Сон на мосту

Однажды он уснул на мосту желаний — под ним тихо пела колыбельную сонная река, — а проснулся уже котом.

То ли приснилось что, то ли просто выспаться желал больше всего на свете, а всем известно, кем становятся вечно невысыпающиеся люди в следующей жизни...
Не то чтобы он испугался или огорчился — целых четыре мягкие лапки, пушистый хвост и уверенность, что мир весь для него, ну а котик может все, что угодно. Спать весь день, спасать мир мурчаньем и красотой, вносить в него такой нужный хаос.
Может даже любить людей.

Бродить по миру и его снам, снить себе что вздумается, ну и заботиться иногда о глупых человеках, к которым всякий котик питает слабость.

Главное — не забывать вовремя подремать на каждом из восемнадцати мостов, которые связывали осколки города в целый — населённый призраками, статуями и людьми, яркий, как игрушка, правильный и запутанный, древний и вечно юный разом. Этакий птенец феникса — древняя, едва родившаяся птица.

Он бродил на мягких лапках, обоняя совсем иной мир, немного похожий на детскую головоломку, где разноцветные части надо сложить по порядку, заглядывал во все закоулки, иногда шипя на хитрых призраков (у всякого города их предостаточно) да выгибая спинку на ничто-в-плаще, которое было куда больше, чем статуей, и разом — куда меньше.

Удивлялся бы при виде ныряющего в воду бронзового водяного или разгуливающей под ручку со спящим художником нагой бронзовой же девицы — если б кошки умели удивляться. Беззастенчиво не отводил взгляда, после двенадцатого удара часов на ратуше повстречав сурового, вышагивающего величаво бронзового короля, памятуя о том, что дозволено кошкам. Королю ограды и стены помехой не были — калитки и ворота распахивались сами собой, устрашившись грозного взгляда, мостовые послушно приводили туда, куда вздумалось ступать его величеству, а дома услужливо отодвигались с его пути, открывая улицы, что въяве не сбылись.

Иным бродящим в сумерках изваяниям приветливо взмахивал хвостом: только кошки знают, что статуи тоже держат мир, как колонны — своды дворцов.

Трогал коготками, терпеливо выправляя, запутанные разноцветные нити, которые оплетали бытие и мир — этакая кошачья колыбелька.

Потом с чувством выполненного долга устраивался на перилах ближнего моста, подбирал под себя лапки, сладко зевал, смежив глаза, дремал, как умеют только кошки.
Пока кошкам снится этот мир — мир существует.

Так что пока он спит на мосту — Город никуда не денется.

@темы: кошки, дети Мау, иные города

---

Дом

Когда не останется людей — останется осень, рыжая и золотая, охряная и янтарная, многоликая, будто оборотень-лиса, хищная и ласковая разом.
Дом не знает, сколько прошло мигов и веков — он окутался застывшим временем, как будущая бабочка коконом.
И лишь в ту пору, когда грани хрупки, когда меж ними появляется тонкий, как нить, разлом, Дом просыпается, прорастает поздней осенней хризантемой и ждёт. Снова.
Люди сказали бы, что это время перелома, пора Самайна — но людей давно нет.

Сияет приветливо рыжая гирлянда, покачивается гамак на веранде, пахнет печеньем из приоткрытых кон, ждёт свёрнутый клетчатый плед, шуршат хрупкие иссохшие листья на полу, шелестит пожелтевшими страницами раскрытая книга на столе.
Иногда Дом прорастает в других домах и даже руинах: ищет.

В накренившемся, облупленном, с залихватски сдвинутой набок крышей доме-скворечнике обитают развесёлые безногие призраки, прикидывающиеся людьми (потому что людей больше нет), еноты и прочая нечистая шушера.
Самый безобидный призрак монашка застенчиво держится в углу, предлагая тарелочку с тофу, когда к нему обращаются.
По крутым ступеням неуклюже топает полосатая химера со слоновьими ушками и хоботком, задевает боками едва держащиеся перила — и кто только её пустил?
Кошмары снятся людям, енотам и лисам, и барсукам — никогда, да и нынче сны снятся лишь осени.
Дом некоторое время слушает и наблюдает, как призраки и мохнатые еноты пытаются копировать повадки людей, шумно выпивают, стучат чашками о стол, картинно ссорятся и братаются, потом тихо истаивает из этой грани. Если б дома могли испытывать горечь, это была бы именно она.
Лисы и еноты разжигают во дворе костёр из мусора, сухих веток и листьев, похожих на страницы диковинных старинных книг, сторонятся пламени, чихая от горького дыма, косятся издалека, ерошат загривки. И что люди в этом находили? Нет ничего в том огне, ни теней, ни картинок ярких — для лис и енотов он зверь хищный, куда страшнее их!
Грустно вздыхает исхудалая баку, химера-тапир, что питается снами. Осенние сны горьки, призрачны и прозрачны, снохимера вечно голодна.

Однажды дом прорастает в маяке. Полосатая башенка спит, вздрагивая во сне разрушающимися стенами — некому разжечь огонь-звезду, нет тех, кому надо указать во тьме тропу.
Морской народ качается на волнах, купаясь в лунном свете, поёт печальные песни в ночи — и песни те сливаются с дыханием моря.
Большеглазая морская дева ступает на берег, кутается в наброшенную на плечи шёлковую шкурку, робко касается ладошкой стены.
Встрепенувшийся на миг в надежде Дом готов льнуть стенами под ладошку, как не успевший озлобиться бездомный пёс.
Севшая у подножия башенки морская дева расчёсывает шёлковые волосы и поёт, поёт о лунных дорожках на воде, пахнущих солью волнах, о подводных лесах и шёлковом песке на глубине. Старый маяк стонет во сне, а Дом… Дом уходит из этой грани, полуприкрыв ставнями окна. Морская дева — водоросли волос, перепонки меж пальцев, тёмная звериная шкурка наброшена на плечи — не человек, стены ей — темница, море — её дом, человечьи дома ей ни к чему.

Старый замок на зелёных холмах, у подножия их — река. Пасётся на берегах табун — кони дики, но статью — будто породистые скакуны. Таких клыков у коней не бывает...
К полуночи в залах замка появляются смутные силуэты: у лестницы раз за разом повторяется то, что случилось давным давно — звук падения, и ступени — стонут, тень прошлого; кто-то стенает в подвалах, в кухне бродит и гремит проржавевшими сковородками призрак усердного повара, даже мяукает кошка и трещит огонь в очаге, да только очаг — давно не чищен, холоден и пуст.
Призраки — лишь тени прошлого, память замка, и Дом, у которого начинают ныть полуразрушенные стены и покосившиеся башни, и стыть от гуляющих сквозняков узкие тёмные коридоры, уходит и из этой грани.

У Дома ломит стены, рассыхаясь, сами собой скрипят половицы — а может, это Дом жалуется, да только некому его слушать, кроме ветра и осени.
Осень шепчет ласково, бродит лисою вокруг, одаривает сухими драгоценными листьями.

@темы: открытки, призрачные грани, осень, сказки

---

Школа Обнимашек

В школе Обнимашек учат обниматься — и это самая нужная наука. Выпускники умеют верно обнимать — так, чтоб все горести позабылись, чтоб стало тепло и легко. Студенты, взъерошенные, как галчата, порой не могут удержаться, подходят к грустным прохожим и немножко застенчиво просят: «Можно вас обнять?» Ну, заодно и практикуются. После школы кто пойдёт в колледж веры (нет, ни одной религии, просто верить — тоже надо уметь, потому что именно вера человеческая и творит этот мир и все чудеса в нём — в дурное верить там не учат, зато есть отдельные курсы вроде веры в фениксов и киринов, и прирученных лисов, и драконов, и даже — чудовищ, потому что несправедливо верить только в сварливых, между прочим, единорогов и не верить в лохматых застенчивых чудищ-из-под-кровати, тем более что с кошачьим культом бедные чудища того и гляди вымрут — подкроватье и шкафы заняты котами! ), а кто — в Чеширскую академию*.
Сверре как-то обнял засохшую лиственницу — ей было так зябко и грустно, как, наверное, той бедной смоковнице! — и по весне та радостно зазеленела.
Ирге обнял злющего старого пса, который хотел его укусить — пёс тот нынче улыбчив и расчёсан от ушей и до кончика метёлки-хвоста, хоть бант повязывай или хотя бы бабочку, и ходит всюду за Ирге, будто привязанный.
Аннике иногда приходит на берег реки, обнимает прибрежные камни, похожие на рыже-серый гребень подземного дракона — потому что как ещё обнять целый город, который на них стоит; мечтает обнять весь мир — согреть, утешить, развеселить — ведь миру нелегко приходится с нами!

*о Чеширской Академии есть отдельная сказка

@темы: открытки, сказки

---

Танцующий переулок

Это тоже была открытка - с домиками, подозрительно похожими на Косой переулок, но найти картинку в сети не удалось

У каждого города или селения, волшебного или нет, есть свой хранитель. У Танцующего переулка, что когда-то был отдельным селением — тоже.
Хранитель Танцующего переулка так рассеян и любит видеть сны, что по рассеянности забыл однажды из снов вернуться — до сих бродит там, по сностороне переулка, со старой свирелью. Играет снам, а те — танцуют. Крылатые лисы и змеистые драконы, совокошки, химеры и мантикоры. И те, кто ушёл не так далеко, чтоб вовсе не вернуться, заблудился — да так и остался сном: всё веселее быть какой-нибудь мантикорой или вовсе сфинксом, чем беспамятным духом! Говорят, на сносторону можно попасть не только во сне — лишь следуй за песней свирели, танцуй — так и найдёшь тропу, а уж там — проси у тех созданий, чего желаешь. Понравишься снам — исполнят, нет — станешь одним из них.
И домики Танцующего переулка — то ли танцуют под мелодию-из-снов, то ли норовят удрать, бросишь на них взгляд — замирают с самым невинным видом. Только стены едва приметно подрагивают. Мол, померещилось, человек, кто это тут танцевал, нет-нет. А что крыши набекрень и мостовая кошкой спину гнёт — так и задумано.
А свирелька, потемневшая от времени и невзгод, всё поёт, щебечет звонкой птицей.

@темы: открытки, сказки

---

Зимний волк

Зимний волк съел бы солнце, как легендарный родич — чтоб всегда сияли луна и звезды, да только ведь проглотишь — и перестанет совсем глядеть с неба луна, ослепнет.
Потому что всем, кроме солнца, нужен чей-то свет, чтоб отражать его, сияя.
Сам Великий волк теперь ступает по небу, потому что в мире много троп, и пророчество сбылось, даже если где-то не заметили, и уж конечно, нельзя съесть звезду и ею не стать, а звёздам место на небе. И теперь под лапами его — лебединая тропа, и всё небо — охотничьи угодья.
А луна — свернувшаяся в небе маленькая белая волчишка; уж наверное, у Великого волка были не только сыновья.
Сигмунд, Волк Зимы, инеистая шерсть, алмазные клыки и когти, зеленоватые огни глаз, где ступит — там лют мороз, где шкурой тряхнёт — там буран подымется, давно уж не помнит ни волчий меч, ни жизнь человеком. Всякую ночь он смотрит в вышину влюблёнными глазами, поёт хвалы луне, глядит, как она растёт, разворачивается из крохотного калачика.
Волки знают: луна, их богиня — белая волчица.

@темы: открытки, волки, сказки

---

Птица дождя

После долгого, долгого перерыва (потому что имя принца было загадкой и для меня, я твёрдо знала только первую и вторую букву почему-то) новая сказка о Небесном принце и его драконе. Даже если выглядят они теперь немного иначе.
Едва ли это намек, и если всё же - не знаю, на что, но эта сказка снова для тебя, как и самая первая. Может, иначе выражать что-то я не умею.
Прим: Шанъян - птица дождя (кит. миф.)
Сказка идёт сразу после сказки Забытая мелодия


Дождь лил три дня, и все птицы вымокли и умолкли.
И даже старые дома, что ещё оставались в этом квартале, кажется, печально понурились крышами.
По лужам вброд брёл мальчишка, засунув руки в карманы и явно не подозревая о существовании зонтиков. Потом вдруг приостановился, покрутил головой по сторонам и почти крадучись подобрался к старой иве. Будто спугнуть боялся.
— Что-то не меняется, мой принц, — куда-то вверх сказал мальчишка. — Верно?
Взъерошенный, промокший, грязная полоса на щеке и разбитая коленка.
Он прикрыл губы ладонью, отгораживаясь от льющейся небесной воды, тихонечко просвистел обрывок мелодии.
Ветви старой ивы, похожие на косы, дрогнули, и мальчишка вымок бы, если б уже не был мокрым до нитки.

