Не выпускайте чудовищ из шкафа

Про Анну и обитателя её шкафа я уже как-то писала на writober, а это зарисовка на ту самую случайную фразу (как это - не выпускать? что же теперь, держать бедное чудовище, метафорическое или сказочное, взаперти? оно, бедное, так совсем одичает!). И так стало жалко это воображаемое чудовище...

Иногда Анна гадала. Нет, никаких карт, в которых она разбиралась не больше, чем в рунах - из последних и вообще знала разве фейху, потому что та была на слуху. Просто брала электронную читалку, тыкала в файл наугад, переходила куда-нибудь в середину и читала первую фразу, которую выхватывал взгляд. Ну да, раньше проще было - берёшь бумажную книгу, гладишь по корешку, приветствуя, как друга, с которым давно не виделись, потом открываешь её, перелистываешь, книга услужливо открывается на самых любимых местах, читаешь один отрывок, другой, пролистываешь дальше - и благополучно забываешь, что вообще-то хотела погадать и вообще завтра вставать с утра на работу.
"Не выпускайте чудовищ из шкафа" - предупредила читалка.
Анна перечитала фразу. Подумала, перечитала ещё раз.
Вот скажите, каких именно чудовищ и из каких именно шкафов? Должен быть это платяной шкаф из тех, в которых полагается держать шубы и проход в Нарнию, или какой-нибудь кухонный шкафчик, где водятся кофейный дух в специальной баночке с зёрнами, корица палочками и страшный зверь кофемолка? Или, скажем, холодильный шкаф, где уж точно кто-то чудовищный водится, иначе почему все продукты в нём заканчиваются так быстро?
И можно подразумевать под чудовищем даже её хоря - вот уж совершенно точно чудовище, особенно если оставить его незапертым и без присмотра!
Да и сама Анна, как все люди-совы поутру, тоже в некотором роде чудовище (притом очень сонное), пока не осознает себя человеком и не выдумает заново мир вокруг. Правда, сама она в шкафу не обитает, но шкафы-то у неё есть!
Можно, конечно, воспринимать результат гадания буквально, но разве любое предсказание не обязано быть неясным и туманным?..
Как всем известно, при любом нежеланном предсказании следует прежде всего развеять напущенный туман, в котором эти предсказания единственно водятся. При любой попытке логичного объяснения рассыпается, как не испорченный кинематографом вампир на солнышке, всякое предсказание.

Подумав немного и решив всё же воспринимать результат гадания скучно и буквально, потому что, в конце концов, даже бедняжкам-предсказаниям хочется быть выгулянными, то есть сбывшимися, Анна, сходив сперва на кухню за взяткой, постучала в дверцу платяного шкафа.
Дверца со зловещим скрипом приоткрылась, замигал верхний свет, до того вообще-то выключенный.
- Держи булочку, - сказала в зловещую тьму Анна. - С корицей. Предсказание, между прочим, велело не выпускать тебя из шкафа.
Когтистая лапа протянулась из тьмы, выхватила булочку, и дверца шкафа захлопнулась, едва не прищемив Анне нос.
- Эй, - снова деликатно постучала она в дверцу. - Ты же не веришь в предсказания? Вышло бы. Погуляло. Шкурку лохматую проветрило бы.

Внутри шкафа заворочались, заставив его ходить ходуном, но никто вылезти и не подумал.

На самом деле Анна даже не знала, лохмато ли целиком её шкафное чудовище, или, скажем, чешуйчато и рогато вдобавок, потому что на глаза оно при всей любви к спецэффектам из ужастиков не показывалось. Дань булочками, правда, исправно принимало и шебуршилось в шкафу на манер котика. И иногда даже выдавало что-нибудь из висящей в шкафу одежды, правда, с крайней неохотой.
Анна всё ещё не теряла надежды приучить обитателя шкафа к своему обществу и всячески цивилизовать и потому постучала в дверцу ещё раз.
В конце концов, предсказания, конечно, тоже жаль, они, бедняжки, и так разучились сбываться в современном мире, но родное шкафное чудовище как-то жальче.
Но на дальнейшие уговоры в шкафу зловеще молчали.
Всё же её чудовище в шкафу было ужасно застенчивым. И, может быть, даже верило в предсказания.

запись создана: 22.02.2025 в 20:29

@темы: сказки, рассказки о чудовищах

---

Ленивое чудовище

- Мау!
Просочившееся в узкую щель на манер котика чудище обрело форму и захлопнуло дверь. Ещё и прислонилось спиной, явно не желая сводить близкое знакомство с бабушкиным Марсом.
- Мау! - требовательно сказали за дверью и попробовали подцепить когтистой лапой дверь.

Яся уронила книжку, которую читала при свете ночника-тыковки.
Лиловое такое чудище. Лохматое. И головой косяк почти подпирает.
Интересно, оно нечисть или нет? Октябрь же! Действует ли на него полынь? Или вон та синяя колючка, пучок которой висит в дальнем углу, рядом со старинным навесным резным шкафчиком из потемневшего дерева? Шкафчик ныне исполнял роль аптечки, но ничего противочудовищного Яся припомнить в этой аптечке не могла.
- Мааау! - угрожающе сказали из-за двери.
Мол, как войду, как полетят клочки по закоулочкам!
Чудище вздохнуло. Переступило с ноги на ногу. Зевнуло как-то нервно, как виноватый Данька.
- Почему ты меня не пугаешь? - с интересом спросила Яся, немного подождав.
Ну, зубы. Острые такие. Так у их Даньки немногим хуже! А уж после разыгравшегося хаски - породистого, заметим, чудушка, головой Ясе по пояс, - никакое чудище не страшно. И вообще, тут есть Марс, а где кот - там чудовищу места нет, ведь под кроватью и в шкафу уже всё занято. Воинственный Марс конкурентов не терпел. Он даже Даньку запугал, когда бабушка к подруге уезжала, и родители взяли кота к ним домой, бедный хась не знал, куда бежать и где прятаться, и до сих пор уважительно обходил на улице всех кошек стороной.
Чудовище вздрогнуло, только сейчас заметив Ясю.
- Давай ты сделаешь вид, что уже испугалась? - шёпотом пробасило чудовище. - И уберёшь того страшного хищного кота?
- Ленивое чудовище! - возмутилась Яся, вставая на кровати и уперев руки в бока.
То есть это она сама себя ещё и пугать должна?! А как же все правила для настоящих чудовищ? Должны же такие быть! Ну там, как правильно скрестись под кроватью, зловеще скрипеть дверцей шкафа или кладовки, вовремя прятаться при взрослых...
- Я очень ленивое чудовище, - мирно согласилось чудовище. - Угости шоколадкой, а?
- Нынче ещё не Хэллоуин, - отрезала Яся обиженно.
- Ну так и я гадостей не сулю и не делаю, - вкрадчиво сказало чудище и попыталось сделать щенячьи глазки. - Октябрь, холодно и мокро за окном, и только чашка горячего какао ну или хотя бы шоколадка могут спасти несчастное чудовище от осенней депрессии. И ужасного кота.
У Даньки лучше получалось, вот правда, хотя в исполнении хаски щенячьи глазки неподготовленного человека скорее б испугали.
Со вздохом Яся полезла под кровать, где чудовищ не водилось, зато была заначка. Бабушка сладости не одобряла, мол, зубки испортишь. Судя по оскалу чудища-сладкоежки, врали врачи.
- Держи! - насупленно сказала Яся, буквально от сердца отрывая плитку в шуршащей фольге - тёмную, с орешками.
О, а чудовища не боятся железа?.. Они всё-таки просто чудовища или нечисть? Или такие же дивные, как китайские драконы, которые боятся пятицветной шёлковой нити и железа? А фейерверками эти чудища отпугиваются?..
Чудище потеряло бдительность, сделав шаг от двери и потянувшись за шоколадкой. Ойкнуло, отдёрнув когтистую лапу от обёртки.
За дверью снова взвыл Марс.
- Яся? У тебя все в порядке? Брысь, окаянный!
Ну вот, они всё-таки разбудили бабушку.
- Спасите! - шёпотом запаниковало как-то быстро сдувшееся до размеров среднего пса чудовище, опускаясь на все четыре лапы и озираясь по сторонам.
Тут бабушка толкнула дверь, провезя вонзившего когти в дерево кота на спине.
- Сдурел, окаянный? - прикрикнула бабушка.
- Мааау! - взъерошенный Марс извернулся, вскакивая на лапы, с боевым завыванием прыгнул на середину комнаты, выгнул спину и зашипел.
- Марсик! - возмутилась Яся. - Хватит уже меня считать котёнком-несмышлёнышем!
- Ясенька?
- Бабуля, да ничего не случилось!
Видимо, чудовище всё-таки учило Специальные Правила для чудовищ - оно испарилось из комнаты так, будто его тут никогда не было. Возможно, выживание рядом со страшными хищными котиками вынудило чудовищ обрести часть котиковых свойств и умений.
Марс, не обнаружив врага, потоптался на месте, пока не улеглась вздыбленная шёрстка, смерил Ясю строгим взглядом. Та украдкой прказала кулачок, на что удостоилась презрительного фырканья. Убедившись, что котёнок цел и невредим, кот, распушив хвост, отёрся о бабушкины ноги. Он признавал только бабушку, остальные вообще не удостаивались его внимания. Кроме разве Яси, которая, несомненно, была ещё глупым детёнышем, а потому за ней требовалось присматривать.
- Ишь, негодник, - заворчала бабушка. - Шум поднял на всю округу, всех перебудил. А ты, Ясенька, опять ночью книжку читала?
- Бабуль, да там интересно очень! - привычно заныла Яся.
Но книжку всё равно отобрали - ночью, мол, спать надо.
Марс напоследок пошуршал по углам, никого не нашёл и с неохотой вышел из комнаты на зов бабушки.
- И вот так всю жизнь проживёшь без своего собственного чудовища, - вздохнула Яся. - Интересно всё-таки, боится ли чудовище полыни и синей колючки?..

