывая купеческие дома: бревенчатые, кирпичные снизу и деревянные сверху, построенные целиком из красного кирпича (тем же кирпичом были выложены узоры и всяческие архитектурные украшения, половины названий которых Алька не знала, но пообещала себе непременно посмотреть в Сети) с коваными узорами балконов и жестяными — на водосточных трубах, или из дерева — резные крылечки, карнизы и наличники, потемневшие от старости и дождей стены, иногда — мезонины... Дома эти неуловимо отличались от понастроенных вокруг многоэтажек— не тем только, что были они одно-двухэтажные и старые, но скорее тем, что чудились они почти одушевлёнными, будто настоящие старички, странно настоящими среди мёртвых безликих остовов из бетона и стекла. И, чудилось, в сумерках перешептывались друг с другом:
— Ах, соседушка, вот смотрю я на молодёжь эту многоэтажную... В наши времена порядочные дома выше трёх этажей себе расти не позволяли... — говорил один, неодобрительно прикрывая узорные ставни.
— И не говорите, — соглашался другой, скрипнув крылечком. — Ни дерева, ни камня, стекло и стекло. И все на один фасад, безликие, а нас, стариков, и знать не хотят...
И передёргивает ноющими к дождю резными карнизами.
Ах, сколько разных историй должны знать старые дома — жаль, что люди не понимают и не слышат, о чём дома говорят друг с другом...
Ночами, если выйти во двор (у тётушки был небольшой двухэтажный домик на островке из двух улиц частных домов среди новых высоток), высотные дома выглядели жутковатыми скелетами неведомых громадин, и можно было вообразить всё что угодно, особенно в дни, когда над крышами стояла мутная от пыли в воздухе и оттого зловещая полная луна, а всё вокруг казалось нездешним. Например, что это — всё, что осталось от конца света. Люди давно исчезли, а жуткие пустые остовы долго ещё будут стоять и смотреть слепыми оконными проёмами...
А в иные дни, когда воздух был чист, можно было просто смотреть, как с сумерками наливается золотом бледная круглая луна, что, как на каком-нибудь старом фантастическом пейзаже, встала над сизо-розовыми тучами, чуть окрашенными золотистым светом опускающегося солнца, и небоскрёбами, окна которых — будто расплавленное золото. А потом выходить во двор ночью, чтобы поглядеть, как та же луна встала над дальним одиноким небоскребом, и серебряной стала тёмная туча, а у далёких звёзд отросли серебристые хвосты от расчертивших тёмную синеву небесного бархата следов самолётов.
Днём высотки теряли всё зловещее, что мерещилось в них, и, если смотреть из тётушкиного двора снизу вверх, они казались громадными кораблями, плывущими средь лохматых облаков.
Были на Этом берегу и парки отдыха — которые Алька принципиально презирала. Толпы народа на дорожках, грохот каруселей, киоски со сладкой ватой и мороженым на каждом углу (нет, против последнего Алька как раз не возражала) — ну какие открытия, скажите на милость, тут можно сделать? Конечно, есть парк «Берёзовая роща», что, по рассказам отца, разбит на месте бывшего кладбища, и это обстоятельство придавало парку таинственную притягательность. Наверное, мёртвые не слишком обиделись — ведь куда приятнее, когда над тобой шумят деревья и звенят весёлые ребячьи голоса, чем неживая тишина горя и тоска серых памятников.
Но в общем-то, если опустить историю, и этот парк был типичным, и ничего нового там увидеть было нельзя. Кроме разве поселившихся на берёзах и сердито цокающих на разоряющих кормушки голубей белок. Голуби хлопали крыльями на всякий случай, но особо пугаться не желали — вот ещё, бояться какой-то мелочи, что не крупнее их самих! Белки сердились, цокали, шумно ссорились и выпрашивали еду у гуляющих по парку. Пушистохвостых нахалок кормили всем миром, угощая орешками, яблоками и семечками, берёзовые белки чувствовали себя превосходно, позировали фотографам-любителям и откочёвывать в направлении какого-нибудь бора явно не собирались.
Гуляя по окрестным улицам и забредая всё дальше, Алька наткнулась на парк, в котором прежде не бывала. Парк этот почему-то назывался «сад» и стоял непроглядной зелёной стеной, тая внутри прохладный полумрак. Алька почуяла дух приключений. Но начинало темнеть, и приключения приходилось откладывать на завтра (хотя где это видано, чтобы первооткрыватели такими не становились, потому как боятся нагоняя от тёти, а потом и от родителей?). Тётя на вопрос о парке припомнила, что бывала там в молодости, даже на каруселях каталась со своим молодым человеком... Алька, однако, разочаровалась, ответа на вопрос о «саде» вместо парка не получив.
— Как раз за парком прабабка твоя жила, дом и сейчас, наверное, сохранился, — добавила тётя.