— Вы не помните, верно? Прежде, когда вы грустили, всегда шёл дождь. Как-то рядом с горой смыло весь рис с полей, и люди обвинили во всём драконов, вы очень переживали потом. Император Юй-ди рассердился и продлил ваше затворничество на горе.
Ива, кажется, слушала.
— Вы никогда не знали, чего именно вы божество. Обычно вы вели небесные архивы, переписывали приказы и документы, а на досуге что-то чертили и высчитывали, и я до сих пор, даже теперь, не понимаю, что там было.
Дождь только усилился, хлестнул длинными струями и вознамерился, кажется, устроить мифический потоп. Тот самый, с большой буквы.
Мальчишка закашлялся, вытирая лицо подолом футболки, но упрямо продолжил:
— На самом деле вы были музыкантом, мой принц, вы слышали музыку мира и за ней видели суть всех вещей. И я никогда не слыхал ничего прекраснее вашей музыки. Ни тогда, ни сейчас.
Мелодия дождя и впрямь изменилась, из яростной став какой-то задумчивой, с шелестом пройдя по улице.
— Вы можете не помнить меня, мой принц, но вы меня — знаете. Вы восстали против старших богов, чтобы защитить глупого дракона. И потеряли себя — таково было наказание. Само имя ваше стёрли из памяти живущих...
Мелодия дождя — будто умелый музыкант играл на водных струнах — вновь изменила тон, показавшись нежно-печальной и самую чуточку — вопрошающей.
— Вы ведь вспомнили что-то — там, на сцене? Помните ли вы дороги, по которым мы ходили? Помните золотые небеса? Как искали потерянное? Наверное, всего этого слишком много для вас сейчас, и музыка мира режет сейчас слух неправильностью, и облик потому вы сменить пока не можете.
Мальчишка погладил мокрый ствол, причудливо изогнутый временем, вздохнул.
— Теперь я знаю то ваше имя, что можно произнести вслух. Мог бы понять и раньше! Струны вашего циня — песня воды, вы ступали по озерной глади — и не тонули, когда вы грустили — шли дожди.
Ива неспешно развела ветви в сторону — даже если время богов прошло, забыли только люди. Но не она.
Из кроны выпала птица, рухнула камнем вниз. Пойманная ловко и бережно, хлопнула крыльями — и затихла в руках.
Мальчишка блеснул золотистыми глазами, осторожно погладил распластавшуюся на его груди птицу по серебристым перьям на спинке, по сложенному алому хохолку, шепнул:
— Мой принц. Шанъян, птица дождя. Я наконец-то вас нашёл...
И дождь внезапно прекратился, выглянуло сквозь тучи солнце — алмазами просияли капельки воды на крыльях и хвосте птицы; змеисто изогнулась громадная, нечеловечья тень мальчишки, свилась вокруг.
И, померещилось, где-то далеко пропели струны древнего циня.

*подозреваю, с полетами у принца по-прежнему не очень))

@темы: ...прозваньем - дракон, "Мелодия души", сказки

---

Совёнок зимы

С приходом зимы из неведомого яйца вылупляется совёнок.
Пока он обрастает пухом — сыпет с неба снегодождь, тает, коснувшись земли, оставляя город печально-недоумевающим, будто промокшего щенка.
Совёнок учится летать — и первый снег, как пух, робко укрывает сонного зверя-землю. Но потом совёнок становится на крыло, и снег выбеливает города, делая их похожими на сказку с картинки или на пряничную игрушку — невозможно погубить, только любоваться.
К Новому году выросший совёнок вздымает крылами метель, светит очами из ледяной темноты, из хрустального кружева ветвей.
Однажды совёнок вспомнит, как обернуться самим собой, но пока — не успевает.
Зима всякий раз оканчивается раньше.

@темы: открытки, зима, сказки

---

Кетту-Лейя

То ли пёрышки неведомой птицы кружатся, путаются в волосах, то ли — листья.
Кружится в танце, вскидывая руки, ши.
Кетту-Лейя когда-то отстала от Охоты и о том не жалеет ничуть. Холодны и льдисты безымянные тропы для всадников вечных, а осень — рыжа и тепла, и серебристо-морозна, поёт тишиной, как голосом — птицы.
Танцует для осени Кетту-Лейя, Из-за-туманов-Лиса, расчёсывает гребнем гриву зверя-земли — и чешет за ушком-кочкой.
Любопытная, заглядывает в сны людей — нет в человечьем мире, где рябина и железо, где оградой даже кровь, тех сил у дивных многоликих ши, — рассыпает и там пригоршни ярких сказочных листьев-перьев, как драгоценную мозаику, у всякого сложится свой узор, но точно — волшебный.
Больше волшебного во снах — больше сбудется в яви, ведь осени не бывает без волшебства.
Иссякает Осень, роняет яркие перья, серой птицей плачет у Лейи на руках. Прелью обращаются яркие листья-перья, как злато фейри — в черепки.
Засыпает зверь-земля под снежным одеялом.

@темы: лисы, открытки, "Осколки цветных витражей", осень

---

Сказка

Когда-нибудь такие странные сказки обидятся и перестанут приходить ко мне, а будут - к кому-нибудь другому)) Они хотят быть стихами - но я-то не умею, и передать настоящее звучание - приблизительно как описать словами образ/картинку в воображении. Понять можно, но будет - не то.

Уселся? На вот, накинь одеяло на плечи, зима-то уж недалече.
Так вот, слушай, я расскажу сказку тебе.
Ключ у меня хранится от дверей, до них дойти нелегко — как водится, семь караваев, семь пар сапог.
Ступи на порог — ключ повернётся легко, а за дверьми — чудес полным-полно.
Железные драконы послушно возят людей, быстрым повозкам не нужно коней, светлые башни стремятся ввысь, голову запрокинешь — держись.
Изваяния город хранят: вон там — учёный кот, а там — лучший бард, а вон там — и вовсе мышь… Что ты смеёшься?
Молчишь?.. Да-да, точно — мышь!
Все дороги ведут в никуда — и в облака, птицы стальные взмывают в небеса.
Драконы? Нет, не взбунтуются, ведь пламенные сердца их в руках людей…
Струны натянутые поют и дрожат, кругом — зеркала, и в них снуёт куда больше призраков, чем в яви — горожан.
Там можно быть кем угодно — хочешь феей быть, драконом?..
Ночами горят тысячи огней — многоглазый город сторожит своих людей.
Не ходи на свет ярких фонарей — заманят хуже болотных огней, тропу потеряешь, не вернёшься домой, вместо тебя вернётся кто-то другой.
Город поёт, опутан струнами, и не спит никогда, город, все пути в котором ведут в никуда...
Спишь? Не дрожи. Не пугайся, духи стужи не любят живого огня, не видят за ним человечьей души, им не найти здесь тебя.
В лунном свете хищно скользят прозрачные змеи и птицы, и кто-то без облика вовсе — будто сны застыли на морозе, и плач, и музыка, то ли спать, а то ли — молиться.
Но полная луна зайдёт — и лишь иней на седой траве серебрится.
В Пограничье наша станица...
Это — не понятная лютая зима, предзимье — вот смутная, тёмная, пограничная пора.
И это быль, что нам дана, не та небыль, что ты услыхал.

*а мышь есть, да. И бард, и кот, и даже - Горыныч))

@темы: сказки города N, сказки

---

Фрейя и коты

ведьмы, часть 19
Мне очень нравятся арты художника и наборы открыток с её артами)) Хотя я вообще питаю слабость к красивым открыткам с артами и люблю дарить их и получать.


Фрейя нынче не помнит ничего, лишь бродит в крови, выхода не находя, старое ванов волшебство.
Лисички на тёплом платье и уютный вязаный шарф, любимая книга, чтоб читать в кресле, забравшись туда с ногами, взглядывая иногда в окно, где полёгшая трава, морось и палая листва, и бродит печальный одичавший осенний дух.

У духа три глаза, ветвистые рожки, похожий на лисий хвост и копытца на передних ногах, а гривка пахнет прелой листвой. Дух иногда трубит далёким оленем, иногда — мычит жалобно. Выйти бы, погладить по призрачной шёрстке, но дух горд и обижен, не дастся. Так и будет бродить вокруг дома, гоняя всякую призрачную мелочь — те вечно норовят подобраться к домику Фрейи поближе, чешуйчаты, каменисты, мохнаты-глазасты и вовсе невнятны.

У Фрейи нынче волосы осенне-рыжи, в косы заплетать их нет нужды.
Злато слёз, волшебного ожерелья и долгих кос в уплату небытию отдали коты, Медок и Янтарь, что всюду следуют за хозяйкой, вздыхая почти по-людски.
Что ещё отдали верные стражи, как выдумали бытие — спросить некому. Коты — молчат, лишь щурят глаза, да нервно дёргают хвостами, когда хозяйке опять не удаётся совладать со своим волшебством: тут успеть бы поймать все последствия!

У Фрейи могучее колдовство оборачивается белыми птицами, и приходится выпускать их в окошко, чтоб ловкие охотники не изловили их всех.

Коты возмущённо шипят и ёршиками ставят хвосты.

Фрейя гладит по ушам злато-рыже-полосатых котов, пишет гримуар врановым пером (что с того, что гримуар иногда кусается и прячется под креслом, не желая, чтоб в нём писали, а зелья частенько взрываются — коты уже привыкли удирать, едва котёл зашипит, будто один из их племени), собирает по прутьям коня небес-метлу, приручает её — дикую, как несёдланная лошадка, и падает, и снова забирается верхом.
Коты негодующе шипят, светя глазами с порога, не переступая, по-кошачьи обещают худому ведьминому скакуну все кары и непременно когти поточить.

Фрейя упрямо варит зелья (любовное лучше не давать никому — отравится, ну или перья вырастут, или что ещё!) и воспитывает метлу, котов воспитывать бесполезно.
Плаща из соколиных перьев больше нет, и полёт видится во сне, и кажется ей, распахни руки — и взлетишь.
Фрейя вновь и вновь уговаривает берёзу и яблоню дать самые гибкие ветви, чтоб заменить ведьминой лошадке-метле хвост-помело, хотела б и рябину, но та ведьме не даётся, руки жжёт. Давняя обида — рябина не любит колдовства.

Бродит рогатый дух, легко ступая по седой траве, вздыхает печально. Заметает хвостом летние сны.

Медок и Янтарь ступают посолонь — один вкруг дома, второй — внутри комнат, замыкая круг, горбят спины и прижимают уши, ступают на негнущихся лапах, скалятся предостерегающе на хищную пустоту, затаившуюся в углу.
Пустота бдит, точит зубы — но коты сторожат, коты дремлют вполглаза, коты Фрейе в ночи мурчат.
Эпоха безверья, многие боги ушли, но у потерянных, бесславно во тьме забытых не было пушистых котов.
Фрейя ищет своё волшебство.
Коты вновь замыкают круг.
Фрейя не боится небытия и темноты.
Светят в темноте златыми очами верные стражи-коты.

*согласно мифам, Фрейя была из ванов, волшебников, и именно она научила богов-асов колдовству.
Котов Фрейи, которых она запрягала в колесницу, звали Бигольд и Тригольд, что означает «Медовое золото» и «Янтарное золото».

честная попытка переделать вот это, написанное по открытке для друга

Фрейя не помнит ничего, лишь поёт в крови старое ванов волшебство. Тёплое платье, вязаный шарф, любимая книга в руках. За окном — холодная морось и печальная листва.
У Фрейи нынче косы осенне-рыжи.
Злато слёз, ожерелья и кос в уплату небытию отдали коты. Что ещё отдали верные стражи, как выдумали бытие — некому спросить.
Плаща из соколиных перьев нет, и полёт видится во сне. Фрейя пишет гримуар врановым пером, собирает по прутьям коня небес-метлу.
Медок и Янтарь скалятся на хищную пустоту, стерегущую в углу.
Времена безверья для богов, но у потерянных — не было пушистых котов.
Фрейя не боится темноты.
Светят в темноте златыми очами верные коты.