*Синяя колючка - синеголовник по прозванию "чертогон"

запись создана: 31.10.2024 в 04:57

@темы: сказки, кошки, дети Мау, рассказки о чудовищах, writober

---

О чудище Лох-Несс

Продолжаем тему озёр и водяных лошадок))


Какой я вам динозавр!
Лошадь я, лошадь. Водяной конь. Фотографируют ещё. Ну ладно, ладно, нравится мне людей пугать. Даже если они не пугаются, а снять меня норовят. На камеру.
Конечно, никаких динозавров в Лох-Несс не обитает, зато табун водяных лошадей — очень даже. Правда, мои не любят пристального внимания, застенчивые они у меня.
Я-то против славы ничего не имею.
Что? Давняя история?..
Ну так и живём мы, водяные кони, куда как дольше земных травоядных лошадей.

На табун динозавров тут рыбы бы не хватило. Нам — и то приходится порой на суше промышлять. А то и в город наведываться иной раз, человеческой пищей лакомиться.

Люди еще в старые времена острова соорудили — хорошо порой выбраться на такой, полузатопленный уже, — спинку погреть. Нежарко тут у нас, хоть озеро и не замерзает зимой.
Да только устроишься поудобнее — тебе камеру едва ли не в морду суют. Никакого уважения к реликтовой, между прочим, твари!

В прежние времена всё иначе было.
Живущие на берегах пикты и скотты сходились разве в одном: тварь древняя есть тварь древняя, злить её не надобно. Так что — часть улова отдавали нам (понятно, поймать кельпи и сами могут, но тут дело принципа!), врагами, медовухой и лепёшками отдаривались (а вот хлеб мы любим, есть в нём что-то этакое, помимо смолотых в муку зёрен), вели себя осторожно и почтительно. А если и утащат кельпи кого… Бывало, конечно. Мы ж не земные травоядные лошади. И парусники топили иной раз, в бурю — разве вы не знаете, что в бурю водяным коням — самое раздолье?.. Скакать по волнам, сливаться в одно со своей стихией — ясно ведь, когда беснуются водяные кони, тогда держись от воды подальше.
Прежде людям, тем, кто рядом с озером обитал, ума хватало водяных тварей беречься.

А потом на морском берегу монастырь возвели — морские родичи рассказали, хоть речные с морскими издавна не ладят. Новой веры, которая отчего-то всех детей богов, что были прежде, считала демонами. Это мы потом поняли, так-то нам дела нет до веры людей.

Случилось как-то раз — люди, что у нашего озера обитали, скинули в воду одного из своих, связанным так, что не высвободиться. То ли жертву откупную, то ли не угодил он им чем-то.
Есть наши не стали, побрезговали, выпихали на мелководье — без надобности в озере был лишний утопленник, глупые они, нежить ведь, откуда там мозги, и люди потом тонут, а винят нас.
И тут возьми и окажись поблизости настоятель того монастыря на западном побережье — обращать он собрался пиктов в веру своего бога. Чем больше тех, кто верит — тем бог сильнее, ясно же. Не знаю уж, по душе ли это пиктам да скоттам пришлось, может, дело в том, что сила была уже не их, но вера та потихоньку могущество набирала.
Не вовремя тот утопленник случился, больно подходящий случай силу бога показать. Настоятель монастыря загнал в реку, что в наше озеро впадает, человека, с наказом камень ему с того берега принести.
Ну, дедушка и сунулся было — кто таков, зачем без спросу в реку лезешь?.. Нет, если б со всем вежеством да с предварительными дарами — дело другое, глядишь, и пропустили бы. Если б сыты были.
Это нынче мы людей не едим.
Шутим иногда, да. Искупать, напугать можем, утопить, но на всё — ваш выбор, вам решать, сесть на спину водяному коню или нет.
А так — рыба-то вкуснее.
И другие рыбы с эхолотами потом не заявляются, чтоб озеро наше обшаривать.
Но тогда все знали другой порядок, и порядок тот уважали, на том свет стоял. Это сейчас один беспорядок в вашем, человечьем мире.

В общем, дедушка в своем праве был. Утопить или сожрать, как хозяин озера, мог — нечего без спросу во владения чужие лезть.
Тут Колумба свое слово и сказал. Что прочь велел уйти — ладно бы, но он святым Словом припечатал. Это сейчас молитвой самую захудалую водную нечисть не проймёшь, утопленника не отгонишь, а тогда то, что люди молитвой называли, ни одной твари, прежде их Бога рождённой, по вкусу бы не пришлось. Дедушка — водяная тварь! — едва не захлебнулся. Обжечь святым огнем водяную тварь в ее стихии — это ж сколько силы надобно! Между прочим, дедушка потом так шрамы от ожогов со шкуры и не свёл.
Святой, как же. Маг он был, ваш святой Колумба. Как и все жрецы, что исправно кормили своих богов верой.
Вот тогда-то короля пиктов и крестили. Видно, понял он, что против веры новой не выстоять, силу люди во все времена уважали куда более прочих доводов.
Словом, медовухи славной нам с тех пор не доставалось, а дедушка долго ещё стращал нас, жеребят, святой верой. Помню, потом тени лодки пугались, мелкие ж совсем были.

Прошли века с тех пор, крепость на берегу разрушилась, потом на её руинах выстроили новую, да и ту пожрало время. Руины до сих пор есть, между прочим, люди это называют «местной достопримечательностью».

Перестали мы на глаза людям лишний раз попадаться. Разве кто увидит коня, у самого берега пасущегося — да решит, что померещилось.
Пока не привиделось одному… Дядюшка мой двоюродный в озере у нас гостил — люди из города, что в устье реки Несс, как раз канал свой строили судоходный, так что родич решил переждать суету, — да по берегу прогуляться решил. Рыба озёрная ему, видите ли, не по вкусу пришлась, а мелкое зверье сухопутное — совсем иное дело. Деликатес.
Ну, традиции традициями, а родич мой тогда иным обличьем, не лошадиным, щеголял — неудобно, говорил, с копытами-то против течения, ласты практичнее. И возьми и попадись он человеку на глаза.
Что уж там человек тот с пьяных глаз увидал — ему одному известным осталось. С пьяных — ну так дядюшка бутыль-то у него уволок, на одном из кранногов потом допивал, жаловался ещё, что мало досталось.
А удочку брошенную кто-то из жеребят стянул да разгрыз потом — клыки меняющиеся у него чесались.

И пошла потихоньку слава.
Дома снова построили рядом с водой, городок постепенно вырос, скрываться труднее стало. Ну и увидали, как кто-то из наших на мелководье резвится.
К тому времени уж я вожаком табуна озёрного стал.
А у людей всяческие чудища в моду вошли, вот и стали сочинять, кто во что горазд. Иной тень неясную увидал — и вот тень уже у него «чудище со слона размером, с рыбьим хвостом и несколькими горбами». Ещё и волосатое.
Плавники, горбы… Плавники — понятно, с ними куда удобней плавать, раз уж мы твари больше водяные, а вода — всегда текуча, в каком облике её ни запри, так что — и кони, и иногда — эти самые не-рыбы с плоскими хвостами и плавниками вместо ног. И шеи длинные — это удобно. А вот где там горбы углядели — до сих пор не понимаю.
Сперва-то я насторожился — а ну вспомнят, как с подобными нам совладать можно, да и уздечки из железа заговорённого и ведьминых волос сплетённых свежи ещё в памяти были, и тут уберечь бы табун, — а потом понял, что людям просто сам процесс охоты на «чудовище Лох-Несс» нравится. Они-то корней своих не помнят толком, разум память предков глушит. Но кровь — тоже вода, а вода ничего никогда не забывает, и что-то этакое людей в самими же придуманных баснях будоражит, заставляет шерсть на загривках вздыбливаться. Но вместо того, чтоб подальше держаться, они отчего-то поближе лезут, ищут, сами не понимая, что именно. Память забытую ищут, вот что я скажу.
Хоть и ходят до сих пор среди людей сказки о кельпи, мало кто думает, что это и не сказки вовсе. Кроме местных, конечно.
Я-то придерживаюсь мнения, что неприятности следует в лицо знать, так что газеты читаю, когда среди людей бываю. Кто задумается, что прекрасно одетый джентльмен на самом деле — кельпи? Вода — текуча, так что нам изменить облик проще, чем другим.
Над версией, что чудище озера — бревно или акула (в озере, да!), всем табуном ржали, между прочим. На «тюленя» едва не обиделись — равнять нас с шелки!
А когда я нарочно попозировал фотографу-любителю, так потом вообще придумали версию, что на снимке — собака с палкой во рту.

Слава, однако, разошлась по свету — учёные понаехали с приборами, пришлось мне спешно табун в Лох-Ойх перегонять, а тамошним родичам нашим — потесниться.
Не рискнул я оставаться в родных водах.
Сожрут наши кого, проблем не оберёшься, кто знает, как там люди отреагируют на чудище настоящее, не ими выдуманное.
Поискали-поискали учёные, поныряли даже с аквалангами — никого, понятно, не нашли, кучу «разумных» версий предложили (я потом табуну самые глупые пересказал, сам-то под видом местного жителя среди приезжих успел покрутиться), да и уехали восвояси.
Подумал я немного и понял: времена такие, что лучше всего на виду прятаться.
Так что к большей части свидетельств и снимков мы же сами и приложили… копыто.
Монтегью Уотерла, как и его сына и пасынка, никогда не существовало, а морочили голову известному своей честностью доктору Уилсону я и двое жеребят. Между прочим, мы соорудили вполне пристойное чудище из тех материалов, что удалось раздобыть!