Вот это уже было интересно. Выспросив у тёти адрес и описание по смутным воспоминаниям молодости, Алька решила, что пооткрывать новые земли завтра можно как раз в районе улицы Севастопольской, где стоял некогда дом прабабки.
Август баловал ласковым теплом, небо было синим-синим с редкими перьями белых облачков, но приобрело уже осеннюю почти глубину, отчего было немного печально. Близилась осень, а вместе с ней — школа, и тоскливые мелкие серые дожди, низко ходящие тучи и слякоть — золотая осень чаще обходила сибирский город стороной, будто сама боясь промокнуть в нескончаемых дождях, испачкать дивный наряд. Но пока на улице всё ещё царило лето, пусть и украшенное рыжими гроздьями лисьего дерева — рябины и краснеющими летучками клёнов, опавшие зелёно-золотисто-розовые листья которых походили на лапки маленьких озорных дракончиков, и Алька не собиралась упускать ни денёчка его.
Тишина накрыла разом — будто и не было дороги в нескольких метрах. Парк оказался заросшим, совсем диким, даже чуть мрачноватым, несмотря на светлый вездесущий березняк, и Алька пришла в восторг. Конский щавель, тысячелистник, лебеда, лопухи и бурьян — травяные джунгли... и берёзы, берёзы, берёзы. Хоть бы тополь один, которых полно во дворах — там даже ветер поутру дышит тополями! И осень — тоже тополями пахнет... Впрочем, суть парка с лихвой компенсировала однообразие березняка — здесь дышалось иначе, сразу чувствовалось, что парк... сад не прирученный человеком, как все прочие в городе, а самый что ни на есть дикий. И ни следа каруселей, между прочим. Куда б это они могли деваться?..
Неприрученный парк закончился широкими ступенями, по которым Алька, запнувшись, спустилась кубарем, а дальше дорога вела вниз, по дамбе через крохотную речушку, по едва слышно, низко гудящему полю со стражами-вышками, звонким стрекотанием кузнечиков в траве и яркими, ручными совсем бабочками, норовящими сесть на плечо или руку, в самую настоящую деревню посреди города. Это сперва Алька думала, что это обычный частный сектор или нечто вроде садового общества, а потом, когда поблуждала среди улиц, где только машины напоминали о том, что на дворе всё же уже 21 век, большой и шумный город вообще показался ей чем-то далёким и нереальным. Из-за покосившихся заборов, подпираемыми крапивой, красноватой лебедой и лопухами, лаяли псы — работали; кое-где прикрыты были от яркого солнца ставни; цвели в палисадниках колокольчики, ромашки, мальвы, георгины и гладиолусы; бродили по своим кошачьим делам коты и кошки, неохотно уступая дорогу редким машинам. Тишина и безлюдье — отдых после шума никогда не спящего города.
Странное дело: когда Алька, обнаружив, что идёт не по той улице, что ей нужна, свернула направо, затем налево — ничего не изменилось, улица Почтовая шла во все стороны, совершенно не желала заканчиваться и пересекаться с какой-нибудь другой улицей. Будто заколдованная. Или закольцованная сама в себя.
Солнышко жарило, нужная улица никак не находилась, немногочисленные аборигены в виде кошек, бабушек на скамеечках у калиток и вездесущей звонкоголосой ребятни провожали взглядами и явно сплетничали за спиной.
Чёрная кошка в раздумье замерла на обочине, чуть подёргивая кончиком хвоста.
— Что встала, киса? — обрадовалась Алька. Ей и без того не везёт сегодня, а если чёрная кошка притащит с собой неудачу, эта неудача умножится на уже существующую... И, согласно правилам, получится плюс, то есть самое настоящее везение! — Переходи давай!
— Мя? — несказанно удивилась кошка, вытаращившись на Альку зелёными глазищами.
— Давай-давай! — Алька топнула для убедительности.
Кошка попятилась. С такими странными девчонками ей явно прежде сталкиваться не приходилось.
— Ты же неудачу приносить вроде как должна! — разъяснила непонятливой животине Алька. — Быстро давай переходи мне дорогу!
Кошка снова попятилась от наступающей Альки, развернулась и дала дёру. Алька с сожалением проводила удирающую кошку взглядом и вздохнула. Вот так всегда. С неудачей — и то не везёт, чёрные кошки уже шарахаются!
Наконец Алька окончательно запуталась в Ставропольских и Почтовых улицах — ну как, как может быть, что улица с одним названием от перекрёстка идёт разом в четыре стороны? Вправо пойдёшь, влево, вперёд — везде всё то же, надоевшее уже до оскомины название! Даже в городе, где с улицами и домами на них порой творится сущий бардак и путаница — особенно на этом берегу, — такого нет! Махнула рукой на наследие предков и пошла куда глаза глядят. Глаза, впрочем, вовсю глядели на домики вокруг — тёмные бревенчатые стены, резные коньки крыш, узоры вокруг окон и бело-голубые узорные ставенки. И немножко — на остатки самой настоящей булыжной мостовой под ногами. Конечно, нужная улица немедленно нашлась сама собой — стоило бесцельно свернуть в первый попавшийся переулок — и вот она, Севастопольская, где жила когда-то прабабка.