@темы: открытки, ведьмы, кошки, дети Мау, writober

---

Тигра по имени Игра

8. Цитата из стихотворения У. Блейка, перефраз строки песни погибшего барда и отсылка к сказке.


Вместе с потоком людей Арс подошёл к переходу, как и весь поток, послушно остановился, когда весёлый зелёный человечек сменился строгим красным.
К мечтательно чему-то улыбающейся девушке подобрался вроде бы прилично одетый парень, украдкой, почти не глядя потянул руки к её сумочке, тускло блеснуло лезвие.
Арс бы и не заметил, кто в толпе обращает на кого-то внимание, просто сумочка у девушки была яркая, охристо-рыжая, с бахромой и какими-то пёрышками, цепляла взгляд.
— Эй! — крикнул Арс, ещё не зная, что будет делать, и воровато обернувшийся на него парень поспешил дёрнуть сумочку на себя и попытался было удрать.
Девушка же, мигом обернувшись, прыгнула следом, поймала за рукав. Незадачливый воришка, развернувшись было к ней, шарахнулся, запутавшись в собственных ногах и сев на асфальт.
Впрочем, Арс тоже обомлел, шагнув назад. Потому что вместо тоненькой невысокой девушки посредь хмурой серости сиял тигр — текучий, золотой, охряный, полосатый, хищный и прекрасный, как сама осень.

Поток людей обтекал их, мигали светофоры, неумолчно шумел город. Здесь — было молчание, и свернувшееся, застывшее в янтаре время, и ожившее осеннее пламя.

— Тигр, о тигр светло горящий, — шепнули непослушные губы.
Тигр разинул бархатную пасть и не рыкнул, нет — зевнул. Сладко, будто домашняя кошка. Только что не потянулся, выгнув спинку.
А потом потрогал мягкой лапой зажмурившегося воришку, наклонил к нему голову, пощекотав усами.
Тот взвизгнул, отмерев, подскочил и бежать, кажется, начал, ещё не коснувшись асфальта ногами.
Тигр поглядел ему вслед, и Арс, который с детства привык к тому, что вокруг множество кошек, а потому отлично понимающий всю кошачью мимику, готов был поклясться, что выражение морды у него самое ехидное.
— Кем задуман огневой соразмерный образ твой... — Арс остатками разума понимал, что лучше бы молча и незаметно отступить, потому что даже сказочный зверь — всё-таки хищный клыкастый зверь, — да только это было сильнее него.
Вот он, тот соразмерный огненно-златой зверь из знаменитых строк, ничуть не похожий на ленивых обитателей и самого лучшего зоопарка.
Как феникс против попугая. Как вечно не-ручной-а-дикий Лев и обычный лев против него.
Будто часть осени, её пламя, чудо, что могло сбыться только в сердце её.

Тигр обернулся к нему и смущённо то ли кашлянул, то ли чихнул.

Может, он это вслух сказал?

Арс шагнул вперёд, осторожно протягивая руку ладонью вверх, показывая и позволяя обнюхать, как делал из вежливости, предлагая знакомство и доброе приятельство псу или коту.
Что уж там, пускай потом съедает. Коснуться бархатной полосатой шкуры хотелось невыносимо. Осеннее пламя ведь не обжигает?..

Тигр даже головой мотнул, отступая — мол, укусишь — ещё подхватишь что-то этакое от ненормального. А потом Арс моргнул — и тигра не стало.

— Привет? — осторожно сказала девушка — тоненькая и невысокая. Подобрала с асфальта сумочку, отряхнула.

Арс несколько раз глубоко вздохнул, утишая больно бьющееся сердце, и даже прижмурился, потому что исчезнувшее чудо — всегда больно, а потом сквозь ресницы на миг увидел вкруг девушки золотисто-янтарный ореол, и — тигриный лик, и ощущение случившегося чуда вернулось.
Девушка вздохнула, аккуратно потянула его за рукав куртки, уводя от дороги.
— Что ж ты впечатлительный такой…

Они ступали по шуршащему бледному золоту листвы на тропинках старого парка неподалёку от дороги, и девушка по-прежнему придерживала его за рукав. Будто боялась, что он то ли упадёт, то ли, напротив, взлетит — такой бездумной была голова, а внутри поселилась странная опустошённость и лёгкость, как бывает от пережитой опасности… или пережитого чуда. Дунь ветер — он и впрямь взлетит.

Девушка усадила его на скамейку, смахнув с неё сухие листья.
— Давай, приходи в себя. Дыши, слышишь?

Арс с трудом глотнул прохладного воздуха, немного заторможенно поднял на неё глаза, но отшатнулся от девичьей ладошки — кажется, она уже хотела похлопать его по щекам.
— Прости, — выдохнул он — ну правда, разве тигру и чуду говорят «вы»? — просто, понимаешь, это немного слишком. Для нас, простых смертных. К неудачам давно привыкли, а чудеса пугают нас…

Девушка засмеялась, и смех у неё был хороший — не слишком звонкий, не бархатный, а как раз такой, какой был бы у кошек, умей они смеяться вслух. Немножко похожий на мурлыканье.

— Я не чудо, я — Игра.

Арс не сразу сообразил, что это — имя.

— Арсений, — сказал он в ответ, потому что с чудесами надо быть вежливым, даже если говоришь им «ты», и никогда не помешает, чтобы они, чудеса эти, знали тебя по имени. — Ты была тигром!
— Я просто немножко умею убеждать людей, что я — тигр, — потупилась она. — Но я не умею на самом деле превращаться в тигра.
— Я видел тигра, — заупрямился Арс, потому что с чудом расставаться ревниво не желал.
Игра заулыбалась, и улыбка у неё тоже была хорошей.
— Просто у тебя хорошее воображение. Вот я — воображаю себя тигром. А если я в это поверю всем сердцем, то и люди рядом — поверят. Но это не значит, что я отращу себе хвост!

Арс на всякий случай потрогал прохладную ладошку. Нет, настоящая. Точно не воображаемая. Да и принято воображать каких-нибудь героев-защитников, суперменов, железноменов и кого там ещё, а не тоненьких сероглазых девочек, пусть и вышедших из сердца осени и умеющих насмешливо, но ничуточки не обидно улыбаться. И быть немножко тигром.
— Хотя, знаешь, от полосатого хвоста я б, пожалуй, не отказалась.

В серых глазах дрожали отблески бледного золотистого пламени.

— Игра, — повторил он, пробуя на вкус звучание. — А как ты это делаешь? И зачем?
Игра откинула назад лезущую в глаза чёлку, пожала плечами.
— Мне просто нравится воображать себя тигром. Как кому-то там себя — героем фильма, или космонавтом, или кем-то ещё. А как — не знаю. Просто я вдыхаю осень, ощущаю, что я в сердце её, делаю шаг всей собой — знаешь, как тот шаг веры в «Индиане Джонсе», — и вот уже вокруг меня как бы ткётся тигриная шкурка. Но я-то не оборотень, как в книжках и фильмах. Я — Игра.

И Арс принял это. Всё равно чудо нельзя объяснять, иначе оно может и перестать чудом быть.

Октябрь, осенний разлом, грань меж холодом и теплом, ушедшим летом и обманчиво-благодушной, как ленивый тигр, осенью, прячущей острые ледяные клыки за бархатом дневной шкурки.
И невозможный тигр, который только воображает себе лапы и хвост, и усы, и полоски. Так почему б чуду не вообразить себя самому, если больше некому? И когда, как не осенью, когда и самый нечуткий кожей чувствует хрупкость и близость граней, невольно ёжится от собачьего воя в непроглядных сумерках, что обрушиваются осенью резко, как вода?

— Гляди вокруг, — сказала Игра, закружилась, раскинув руки, как крылья, запрокинула голову к нежному акварельному небу в мазках облаков.
Не потому, что желала показать себя, а просто, кажется, не могла стоять на месте — осень звала куда-то, слышимая даже за городским шумом и вечной ожидающей тишиной, а если ты — тигр, а не перелётная птица, то что остаётся делать?
— Почувствуй: мы — в самом сердце осени! Она случается прямо вокруг нас, с нами...
Он — глядел, дышал горьким воздухом, украдкой даже прижимал ладонь к груди — странно щемило сердце.
— Разве можно — тигром не быть? — Игра по-кошачьи шаловливо шлёпнула по собранной куче листвы, рассыпая, вздымая её в воздух.
И, кажется, снова на минутку вообразила себя тигром, потому что увиделся несолидно валяющийся на спине и ловящий падающие листья, ударяющий по ним лапой зверь.

Случайный прохожий поднял взгляд от телефона, шарахнулся, на всякий случай обошёл их стороной, то и дело оглядываясь.

— Извините. Осенью просто совершенно необходимо выгуливать своих тигров, — сказал ему вслед Арс. — Потому что ну не летом же это делать, а они, бедняги, нервничают, ведь нервные клетки не восстанавливаются*.

Прохожий вжал голову в плечи и ускорил шаг, почти побежал.
Игра радостно захохотала.

Кто сказал, что осень — время лис?
Да и вообще — есть ли время в бесконечный и краткий миг октября?
— Я верю в тигра, — на всякий случай сказал Арс: вдруг осенним тиграм, как тем феям, это необходимо?

Игра замерла, потом перетекла из «морская фигура, замри» в позу более расслабленную, улыбнулась по-кошачьи лукаво, махнула на прощанье рукой и скользнула в тень — гибкая, тонкая, и тени ожили, осенние тени, охряные, золотые, переливаясь, играя, растворяя тигра.
Конечно, ни одно чудо не может остаться надолго, потому что может и перестать быть чудом.
— Ты придёшь ещё? — запоздало крикнул вслед Арс.

Ветер насмешливо дунул в лицо, встрепал волосы прохладной ладонью, вскинул и закружил пригоршни ломких сухих листьев.

Тигр светло горящий…

Тени, древние охряные тени осени, хищные и прекрасные, полосатые как тигры, дыхание ветра, доносящее запах палой листвы — земля и прель, тоска утраты, страх и предвкушение неизведанного, что совсем рядом, за истончившейся гранью.
Кажется, сложи ладони, поймав рассыпанный в воздухе янтарь, дунь на него — загорится искорка.
Из отпущенной искорки разгорится на ветру золотое пламя, выступит тигр из скользящих неверных теней, сияя янтарными глазами...
Зима мертва, а осень — дышит и зовёт.
Бесшумно ступает тигр, и златом горят листья в следах тигриных лап.

*отсылка к почти анекдоту: «Не разрушайте мои нервные клетки, в них сидят нервные тигры...»

@темы: кошки, дети Мау, writober, осень, сказки

---

Октябрь-2

5. Ведьма, встречающая осень (18)
Одна из сказок-для-открыток, "Тори" означает "птица"))

Тори не очень похожа на птицу — маленькая, пухленькая, без следа птичьей суетливости. Но это птицы первыми встречают осень! Тори знает, как встречать осень правильно. Ведь каждому радостно, когда его встречают, распахивают навстречу двери, вешают на плечики плащ, а запах вкусностей кружит голову и согревает сердце. Тори надевает уютный свитер, оборачивает вокруг шеи клетчатый ало-рыжий шарф, украшает фонариками ветви своего дерева.

Да-да, Тори — как птица, а птицы живут в гнёздах (кроме тех, кто — в норках или вовсе средь камней). Нет, пухленькую Тори не смущает ни верёвочная лестница, ни плетёные пол, стены и потолок. Впрочем, кое-кто из птиц укрепляет гнездо глиной, оплетают травой, украшают яркими лоскутками, коли найдут. Тори всё-таки ведьма (может быть, когда-то бывшая птицей), а потому легко ступает по ветвям, а её дерево, когда в духе (это немножко сварливое дерево, но Тори его любит), немного приподымает или опускает, а то и изгибает ветви так, чтобы ей было удобнее.
Деревья любят птиц, а те — им поют.