Как-то даже кино у нас снимали, про сыщика знаменитого, чудище фальшивое соорудили, да и утопили ненароком, когда горбы решили убрать.
Несси фальшивая так на дне и осталась. Жеребята наши с ней играют.

А потом нас едва не поймали, когда приехала новая экспедиция под руководством янки и с современным оборудованием. Из обработанных с помощью компьютера полученных данных исследований вполне можно было сделать выводы, что в озере нашем водится не только рыба. К счастью, никто — после множества-то фальшивок! — уже в Несси не поверил.
Как и в фильм Гордона Холмса, якобы заснявшего «доисторического монстра», — кадры показывали едва не по всему миру, но так близко столкнувшиеся с возможностью существования чего-то неведомого и очень древнего люди мигом придумали уйму очередных «разумных» версий. Больше всего мне понравилась версия, что на видео — гигантский жук.
Хотя та, с затонувшими стволами деревьев, тоже ничего. Ну да, святой Колумба же якобы «превратил монстра в бревно» — уж не знаю, откуда взялась эта версия, не иначе, писец, переписывающий старые летописи, всё переврал.

Исследования не прекращают, всегда находится очередной энтузиаст, да и версии придумывать людям нравится.
Музей имени Несси вон на берегу соорудили.
Нашим нравится.
И всегда среди очередной группы исследователей крутится «местный житель, который тут всё знает». Если приглядеться повнимательнее — можно заметить, что к воде он поближе старается держаться. И железа не любит.
При всём том он — главный энтузиаст, свято верующий в реальность «Несси», одиноко обитающей, конечно же, в расселине на дне озера. Одиноко — потому что, повторюсь, табун динозавров в озере не прокормится.
И уж конечно, чудище то должно быть лохмато — этакий шерстистый динозавр, воды-то у нас холодные.

Почему я рассказываю? Да интересно, какую версию вы, люди, снова придумаете.
В книжке детской вон написали, что Несси — очень крупный кельпи, обитающий в озере.
Никто не поверит, конечно. На то и правда, чтоб быть совершенно неправдоподобной. Я — та ещё выдумка, я знаю, поверьте.
А следы вывернутых наоборот копыт на берегу вода смоет.

*история о мистификации и сведения о съёмках версии ШХ взяты из Вики

@темы: сказки, рассказки о чудовищах, writober

---

Октябрь

7. Озёрная ведьма (Чаячий птенец)
Изначально писалось на фразу: "Жилище мага на скале, похожее на гнездо чайки", но что-то пошло не так

Мораг помогала деду Грэхэму с магазинчиком, носила каштановые косы и не скрывала россыпь веснушек, улыбалась всем, не привечая никого, и не любила говорить о том, почему вернулась в родную деревню из Эдинбурга.

Здесь до сих пор верили в шелки, хозяин гостиницы (двухэтажный дом, на втором этаже жил сам хозяин, первый этаж сдавал в сезон немногочисленным туристам) утверждал даже, что бабка его была шелки, а дед его так и не простил себе, что нарушил правило и отыскал ту шёлковую шкурку. Здесь верили в чёрных псов-предвестников беды, и у каждого соседа наверняка нашелся бы родич или знакомый, или знакомый знакомого, которого едва не сожрал в детстве кельпи. Или эх-ушке. А неосторожного спутника его, решившего покататься на лошадке, всё-таки утащили под воду, так-то.

Да и сама Мораг... «Мораг» — так называли озёрное чудище, схожее с водяной лошадью.

Потому никого не удивляло жилище, просто возникшее однажды неподалёку, прилепившееся на уступе скалы над морем этаким птичьим гнездом, и обитатель его, изредка приходящий в деревню за необходимым. А хозяин гостиницы рассказывал редким туристам такие красочные байки про «настоящего колдуна, который когда-то повздорил с озёрной хозяйкой, а та его и прокляла, с тех пор колдун утратил человеческий облик и не может жить среди людей», что те только рты раскрывали. Дед Грэхэм, который с отцом Элдана Маккэйра водил когда-то приятельство и не отказывался от угощения, когда его сын проставлял кружку-другую доброго хмельного, посмеиваясь, ещё и подробности добавлял, причём разные всякий раз. И предлагал в качестве сувениров вырезанные из дерева фигурки — клыкастых лошадей, дев с рыбьими хвостами, полуптиц-полуженщин, и, конечно, Озёрное чудище. Туристы-иностранцы свято были уверены в том, что чудище озера Несс обитает в любом шотландском озере. Главное, чтобы оно было шотландским, а Несси непременно найдется. Может, даже в море.

Обитатель гнезда не расставался с длинным чёрным плащом, низко надвигая капюшон, говорил мало, приглушённо и с каким-то странным акцентом — словом, колдун колдуном. Платил он, между прочим, старыми монетами или приносил что-то на обмен. Про изъеденные морем вещи Мораг знала от хозяйки пекарни, у которой брала к обеду булочки, — та водила знакомство со старухой-старьевщицей, потому что та была двоюродной сестрой её родной тетки.

Дети есть дети, они зачастую жестоки, особенно к тем, кто чем-то отличается от прочих.
Когда колдун влетел в двери, поспешно захлопывая их за собою — колокольчик возмущённо зазвенел, — вышедшая навстречу покупателю Мораг даже не сразу поняла, кого видит.
Сперва подумала — подростка, подравшегося со сверстниками.
У колдуна были растрёпанные, похожие на перья светлые волосы, ссадина на щеке и совершенно потерянный вид. Балахона, в который обитатель гнезда вечно кутался, не было, а подвязанные верёвкой штаны и парусом встопорщившаяся рубашка будто достались от кого-то взрослого.

— Сядь-ка, — сказала ему Мораг, пододвигая свою табуретку. — Сейчас тебя починим немного. И когда ты в последний раз ел?

— Я лучше пойду, — хрипловато отозвался гость, с опаской косясь в окно.
По голосу его Мораг и узнала. Конечно, не отпустила никуда, пока не обработала его ссадину и не вручила пару булочек, что брала себе к обеду. Поймала себя на том, что задумалась, можно ли этому птенцу хлеб, и отругала себя за глупые мысли. Какой колдун? Мальчишка совсем. Странноватый, это да. Дикий совсем.

Мораг протянула руку, снять запутавшееся в прядках перо... А получилось — дёрнула. И гость вскрикнул, едва не подавившись, отодвинулся от нее, посмотрел обиженно круглыми желтоватыми чаячьими глазами.
— За что?
— Прости, — смутилась Мораг. — У тебя что, перья растут?
— Конечно, растут, — невнятно удивился колдун, с трудом сглатывая большой кусок булки. — Я же чайка.

Мораг растерялась разве на пару мгновений. Вот состарится, будет тоже рассказывать внукам не про то, как в их местах сжигали последнюю ведьму, а про то, что была знакома когда-то с чайкой, которая стала человеком. В конце концов, там, где в ноябре на порыжевших лугах появляются лошадки, которые никому не принадлежат, чему удивляться? Чайка ничуть не хуже лошадок агиски. Оседлать, конечно, никак, зато и людьми не питается.

На дальнейшие вопросы «колдун» отмалчивался, быстро-быстро жуя булку, и настаивать Мораг не стала. Правда, не удержалась, взяла щётку для волос и тщательно расчесала это безобразие на его голове; к счастью, никакой живности не обнаружилось.
Гость вроде и пытался увернуться, да слишком занят был булкой, а потом и вовсе разомлел. Лишь потом спохватился, вскочил, уронил табурет, и, невнятно пробормотав нечто, напоминающее благодарность, поспешно удрал.

Тем неожиданнее было его появление на следующий день. Войдя, птенец как-то боком подобрался к прилавку, положил на него красивую витую раковину, каких в их холодном море отродясь не водилось, и пару старинных монет.
— Раковину приму, — строго сказала Мораг. — А вот монеты, если только не собираешься что-то у меня купить, забери.
— Можно… я тут посижу? — старательно, хоть и чуточку неправильно выговаривая слова, сказал гость, глядя исключительно в пол и пугающе при этом умудряясь выворачивать шею.

Обычно Мораг равнодушна была к щенкам и котятам, не понимая всеобщего умиления, но тут вдруг ощутила, будто сердце её как масло. Дурацкое выражение на самом деле, но себе врать Мораг не любила. С тех пор, по крайней мере, как оставила большой город.
Тощий птенец этот стал для неё возмездием за всех щенков и котят разом, причём, на её взгляд, как и с умилением теми щенками — без особой на то причины.

— Как тебя называть? — спросила Мораг где-то день на третий после того, как сама позволила ему приходить и тихо сидеть в углу, пока она разговаривает с покупателями и отпускает им товар.
Колдуны ведь не говорят никому своего имени, но как-то обращаться к нему надо.
— У меня нет человеческого имени, — пожал плечами колдун, снова поворачивая голову, чтобы взглянуть одним глазом. — Море смывает всё. Я — чайка.
— Есть же легенда, что души погибших в море становятся альбатросами... — вспомнила Мораг.
И одёрнула себя: может, птенцу неприятно вспоминать, если всё так и было, и это море дало ему вторую жизнь.
— Я — чайка! — сказал колдун и забавно задрал нос. — Это куда лучше!