Дом почему-то оказался сложен из серого шлакоблока вместо красного кирпича. Да и участок описаниям тётки не соответствовал.
«Снесли, что ли?» — подумала Алька, на всякий случай сверившись с бумажкой, куда записала номер и улицу, — хотя смысла в том, чтобы сносить кирпичный дом и строить на его месте не дом современнее и просторнее, а это вот серое безобразие, не видела.
Возникло ощущение, что свернула не туда или не в то время.
Может, именно тот дом есть и сейчас? Приди она раньше или позже, попала бы туда, куда надо. А тут — другая вероятность. И дом тут другой, хоть и с тем же адресом. И карусели в том парке, где гуляла тётка, были, а в том, через который шла Алька — не было никогда. Там и следов-то дорожек асфальтовых не было!
Альке, город исследовавшей не первый год, такое объяснение не казалось слишком фантастичным. Сколько раз бывало — помнишь какое-то место, а то и в качестве ориентира используешь, однажды приходишь — и места того и не узнаёшь. Другое оно совсем, дом ниже или выше, магазинчика продуктового там нет, сразу за стеклом коричневых дверей — стол, на котором, сквозь стекло, как в витрине, — старинного вида кубки из металла и маленький домик с тонкими узорными карнизами и ставенками. Да и двора-то нет, где улыбался играющей ребятне весёлый серо-полосатый лигрёнок! Рябиновая аллея вместо двора и стройных тополей вокруг чаши фонтана. И переулка знакомого нет, вместо него — стена глухая... А трамваев там и вовсе сроду не бывало, они через две улицы ходят, и нет никакой заброшенной линии под мостом. Обычно такое случалось с местами, в которых Алька не слишком часто бывала, места привычные чаще вели себя прилично и не менялись больше, чем положено в большом городе с его стройками и открытием новых магазинов. Раз, два, три ещё можно объяснить тем, что запомнила неверно, заблудилась, просто давно слишком здесь не была, оно всё и изменилось, а дальше-то как такое себе объяснять? Почему по краям аллеи вместо яблонь, по весне утопающих в бело-кружевной пене и одуряюще-сладко пахнущих, растут липы и клёны? И куда делась железная дорога через поля, что тянулись за её родным домом, стоявшим на окраине района, сразу за болотом, где по весне распускались пушистые, как котята, вербы? Нагретые жарким солнцем пути и потрескавшиеся деревянные шпалы пахли совершенно особо — металлом, креозотом и тайной — той, что была там, куда вела старая заброшенная дорога. Конечно, гулять в полях Альке одной строго-настрого запрещалось, но разве можно было устоять и не пойти туда, где пахло луговыми травами и золотым морем плескалась рожь? Несмотря на поля, казалось, здесь давным-давно не ступала нога человека. Травы, рожь и солнце, ни одного куста или деревца, ни одного здания, бескрайнее небесное море над головой, обнимающее землю, туманящееся на горизонте, если долго глядеть — боишься захлебнуться. Простор, вызывающий лёгкую дрожь у городского жителя, потускневшие от ржавчины рельсы, уходящие в плывущую туманной дымкой от жары морскую даль, неумолчный стрекот кузнечиков, старая заброшенная бетонная будка среди моря колосьев — крошечная станция, и ощущение заброшенности. Будто много-много лет назад те, кто проложил железный путь, ушли по нему в туманную даль и не вернулись, а сам путь остался, ненужный, заброшенный и забытый...
Алька вспомнила, что в её детских воспоминаниях присутствовали эпизоды, которые в упор не припоминали родители или рассказывали абсолютно иначе при том, что дочь их была убеждена в своей правоте, припомнила прочитанные книги — и приняла как данность, что город — или мир вообще? — меняется. Если в нём столько народу живёт, то и он ведь живой, выходит? Скучно одним и тем же быть, вот он и шалит. Люди-то обычно не запоминают, как до изменения было, им кажется — всегда трамвай ходил тут, а здесь всегда стояла эта дурацкая скульптура... Про Вероятности Алька уж потом думать стала. В одной — живёт на четвёртом этаже пятиэтажки Алька с родителями, кошкой Белкой и черепахой Тяпой, а в другой — у девочки Альки зелёная игуана вместо кошки, или вообще — стоит на месте родной пятиэтажки новый небоскрёб, и живёт мальчик Димка с родителями и псом Пиратом... Где-то так и вовсе зовётся город по-старому — Новониколаевском, и главный проспект тоже зовётся, как в царские ещё времена. А может, есть и город-на-грани — там, где сливаются, отражая друг друга, вероятности, создавая новую, где город получается больше, чем выглядит, где переплетаются существующие и неявные улочки-переулки, где рядом два главных проспекта, по-разному зовущихся, девочка Алька живёт в новом небескрёбе и дружит с мальчиком Димкой и его псом Пиратом. А под мостом по заброшенной в одной из вероятностей линии ходит новый трамвай. И есть та старая железная дорога и станция в полях, которую Альке удавалось найти не каждый раз.