Тори готовит кучу вкусностей — и обязательно зефир и горячий шоколад, и в большом котле (кастрюля была бы удобнее, но она всё-таки ведьма, а у тех свои каноны) мешает то и щепотку этого, и добавляет палочку корицы, и немного позднего мёда с последних цветов, и пару пригоршней рассеянного осеннего солнечного света, и чуточку утреннего инея. Совершенно невозможное варево, и только у ведьмы из всего этого может получиться восхитительный напиток, разом согревающий, как густой пряный шоколад, и — освежающий, как осеннее утро.
И все блудные осенние духи, неприкаянные и печальные, пернатые и рогатые, соберутся вокруг, и для каждого Тори не пожалеет капельки тепла.
Кто лучше понимает печаль, чем птица, чьи сёстры покидают родные края, а прощальный клич их отзывается болью в сердце!

Гостья шагнёт через порог гнезда, чуть склонив увенчанную рыжими косами, будто короной, голову, чтобы не удариться о притолоку.
— Здравствуй, — скажет приветливо Тори и возьмёт из рук гостьи подбитый мехом бархатный плащ, что багрян, как обожжённые морозом листья клёнов и боярышника.

6. Сказка здесь

7. Тот, кто-живёт-в-шкафу и прочие чудовища

На самом деле я немного сжульничаю - это маленький отрывок из длинной истории в соавторстве. Свою часть, про Анну, впрочем, я так до конца и не дописала, хотя и знаю, что там должно быть. Но выходные - это миф, так что на все упреки я отвечаю "вот когда я наконец отсюда уволюсь..."
Дом -"Роза" и вправду есть.

Очень трудно куда-то собираться, когда дома у тебя водится непарный носкоед.
 Перерыв обе комнаты, попутно наведя там такой порядок, что теперь проще было сразу всё сгрести бульдозером, и найдя четыре непарных носка, я возмущённо воззвала:
 — Мартин! Опять?! Ни одной целой пары!
 Застигнутый врасплох включённым на кухне светом заспанный серо-белый хорь высунул мордочку из гамака. Для него ещё было, можно сказать, раннее утро, бузить хорь начинал ночью.
 Хорька я выпускаю из клетки гулять, когда сама дома. Вообще-то Марти ведёт себя почти культурно —  ничего не грызёт, разве прибирает мои оставленные без присмотра вещи вроде многострадального телефона, ключей, браслетов и флэшек, а нагулявшись, вдоволь наигравшись с мячиком, поохотившись на собственную тень и злодейски придушив в очередной раз мой тапочек,  утомившийся, приходит ко мне и забирается на колени, чтобы погладили-почесали. Но есть у моего питомца одна слабость — носки. Он даже нижние ящики шкафа открывать научился, поросёнок такой, утаскивает из каждой пары по носку и распихивает по углам — потому что если притащить в клетку, я отберу, отругаю и выкину тряпочку.
 
 Ещё труднее куда-то собираться, когда у тебя не открывается шкаф. Потому что у всех нормальных людей в шкафу водятся куртки, пальто и шубы, ну, в крайнем случае, — Нарния. А у меня в шкафу водится чудовище.
 Я пнула шкаф и пригрозила:
 —  Булочек не дам!
 В шкафу взволнованно зашуршали.
 
 Нет, это самое чудовище я ни разу не видела. Тень разве только... краем глаза. Но булочки исчезают исправно. Я-то, когда вещи у меня пропадать стали, пробовала кашу в блюдечке да молоко ставить — ну мало ли, вдруг и в современном доме домовые заводиться могут? Молоко и каша нетронутыми оставались, а вот вещи по-прежнему пропадали. Порой исчезали, стоило буквально на минутку отвернуться. Иногда тут же и появлялись на том же месте. Чаще находились потом, когда я уже и думать о них забыла.
 А в углу шебуршилось. И постукивало по ночам. И что-то глодало. Мышь? Ну, одна мышь —  это нестрашно, —  подумала я тогда. Они милые. Вот поймаю и буду заботиться и кормить.
 Но в мышеловку никто не попался, а взятая погостить кошка ночью же и удрала через форточку, умудрившись открыть задвижку. Давно надо было рамы сменить. Кошку потом пришлось искать по всему району, обаяв половину местных бабушек, а Тот-что-водился-в-углу по-прежнему стучал, шебуршился и таскал мои вещи. И задабриваться молоком и печеньками не желал.
 
 Вылез бы хоть, познакомился. Может, ему просто ласки не хватает? Почесать за ушком — глядишь, подобреет. Пару раз краем глаза видела неясную тень размером со среднего пса. А потом Тот-кто-живёт-в-углу перебрался в шкаф с верхней одеждой — видать, там ему уютнее показалось. Или, может, в спячку впадать собрался — дело к зиме было. И шкаф мой перестал открываться. Интересно, никому не нужно чудовище в добрые руки?.. Так-то оно мирное, ручное почти, застенчивое даже. Сидит себе в углу и шкафу, иногда вещи хозяйские таскает, шкаф охраняет... Зато прикольно как —  у всех кошки, собаки, рыбки там, черепахи, хорьки иногда — а тут чудовище целое!
 Ещё бы знать, как оно выглядит.
 В конце концов, после отломанной совместными усилиями дверцы — я пыталась открыть, Тот-кто-водится-в-шкафу держал изнутри, я додумалась предложить чудовищу моему булочку. Может, сладкое ему больше нравится.
 Булочки были одобрены, и теперь, собираясь на работу или ещё куда, я подкупала охраняющее мои вещи от меня же чудовище булочкой. Особенно оно любило с маком и с помадкой. И пирог с яблоками или вареньем из ранеток одобряло. А вот мясного не ело. Неправильное какое-то чудовище, не хищное.
 Зато кошек оно на дух не переносило. Взятые на передержку для последующего пристраивания в добрые руки кошки вздыбливали шерсть, задирали хвосты ёршиками, шипели и норовили забиться куда-нибудь под диван, если уж не удавалось выскочить в окно. А ночью чудовище моё открывало на них охоту —  и спать под жалобно-воинственные завывания и грохот падающих предметов было, понятно, совершенно невозможно. И кошек жалко, они хоть и невредимы оставались, зато потом от малейшего стука шарахались. Так что своей я больше так и не завела, а против Мартина чудовище ничего не имело. Может, опасалось, что хорь сам на него охоту откроет.
 Ну, в конце концов, и от чудовища в доме может быть польза. Вот залезет вор ко мне в квартиру —  а тут чудовище... Жаль только, застенчивое оно у меня, сидит себе в шкафу и на глаза не показывается. Ну... можно в шкафу хранить что-нибудь ценное —  чужому чудовище точно не откроет. Осталось только это самое ценное приобрести.

 Жизнь у меня самая обычная и скучная, потому и приходится её разнообразить по мере сил и возможностей. Кто-то в свободное от работы время ходит по ночным клубам, кто-то играет в онлайн-игры, кто-то просто гуляет по виртуальным просторам в поисках очередной жертвы с тонкой душевной организацией. А я ищу чудовищ.

 Я, конечно, не психиатр, но и психологам известно, сколько на самом деле среди людей бродит чудовищ. А если порой — буквально? Надо же где-то им обитать, в самом деле, а лучший способ спрятаться — быть на виду.

 
 В рюкзак я запихала: небольшой цифровой фотоаппарат, газовый баллончик, запасные перчатки, шоколадку — шоколад лишним не бывает! —  верёвку (пусть будет, разве ж может приключенец —  и без верёвки? может, чудовище привязывать придётся), в роли которой выступал прочный бельевой шнур, кусок мела, сушёную траву полыни и пакетик смеси соли с перцем. Если там нечисть — можно попробовать круг обережный начертить, а если недружелюбное чудовище — ну кому ж понравится насыпанный в глаза и нос перец! Ну и аптечку, само собой, взяла, собственноручно для таких случаев собранную. Мало ли что.
 Остаётся надеяться, что если я попадусь хозяевам-людям, буде там всё же такие водятся, то удастся как-нибудь выкрутиться за счёт личного обаяния и не попасть туда, куда попадать совсем не хочется. Трудно представить, что следует говорить, попавшись средь ночи в чужом доме... ладно, будем импровизировать в случае чего.
 В карманы кожаной курточки сунула фонарик, зажигалку, включённый в беззвучном режиме телефон, тем более что часов я не ношу, а в карман джинсов —  складной нож. Вообще-то, порядочной девушке, если уж она собирается ночью гулять по тёмным узким переулкам, лучше бы иметь при себе что-то тяжёлое... вроде дубинки. Ну или хотя б электрошокер. Но что-то тяжёлое помешало бы мне тащить лестницу, а электрошокера не водилось. Жаль, что моё персональное чудовище не согласится меня проводить… Застенчивое оно у меня.
 
 —  Остаёшься за хозяина, —  напутствовала я Марти, снова заглянув на кухню.
 Хорь, сосредоточенно пытающийся разнести клетку, —  по-моему, у меня дома таки два чудовища, а не одно, — на секунду прервался, глянул блестящими глазами.
Я прихватила заранее приготовленную лестницу и прикрыла входную дверь.
 
 
Через пару остановок от места, где я живу, есть небольшой частный сектор, один из тех, по которым я люблю бродить, разглядывая домики и фотографируя всё любопытное, что попадается по дороге — от затейливой резьбы на воротах до котика на крыше и лохматого встреченного пса. И там, в одном из переулков, есть Дом. Именно так — с большой буквы. Дом занимает два или три участка разом и состоит из нескольких домов, соединяющихся стенами, и при этом совершенно разных по стилю, явно достраивающихся позднее. Впечатление он производит... странное. Сибирская «Алая роза», и только.
 Ограда в полтора человеческих роста, самая высокая в округе, жалюзи на окнах средь бела дня и — ни малейшего признака жизни, когда проходишь мимо.
На арке ворот — статуя ангела. Сразу за решёткой — пятачок, достаточный для того, чтобы поставить машину. Дальше — ещё одни ворота, уже сплошные.
 Когда проходишь мимо поздним вечером, окна темны. Там никогда не горит свет. Ни одного огонька, лишь фонари над воротами. И пустынный и тёмный переулок.
Нет, ну кто-то же должен там обитать, раз дом есть? Внутри пустых домов обязательно кто-нибудь заводится.  Дом длинный, наверняка там внутри запутанные переходы, чтобы можно было на улицу днём не выходить. А ночами обитатели отправляются на охоту за неосторожными прохожими.
 С прохожими нынче было как-то не очень, одна  я с лестницей наперевес. Остаётся надеяться, что, кто б там ни обитал, возле дома он не охотится.

 Конечно, я понимала, что делаю очевидную глупость, но удержаться, право слово, было выше моих сил. Мне ужасно хотелось узнать, что там, внутри. Может, даже сфотографировать — надо же чем-то наполнять мою маленький, но гордый паблик о другой стороне города в одной из соцсетей.
 
Взобравшись на стену и кое-как втащив приставленную лестницу следом за собой, я спустила её с обратной стороны и благополучно скатилась по ней вниз, зацепившись за ступеньку.
Прикусила язык, чтоб не высказать вслух своё недовольство этим миром вообще и негостеприимными хозяевами дома, из-за которых приходится лазить через стены в темноте, в частности.
Никто с угрожающими воплями из дома не выскочил, значит, наделанный моим появлением шум местных обитателей, кто б это ни был, не встревожил. Я спрятала лестницу в тени стены и направилась к дверям. Вот о том, как попасть внутрь, я до этого как-то не задумывалась…
Но множить сущности не стала и попросту подёргала дверную ручку. Дверь оказалась незаперта — заходи, мил-человек, добычей… то есть гостем будешь. Я и вошла.
 
Пустой холл был тёмен и неуютен. Шкаф, вешалка, скамеечка у одной из стен, большое зеркало. Зеркало в пустом доме — вещь нехорошая, и заглядывать в него я не стала.
Тишина, царящая в доме, была… неправильной, такой, что мороз по коже пробирал, и я чуть не повернула назад.  Просто нежилые помещения ощущаются иначе, хотя суть разницы объяснить я бы не могла. Но обидно удирать, пока на тебя никто не нападает — раз уже зашла так далеко. Стараясь ступать тихо, я сунула нос в шкаф, не обнаружив там никакой одежды, заглянула на кухню, не найдя и там ничего интересного (пустые шкафы, ни посуды, ни продуктов, холодильник в розетку не включён), в одну из комнат… и подпрыгнула, когда померещилось беззвучное движение за спиной.
 