О, так он и правда… Перья в волосах и манера смотреть то одним глазом, то другим, и никогда — обоими сразу, по-человечески. И это странное ощущение неправильности в нём, нечто искажённое, вроде оконного стекла, ровного, прозрачного, но в одном месте искажающего мир за собою из-за дефекта.

Будь это в любом другом месте, Мораг бы не поверила. Но из всех местечек Шотландии это было, верно, самое удалённое от большой земли современной цивилизации. Несмотря даже на целых полтора туриста в год. Здесь, у холодного моря, среди вересковых пустошей и скал, как никогда ощущаешь, что человек — далеко не самая важная часть мира, а сам мир — куда больше, чем люди о нём мнят.
Ужасно любопытно было, как из пусть и тощего мальчишки получается птица… но ведь и кельпи, говорят, людьми оборачиваются, а лошадь куда больше человека будет. Тут же — обратное, если, конечно, он и вправду чайка, которая становится человеком, а не наоборот. Что-то, кроме разве шелки, никто из нечисти не стремился жить по-человечески. А у птенца был дом, хоть и похожий издалека на птичье гнездо, хаотично, на первый взгляд, сложенное из веток и водорослей.

Давать имя в таком случае — большая ответственность, ведь это имя привязывает к человеческому миру, не только спрятанная в сундук шёлковая шкурка. Мораг припомнила полузабытую со времён колледжа латынь.
Чайка... Ларус? Дальше должен идти признак, отличающий именно этот вид, но в птицах Мораг разбиралась ровно настолько, чтоб отличить вблизи большую морскую чайку от баклана. Или от клуши.

Колдуну очень понравилось имя, он радовался почти по-детски, и Мораг захотелось потрепать его по голове. Тощий и встрёпанный, едва до плеча ей достает, перья в волосах торчат, будто в индейцев играл да так и позабыл выпутать. Какая там большая чайка, птенец, и только!

Слухи о том, что Мораг из Келли взяла под опеку странного чужака — а здесь ты всегда будешь чужаком, если здесь не сменились хотя бы дважды поколения твоей семьи, — быстро разошлись по округе, и мальчишки остерегались теперь трогать «колдуна», а покупатели порой явно приходили поглазеть на него. Ну, пока они при этом хотя бы что-то для виду покупали, Мораг не возражала — дела у магазинчика шли не то чтобы очень бойко.

В перерывах Мораг рассказывала птенцу сказки, учила его смотреть не искоса, нервируя собеседника, а прямо, заставляла держать спину ровно — Ларус всегда горбился так, будто чуял тяжесть крыльев.
— Раз уж ты пришёл к людям, — говорила она, — будь среди них человеком. Так оно безопаснее.

Ларус поначалу совсем по-мальчишечьи огрызался — как Мораг ни напоминала себе, что он лишь выглядит мальчишкой, иначе относиться к нему не получалось, — но потом, кажется, и сам увлёкся. Забавно расхаживал по магазину, пока не было покупателей, высоко задирая нос и старательно выпрямляя спину — и тем самым ещё больше похожий на большую птицу, спотыкался, потому что по-птичьи не привык вглядываться во что-то обоими глазами разом, и, неловко держа карандаш, увлечённо чиркал в выданном блокноте. Как птица лапой.
Замечал малейшее движение рядом с собою, зато читать не мог, просто не воспринимал неподвижные буквы, хоть двумя глазами, хоть одним. И не получалось научить его: птицы умеют считать, но уж читать не могут точно.
Мораг не уверена была, что птенец воспринимал цифры на монетах, которые приносил, а не отличал их как-то иначе. По весу, скажем, по металлу или по каким-то другим ощущениям.

Ларус застрял между, то ли птица, то ли человек — вот уж неудачливый колдун. Хотя из колдовского в нём и было только — птичье. Перья в волосах, жёлтые глаза, немигающий взгляд… и он пил морскую воду, как чайки, без малейшего вреда для себя.
Среди людей ему не было места, среди птиц — чего-то не хватало, и эта неопределённость, кем быть, кажется, мучила его. Бывали дни, когда Ларус не приходил, бывали — когда сбегал, едва придя, или же хмуро съёживался в углу, не желая слушать слов, но и не уходя.
Казалось, ему тяжело быть рядом с людьми, но разом он ощутимо тянулся к Мораг, отнёсшейся к нему как к птенцу, а уж человечий тот птенец или птичий — нет разницы.

Мораг к нему привыкла, и теперь день, когда птенец чайки не приходил, казался пустым, будто чего-то не хватало.
А однажды птенец, не появляясь перед тем дня три, как вошёл в двери — да так и бухнулся на колено перед Мораг.
Покупательница, до того увлечённо пересказывавшая сплетни об очередных похождениях бодрой, несмотря на свои восемьдесят лет, бабки Миллиган, которая и иных молодых за пояс бы заткнула, только вытаращилась на это.

— Ты что? — растерялась Мораг. — Извините, мы закрыты, обеденный перерыв, вот ваши крупа и чай, заходите ещё, — это уже покупательнице.
Буквально вытолкав растерянную покупательницу за двери и повесив табличку «закрыто», Мораг вернулась к внезапно сошедшему с ума птенцу.
Тот терпеливо ждал, так и не изменив позы.
— Что это с тобой?
— Мораг, озёрная ведьма, — серьезно сказал Ларус, глядя снизу вверх. — Я давно забыл, как быть человеком. Не чаял уже найти потерянное, пока не повстречал тебя. Ты дала мне тепло и имя. Снимешь ли ты мое проклятие?

Только браслет-обручье, клан и сердце осталось предложить.
Сейчас он меньше всего походил на мальчишку, и как-то очень верилось в оброненное однажды «птицы считают до десяти, я считал десять раз по десять лет, а потом сбился». Обычные чайки живут до двадцати лет, но Ларус не был обычной птицей.
Сколько же лет было этому чаячьему птенцу на самом деле?
«Когда-то повздорил с озёрной хозяйкой, а та его и прокляла», — вспомнила Мораг россказни Маккэйра.
Она-то думала, хозяин гостиницы сам всё выдумал, чтоб туристов привлекать…

— Почему я? — растерянно спросила Мораг, теребя кончик косы. — Да у нас даже нет семейных легенд о родстве с морским народом, которые тут каждый второй рассказывает, не то что о родстве с хозяйкой меча или озера. И встань, наконец!
— В тебе нет крови той колдуньи, что прокляла меня, — согласился Ларус, то и дело норовя повернуть голову, чтобы взглянуть по-птичьи одним глазом, но с усилием заставляя себя продолжать смотреть прямо. — Но есть её суть, и я вижу это так же, как вижу сполохи в небе и долг на тебе. Мораг Келли, ты — нынешняя озёрная хозяйка.
— Да я даже воду не люблю… — пробормотала Мораг, которая избегала выходить на морской берег. Всё время казалось, что вода её утащит, раз не сумела получить своё тогда, в далёком детстве.
— Ты не любишь море, я заметил, — упрямо возразил Ларус. — Морские и озёрные извечно враждовали. Море просто не твоя вода. И ты, и море это знаете.

Если он — колдун, то что ей про себя думать?..
Никаких сил она в себе не чуяла. Ну, тонула в детстве в озере, было дело. Сорвалась с берега, а там омут. Вода ледяная, от шока сразу и захлебнулась, одежда ко дну потянула... Вытащили. Мальчишку Макдональда, с которым дружна была, с тех пор и не видела. Вытащить вытащил, для Мораг два месяца в беспамятстве прошли, а после расспрашивала — все только плечами пожимали. Кто-то говорил — болел долго, в город увезли лечить, а там справились ли — неизвестно, очень уж плох был; кто-то — что родители вместе с ним в другую страну уехали. У того озера Мораг больше не бывала; от деда же так и не удалось добиться ни одного словечка на эту тему.
На Мораг с тех дней висел долг, и здесь, в Шотландии, не те места, чтобы таким пренебрегать.
И… уж не вышло ли так, что в семью она приняла и птенца, раз дала ему имя? Такое надо спрашивать у деда, тот куда лучше разбирался в старых обычаях.
Семья Келли носила свои цвета*, но была септом клана Макдональд, хотя дед не любил об этом вспоминать, и долг перед кланом и долг личный здесь накладывались друг на друга.

— Скажи мне, что ты думаешь о вереске? — спросила внезапно осенённая догадкой Мораг.
— Fraoch Eilean! **— сказал Ларус, неловким, но очень человеческим жестом вскидывая сжатый кулак, а затем прикладывая его к сердцу.
Обычно все его резкие и дёрганые движения походили на птичьи, буквально резали своей неправильностью.
У птенца никогда не вышло бы затеряться среди людей. Птицы не живут свободно среди людей. Птиц запирают в клетках.

Но...
Вересковый остров.

«Нет человеческого имени, — сказал в её памяти Ларус. — Позабыл, как быть человеком».
Мораг дала ему имя — получается, некоторым образом привела его в мир. В мир людей. И несла за него ответственность, как мать, привёдшая дитя в мир, потому что такими вещами не шутят.
Даже если оставить пока в стороне возможное принятие в семью.

Но ведь когда-то, раз птенец однажды жил человеком, было и имя?.. Лишить имени могли изгнанника из клана, но тогда, если верны её догадки, Ларус не упомянул бы долг, никак его не касающийся. И не сказал бы боевой клич клана, не имея на то права. Может, часть проклятия? Или… Могло ли проклятие зацепить клан или ту его ветвь, к которой, похоже, принадлежал когда-то Ларус? Тогда от имени ему отказали, или он сам отказался — сознательно.
Клан превыше всего.
В любом случае, на ней висел личный долг за спасённую жизнь, и если Мораг не могла отдать его тому, кто спас, то могла тому, кто об этом попросил.
Такие вещи не случаются просто так, слишком мало случайностей в мире, так её учил дед.