Миру-то тоже ведь скучно, вот он и придумывает разные варианты себя. А люди, которые своими поступками Миру невольно помогают не только играть, но и стать больше и шире, порой даже не замечают, как из одной вероятности в другую переходят — мир-то один, значит, и вероятности его рядом совсем, соприкасаются и где-то пересекаются.
«Топография города изменчива», — сказала себе Алька и больше уж не удивлялась пропавшим улочкам и переулкам или возникшему вдруг старому парку, чувствуя явное дружелюбие города, как огромного, странноватого, но живого существа. Может быть, городу нравились такие бродяги-открыватели «новых земель», а может, он просто любил детей. И иногда получалось даже «раскачать» вероятность вокруг себя — зажмурив глаза, представить, как вокруг мир идёт волнами, мягко покачивая на них тебя, — и вот уже появился новый переулочек, до этого уничтоженный какой-то стройкой, улица поменяла своё название на «Обской проспект», что звучало куда как красивее, вместо небоскрёба-новостройки стоит старинный купеческий дом из красного кирпича, а в зелени посреди транспортного кольца появился гипсовый ангелочек с толстой гипсовой же кошкой в обнимку (наверняка в лунные ночи девочка-ангелочек выгуливает свою кошку, а та лениво гоняется за лунными рыбками, плавающими в лужицах лунного света, как в воде). «Раскачивать» вероятность сильно не получалось, да Алька и не решалась пока: хорошо, если обойдётся вместо переулка — кованой оградой, через которую придётся лезть, а ну как попадёшь туда, где тебя самой нет... Или вообще города нет, вместо него встают могучие сосны, — а пару раз, когда только-только Мир стал мягко покачиваться на тёплых волнах, померещилось вовсе странное: ещё один город встал невидимым прочим отражением над родным привычным городом, как в давнем сне, и пришлось спешно зажмуриваться и изо всех сил представлять свой город. НЕ проходило ощущение, что Мир позволяет ей менять себя, — Алька ведь немного только раскачивала, да и получалось, только если она одна гуляла, без мальчишек, оттого и не рассказывала никому, но если слишком сильно качнёшь, изменишь не так, как надо, или больше, чем можно, что тогда?
Слегка разочаровавшись и сфотографировав телефоном симпатичную рыжую кошачью физиономию, нарисованную на гараже соседнего дома, поздоровавшись с подбежавшим обнюхать псом (пёс вежливо ответил «вуф» и шевельнул хвостом в репьях), Алька нырнула в вездесущий березняк, разделивший деревню на две части, в поисках прохлады. В березняке рос одичавший малинник — и Алька, исцарапав руки, наелась спелых потемневших ягод, не забывая коситься по сторонам: в таких-то местах — и медведя, того и гляди, встретишь! Где-то ж есть те медведи, что, по мнению некоторых, бродят по улицам сибирских городов...
За березняком и малинником без медведей — обычных и сказочных — продолжалось село; солнце было ещё высоко, и Алька не удержалась, решив немножко пооткрывать новые земли тут. Кроме домиков — самых разных, от аккуратных бревенчатых до кирпичных полуразвалин — встречались заброшенные участки, заросшие бурьяном так, что и остатков домов не видно было, и от их вида становилось почему-то грустно.
Возле одного из таких в проломе покосившегося забора мелькнул рыжий кошачий хвост. Хороший такой хвост, веником.
Пахло почему-то яблоками — густо, навязчиво и дурманяще, хотя яблонь за покосившимся забором на заросшем бурьяном и клёновой порослью заброшенном участке видно не было.
Пусть кошка вместо кролика, и рыжая к тому же, и дыра в заборе вместо норы...