Тьма всколыхнулась тяжёлой волной, комнату наполнил смутный многоголосый шёпот, и я попятилась. Ну почему все люди как люди, а я — приключенец?!
 Нечто, не бывшее темнотой, вытянулось, разделилось на несколько бесформенных сгустков размером побольше крупного пса, окончательно отрезая мне дорогу к входным дверям, просияло призрачными какими-то огнями, явно долженствующими изображать глаза, и дружелюбно оскалилось свежеотращёнными зубастыми пастями.

 Мне симпатичны чудовища... но именно с этими я как-то была не готова к столь близкому знакомству и приветственным обнимашкам! По моему глубокому убеждению, чудовище должно быть лохмато и зубасто, а тут… одни зубы. И глаза. Главное правило любого охотника за чудовищами гласит: бегать надо быстро, дабы от этого чудовища вовремя удрать, так что тратить время на совместное фото на память с гостеприимными монстрами я не стала, а рванула по коридору. Толку тут от моего газового баллончика!
 
Может, где в окно выбраться удастся. Решёток на окнах я вроде не заметила, но что там разберёшь в темноте, у входа даже фонаря не было! Но тут-то и началось самое интересное — после чудовищ, конечно. Те следовали по пятам, скользя по стенам и потолку, заставляя буквально кожей ощущать свою близость холодком и непроизвольной дрожью отвращения. Неправильные они были, эти чудовища!
Лестница, по которой я взлетела наверх, вильнула… и привела обратно на первый этаж, и при том я готова поклясться была, что не спускалась. Тьма зарычала на меня, и я поспешно скатилась вниз по другой лестнице, снова оказалась в холле первого этажа, почуяв беззвучное движение сбоку, метнулась было в первую попавшуюся комнату — впереди смутно виднелся дверной проём, а за ним — ещё одна комната. Но комнаты замкнулись кругом, последняя, третья, привела меня обратно в самую первую — выпускать меня отсюда явно не собирались. Единственно, чудища почему-то почему-то отстали. Правильно, куда добыча денется, помечется ещё — сама в пасть прибежит...
 
Снова каким-то чудом вывалившись в коридор и оказавшись возле винтовой лестницы, ведущей вверх, я огляделась по сторонам: доверия к лестницам у меня больше не было. Позади послышалось бормотание, и я поспешно дёрнула  ручку двери, которой — готова поклясться! — только что тут не было. Забившись в крохотную комнатку без окон под лестницей, практически чулан, я заблокировала дверь найденной тут же шваброй и для верности посыпала порог солью и травой полыни, хотя в происхождении чудовищ уверена не была. Пару раз вдохнула-выдохнула, стараясь успокоиться и отгородиться, упрятать собственный страх в этакий кокон, сотворённый мысленно, чтобы меня потеряли хоть на время. Любой зверь чует, когда его боятся, а уж нечисть — тем более.
А потом достала телефон. Самой мне точно отсюда не выбраться...
Собственно, мне и звонить-то некому было. Не полиции же! Порывшись в телефонной книжке, однако, нашла номер руководителя секции по самообороне, куда не так давно записалась (если уж ты — приключенец, то надо учиться себя защищать, а я приключения способна найти даже в собственной квартире). Училась я вовсе не у него самого, но встречаться доводилось. Один раз, когда записывалась.
Ну… мне ж сказано было, звонить, если вопросы появятся. А тут у меня, можно сказать, вопрос жизни и смерти...
 
К чести руководителя секции надо сказать, что он не только ответил, но и выслушал. Даже не сказав, что думает о звонящих среди ночи малознакомых девицах, которым вздумалось вдруг искать приключений на свою голову (при условии её наличия!). А что ещё удивительнее — ещё и помочь не отказался, вежливо не усомнившись вслух ни в моём душевном здоровье, ни в трезвости, хотя даже на мой взгляд звучало всё это как минимум странно.
Редкого воспитания человек, что и говорить. Нынче такие вид вымирающий… я с людьми работаю, знаю, что говорю.
Остаётся надеяться, что меня не слопают раньше, чем помощь придёт. За дверьми было тихо. Интересно, что ест на обед чудище из тьмы?.. Я представила, как вежливо интересуюсь у чудища: «Простите, а что вы любите кушать на обед?» и с трудом сдержала нервный смех. Мне всё ещё было любопытно, как тому слоненку… вот ему тоже вечно за любопытство доставалось.
Вот уж действительно, надо быть осторожнее в гостях, дабы не попасть в безвыходное положение!
<...>
...А Марти таки разнёс клетку. Растерзал мои тапочки, утащил любимый браслет, перевернув шкатулку, неведомо как взобрался на кухонный стол, рассыпал яблоки, разогнав их по углам и понадкусывав (он с ума сходит от всего круглого!), а на десерт разгрыз тюбик с кремом для рук и перемазал всё вокруг. Сам он благополучно вытерся о покрывало на моей кровати, где я и нашла его сладко спящим. Утомился, бедняга — столько всего натворить!  Надеюсь, хоть не наелся крема...
 — Чудовище, — вздохнула я.
В шкафу встревоженно завозились и зашуршали.
— Ты — главное чудовище, — успокоила я Того-кто-живёт-в-шкафу.
 
Да уж, нескучно я выходной провела.

запись создана: 15.10.2021 в 17:29

@темы: открытки, ведьмы, странные рассказки, writober, сказки

---

Октябрь

Я не буду писать регулярно, потому что выходных у меня нет. И когда будут - непонятно. Но я слишком долго ждала октября)) Несколько историй были написаны загодя.

1. "Я иду за золотом"

Я иду за золотом, золотом поздней осени.
Пусть серо небо, стылая сырость предвестником холодов, туманом стелется предзимняя тоска и хмуры лица — я иду за золотом.
Я выдумаю сказочную осень, где листья под ногами — древнее золото фейри, где весь мир — сокровищница неведомого дракона, и бледное солнце и золотая луна — очи его, а лохматые тучи — крылья. Я выдумаю белые башни вместо скучных домов, янтарно-златые кисти тополей, смелыми мазками рисующие акварельное небо — нежное, размытое, и плывущую белую птицу в нём, будто не творение рук людей.
Я иду за золотом, золото поёт тонко и нежно.
Сквозь незаживающую трещину в сердце пробирается волглая тоска, в жилах вместо крови — осенний туман, ядовита осень, и яд давно в сердце втёк. Тоску лелею, как дитя, выдумываю осень — злату, и в ней — хрустально небо, рог поёт, и легко ступает Белый олень.
Полны пригоршни листов хрупких и тонких, пряно дыхание ветра, гривой неведомого зверя - полёгшая трава, чешуёй шелестит под ногами сухая листва.
Дракон крылами нагоняет ледяные дожди.
Я иду за золотом.
У встречного прохожего — нездешние, как родниковая вода прозрачные глаза.
Я иду за золотом.

2. "Фонарь во тьме". Ну или "Ведьма с фонариками" (17)
Куча обожаемой япононечисти, и неожиданно - Ахерон, который не к месту, но удержаться из-за клёнов было невозможно. Хотя мне, рядом с рекой выросшей, до сих пор клёны вдоль берега какой бы то ни было реки кажутся сомнительными.


У каждого должен быть свой фонарь, который яркой звездой во тьме укажет путь, подарит надежду.
Звучит, быть может, как-то изъезженно, но то, что чувствует, Райна выразить словами не может. И не слишком переживает по этому поводу — кому ей это рассказывать? Призракам-пьяницам, которые вон они, ходят в обнимку, песни распевают, а носы, кажется, светятся в сумерках не хуже её фонариков?
Соё, плетясь мимо, дружелюбно машут чьей-то конечностью. Важно шагающий рядышком толстый енот раскланивается, снимая соломенную шляпу. Между соё — человек, не более трезвый, чем эта троица: завтра выходной. Ну, зато обиженная на людей оборотень-кошка обойдёт стороной: все на свете кошки брезгливы, пьянь грызть не будут.

С выплывающими иногда из деревянной стены дома или из тьмы извилистого переулочка юрэями Райна не заговаривает и на них не глядит: людским призракам это ни к чему, лишняя привязка к миру вещей.
Сумерки вообще не принадлежат людям, этакий разлом меж мирами, не только громадную недружелюбную кошку повстречать можно, но и кого иного — из древних времён, особенно в переулках, где сохранились старые дома. И никакое блюдце с солью не оградит. Особо если хищен — сам дом...

Райна идёт дальше, неся связку фонариков на палке через плечо: важно выбрать верное место, откуда свет будет виден именно тому, для кого предназначен. Нужно ли оставить фонарик среди огней реклам и небоскрёбов? Живой свет потеряется средь мертворождённых огней. Потеряться здесь ещё легче, но свет увидать — трудней, огни реклам — как лукавые болотные огоньки, заведут, заманят, не выберешься никогда.

Райна оставляет один фонарик у милого крохотного магазинчика с кошачьими ушками, пёстрыми девчачьими юбочками вперемешку с пиратскими треуголками, яркими плащами и фейскими жезлами.

В первый же переулок Райна сворачивает с облегчением: от городского шума утомляется слух.
Безликому ноппэра-бо тоже до фонариков дела нет: тому, у кого и лица-то нет, свет ни к чему. Так и бродит в вечных сумерках, иногда пугает запоздавших прохожих, всё ищет что-то. Может быть, давно потерянный лик.
— У? — говорит неслышно подкравшаяся баку. Шевелит ушками-лопушками, тянет хоботок.
— Мне кошмары не снятся, — уверяет Райна, чешет за ушком, отпихивает настырную морду; накинутое на плечи от ночной прохлады старое хаори тянется следом, и приходится погладить его, успокаивая.
Баку обиженно горбит полосатую спинку.
Наверное, люди так устают, что и кошмаров-то нынче не видят, вот баку и голодна.

Мимо тихонько стучит прямо по старинной мостовой призрачный поезд, в окне — девчоночий силуэт с двумя косичками, а рядышком — мрачная безмолвная туша чудища. Поезд идёт, и призрачной лунной лентой впереди стелется под колеса ему вода.
Здесь вообще поездов нет, но воображение людей создаёт новых призраков…
Райна и подарила бы поезду фонарик — хочется ухватиться за поручень и забраться, и увидать конец пути, искушение велико, — но опасается уже не сойти. А ещё не все фонарики светят там, где надобно!

Возле храма на холме разгуливают лисы в алых фартучках; им свет ни к чему, у них — свой огонь.
Райна раскланивается с седой лисицей, чья шерсть мерцает даже в темноте, и алый узор дивен на её щеках и лбу, а потом — с кленовыми душами. Гибкие клёны кланяются в ответ, звенит листва, походящая на раскрытые ладони, тёмная во тьме, на свету — алая, как пролитая кровь.
Райна оставляет один фонарик тут. Осторожно цепляет на протянутую ветвь, грозит ему пальцем: свети!
Клёны — алы, клёны — хранят память у самых вод мрачного Ахерона. Клёны, иные из которых, быть может, когда-то жили людьми.
Райна никогда не сломает кленовую ветвь.

У моста, под которым лениво шепчется с ветром река, Райна, поколебавшись, всё же оставляет ещё один фонарик.
Хлопая крыльями, на перила моста усаживается птица. Встряхивается, взъерошивается вся, глядит любопытно.
У птицы человечьи глаза.
— У-у-у, — печально говорит кто-то с той стороны моста, где лес и вздымается в небо гора. Но на свет не идёт. Смутно виден только силуэт громадного зверя, хоть тех же волков здесь не видали и пару веков назад.
Наверное, потерялся слишком давно… Никогда не поздно вернуться, если заблудился, но коли потерял себя — то кто вернётся?
Мост всегда соединяет Ту и Эту стороны, мост — всегда путь, а на пути должен светить маяк, чтобы не потеряться и не разбиться о скалы.
Фонарик остаётся сиять в темноте тёплым, не похожим на холодный лисий огонь, светлячком.

Райна спускается с той стороны холма, ныряет вновь в узкие старые переулки.
Злобная тоска ударяет вдруг прямо в грудь, и Райна отшатывается. Крыша давно прохудилась, и проломлены доски энгавы, опоясывающей брошенный дом, в котором сперва царила пустота, ну а потом, как водится, в пустоте этой завелось нечто.
Дом не рад, но что он может?
Дом ощущается, как старый пёс, озлобившийся от голода и бродяжьей жизни, разучившийся верить человечьим рукам, но всё ещё таящий робкую надежду, что однажды укушенная рука — опередить, укусить, а потом убежать! — не ударит в ответ, а погладит по голове, потреплет по ушам.
Дом так бы хотел вновь быть чьим-то!
Райна ставит последний фонарик на доски энгавы, кланяется провалу входа, легонько гладит по бумажной макушке фонарик, едва успевает отдёрнуть пальцы. Оборотень-фонарь весело щерит зубы.
Но если пощекотать — исправно светит.