— Что мне делать? — спросила Мораг. — Это ты у нас проклят, а я и о том, что какая-то там хозяйка, не подозревала до сегодняшнего дня.
— Взять озёрной воды, — отвечал Ларус, — и сказать нужное. Что — я не знаю. Ты справишься.

Хороши инструкции, нечего сказать.
Кое-как подняв птенца с колен и выпроводив его, заверив, что от долга не отказывается, не будь она Мораг Келли, Мораг отправилась к деду.
Тот, как обычно в эту пору, обнаружился за кружечкой пива в баре Забияки Дункана. Был бы сезон — и он обретался бы у Маккэйра: любил поболтать с новыми людьми, а то и пустить пыль им в глаза.
Выслушав Мораг, дед только вздохнул горько.
— И надеялся же, что обойдётся. Что делать, внучка, долг есть долг. Ты знаешь, что прежде озеру отдавали детей?.. Оно не получило своё тогда, но я знал — рано или поздно судьба стребует этот долг.
И, притянув к себе, коротко поцеловал в лоб.
Дрожь пробрала: дед будто уже прощался.

Мораг не хотела ни становиться водяной лошадкой, ни быть какой-то озёрной ведьмой. Да, ей хотелось порой большего, чем магазинчик в деревне, приходило ощущение, что она не на своём месте, а где то место — неведомо. В большом городе того места не нашлось. Но озеро!..
Только разве Ларус не хотел тоже лишь найти своё место в мире? Ларус, которому она дала имя, пусть и не осознав сразу, что сделала.
И который спросил с неё старый долг.

Мораг умела водить автомобиль, а тот же Маккэйр не отказался одолжить свою «старушку». Мораг не могла отделаться от мысли, что верхом на лошади, как до сих пор зачастую ездили местные фермеры, нынче ощущала бы себя неуместно.
Мораг, озёрное чудище. Озёрная лошадка.

Вся низина с озером была затоплена туманом, поникшая трава путалась в ногах, будто желая удержать, и кеды немедленно промокли. Невольно вспоминались все истории про Соседей и тех, кто вот так же заблудился в тумане — и больше не вернулся в мир людей.
Что, если туман рассеется, и вместо порыжевших трав она увидит вечно зелёные Холмы?.. Где нет места людям, где живут вечно юные, прекрасные и недобрые сиды. Потомки забытых богов, потом названных демонами.
Пахло водой и почему-то снегом. Близкой зимой.
Поёжившись и плотнее запахнув куртку, Мораг даже пожалела, что вместо любимого браслета, который почти не снимала, не надела стальные цепочки. Конечно, легенды твердят о холодном железе, столь нелюбимом Добрыми Соседями, но, может, сошёл бы и сплав обычного железа с углеродом?..
Свет обнаружившегося в багажнике фонаря терялся буквально в двух шагах — и автомобиль истаял за спиной, будто и не было ни его, ни всего цивилизованного мира, лишь этот недобрый туман, но что-то внутри Мораг не давало сбиться ей с пути, безошибочно ведя к берегу. Как… лошади находят воду чутьём.
Будто в ответ, где-то вдали тоненько заржала лошадь. Кто-то пасёт, или…

— Бог мне крепкая башня, — Мораг встряхнулась и сжала зубы, отказываясь поддаваться противной дрожи страха.
Потомки Кеаллаха не отступают.

Туман, будто в ответ на решимость, чуть отступил, давая увидеть пологий в этом месте берег и непроглядно-чёрную воду.
Мораг на негнущихся ногах подошла, присела, опуская руки в воду. Пальцы почти сразу онемели.
Тут же вспомнились ледяное удушье, попытка вдохнуть, и вода, разрывающая грудь изнутри.
Мораг прикусила губы, и солоноватый привкус странным образом прояснил зрение, позволил отступить панике и фантомной боли в груди.
Озеро молчало; выжидало.

— Здравствуй, — тихо сказала Мораг, справившись с собой. — Я всё-таки пришла к тебе.

Никто не спешил утащить её тут же на дно.
Лишь что-то шумно плеснуло в тумане, будто громадная рыба ударила хвостом.

Мораг чуяла болезненно натянувшуюся нить внутри, связывающую её с чем-то там, в глубине озера, но совершенно не чувствовала в себе каких-то колдовских сил. Для того обязательно надобно утонуть — и вернуться?.. Потерять каким-то образом прежнюю жизнь для того, чтобы переродиться, обрести новую. Или, может, довольно символически окунуться с головой?..
Появится ли у клана своя собственная ведьма, или ей не будет больше дела до людей?
Легенды говорят, будто и баньши когда-то были людьми, да и оплакивают они лишь кого-то из своего клана. О том, как они переродились, легенды умалчивали.

Но следовало выполнить то, за чем пришла, раз уж приняла на себя этот долг.
— Помоги, — шепнула, дрожа, Мораг, даже не чувствуя себя глупо, как будто самой естественной вещью в мире было просить помощи у безмолвного чуждого озера. — Я хочу снять проклятие с того, кто не принадлежит ни людям, ни Той Стороне. Проклятие, которое наложила та, кто была до меня. Я дала проклятому имя, значит, уже приняла в семью. Мы не бросаем своих и всегда платим долги.

Снова плеснуло и шумно зафыркало там, за пеленой колдовского тумана.
И откуда-то знание, что и как делать, пришло к Мораг. Всего-то — дать умыться озёрной водой, да повторить трижды вслух то имя, которым нарекла его. Обряд, что существовал задолго до новой веры. Проклятый безымянный птенец умер в тот момент, когда в мир пришёл Ларус, наречённый одним из Келли. И нет и не может быть долгов меж теми, кто — семья.
— Я приду, — пообещала Мораг, снимая с запястья браслет-змейку, который носила не снимая давным-давно. — Ты ведь умеешь ждать, твоё терпение камень точит — что тебе человеческий век? Подожди ещё немного, я приду к тебе сама.
Браслет почти без всплеска канул в тёмную воду.
Залог.
От порыва ветра озёрная гладь пошла рябью; маленькая волна лениво лизнула ноги в кедах.
Пути бывают разными, и не узнаешь — твой ли тот, что под ногами, пока не пройдёшь его до конца.
Страха больше не было.
Из тумана выступил лошадиный силуэт невиданных в здешних краях статей.
Мораг, озёрная ведьма, омыв лицо, поднялась с колен.
Озеро плескалось внутри.

*здесь путаница: в числе семей, входящих в многочисленный клан Макдональд, действительно указана фамилия Келли; но также Келли — непризнанный шотландский клан, согласно законам Шотландии, не имеющий правового статуса; одно из значений имени «потомок Кеаллаха» (от «кеаллах» — война/битва).
Входящая в крупный клан семья (или септ) вполне могла носить свои цвета и иметь свой девиз, потому здесь использован девиз тех самых непризнанных Келли: «Бог мне башня».
*** Fraoch Eilean — «Вересковый остров», клич клана Макдональд; их девиз «На суше и на море».


8. Монстр поутру

Пронзительный звук будильника заставил восстать спящего монстра.
Запутавшись спросонья в щупальцах, ложноножках и простынях, монстр не сумел выпутать одно из другого, и весь клубок с грохотом рухнул на пол.
Снизу приветливо постучали. По батарее.
— Вот так думаешь, что уже на дне, а оттуда раз — и стучат, — невнятно пробормотал монстр, тщетно пытаясь продрать третий глаз... или четвертый?.. Сложно определить в такую рань! Первое щупальце, второе, третье... Или сперва второе?.. А потом четвертое?.. Или сразу восьмое?
Сороконожка и ее никем не понятая трагедия!
Цепляясь ложноножками — чтоб ни одному щупальцу не было обидно, — за стены, монстр прополз пару метров, выдохся. Подумал о тщетности бытия с минуту — бытие его высокомерно проигнорировало. Тогда монстр втянул ложноножки, компактно уложил щупальца, свернулся в клубок и покатился в ванную комнату, снеся по дороге скамеечку в прихожей.
Снизу постучали уже с раздражением.
— Да на дне я, на дне, угомонитесь там, вас вообще не существует!
Монстр на секунду задумался о том, есть ли жизнь ниже дна, но быстро отказался от обдумывания философского вопроса спозаранку.
В ванной комнате на монстра внезапно напало шерстяное мерзко завывающее чудище, бросаясь прямо под щупальца и норовя их обглодать. Неумытый монстр позорно бежал на кухню, позабыв задуматься о вопросе сороконожки, то бишь с какого щупальца начинать идти.
Чтобы задобрить неуёмное чудище, пришлось бросать в него едой. Чудище жутковато хрустело едой в миске на полу, и с опаской косящийся на него монстр, включив плиту, принялся варить чудодейственное зелье. Хорошо, что каждое движение щупальцев и ложноножек, как и время добавления каждого ингредиента настолько впечатались в память, что можно было не опасаться, скажем, взрыва. Плиты.
Монстр священнодействовал, то дотягиваясь щупальцем до специальной мельнички, то ложноножкой подцепляя пакет с кормом для чудища, подправляя внезапно обнаружившимся хвостом. С кисточкой.
Наконец зелье подошло, и, дотянувшись до шкафчика левым щупальцем, а правым убирая посуду с огня и капнув туда воды для оседания гущи, монстр добавил последние ингредиенты прямо в чашку. Наконец сделал первый глоток, с наслаждением вдыхая запах и чувствуя, как исчезают третий глаз и рога, а после второго глотка втягиваются щупальца и похожие на крылья отростки на спине. Четвертый глоток прояснил окружающий мир.
— Кофе определенно творит из монстра человека, — после пятого глотка с чувством сказала девушка Полина шерстяному чудищу, лениво жмурящему глаза на табуретке напротив.
Завывающее шерстяное чудище, будучи покормленным, обернулось котом. Иногда даже милым, снисходительно позволяющим чесать себя за ушком.
Полина допила кофе, поставила чашку на блюдце. Кот сделал вид, что ужасно испугался лёгкого звяканья, и сиганул с места, с грохотом опрокинув табуретку.
Снизу постучали откровенно сварливо. Батарея заходила ходуном.
Вежливая девушка Полина постучала в ответ.
Пусть они знают, что не одиноки в этом раннем утре!