Яблочный дух манил не хуже предчувствия чего-то необычного, и Алька, оглянувшись по сторонам — нет ли где бдительных бабушек-соседок? — юркнула в дыру в заборе. Отважно, но не без некоторых потерь одолев коварного врага в виде высокой, до плеча, жгучей-кусачей крапивы — неужто кошка через неё полезла? — Алька оказалась среди яблонь. Деревья были старые, и их явно давным-давно никто не подрезал — кроны разрослись так, что под деревьями царил расшитый солнечными бликами таинственный зелёный полумрак, одуряюще пахнущий яблоками. Бурьян, однако, по плечо Альке здесь почему-то кончался — как будто кто-то ещё приглядывал за одичавшим садом. В редкой траве, на устланной пожелтевшими листьями земле лежали, явственно светясь, золотисто-розовые падалицы. А наверху, где верхушки яблонь были медовыми от пролившегося на них солнечного света, росли самые вкусные, самые сладкие и румяные сибирские яблочки. Так и маня залезть повыше, дотянуться... Алька поглядела на ветки, тронула шершавую кору ладонью, глянула на свои кеды и джинсы... Самая что ни на есть правильная одежда для лазанья! По крайней мере, джинсы так просто не порвёшь. Выбрав самую солидную и развесистую яблоню, Алька, подпрыгнув и уцепившись за одну из нижних ветвей, легла сперва животом, потом села, перекинув ногу, осторожно поднялась, выпрямившись и балансируя, поймала рукой ветви над головой. Яблоки — небольшие, душистые яблочки-полукультурки — заманчиво качнулись, нежно отсвечивая золотисто-румяными боками. Удобно устроившись в развилке, грызя яблочко, Алька посмотрела наверх и вздохнула. Там, выше, яблоки крупнее и румянее, слаще, обласканные, нагретые солнцем так, что кажется — вместо яблочного сока там солнечный мёд... Полезла выше, качнулась на гибкой ветке, потянулась за яблоком...
Тут нога соскользнула, и Алька, не успев даже обругать негодную чёрную кошку, с воплем полетела вниз, зажмурившись и уже предвкушая удар. Тут мир качнулся, её сильно дёрнуло за руки, отчего Алька взвизгнула — плечи прошило острой болью, — и падение замедлилось. Коснувшись ногами земли, Алька осмелилась открыть зажмуренные глаза.
— Будь осторожнее, — сказало невозможное, сказочное какое-то создание, усаживаясь на ветку перед её лицом и складывая за спиной крылья, — Алька, позабыв о боли в плечах, даже протёрла глаза и ущипнула себя на всякий случай — может, она спит или всё-таки уже упала и слишком сильно ударилась?
Глаза, слишком большие для человека, — сплошная сияющая, ослепительная синева высокого, почти осеннего уже неба — и едва заметные солнечные точки в этой синеве, и золотой сияющий ободок вокруг зрачка, а лицо — ясное и задумчивое какое-то, и разом на нём грусть и светлая радость, как у ангелов на православных иконах, только строгости — ни капли. Крылья, сотканные из золотых солнечных лучей, — и, наверное, это свет от крыльев окутывал всю его фигуру едва уловимой сияющей дымкой. В этом солнечном мерцании терялось одеяние — нечто вроде длинной туники, если прищуриться, и даже кисти рук, а ног и вовсе не было видно. Ростом крылатое создание было не выше пятилетнего ребёнка.
— Будь осторожнее в следующий раз, — терпеливо повторило создание, и Алька не могла бы поклясться, что это не ветер прошелестел в кронах деревьев.
— Кто ты? — Алька даже протянула руку было заворожённо — коснуться золотистых крыльев, сияющих каким-то живым медовым светом, будто солнышко осенним утром, но вовремя спохватилась, что это будет уж слишком невежливо, и на всякий случай спрятала руки за спину.
— Яблочный ангел, — ответ чудесного создания вновь почти слился с шёпотом листвы, и приходилось вслушиваться, чтобы разобрать его голос.
— Я читала сказки про яблочных фей, а вот яблочные ангелы до сих пор мне не встречались, — сказала Алька, любуясь прекрасным созданием, сотканным из золотисто-медового света августовского солнца. И тут спохватилась: — Ой, это ты ведь мне упасть не дал?Спасибо!
— Если есть хранители у людей, отчего не быть хранителю — у яблонь? — не ответив на благодарность, отозвался яблочный ангел шелестом ветра, и крылья дрогнули за его спиной, рассыпая солнечные блики. — Кто-то должен беречь деревья — они-то не могут защитить себя сами.
Кроны яблонь зашептались ласково, а Алька будто увидела, как яблочный ангел ловит солнечные лучики, пробившиеся через листву, добавляет немного теней от листьев и утреннего тумана — чтобы всё дурное, не видя яблонь, проходило мимо, — свивает тени, туман и лучики в ленты, из лент выплетает полог — невесомый и золотистый, накидывает на яблони, чтобы сок под корой бежал быстрее, чтобы лучше зрели яблоки, а деревья не замёрзли долгой холодной зимой.
Алька даже встряхнула головой — непослушная чёлка немедленно упала на нос — так ясно увидела, как сидящий перед ней на ветке яблочный ангел, окутанный дымкой солнечного мерцания, плетёт чудесный полог, напевая при этом без слов, и песню тоже вплетая туда же. И, наверное, в полог яблочный ангел вплетает ещё свою любовь к яблоням и даже свет зари — чтобы яблоки были румянее и вкуснее...