3. Воронёнок
Однажды у меня уже была история про одного Воронёнка, правнука Ворона, но удержаться было невозможно. Бессовестное смешение легенд о Короле-Вороне (согласно пророчеству, он вернется, когда на камнях появятся его знаки (с)) и короле Бране Благословенном, чьи вороны до сих пор стерегут Тауэр. Имя "Бран", как и "Веласко", означает "ворон". И даже "Бертрам" означает "сверкающий ворон".
И я всё ещё не умею писать стихи!


Говорят, слуа могли оборачиваться воронами, говорят — Король-Ворон был из них.
Веласко приехал с дядюшкой Бертрамом, что соскучился по родной стороне. Дом, наследие предков, не оставивших ни гроша, громаден, мрачен и стар, даже странно, что призраков нет.
Сам Веласко вырос в чужой стране, и краёв этих диких не видал бы и дальше вовек.
Говорили в здешних местах, у хозяев бывших подмёныш фейский вырос как-то раз. С тех пор белокурые дети, будто в наказание, не рождались в семье.
У Веласко — волосы черны и глаза, но в округлых чертах нет резкости и хищности воронов тех.
Веласко — пятнадцать лет.
Говорят — пусты ныне Холмы, ушли сидхе из них, иные — смешались с людьми.
Король-Ворон тоже ушёл с осенним туманом, исчез без следа.
Говорят, он из дождя явится, когда придёт беда, встанет у подножия холма.
Вороны — не уходят навсегда.
Король не судит — павших забирает себе, и молчаливая бледная свита его велика.
Пока не вернётся король — птицы чёрные хранят границы мира от врага.

Ворон громаден смотрит с ограды, перо маслянисто блестит, и глаз насмешлив и жёлт.
Во сне Васко — птица, полёт воронёнка неумел и тяжёл, крылья намокшие тянут к земле.
Ему трон каменный снится и венец из серебра застывших ветвей, и в шипах до черноты алый камень как сердце бьётся, вынутое из груди.
Он просыпается от невозможной боли, будто наяву вздел на голову венец — терновый.
Владыка поёт-говорит заклинание во сне, и языка того не слыхал человек. Наяву Веласко не может слова молвить, будто заново рождён в том волшебном Брана котле.
На камне, что древнее всех здешних дорог, проступают странные письмена...
«Бранн, — говорит встречная старуха, местная сумасшедшая, её не заденет ничья рука. — Ты вернулся, о король-крылья-червлёные, проклятием благословлённое полых Холмов дитя!»
...вязь пророчества, произнесённого никем, никогда.
Глаза старухи слепы и белы.
Ворон громадный сквозь сумерки плывёт неслышно, на концах перья как сталь меча кровью обагрены.
Звёзды негасимыми очами вечных Гончих глядят из темноты.
Сумерки — щель между мирами, сон-во-сне.
Веласко — дышать трудно и отчего-то становится не по себе.
Имя — заклинание будто, что не должно звучать в мире людей.

Ветви поднимаются, ловят птицу, крылья ломая, ранят грудь шипы — и Веласко просыпается от крика, разрывающего изнутри, — и с губ не идут слова молитв.
Дом старый, что поодаль от всех, на грозный замок ничуть не похож, ветер вереск колышет, и терновника вокруг не найдёшь.
Но Веласко взглядывает из-под ресниц, не поворачивая головы — и стены с башенками взметаются из пустоты...
Стоит голову повернуть — старый, давно ремонта просящий дом, каких много вокруг.
...и ветви терновника вокруг замка черны и наги.
Веласко смотрит в небо — оно пусто, как пусты Холмы.
Луна в небе со снегом говорит.
Несбывшееся внутри болит, мерещится врановый крик.
Может, у воронов вовсе нет души.

Кэр-Ис под водами скрыт, холм, под которым спал король, изрыт, Шамбала потеряна, сквозь Авалон небоскрёбы проросли, прочие Острова — истаяли в небытии.
Ловец снов на окне роняет перья исчервлёные, ветвь рябины над порогом осыпает ягоды, что мертвы.
Железо руки обжигает, ворочается незримое копьё в груди.
Имя «Веласко» значит «ворон», Веласко ждёт зимнего дождя.
Однажды трон его из камней сложится, а он — встанет у дверей Холма.
После обретения венца не будет уже пути к людям назад.
Веласко-Воронёнок.
Проклятый навечно благословением Холмов Бран.

4. Встреча в парке

На встреченный в сети арт, в свою очередь, нарисованный на октябрьский челлендж))

Осенью открывается множество троп и врат, а устланные сияющей в неверных сумерках листвой дорожки одичавшего парка наверняка ведут куда-то в Холмы.
Ларта очень осторожно ступала по звонко шуршащим листьям: золотые монетки берёз и лип, чешуйки неведомого зверя — осин и тополей, драконьи лапки клёнов, — и старалась не вглядываться в выложенный ими узор слишком уж пристально. Иначе как обернётся черепками фейское злато!
Облетевшие макушки деревьев в сумерках казались седыми — всё злато рассыпалось по земле. Будто неведомый дракон сгрёб то золото, чтоб греться и любоваться, и слушать музыку того огня, отголоски которого пели и в его крови.
Ларта ожидала чего угодно, такое уж время, хрупкие грани, блуждающие врата, — хоть того дракона, бережно собирающего ожерелье из золотистых листьев и алых ягод боярышника и рябины, что под его дыханием застывали золотом и рубинами, хоть мирно разгуливающего по тропинкам призрака.
Потому ничуть не удивилась, что любимая скамейка с ажурными бабочкиными коваными крыльями вместо спинки уже занята.
Сгорбившееся чудище было лохмато, колюче, немножко рогато и самую чуточку прозрачно.
И совершенно, абсолютно несчастно.
Немного поколебавшись из остатков деликатности, старательно выбиваемой совсем не сказочной действительностью, Ларта всё же присела рядом.
Чудовище покосилось на неё, шмыгнуло носом и отвернулось.

Оно, конечно, было чудовищным, пугающим и наверняка зубастым, но Ларта бессовестно умилилась.
— Будешь шоколадку? — спросила она дружелюбно, порывшись в рюкзачке и достав заначку.
Конечно, незнакомому чудищу полагалось говорить «вы», и, может, невежливо было пытаться накормить его шоколадкой — вдруг оно предпочитает каких-нибудь там лягушек на ужин или вообще невинных девиц, а тут она со своей шоколадкой!
Но несчастное чудище до того походило на обиженного мальчишку, что хотелось его погладить по голове, накормить тортиком и пообещать, что собаку ему непременно подарят. И вообще, она, Ларта, уж точно лучше собаки.
Чудище негодующе засопело, став чуточку более прозрачным, и демонстративно уселось спиной. Но сбежать, как сбегал грозный волкодав обитающих в частном доме друзей, едва заслышав восторженный вопль «Собаченька!», не попыталось.
И прикинуться мёртвым, как матушкина кошка при покушениях на шёлково-полосатые круглые бочка, не попыталось тоже.
Сочтя это за готовность к диалогу, Ларта погладила спину перед собой. Очень укоризненную спину.
Среди мягкой светлой шёрстки торчали зачем-то серые колючки, так что, конечно, Ларта укололась.
Оглядела руку, привычно достала платок и обернула пальцы.
— Нечего меня трогать! — буркнуло чудовище.
— Извините, — без особого раскаяния сказала Ларта, всё же переходя на «вы». Когда-нибудь она научится не тянуть руки к чужим лохматым-зубастым псам и незнакомым чудовищам. К старости. — Просто вы, кажется, расстроены, а у людей прикосновения — знак симпатии и способ утешения.
— Не надо меня утешать! — с негодованием отрезало чудище и даже взъерошилось, став похожим на того заплутавшего ёжика. — Я вообще — чудовище!
— Хотите об этом поговорить? — спросила Ларта с интонациями киношного психолога.
— Да! Нет! Не знаю! Меня вообще бояться положено!
— Кем? — с интересом уточнила Ларта, всё-таки откусывая от шоколадки.
— Что — кем? — растерялось наивное чудище.
— Кем бояться положено, — охотно разъяснила Ларта, убирая испачканный платок и оглядывая руку. — Нет, ну если вы убедительно обоснуете причину, по которой мне полагается немедленно убежать с воплями ужаса, я так и сделаю.
Чудище повернулось к Ларте и растерянно захлопало лунными глазищами-плошками.
Как у одной из тех сказочных псин. Совершенно умилительно.
— Я вас съем, — неуверенно сказало чудище. — Тебя.
— Точно? — усомнилась Ларта. — А то, знаете, как-то неловко съедать того, с кем только что разговаривал. Я бы не смогла. Может, лучше шоколадку всё-таки?
Чудовище зарычало.
— Ах, не надо так нервничать, если у вас на шоколад аллергия — так и скажите.
— У меня на человеков аллергия! — рыкнуло чудище.
— Сочувствую и очень вас понимаю, — вздохнула Ларта, убирая непослушную прядку за ухо. — К вечеру, знаете, на работе — и впрямь почти аллергия…
— Я — чудовище!
— Чудовища нынче в моде, — утешила Ларта, осторожно погладила мохнато-колючее плечо. — А к вечеру на работе, знаете ли, тоже прямо-таки ощущаешь, как когти и клыки прорезаются. И рычать хочется. И слопать кого-нибудь.
Чудище шмыгнуло носом так жалобно, что так бы и обнять (если б не колючки), укутать в одеялко и выдать чашку с какао и булочку.
— Но зачем я? Кто я есть? Какой смысл во всём этом?
— Человек я или чудище страшное? — пробормотала Ларта, бессовестно перевирая цитату. — И два извечных вопроса. Любопытно, есть ли национальность у чудища?
Чудище снова шмыгнуло носом.
— Если я — чудище, то кому-то ведь это должно быть нужно? Для чего-то миру это надо?
— Миру, — проворчала Ларта, — от тебя ничего не надо. Это всем надо что-то от мира. А ему — есть ты, радуешься ты какой-то мелочи дурацкой, о нём вспомнишь — просто так или когда он дождь соткёт, закаты-рассветы зажжёт и развесит — ему и хорошо. Ничего больше не надо.
— Но я — чудище…
— И что? — не поняла Ларта. — Между прочим, гораздо удобнее — с мягкой шёрсткой, и зубы крепкие. А то некоторые вон людьми прикидываются, внешне вроде похожи, а сами...

Чудище вздохнуло столь душераздирающе, что стало ясно: случай крайне запущенный. И Ларта открыла рот.
— ….нынче, когда даже на Марсе цветут яблони…
Замороченное чудище внимало, развесив ушки-лопушки.
И как-то незаметно проявилось совсем, утратив некоторую прозрачность.
… — мы все несём самую важную миссию — любить себя, — вдохновенно вещала Ларта, — а через это — и мир, потому что вот ты любишь кушать шоколадки…
— Я не люблю шоколадки! — ошеломлённо возразило чудище.
… — ты любишь шоколадки, — неумолимо продолжила Ларта, — а миру тоже питаться надо…
Чудище только слабо курлыкнуло, уже совершенно замороченное. Главное, чтоб потом не задалось вопросом «вот я — чудище, а человеки-то этому миру зачем? и для какой надобности?»
… — понятно, шоколадка тебя, когда ты её ешь, любить не может, и мир — не может, но ты-то — можешь…
Главное — нести всё это с самым уверенным видом, потому что мир, как знаменитый полководец, ответа «не могу знать» не признаёт.
Словом, к концу вдохновенного и даже где-то логичного в своей абсурдности монолога Ларты чудище совсем утратило прозрачность и зыбкость, похоже, происходящие из-за неуверенности в себе, и вполне уверилось в том, что оно — единственное и неповторимое чудище, от которого никто и ничего не требует, потому что оно просто есть, существует, и это уже хорошо, и даже спасение мира ограничивается вовремя съеденной шоколадкой и любованием рассветом.
Зажёгшиеся фонари над ними укоризненно качнули рыжими лохматыми головами, напоминая о времени.
Ларта глянула на часики, ойкнула и засобиралась.
— Вы буквально открыли мне глаза, — благодарно сказало безымянное чудище. — И даже не испугались, увидав чудовище, то есть меня. А то ведь, знаете, чаще с воплями убегают...
— Ах, оставьте, — улыбнулась Ларта, поднимаясь и оправляя пальто. — Кого только не повстречаешь в этой осени!
Придирчиво осмотрела выпущенные коготки, потом махнула рукой на прощанье и пошла себе.
Медленно растворяясь в синеватом воздухе на ходу.