запись создана: 12.10.2023 в 16:49

@темы: сказки, ведьмы, рассказки о чудовищах, writober

---

Октябрь

Октябрь начался, а с ним очередные попытки во writober))
Идеи принимаются!))

1. Чудовище под кроватью

- У тебя под кроватью кто-то есть! - ткнул пальцем братец и попятился к двери.
Леся в свои одиннадцать считала себя взрослой - Гарри Поттер в ее годы уже на волшебника учился! - а потому лишь фыркнула, стараясь не думать о том, что там и вправду кто-то может быть.
Тем более кота у них не было, и,чисто теоретически, в Подкроватье кто-то мог обитать. И в Шкафу. И в маленькой кладовке (и питаться бабушкиным вареньем!).
Только и остаётся, что украдкой под одеялом обнимать плюшевую лису и шептать "Эспекто Патронум!"
Одеяло и Патронус - первое средство против всех чудищ, Леся твёрдо знала.
Братец, однако, позвал на помощь папу. Папа добросовестно полез под кровать, чихнул, ударился головой, выбравшись на белый свет, снял паутину с бороды, потёр набитую шишку и сдержанно заявил, что "обитать там могут только какие-нибудь пылеядные монстры", и ушел жаловаться маме. На тех монстров, наверное.
А пылеядные монстры - так это же клубкопухи из Гарри Поттера! Милые и безобидные пуховые клубочки разных цветов.
Разумеется, братцу это Леся объяснять не стала, наоборот, застращала его "ужасными волосатыми разноцветными чудищами, всасывающими добычу как пылесос".
Братец заревел и убежал. Леся почувствовала себя виноватой.
Но гасить ночник-грибочек не стала. Так, на всякий случай.
Обняла лису, устраиваясь поудобнее... И подскочила, когда её ткнули в бок. Заорала бы, да голос пропал.
- Двигайся, - сказала лохматая и зубастая морда, нервно как-то оглядываясь и щёлкая зубами. - Мне страшно! Там, под кроватью, жуткое волосатое чудовище, всасывающее всё как пылесос, так что я сегодня у тебя посплю!
И нервно закогтило простынь, тут же расползшуюся на лоскутки.

2. Хранитель людей

Тинне - мая дитя, но ей и не снится ведьмина стать. Нет в ней ведьминых сил, глаза не раскосы и даже кошка-найдёныш шерстью бела. Тинне - не потерянный ключ от неведомых врат. Но она знает: осень грани размывает, прокладывая тропы в иные миры. Фейри - что им законы! - идут сквозь границу, дома и человечьи сны.
У короля венец терновый, звездный свет в очах, весь он - обманчивая тень в свете луны.
Клён у его трона негасимым огнем горит, говорят - отражение дорогой когда-то души. Смертных век недолог, зато сердца горячи, а фейри после остаются все муки человечьей любви.
Тинне до Холмов и сказок нет дела - она хранитель людской стороны.
Песней и волей тропы заклиная, вешая на ветви лоскуты-маяки, направляет Дивных путём иным. Дворы власть меняют, вот и идут фейри один за одним.
Тинне звону колокольчиков на поясе расшитом внимает, чтобы следом не уйти.
Люди спят тревожно, но Тинне знает: размытые грани вскоре снова станут тверды.
Тропы заклятые подбирают хвосты.
У Тинне глаза зелены и уши остры.
У белой кошки в шерсти растут цветы.

*Тинне - от "Бьяльтинне", Бельтайн

3. Город дождей (отрывок)

Маленький городок, пахнущий дождём и кофе, разноцветный мох в парках и всюду, и крошечные белые цветы в нём, дома-башенки и трава и мох на крышах и звонкие алые лакированные трамваи, вязь трамвайных путей — и мох и цветы между шпал, и трамваи, которые преспокойно меняют курс, как лодочки, неизвестно, куда привезёт, и детвора обожает играть в это, а подросшие уже юноши и девушки верят, что однажды алый трамвайчик привезёт их к тому, кто суждён судьбой.
Медный закат сквозь вечные тучи отражается в витринах многочисленных магазинчиков — леденцы, самодельные игрушки из всего, что приносит вода — гладких деревяшек, отшлифованных стеклянных камешков, плетёные браслеты с колокольчиками, чтобы подпевали мелодии дождя, и многое, многое другое.
У жителей города Дождей разноцветные зонтики и непременно жёлтые — вместо солнца — дождевики.
Обитатели города плывут в лужах, иногда, наверное, становятся рыбами — может быть, во сне.
Ночами прорастают, как грибы, маленькие маяки, горожане привычно обходят их, кто-то собирает букеты, а дети играют в смотрителей, и тут уж каждая лужа с разноцветным мозаичным дном становится бурным морем с корабликами из дощечек и газет, а огоньки Святого Эльма с радостью селятся в маячатах.
Иногда можно поутру охотиться на туман — он лохмами повисает на ветвях, то ли чьи-то хвосты, каких-то неведомых туманных кошек, то ли причудливые лианы. Туман игрив и дружелюбен, но, как кошки, старательно делает вид, что он дикий и независимый, и вообще скрывает всяких чудовищ.
В городе Дождей каждый ручеёк воображает себя речушкой, потому им дарят мостики. Каменные, деревянные, есть даже пара железных с кружевом ограждения.
У каждого мостика есть своё имя, и попробуй перепутай — обиженный мост нипочём не приведёт туда, куда нужно, то есть куда-то приведёт, но оказаться можно и на берегу очень дикой, совершенно не прирученной реки, строй потом хижину, и на набережной какого-нибудь Очень Серьёзного средневекового города, воображающего о себе куда больше современного многомиллионника.
Мосты маленькие, потому и тролли под ними обитают мелкие, а плату за проход берут леденцами — ровно один большой полосатый леденец на палочке за проход в одну сторону, или горсть маленьких золотистых и алых леденцов, переливающихся в свете фонариков драгоценными камешками. Можно задать троллю вопрос: лгать они не могут, а видят куда больше людей, если это касается мира вокруг.
Если долго нет дождя, жители беспокоятся, купают яркие зонтики в фонтанах чтоб не высыхали, поглядывают то и дело на небо. Зачем фонтаны в городе дождей, никто не знает, но они есть — выложенные ракушечником бортики, слегка позеленевшие изваяния водяных дев, мраморных мальчишек с пастушьими рожками и лошадок с хитрющими мордами, видно, тоже — водяных, сядешь такой на спину — мигом утащит на дно. Городская легенда утверждает, что ночами изваяния оживают, водные девы чинно катаются на водяных лошадках, а мальчишки носятся наперегонки, гиканьем подбадривая скакунов, чья лошадка победит — того и фонтан на следующий день, потому никто не удивляется, что изваяния всякий раз разные, а порой кто-то из мальчишек не успевает до рассвета отпустить лошадку и так и замирает вместе с ней.
Мальчишки не из камня, розовощёкие и вихрастые, таскают у художников, раскрашивающих маячат и камни, зелёную краску, рисуют зрачки мраморным братцам и диковинным фонтанным зверям, только лошадкам — не рисуют, никто не хочет проснуться на дне.
Флюгеры-чайки над черепичными крышами вечно глядят на запад и кричат, когда идёт шторм.
Кораблики из газет, дощечек и коры живут собственной жизнью в лужах и ручьях; однажды они соберутся в флотилию и уплывут куда-нибудь на край земли, туда, где соль сменяется сладостью, если раньше не обратятся белыми птицами. Горожане до сих пор спорят: все ли чайки в городе — бывшие кораблики, или же среди них есть флюгера, которым наскучило сидеть на насесте, а кто-то и вовсе утверждает, что вон та здоровущая чайка — вылитый его покойный дедушка, такой же взгляд.

запись создана: 01.10.2023 в 21:05

@темы: сказки, рассказки о чудовищах, writober

---

Октябрь

Я не буду писать регулярно, потому что выходных у меня нет. И когда будут - непонятно. Но я слишком долго ждала октября)) Несколько историй были написаны загодя.

1. "Я иду за золотом"

Я иду за золотом, золотом поздней осени.
Пусть серо небо, стылая сырость предвестником холодов, туманом стелется предзимняя тоска и хмуры лица — я иду за золотом.
Я выдумаю сказочную осень, где листья под ногами — древнее золото фейри, где весь мир — сокровищница неведомого дракона, и бледное солнце и золотая луна — очи его, а лохматые тучи — крылья. Я выдумаю белые башни вместо скучных домов, янтарно-златые кисти тополей, смелыми мазками рисующие акварельное небо — нежное, размытое, и плывущую белую птицу в нём, будто не творение рук людей.
Я иду за золотом, золото поёт тонко и нежно.
Сквозь незаживающую трещину в сердце пробирается волглая тоска, в жилах вместо крови — осенний туман, ядовита осень, и яд давно в сердце втёк. Тоску лелею, как дитя, выдумываю осень — злату, и в ней — хрустально небо, рог поёт, и легко ступает Белый олень.
Полны пригоршни листов хрупких и тонких, пряно дыхание ветра, гривой неведомого зверя - полёгшая трава, чешуёй шелестит под ногами сухая листва.
Дракон крылами нагоняет ледяные дожди.
Я иду за золотом.
У встречного прохожего — нездешние, как родниковая вода прозрачные глаза.
Я иду за золотом.