А яблоками, кажется, запахло ещё сильнее, так, что даже голова немножко закружилась, став почему-то лёгкой-лёгкой. А может, оттого закружилась, что нельзя дивным созданиям в глаза смотреть... Есть ли и у других яблонь тоже яблочный ангел? Иногда становилось обидно — Алька верила, что чудеса бывают, но ни разу с ними не сталкивалась. Если не считать шалостей города. Расходятся чудеса с людьми, в разных вероятностях обитают.
— Люди редко замечают то, что называют чудесами, — ответил на её мысли яблочный ангел, и теперь его голос звучал отчётливее... и весомее, будто там, по ту сторону слуха, он звучал, сопровождаемый дивной музыкой. — Видят мир настоящим в детстве, а потом забывают об этом... А когда забывают — то и чудеса их найти не могут, не видят.
Трудно верить в чудеса, если они с тобой не случаются, и получается замкнутый круг, потому что без веры и не случатся... Если теряешь веру во что-то — оно умирает, — без удивления, с грустью подумала Алька. — Пусть даже это чудовища из-под кровати, а не целый мир, где живут на северных островах звёздные птицы, пришедшие издалека по тропам меж звёзд... Без веры — умирает, хотя бы для тебя, потому что есть кто-то другой, кто в это ещё верит... А как здорово было бы, случайся чудеса чаще и со всеми!
Что было бы, интересно, разучись люди верить во Время? Времени бы не стало? А люди — заблудились бы, не умея себя видеть отдельно от Времени, или — научились бы иному, новому, пошли бы дальше? Только бы однажды люди не разучились верить в свой мир, вдруг тогда и его — не станет.
За яблонями виднелись заросли черёмухи и сирени, а в них по крышу утопал потемневший от времени и непогод дом — только ставенки бело-голубые и видны, когда ветер перебирает ветки. Любопытная Алька, углядев ставенки, шагнула было в ту сторону.
— Не ходи, — сказал яблочный ангел, и крылья встопорщились за спиной, а мягко мерцающая дымка стала почти серебристой. — Не нужно.
— Почему? — удивилась Алька, которую старый, поблекший дом, больной от ненужности и одиночества, похожий на брошенного пса, — дома без хозяев ведь медленно умирают, — необъяснимо притягивал. Не болезненным желанием взглянуть на неизлечимо больного, а той тайной, наверное, что мерещится на старом, мышами и сухими травами пахнущем чердаке, где стоит в тёмном углу запертый сундук, где непременно водится привидение и таятся сокровища — от старых тетрадок-газет или игрушек до рамок с пчелиными сотами, сладко пахнущих воском и мёдом.
— Здесь... или почти-здесь... такие места и события притягивают друг друга... однажды было... чудо, — задумчиво сказал яблочный ангел, шевельнув крыльями, балансируя на гибкой ветке, и окутывающее его мерцание снова едва уловимо изменило оттенок. — Да, наверное, на взгляд людей того, кто здесь жил какое-то время, можно было так назвать... Этот дом всё ещё помнит его.
После слов яблочного ангела появилось у Альки почему-то ощущение, что и вправду дом тревожить не нужно. Будто что-то спугнёшь, необъяснимое, хрупкое разрушишь. Может, этому чуду, что случилось с домом, просто уютнее здесь, с чудом яблоневого сада? Может же быть и чудесам одиноко... А если дом почти-здесь, как сказал яблочный ангел, — может, туда и вовсе не попасть. Или оттуда не выйти. Ведь какой-то частью дом где-то ещё. И эта тайна — не для неё, Альки.
— Чудеса — они ведь бывают порой так стеснительны, что не случаются в присутствии людей, — мягко, будто извиняясь, прошелестел яблочный ангел. — Вообще-то чудесам надо случаться для кого-то, но некоторые из них из-за стеснительности случаются просто так, для собственного удовольствия...
А потом Алька вдруг увидела себя в оплетённой виноградом беседке. Вот только что яблочный ангел пытался объяснить человеку то, что для него — само собой разумеющееся, а потом вроде бы спросил у Альки, любит ли она яблочное варенье, — и вот она уже сидит за столом, не помня, как так случилось, а на старом деревянном столе — яблоки, розовые, как заря, и золотистые, как расплавленный мёд, и в глубокой деревянной миске светится, переливается розовато-жемчужно полупрозрачными ломтиками-лепестками самое дивное и ароматное варенье на свете. А рядом, на прохладном глянцевитом капустном листе — круглый хлеб, золотистый и душистый, из солнца и колыханья и шелеста моря спелых колосьев на ветру, будто солнечный каравай из сказки, и хрустально поблёскивают изящные розетки для варенья, странно-уместно смотрящиеся в этой сказке.