запись создана: 03.10.2021 в 19:12

@темы: ведьмы, ёкаи, странные рассказки, рассказки о чудовищах, writober, осень, сказки, нечисть

---

Лоскуты осенних снов

Трамвай почти пуст — лишь дремлет старушка-кондуктор, да стоит, отчего-то не садясь, девчонка — голенастый аистёнок, и на рюкзачке её нарисованы сияющие крылья.
Может, ангелёнок, недавно оказавшийся в мире людей…
Бродит, гладит ладошкой шершавые стены старых домов, здоровается с мостами и бродячими котами, улыбается бездомным псам, приглядывается к спешащим людям, всему удивляется, широко распахивает глаза.
Игра реки под мостом, сияющая рябь — удивляется; флейта хрустально поёт осеннее небо подле павильона метро — удивляется; рычит мимо автобус с драконом и подписью «драконьи авиалинии — летайте с нами» — удивляется; девчонка спешит куда-то, жмурится пушистый кот на её плечах — удивляется; шепчет-звенит что-то рыжим осенним цветам в тихих дворах — улыбается...
Может — птенец неведомой дивной птицы, подрастёт — раскроет крылья, а пока — живёт среди людей.
Туманятся меланхоличные фонари по сторонам путей.
Мерещится — учтиво кивают.
Трамвай позвякивает, покачивается — будто плывёт, небо хмурое, низкое — словно море над землёй, море вокруг.
Краем глаза видно — что-то рыжее течёт следом, точно лисы, златоглазые осенние лисы скользят по сторонам от неспешно перебирающего стыки рельс трамвая.
Повернёшься — нет никого, лишь тумана завитки путаются средь деревьев, да листва рыжая, устлавшая землю и поникшую траву, лохматится под ветром — грива осенней земли.
Причесать бы!
И сам трамвай алый — химера невиданная, чья-то несбывшаяся выдумка, златоглазый осенний зверь, что не боится железа и умеет спрямлять пути.
Выберешься нехотя, проводишь взглядом — покачиваясь, удалится химера, сияя бледными золотистыми глазами, затеряется средь осенних туманов и снов.
Сбываться где-то ещё.
Осколок полустанка пуст и тонет в тишине, дальше — камни вместо асфальта, старый мощёный путь.
За спиной вратами переплетённые ветви боярышника.
В уши шепчут листвой осенние духи, искушают и зовут.
Прелью пахнет всё сильней.
Вкуси ягод, шагни в распахнутые осенью врата, обернись, сбудься златоглазой химерой, что бродят в туманных тенях...

@темы: призрачные грани, осень, сказки

---

Три кота в одном тазу

Шутливая сказка на картинку для друга))


Те, кто мало спал, потом будут котами — вот и мудрецы, что слишком много знали, от бессонницы ошалев, в плаванье пустились — и всем известный конец.
Они ли в истории этой стали котами — кто знает?
Три кота в одном тазу по небу пустились… и даже не в грозу.
Кошка Ромашка, Рыжик-задира и странной масти Семён.
Алая краска, старый забытый таз, жестяная броня, звонка под царапаньем когтя.
Для котов невозможного в общем-то нет, пентаграмма алым начертана, парус натянут, стремится ввысь таз «Нофелет».
Чайник погнутый, бидон с молоком да с пирожками узелок, шлем-кастрюлю капитану на ушки — и вперёд, коты, вперёд!
Ромашка-кошка, задиристый Рыжик и сонный Семён (поспать б ещё немножко).
Звёзды сияют, текут небывалой рекой, не придёт к котам покой, пока не дотянутся, не проверят на прочность лапкой окоём.
Короток рассказ — на Луне коты живут, прогнав взашей как сыр её грызущих лунных мышей, — не потому, что не был прочен старый таз.
Кошки — это кошки, для них небывалого нет, просто желанье — и ещё немножко, и вновь ввысь устремится таз «Нофелет».
Дама Ромашка, Рыжик-капитан и боцман Семён.

@темы: открытки, кошки, дети Мау

---

Быть лисой-4

4. Во сне или наяву

Отчего-то я совсем не удивляюсь, обнаруживая себя на краю очередной крыши — как видно, для лис ходить по земле слишком просто. Подумаешь, не помню ничего до того. Может, просто одна маска не всегда помнит, что делает другая, а я всё-таки пока только учусь быть лисой.
Ночь безлунна, но внизу горят огни. Собравшиеся люди чего-то ждут. Посреди площади пустуют деревянные подмостки.
— Я теряю кольца, — говорю я, провожая взглядом взблеснувшее кольцо.
Где его там искать, на мостовой неведомого города?
Издалека доносится весёлая музыка.
— Те вещи, что не твои, уходят сами, — философски замечает кицунэ. — Иногда даже приводят в твою жизнь что-то взамен.
Он устроился неподалёку, с великолепным презрением игнорируя влажную от ночной росы черепицу и ветхую оградку, к которой прислоняется рыжим боком.
— Видно, кольца не держатся на лапках, — вздыхаю я.
Конечно, я учусь быть лисой, а не кошкой, но лапки есть лапки.
— Лисы не терпят оков! — фыркает кицунэ. — Ну и форма кольца — слишком совершенна и закончена, а любой лисе невыносимо, когда что-то совершеннее её! Лисе вообще украшения не требуются.
— Но я ношу украшения! — возражаю я.
— Любая лиса стремится выглядеть ещё привлекательнее, — немедленно заявляет кицунэ.
Явно не видя здесь противоречия.

Впрочем, я догадываюсь уже, что для лис нет противоречий, лисы выше этого, и вообще, есть два мнения: лисы и неправильное.

Человек внизу, на заполненной площади, играет огненными кольцами и шутя выдыхает пламя, уподобившись сказочному дракону. Даже крылья мерещатся на миг.
Публика аплодирует, свистит и восторженно вопит.
— Это фокусы или чудеса?
— А какая разница? — кицунэ смахивает с уха синеватый огонёк, один из множества, светлячками роящихся вокруг.
— Наверное, дело в угле взгляда, — решаю я, осторожно касаясь огонька.
Холодный...
Кицунэ улыбается во всю пасть и достаёт откуда-то из-за спины букет кленовых листьев, вручая мне.
Злато-багряные листья влажны от ночной росы.

— Это всё во сне или наяву? — задумываюсь я, вспоминая Чжуан-цзы.
Бабочке снится, что она — мудрец, а лисе — что она это я. Или мне снится, что я лиса, которой снится, что она — это я. Или...
— Какая разница, — говорит кицунэ.
Ему-то что, он вечно — между!
— Всё равно все спят, — говорит кицунэ. — Поверь, если ты проснёшься, то сразу поймёшь.
— Что?
— Вообще всё.
И вешает в небе луну.

@темы: лисы, странные рассказки, "Быть лисой"

---

Одуванчиковый дракон

В пару к одуванчиковой кошке и в честь повода))

Не все драгоценные и полудрагоценные камни заключают в себе душу дракона, как яйцо, но драконы появляются на свет именно так. По крайней мере, с тех пор, как — ушли, оставив после себя одни сказки и легенды. Оттуда и проклятия многих камней — кому же понравится, когда его передают из рук в руки, особо если руки те запятнаны?

Долго может спать душа в камне, впитывая свет, набирая сил, прежде чем камень тот разобьётся. Иные — так и не просыпаются.

Откуда на усыпанной одуванчиками полянке рядом с лесом, сразу за переулками с поэтичным названием «Гранатовый» под порядковым номером, взялся хризолит, осталось неведомым. Может, и завестись дракон мог только вот в таком месте — дважды драгоценном.

А может, появился дракон потому, что должен же кто-то стеречь золото, даже если оно живое, тёплое, пушистое — этакие солнечные котята, а не цветы.

Драконы любят злато — то отражает солнечный огонь, и огонь же поёт в драконьей крови.

Поют одуванчики, как поёт злато, отражая мелодии душ, только и песня их не о том — о первых лучах, о сладкой росе, об умытом после дождя небе, — и дракон жмурится, слушает.
Дракон тот маленький, куда как мельче грозных сказочных сородичей, зеленоватая чешуя на животе и боках вечно золотиста от пыльцы, да и весь он в солнечную крапинку, потому что возлежит на одуванчиках, нос белый, будто в молоко макнул, да и умыться по-кошачьи позабыл, и гривка на шее пушится как-то несерьезно, и вечно цветочки какие-то меленькие белые в ней прорастают, коготками не вычёсываются никак, и рожки толком не растут, и коготки прозрачные, крылья вырезные, похожие на одуванчиковые листы, и вообще — кисточка на хвосте, но он грозен, конечно, ибо — дракон.

И скалится грозно, и попробовал бы кто назвать его «умилительным», когда он гордо возлежит на сияющих цветах!

Впрочем, люди тут ходят редко, а шум дороги вдалеке дракончика не смущает.

На резных крыльях далеко не улетишь, да и дракон ещё маленький, медленно они взрослеют, приходится бегать — несолидно, по-ящеричьи.

Перед тем, как поседеть, отцвести, одуванчики порой собираются (так получается не всякий раз, и дракон не знает, отчего так, мудрость — она у взрослых драконов) в пушистый золотой клубок. Развернувшись, клубок являет кошачью мордашку, зелёные, как листья одуванчика, лукавые глаза и трогательные ушки.
Дракон стережёт одуванчики и обожает одуванчиковую кошку. Та возмущается, когда дракон вылизывает ей мордашку или ласково жуёт уши, а коготки, белые, как млечный одуванчиковый сок, скользят по хризолитовой чешуе. К вечеру, когда одуванчики прячут живое злато, сонная кошка всё равно приходит под тёплый драконий бок.

Иногда кошка к концу лета вымахивает в одуванчикового льва (наверное, место должно быть правильным, да и дракон весною, когда едва взошла трава, долго-долго выбирает ему одному ведомое место, покрутившись, усаживается там, обернув хвостом с кисточкой передние лапы, и, едва покажутся первые лучи солнца, начинает петь).

Но чаще кошка седеет и грустит, и дракон грустит вместе с ней — созреет, разлетится пухом, взойдут весною новые золотые цветы, родится новая одуванчиковая кошка, что позабудет его.

Хранит одуванчики одуванчиковый дракон — хризолитовая чешуя в золотистую крапинку от пыльцы, резные, как листья одуванчиков, крылья,мелкий белый цвет в пушистой, как одуванчиковый пух, гривке, кисточка на хвосте.

Кто-то же должен стеречь злато, даже если оно — цветы...

@темы: ...прозваньем - дракон, кошки, дети Мау, сказки

---

Король гоблинов и кошка

Название: Мяв, кошачья владычица
Канон: фильм «Лабиринт» (1986)
Бета: Хикари-сан
Размер: миди, 4097 слов
Персонажи: король гоблинов, кошка
Категория: джен
Жанр: юмор, фэнтези
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: как оридж, от канона только король и Лабиринт
Краткое содержание: Если сказать "Я хочу, чтобы гоблины забрали тебя прямо сейчас" — то гоблины придут и заберут ненужное дитя. Но однажды гоблинам отдали кошку...
Примечание: «A cat may look at a king»(«И кошка может смотреть на короля» ) — английская пословица; келпи — хищная водяная лошадка; пука — оборотень, может обернуться лошадью, кроликом, козой, гоблином или собакой; песни сна, радости и печали — три песни, которые обязан был уметь исполнять всякий уважающий себя бард (кельт.); лабиринт — движение человека к истине, вход в подземный мир, инициация (т.е. смерть и возрождение в ином качестве); отсылка к знаменитой сказке
Размещение: запрещено без разрешения автора

Где-то на краю грёз и снов, под небом красноватым, как в бурю на Марсе, высится над каменным лабиринтом замок владыки одного из королевств фейри.
Вокруг — пустыня недобрая и хищная, и бури гуляют, вздымая пески, и лишь город тысячелетний вокруг Лабиринта живёт.
Лабиринт, сердце королевства (и, поговаривают, сердце владыки, потому что где-то же должно быть его сердце), почти разумен и, конечно, волшебен, как и всякий древний лабиринт, будь он в мире людей или в Подземье, и иного владыки, кроме Джарета, прозванного королём гоблинов, хоть средь его подданных вовсе не одни только гоблины, над собой не признаёт.