2. "Фонарь во тьме". Ну или "Ведьма с фонариками" (17)
Куча обожаемой япононечисти, и неожиданно - Ахерон, который не к месту, но удержаться из-за клёнов было невозможно. Хотя мне, рядом с рекой выросшей, до сих пор клёны вдоль берега какой бы то ни было реки кажутся сомнительными.


У каждого должен быть свой фонарь, который яркой звездой во тьме укажет путь, подарит надежду.
Звучит, быть может, как-то изъезженно, но то, что чувствует, Райна выразить словами не может. И не слишком переживает по этому поводу — кому ей это рассказывать? Призракам-пьяницам, которые вон они, ходят в обнимку, песни распевают, а носы, кажется, светятся в сумерках не хуже её фонариков?
Соё, плетясь мимо, дружелюбно машут чьей-то конечностью. Важно шагающий рядышком толстый енот раскланивается, снимая соломенную шляпу. Между соё — человек, не более трезвый, чем эта троица: завтра выходной. Ну, зато обиженная на людей оборотень-кошка обойдёт стороной: все на свете кошки брезгливы, пьянь грызть не будут.

С выплывающими иногда из деревянной стены дома или из тьмы извилистого переулочка юрэями Райна не заговаривает и на них не глядит: людским призракам это ни к чему, лишняя привязка к миру вещей.
Сумерки вообще не принадлежат людям, этакий разлом меж мирами, не только громадную недружелюбную кошку повстречать можно, но и кого иного — из древних времён, особенно в переулках, где сохранились старые дома. И никакое блюдце с солью не оградит. Особо если хищен — сам дом...

Райна идёт дальше, неся связку фонариков на палке через плечо: важно выбрать верное место, откуда свет будет виден именно тому, для кого предназначен. Нужно ли оставить фонарик среди огней реклам и небоскрёбов? Живой свет потеряется средь мертворождённых огней. Потеряться здесь ещё легче, но свет увидать — трудней, огни реклам — как лукавые болотные огоньки, заведут, заманят, не выберешься никогда.

Райна оставляет один фонарик у милого крохотного магазинчика с кошачьими ушками, пёстрыми девчачьими юбочками вперемешку с пиратскими треуголками, яркими плащами и фейскими жезлами.

В первый же переулок Райна сворачивает с облегчением: от городского шума утомляется слух.
Безликому ноппэра-бо тоже до фонариков дела нет: тому, у кого и лица-то нет, свет ни к чему. Так и бродит в вечных сумерках, иногда пугает запоздавших прохожих, всё ищет что-то. Может быть, давно потерянный лик.
— У? — говорит неслышно подкравшаяся баку. Шевелит ушками-лопушками, тянет хоботок.
— Мне кошмары не снятся, — уверяет Райна, чешет за ушком, отпихивает настырную морду; накинутое на плечи от ночной прохлады старое хаори тянется следом, и приходится погладить его, успокаивая.
Баку обиженно горбит полосатую спинку.
Наверное, люди так устают, что и кошмаров-то нынче не видят, вот баку и голодна.

Мимо тихонько стучит прямо по старинной мостовой призрачный поезд, в окне — девчоночий силуэт с двумя косичками, а рядышком — мрачная безмолвная туша чудища. Поезд идёт, и призрачной лунной лентой впереди стелется под колеса ему вода.
Здесь вообще поездов нет, но воображение людей создаёт новых призраков…
Райна и подарила бы поезду фонарик — хочется ухватиться за поручень и забраться, и увидать конец пути, искушение велико, — но опасается уже не сойти. А ещё не все фонарики светят там, где надобно!

Возле храма на холме разгуливают лисы в алых фартучках; им свет ни к чему, у них — свой огонь.
Райна раскланивается с седой лисицей, чья шерсть мерцает даже в темноте, и алый узор дивен на её щеках и лбу, а потом — с кленовыми душами. Гибкие клёны кланяются в ответ, звенит листва, походящая на раскрытые ладони, тёмная во тьме, на свету — алая, как пролитая кровь.
Райна оставляет один фонарик тут. Осторожно цепляет на протянутую ветвь, грозит ему пальцем: свети!
Клёны — алы, клёны — хранят память у самых вод мрачного Ахерона. Клёны, иные из которых, быть может, когда-то жили людьми.
Райна никогда не сломает кленовую ветвь.

У моста, под которым лениво шепчется с ветром река, Райна, поколебавшись, всё же оставляет ещё один фонарик.
Хлопая крыльями, на перила моста усаживается птица. Встряхивается, взъерошивается вся, глядит любопытно.
У птицы человечьи глаза.
— У-у-у, — печально говорит кто-то с той стороны моста, где лес и вздымается в небо гора. Но на свет не идёт. Смутно виден только силуэт громадного зверя, хоть тех же волков здесь не видали и пару веков назад.
Наверное, потерялся слишком давно… Никогда не поздно вернуться, если заблудился, но коли потерял себя — то кто вернётся?
Мост всегда соединяет Ту и Эту стороны, мост — всегда путь, а на пути должен светить маяк, чтобы не потеряться и не разбиться о скалы.
Фонарик остаётся сиять в темноте тёплым, не похожим на холодный лисий огонь, светлячком.

Райна спускается с той стороны холма, ныряет вновь в узкие старые переулки.
Злобная тоска ударяет вдруг прямо в грудь, и Райна отшатывается. Крыша давно прохудилась, и проломлены доски энгавы, опоясывающей брошенный дом, в котором сперва царила пустота, ну а потом, как водится, в пустоте этой завелось нечто.
Дом не рад, но что он может?
Дом ощущается, как старый пёс, озлобившийся от голода и бродяжьей жизни, разучившийся верить человечьим рукам, но всё ещё таящий робкую надежду, что однажды укушенная рука — опередить, укусить, а потом убежать! — не ударит в ответ, а погладит по голове, потреплет по ушам.
Дом так бы хотел вновь быть чьим-то!
Райна ставит последний фонарик на доски энгавы, кланяется провалу входа, легонько гладит по бумажной макушке фонарик, едва успевает отдёрнуть пальцы. Оборотень-фонарь весело щерит зубы.
Но если пощекотать — исправно светит.

3. Воронёнок
Однажды у меня уже была история про одного Воронёнка, правнука Ворона, но удержаться было невозможно. Бессовестное смешение легенд о Короле-Вороне (согласно пророчеству, он вернется, когда на камнях появятся его знаки (с)) и короле Бране Благословенном, чьи вороны до сих пор стерегут Тауэр. Имя "Бран", как и "Веласко", означает "ворон". И даже "Бертрам" означает "сверкающий ворон".
И я всё ещё не умею писать стихи!


Говорят, слуа могли оборачиваться воронами, говорят — Король-Ворон был из них.
Веласко приехал с дядюшкой Бертрамом, что соскучился по родной стороне. Дом, наследие предков, не оставивших ни гроша, громаден, мрачен и стар, даже странно, что призраков нет.
Сам Веласко вырос в чужой стране, и краёв этих диких не видал бы и дальше вовек.
Говорили в здешних местах, у хозяев бывших подмёныш фейский вырос как-то раз. С тех пор белокурые дети, будто в наказание, не рождались в семье.
У Веласко — волосы черны и глаза, но в округлых чертах нет резкости и хищности воронов тех.
Веласко — пятнадцать лет.
Говорят — пусты ныне Холмы, ушли сидхе из них, иные — смешались с людьми.
Король-Ворон тоже ушёл с осенним туманом, исчез без следа.
Говорят, он из дождя явится, когда придёт беда, встанет у подножия холма.
Вороны — не уходят навсегда.
Король не судит — павших забирает себе, и молчаливая бледная свита его велика.
Пока не вернётся король — птицы чёрные хранят границы мира от врага.

Ворон громаден смотрит с ограды, перо маслянисто блестит, и глаз насмешлив и жёлт.
Во сне Васко — птица, полёт воронёнка неумел и тяжёл, крылья намокшие тянут к земле.
Ему трон каменный снится и венец из серебра застывших ветвей, и в шипах до черноты алый камень как сердце бьётся, вынутое из груди.
Он просыпается от невозможной боли, будто наяву вздел на голову венец — терновый.
Владыка поёт-говорит заклинание во сне, и языка того не слыхал человек. Наяву Веласко не может слова молвить, будто заново рождён в том волшебном Брана котле.
На камне, что древнее всех здешних дорог, проступают странные письмена...
«Бранн, — говорит встречная старуха, местная сумасшедшая, её не заденет ничья рука. — Ты вернулся, о король-крылья-червлёные, проклятием благословлённое полых Холмов дитя!»
...вязь пророчества, произнесённого никем, никогда.
Глаза старухи слепы и белы.
Ворон громадный сквозь сумерки плывёт неслышно, на концах перья как сталь меча кровью обагрены.
Звёзды негасимыми очами вечных Гончих глядят из темноты.
Сумерки — щель между мирами, сон-во-сне.
Веласко — дышать трудно и отчего-то становится не по себе.
Имя — заклинание будто, что не должно звучать в мире людей.