На лавку рядом с Алькой вспрыгнул лохматый серый комок, и ангел, ничуть не удивившись, пододвинул к нему варенье.
— А там, где было одно чудо, — уточнила Алька, во все глаза рассматривая серого пушистика, деловито накладывавшего себе деревянной, расписанной цветами ложкой варенье, — легче случаться второму?
— Можно и так сказать, — согласился ангел, светло улыбаясь. Теперь разбирать его голос Альке стало легче — будто до этого ангел был не здесь. — Не любят чудеса одиночества, стайками бродят, пока маленькие. Вот большие и взрослые чудеса — те да, чаще по одному ходят, в одном времени не любят сталкиваться.
Нет, он не ангел с икон, другой — настоящий. И так странно говорит о чудесах... будто они — пушистые своевольные зверята, которых точно так же невозможно заставить слушать себя, как невозможно заставить слушаться кошку. Наверное, и чудеса сами выбирают, куда им прийти, — как кошки.
— Мурр? — большая рыжая кошка — уж не одно ли из своевольных чудес? — будто из воздуха соткавшаяся, подошла, отёрлась о ноги Альки, украшая синие джинсы рыжей шёрсткой.
Серый лохматый комок буркнул что-то неодобрительное, но нахальная солнечно-рыжая кошка величественно проигнорировала его, одним прыжком оказавшись на краю стола и деликатно принявшись вылизывать лапку, кося изредка зелёным глазом с золотистым ободком.
Серый-лохматый сердито стукнул ложкой, едва не перевернув варенье, кошка на всякий случай вспушилась, но яблочный ангел развернул солнечные крылья — и воздух вокруг мягко засиял, переливаясь солнечно, и на душе стало радостно-легко с едва заметной грустинкой почему-то. Спорщики тут же потеряли друг к другу интерес и занялись своими делами: кошка — умыванием, серый-лохматый соседушка — вареньем.
Интересно, разве домовые, раз уж они и вправду есть, могут жить в доме, оставшемся без хозяина? В этом-то доме уж точно давным-давно никто не жил! Только заглянуть внутрь после слов яблочного ангела ещё больше хочется...
Склонившаяся над беседкой яблоня уронила яблочко, и яблочко не упало отчего-то, по светлому пушистому лучу, сквозь листву пробившемуся, прикатилось на стол сквозь узорную деревянную решётку, легло рядом с уже лежащими тут, потёрлось ласково золотистым бочком.
— Мурр! — сказала кошка, протянула лапку — тронуть лучик, но тот ускользнул в сторону. Кошка фыркнула обиженно, снова стала вылизывать лапку и прихорашиваться: дескать, не очень-то и хотелось.
— Яблони, как и люди, хотят быть кому-то нужными, — серьёзно сказал яблочный ангел. — Хотят, чтобы то, над чем они трудились, отдавая все соки, пригодилось кому-то. Не обижай их — съешь хоть по яблочку с каждой. Здесь редко бывают гости...
Алька укусила яблочко, зажмурилась: кожица нежная, тонкая, полупрозрачная, под ней — будто мёдом солнечным налито, душистым и пьянящим... Съешь такое яблоко — обо всех своих бедах позабудешь, да и беды сами сбегут, испугавшись кружащего голову духа спелых яблок, и мелкие неприятности с собой заберут.
Не бывает таких яблок магазинных, такое, если повезёт, можно только самой с ветки сорвать — и ветку выбрать повыше, солнцем обласканную.
Варенье и вправду оказалось душистым и в меру сладким, с едва уловимой кислинкой, а ломтики яблок в нём были полупрозрачными, будто цветочные лепестки. Наверное, оно тоже чуточку волшебное, — подумалось Альке, потянувшейся наложить себе ещё несколько ложечек в розетку для варенья, — как и её новый знакомый с крыльями, сотканными из солнечных лучей. Рядом с дивным созданием почему-то было очень спокойно и тепло. И яблоками, солнцем нагретыми, пахло...
Ангел, будто угадав мысли, улыбнулся и шевельнул золотистыми крыльями, немедленно рассыпавшими солнечные блики. Блики пробежали по исцарапанным рукам Альки — и царапины исчезли, будто и не было их. Алька уронила ложку и полезла под стол, где с недоверием оглядела руки — даже давний шрам на запястье сошёл...
Вот оно, чудо самое настоящее — синь неба и золото солнца, тёплый, кружащий голову дух румяных яблок. Ожившие. Воплотившиеся в дивное крылатое создание. В глаза глянешь — и голова закружится, будто в небесную глубину над головой вглядываешься.
Солнечный, пушистый от пылинок луч скользнул снова по столу. Ангел шевельнул рукой — так, словно ловя что-то, и на тонкой ладони затеплился, замерцал ласково и неярко пушистый клубочек, будто сотканный из самых шаловливых лучиков солнца. Тех, что умудряются проникнуть сквозь сердитые тучи, тех, что первыми заглядывают поутру сквозь окна домов, чтобы разбудить спящих. Тех, чьи дети — вёрткие солнечные зайцы и котята.
Рыжая кошка немедленно перестала демонстративно умываться, муркнула, потянулась носом к клубочку, и тот, если только Альке не померещилось, пискнул в ответ, распушившись.
— Родня, — без улыбки сказал ангел, опуская руку, вновь будто размывшуюся, окутавшуюся сияющей дымкой, — клубочек исчезать и не подумал, плюхнулся на стол, оттуда — на землю, из беседки — на пожухшую уже траву и золотистые листья и дальше покатился куда-то за яблони. Кошка спрыгнула, неторопливо пошла следом. — Тоже... котёнок.
— Благодарствую, — буркнул хрипловато серый лохматый гость... или хозяин? — ухватил ломоть душистого хлеба, спрыгнул со скамьи — и будто сквозь землю провалился.
— Вкусно, — честно сказала Алька, спохватившись, что уже и варенье заканчивается, а она не похвалила угощенье гостеприимного крылатого хранителя яблоневого сада. Интересно, как он варенье готовит, не на плите же? Наверное, выставляет на солнце, ловит солнечные осенние уже лучики поутру, выбирая те, что несут с собой больше мёда, и добавляет прямо в варенье вместе с щепоткой янтарного августовского ветра. И потому оно — медово-солнечное.
— Яблочные ангелы готовят лучшее варенье из яблок! — певуче возвестил яблочный ангел, и сияющая дымка, окутывающая его фигуру, сделалась ярче, а распахнувшиеся крылья вспыхнули ослепительным солнечным пламенем.
Алька зажмурилась даже, а когда глаза открыла — снова у беседки стояла, помнить не помня, когда это она вышла... И солнце — лохматый лукавый солнечный кот — уже кралось к краю небес, хотя только что вроде бы стояло высоко.
Обычная беседка... Пустая. Полуразвалившаяся, с покосившейся крышей, густо оплетённая хмелём, свесившим колючие шишечки, из которых здорово было делать человечков в оранжевых шапочках из цветов календулы. И яблоками не пахнет уже так дурманяще. Ушло своевольное чудо, махнув длиннющим хвостом на прощанье.
Только яблоневый сад остался. И тени — пушистые, странно-живые, расшитые солнечными бликами.
«Яблони, как и люди, хотят быть нужными кому-то», — вспомнилось. Алька погладила шершавый ствол.
— Спасибо, — шепнула чуть неловко. — За чудо, за сказку...
Будто в ответ, зашелестела ласково листва, упало к ногам румяное яблочко.
Если пытаешься раскачивать мир — будь готова, что однажды он качнётся для тебя сам. В самый неожиданный момент — кто-то проваливается в кроличью нору, а кто-то — падает с яблони...
Если мне встретилось чудо, то легче теперь будет встретиться и ещё с одним, — подумалось захрустевшей яблочком Альке, отчего-то не огорчившейся пришедшей на смену сказке обыденности — в груди сидел тёплый и невесомо-пушистый комок счастья. Вот только предчувствие говорило, что туда, где кошка и домовой хранят тоскующий, будто брошенный пёс, старый дом и память о том, кто там жил (кто б это ни был!), а в яблоневом саду, где вечно — золотистый от пролитого солнечного мёда августовский день, обитает яблочный ангел с крыльями из солнечных бликов, уже не попасть. Чудеса не любят повторяться — им это скучно...
...И всё-таки обитают в каком-то из миров на далёких северных островах звёздные птицы. Потому что в них верит Алька. Интересно, есть ли на свете кленовые дракончики?..
Где-то бродили своевольные, будто кошки, лохмато-хвостатые чудеса, щуря на солнце янтарные глаза.
Озорно хихикнул зелёно-розово-золотистый дракончик, нарочно шлёпая по асфальту и оставляя лапчатые листья-следы; взмахнула бабочкиными крыльями перелётная скамейка, сделав круг над проспектом, — и растворилась в сияющей синеве.
А в траве средь ржаных золотистых полей, в самом сердце лета, вновь пролегли чуть ржавые рельсы, уходящие в никуда, и возникла будка-остановка с подписями на стенах тех, кто доходил до станции средь полей и дожидался здесь поезда.
*Солнечные зайчики в некоторых странах называются «солнечными котятами»; «хозяин» — одно из прозваний домовых.
*Кленовые дракончики — крохотные создания, обитающие на старых кленах. Озорные и шаловливые до невозможности, любят не только оставлять повсюду свои следы, но и порой прикидываются яблоками, сворачиваясь клубком и повисая на яблоневых ветках, чтобы подразнить яблочного ангела.URL записи