Ветви поднимаются, ловят птицу, крылья ломая, ранят грудь шипы — и Веласко просыпается от крика, разрывающего изнутри, — и с губ не идут слова молитв.
Дом старый, что поодаль от всех, на грозный замок ничуть не похож, ветер вереск колышет, и терновника вокруг не найдёшь.
Но Веласко взглядывает из-под ресниц, не поворачивая головы — и стены с башенками взметаются из пустоты...
Стоит голову повернуть — старый, давно ремонта просящий дом, каких много вокруг.
...и ветви терновника вокруг замка черны и наги.
Веласко смотрит в небо — оно пусто, как пусты Холмы.
Луна в небе со снегом говорит.
Несбывшееся внутри болит, мерещится врановый крик.
Может, у воронов вовсе нет души.

Кэр-Ис под водами скрыт, холм, под которым спал король, изрыт, Шамбала потеряна, сквозь Авалон небоскрёбы проросли, прочие Острова — истаяли в небытии.
Ловец снов на окне роняет перья исчервлёные, ветвь рябины над порогом осыпает ягоды, что мертвы.
Железо руки обжигает, ворочается незримое копьё в груди.
Имя «Веласко» значит «ворон», Веласко ждёт зимнего дождя.
Однажды трон его из камней сложится, а он — встанет у дверей Холма.
После обретения венца не будет уже пути к людям назад.
Веласко-Воронёнок.
Проклятый навечно благословением Холмов Бран.

4. Встреча в парке

На встреченный в сети арт, в свою очередь, нарисованный на октябрьский челлендж))

Осенью открывается множество троп и врат, а устланные сияющей в неверных сумерках листвой дорожки одичавшего парка наверняка ведут куда-то в Холмы.
Ларта очень осторожно ступала по звонко шуршащим листьям: золотые монетки берёз и лип, чешуйки неведомого зверя — осин и тополей, драконьи лапки клёнов, — и старалась не вглядываться в выложенный ими узор слишком уж пристально. Иначе как обернётся черепками фейское злато!
Облетевшие макушки деревьев в сумерках казались седыми — всё злато рассыпалось по земле. Будто неведомый дракон сгрёб то золото, чтоб греться и любоваться, и слушать музыку того огня, отголоски которого пели и в его крови.
Ларта ожидала чего угодно, такое уж время, хрупкие грани, блуждающие врата, — хоть того дракона, бережно собирающего ожерелье из золотистых листьев и алых ягод боярышника и рябины, что под его дыханием застывали золотом и рубинами, хоть мирно разгуливающего по тропинкам призрака.
Потому ничуть не удивилась, что любимая скамейка с ажурными бабочкиными коваными крыльями вместо спинки уже занята.
Сгорбившееся чудище было лохмато, колюче, немножко рогато и самую чуточку прозрачно.
И совершенно, абсолютно несчастно.
Немного поколебавшись из остатков деликатности, старательно выбиваемой совсем не сказочной действительностью, Ларта всё же присела рядом.
Чудовище покосилось на неё, шмыгнуло носом и отвернулось.

Оно, конечно, было чудовищным, пугающим и наверняка зубастым, но Ларта бессовестно умилилась.
— Будешь шоколадку? — спросила она дружелюбно, порывшись в рюкзачке и достав заначку.
Конечно, незнакомому чудищу полагалось говорить «вы», и, может, невежливо было пытаться накормить его шоколадкой — вдруг оно предпочитает каких-нибудь там лягушек на ужин или вообще невинных девиц, а тут она со своей шоколадкой!
Но несчастное чудище до того походило на обиженного мальчишку, что хотелось его погладить по голове, накормить тортиком и пообещать, что собаку ему непременно подарят. И вообще, она, Ларта, уж точно лучше собаки.
Чудище негодующе засопело, став чуточку более прозрачным, и демонстративно уселось спиной. Но сбежать, как сбегал грозный волкодав обитающих в частном доме друзей, едва заслышав восторженный вопль «Собаченька!», не попыталось.
И прикинуться мёртвым, как матушкина кошка при покушениях на шёлково-полосатые круглые бочка, не попыталось тоже.
Сочтя это за готовность к диалогу, Ларта погладила спину перед собой. Очень укоризненную спину.
Среди мягкой светлой шёрстки торчали зачем-то серые колючки, так что, конечно, Ларта укололась.
Оглядела руку, привычно достала платок и обернула пальцы.
— Нечего меня трогать! — буркнуло чудовище.
— Извините, — без особого раскаяния сказала Ларта, всё же переходя на «вы». Когда-нибудь она научится не тянуть руки к чужим лохматым-зубастым псам и незнакомым чудовищам. К старости. — Просто вы, кажется, расстроены, а у людей прикосновения — знак симпатии и способ утешения.
— Не надо меня утешать! — с негодованием отрезало чудище и даже взъерошилось, став похожим на того заплутавшего ёжика. — Я вообще — чудовище!
— Хотите об этом поговорить? — спросила Ларта с интонациями киношного психолога.
— Да! Нет! Не знаю! Меня вообще бояться положено!
— Кем? — с интересом уточнила Ларта, всё-таки откусывая от шоколадки.
— Что — кем? — растерялось наивное чудище.
— Кем бояться положено, — охотно разъяснила Ларта, убирая испачканный платок и оглядывая руку. — Нет, ну если вы убедительно обоснуете причину, по которой мне полагается немедленно убежать с воплями ужаса, я так и сделаю.
Чудище повернулось к Ларте и растерянно захлопало лунными глазищами-плошками.
Как у одной из тех сказочных псин. Совершенно умилительно.
— Я вас съем, — неуверенно сказало чудище. — Тебя.
— Точно? — усомнилась Ларта. — А то, знаете, как-то неловко съедать того, с кем только что разговаривал. Я бы не смогла. Может, лучше шоколадку всё-таки?
Чудовище зарычало.
— Ах, не надо так нервничать, если у вас на шоколад аллергия — так и скажите.
— У меня на человеков аллергия! — рыкнуло чудище.
— Сочувствую и очень вас понимаю, — вздохнула Ларта, убирая непослушную прядку за ухо. — К вечеру, знаете, на работе — и впрямь почти аллергия…
— Я — чудовище!
— Чудовища нынче в моде, — утешила Ларта, осторожно погладила мохнато-колючее плечо. — А к вечеру на работе, знаете ли, тоже прямо-таки ощущаешь, как когти и клыки прорезаются. И рычать хочется. И слопать кого-нибудь.
Чудище шмыгнуло носом так жалобно, что так бы и обнять (если б не колючки), укутать в одеялко и выдать чашку с какао и булочку.
— Но зачем я? Кто я есть? Какой смысл во всём этом?
— Человек я или чудище страшное? — пробормотала Ларта, бессовестно перевирая цитату. — И два извечных вопроса. Любопытно, есть ли национальность у чудища?
Чудище снова шмыгнуло носом.
— Если я — чудище, то кому-то ведь это должно быть нужно? Для чего-то миру это надо?
— Миру, — проворчала Ларта, — от тебя ничего не надо. Это всем надо что-то от мира. А ему — есть ты, радуешься ты какой-то мелочи дурацкой, о нём вспомнишь — просто так или когда он дождь соткёт, закаты-рассветы зажжёт и развесит — ему и хорошо. Ничего больше не надо.
— Но я — чудище…
— И что? — не поняла Ларта. — Между прочим, гораздо удобнее — с мягкой шёрсткой, и зубы крепкие. А то некоторые вон людьми прикидываются, внешне вроде похожи, а сами...

Чудище вздохнуло столь душераздирающе, что стало ясно: случай крайне запущенный. И Ларта открыла рот.
— ….нынче, когда даже на Марсе цветут яблони…
Замороченное чудище внимало, развесив ушки-лопушки.
И как-то незаметно проявилось совсем, утратив некоторую прозрачность.
… — мы все несём самую важную миссию — любить себя, — вдохновенно вещала Ларта, — а через это — и мир, потому что вот ты любишь кушать шоколадки…
— Я не люблю шоколадки! — ошеломлённо возразило чудище.
… — ты любишь шоколадки, — неумолимо продолжила Ларта, — а миру тоже питаться надо…
Чудище только слабо курлыкнуло, уже совершенно замороченное. Главное, чтоб потом не задалось вопросом «вот я — чудище, а человеки-то этому миру зачем? и для какой надобности?»
… — понятно, шоколадка тебя, когда ты её ешь, любить не может, и мир — не может, но ты-то — можешь…
Главное — нести всё это с самым уверенным видом, потому что мир, как знаменитый полководец, ответа «не могу знать» не признаёт.
Словом, к концу вдохновенного и даже где-то логичного в своей абсурдности монолога Ларты чудище совсем утратило прозрачность и зыбкость, похоже, происходящие из-за неуверенности в себе, и вполне уверилось в том, что оно — единственное и неповторимое чудище, от которого никто и ничего не требует, потому что оно просто есть, существует, и это уже хорошо, и даже спасение мира ограничивается вовремя съеденной шоколадкой и любованием рассветом.
Зажёгшиеся фонари над ними укоризненно качнули рыжими лохматыми головами, напоминая о времени.
Ларта глянула на часики, ойкнула и засобиралась.
— Вы буквально открыли мне глаза, — благодарно сказало безымянное чудище. — И даже не испугались, увидав чудовище, то есть меня. А то ведь, знаете, чаще с воплями убегают...
— Ах, оставьте, — улыбнулась Ларта, поднимаясь и оправляя пальто. — Кого только не повстречаешь в этой осени!
Придирчиво осмотрела выпущенные коготки, потом махнула рукой на прощанье и пошла себе.
Медленно растворяясь в синеватом воздухе на ходу.

запись создана: 03.10.2021 в 19:12

@темы: осень, сказки, нечисть, ведьмы, ёкаи, странные рассказки, рассказки о чудовищах, writober