Говорят, король гоблинов коварен и жесток, он похищает человеческих детей, чтобы превращать их в гоблинов, и дурно обращается с ними, а кто-то и вовсе уверен, что тех детей съедают, — да только король-фейри всякому, кто сталкивается с ним, представляется ровно таким, каким его ожидают увидеть.

Детьми, впрочем, Джарет не питается — иначе б те же обращённые в гоблинов ненужные, брошенные дети не льнули бы к нему, ловя каждый взгляд, каждый жест, обожая и немного побаиваясь, как строгого родителя, — и особо хищным подданным не велит.
Фейри веками похищали человеческих детей — и в свите Кайлэх, Хозяйки Зимы, названной сказочником Королевой, ненужные, позабытые дети, но всякий фейри помнит те времена, когда сказанные слова ещё имели силу. Их, дивных, правила и законы ушедшего мира связывают до сих пор. Человек должен сам отказаться от своего дитя, должен вслух сказать определённые слова, и лишь тогда гоблины придут.

Да только всё реже и реже звучат подобные слова, коротка память у людей, а и отдав — вспомнят ли, пожалев о содеянном, догадаются, как вернуть обратно?

Королю гоблинов скучно — долги его века, человеческие чувства для фейри всего лишь игра, а потому всякий, кто осмелится потребовать пропажу свою назад, должен пройти Лабиринт насквозь. Или остаться там навек, стать частью его. А коли справится со всеми ловушками и преградами, пройдёт путь не только снаружи, но и внутри себя — может потребовать у короля что угодно.

Одно желание, и тут — не ошибись.

Фейри лживы, и фейри не лгут никогда — нужно лишь в нужный миг сказать верные слова, такие, что невозможно исказить или понять иначе. Не лгут, но слова исказят как только возможно, обернут против человека — и получит тот ровно то, что вслух пожелал. А что не то думал, не то загадал — его беда.
Впрочем, если достанет сил взглянуть в глаза королю, прозреть сквозь иллюзии, что вокруг, и сказать верные слова — именно те, заветные, что от сердца, а потому истинны — фейри отступит, отдаст, что желаешь. Потому что фейри — не люди, фейри чтут правила, что вплетены в мироздание, и в том, кроме ветра, зыбкого осеннего тумана с болот и колкого света звёзд, их суть.

Вновь задремлет Лабиринт в ожидании следующего гостя.
Лабиринт, что древнее мира людей, не их руками был построен, а кто сотворил его — того и король Джарет не знает.

Владыка и Лабиринт неразделимы, но король Джарет когда-то в седые времена прошёл от начала до конца, через все витки и спирали, нашёл тайное сердце, Источник магии, — и, говорят легенды, оставил взамен своё, и тот же Лабиринт даровал ему умение не только ходить древними путями фейри, но и открывать свои. Редкий дар, давно уж нет высокого народа, что умел творить, позаросли проложенные им тропы, почти иссякло волшебство в мире людей.

Феи танцуют ночами на каменных стенах-спиралях Лабиринта, и, говорят, порой музыку для них творит сам король, хоть фей не любит, и стены слабо светятся в темноте, и звёзды мерцают, которых в небе Подземья нет.

Любопытный фейри навещал человеческий мир — в птичьем облике, тем более что птице не страшно было железо, которого тут было слишком уж много. Да и собственный домен-королевство меньше тянул повелителя в этом облике обратно. Не будь фейри свойственно любопытство, долгая жизнь наскучила бы, а наблюдать за людьми, чьи эмоции были так ярки и обжигающи, и их рукотворными чудесами было интересно, особенно королю гоблинов нравилось кино, тем более он и сам был творцом иллюзий. Короткоживущие люди же довели это до совершенства!

Но надолго покидать королевство владыка не мог — Лабиринт неизменно звал, тянул обратно, и эти узы отринуть было невозможно.
Нынче, когда магии осталось слишком мало в любом из миров, куда труднее стало поддерживать в них жизнь средь небытия, и долгое отсутствие владыки погубило бы королевство вернее всего.
Лабиринт Подземья… о, Лабиринт требовал жертв, и, хоть Джарет подкармливал его свой кровью и магией, этого было недостаточно. Именно магический Источник, сердце Лабиринта, направляемый и пропускаемый через себя владыкой, поддерживал жизнь в королевстве средь не самого дружелюбного мира Подземья. Источник разом одарял могуществом короля — и пил его силы взамен.
В небе Подземья не было солнца, звёзд и луны, а рассвет — бледное свечение светлеющего неба — приходил за ночью всё позднее. Здесь всё ещё считали время днями и ночами, хоть над городом лилось сияние, гревшее и освещавшее, будто некий призрак солнца, а ночь наступала лишь по желанию владыки, и если однажды уйдёт король, ночь — останется.
В красной пустыне, в вечных сумерках за стенами города-оазиса резвились хищные полуразумные ветра — порождения дикой магии, и метались неверные шепчущие тени — послушай их шёпот на языке, которого не слыхал никто с начала времён, и сойдёшь с ума, и не вернёшься уж никогда; и вполне можно было столкнуться с выбеленным песками и временем остовом небывалого зверя, что непрочно связывала воедино лунно сияющая призрачная не-плоть, причём остовом удивительно для не-живого бодрым и подвижным; а уж в глубины пустыни не полез бы даже не чурающийся хорошей драки Джарет, как бы скучно ему ни становилось временами.
Ветра пытались глодать зачарованные стены, пустыня шептала, манила и звала, но над городом-королевством, храня его, над Лабиринтом висела, дрожала беззвучно песня самого короля, напитанная магией Источника, песня-заклинание на древнем языке. Любое слово на языке ушедшего высокого народа, будучи произнесено вслух, воплощалось в мире, потому говорить на нём было нелегко, и малейшая ошибка могла привести к ровно обратному тому, что загадывалось.
Песнь король складывал сам, каждый раз иную — песни плача, смеха или сна, слагаемые древними бардами, тут не годились, а рифмованные слова заклинания имели большую силу, чем просто речь.

Время в Подземье текло, прихотливо изгибалось, порой возвращаясь назад или замыкаясь само в себе, королевство не сдавалось великой пустыне и недобрым сумеркам, иногда — редко — появлялись новые жители, которые пока ничего не знали и не умели, и надо было их научить, — всё так было давным-давно, и как было иначе — никто не помнил.

Пока однажды кто-то в Верхнем мире в сердцах не сказал верные слова: «я хочу, чтобы гоблины забрали тебя прямо сейчас» — да только обращаясь не к ребёнку, как заведено было испокон веков, а к кошке.

Гоблины честно приволокли кошку своему повелителю.

Правила есть правила, хоть порядочные люди предпочитают сулить гоблинам детей, а вовсе не своих питомцев!

Король Джарет — о, эта птичья полусуть! — от неожиданности оскалившись, зашипел на кошку. Та вспушилась, выгнула спину горбом, хвост загнула крючком и негодующе зашипела в ответ.
Хоть клыки у неё были поменьше, но тоже внушительными.
Кажется, она совсем не уважала короля гоблинов.
— Зачем вы притащили её мне? — грозно вопросил король.
Кошка, совершенно не впечатлившись грозным королём, попыталась сжевать его любимый стек. Когда стек убрали — взялась за сапог, и Джарет на всякий случай подобрал ноги, закинув на подлокотник кресла-трона.
— Слова, слова! — загалдели гоблины вразнобой. — Она сказала верные слова!
— Кошка?! — поразился Джарет, делая знак убрать её от себя подальше.
— Мяв! — отказалась кошка, выворачиваясь из мохнатых лапок и принимаясь брезгливо вылизывать шкурку.

Обычный зверёк… насколько этот запутанный клубок энергий и вероятностей, от которых у Джарета немедленно при попытке всмотреться заболела голова, может быть обычным. Но уж точно — не фейри в одном из обличий.

— Человеческая женщина, верные слова, — объяснил вытолкнутый вперёд товарищами наиболее красноречивый и лохматый из мелких гоблинов.
Джарет в который раз пообещал себе подарить подданным на ближайший же поворот Колеса гребешки.
Его собственная вечно встрёпанная грива в конце концов, как и когти, спрятанные под перчатками, была следствием второго облика. Был вздорен, юн и неопытен, обращался без наставника, вот и вышло… Модную нынче в человеческом Наземье причёску* не могло укротить ни одно заклинание, а зачарованные ленты немедленно терялись; с другой стороны, согласно человеческим поверьям, у фейри прямо-таки обязан быть внешний изъян. Каковым Джарет считал вовсе не причёску, тем более что он не был благим фейри, дивную красоту которых воспели в своих книгах люди. Подданные же попросту не подозревали о существовании иных расчёсок кроме собственных пальцев.

Кошка перестала вылизываться и воззрилась на короля — белоснежная изящная статуэтка. Джарет с не меньшим подозрением воззрился в ответ. Сказать было нечего: в конце концов, кошке не воспрещается смотреть на короля!
— Накормить! — велел король.
Потому что кошка взирала на окружающих с каким-то плотоядным интересом, и королевская птичья полусуть уже ерошила перья.

Но, к счастью для кошки, фейри редко на чём-то удерживают внимание подолгу, потому на её присутствие махнули бы рукой — едва ли стоило ожидать, что за нею придут, но правила есть правила, — если б она сама не оказалась против невнимания.

Не то чтоб у фейри не было кошек, но фейри-коты — совсем другое, и никто не додумался бы держать кат ши в своих покоях. Птичья полусуть заставляла Джарета ерошиться и подозревать кошку во всех грехах разом.
Кошка пыталась охотиться на короля гоблинов из-за каждого угла, благо что сапоги прокусить не могла, и взирала на него с не меньшим подозрением.
Наверное, чуяла ту полусуть.
Когда эта охота не увенчалась успехом, кошка обратила своё царственное внимание на гоблинов. Мелких, лохматых, шустрых — но куда им сравниться с ловкостью Охотницы!

Немного подумав и исследовав владения, кошка и вовсе явственно сочла короля гоблинов и всё вокруг, включая лохматых его подданных, своей собственностью.
Сперва Джарета это насмешило, а потом — возмутило, ибо он, как всякий фейри, почитал весь мир вокруг исключительно своим.
Впрочем, доказывать свою точку зрения какому-то там зверьку он посчитал ниже королевского достоинства.

Однако, видимо, в качестве жеста доброй воли, мышей в королевской библиотеке, которых извести не получалось никакой магией (самому ловить, совой, как-то невместно), кошка таки переловила.
Чем заслужила благодарность владыки Джарета и ворчание вымокших гоблинов, которым пришлось ловить рыбку на угощенье спасительнице королевских книг и древних свитков.
Сотворив сей жест и добившись того, что остатки мышиного племени откочевали в неизвестном направлении, кошка вновь принялась обживать окружающий мир.
Как видно, готовясь его захватить.
Она успешно терялась в коридорах замка — справедливости ради, коридоры те были почти малым лабиринтом, стража и немногочисленные слуги попросту спрямляли пути потайными ходами, а сам Джарет не блуждал никогда — владыка, признанный Лабиринтом, — и ещё успешнее терялась, стоило её запереть в покоях. Потерявшись, она начинала паниковать — громко, жалобно и гнусаво, так что приходилось высылать поисковые гоблинские отряды, а то и отыскивать её самому.
Она неизменно оказывалась — соткавшись буквально из воздуха так, что и король её не чуял — под ногами, стоило сделать шаг, не глянув вниз. Точила когти о трон — прежде не было нужды запирать какие-то двери в замке, гоблины и так не зайдут незваными, а короля дверь не остановит, — и крайне громко возмущалась, будучи пойманной на месте преступления.
Она постоянно была голодна, и, накормленная до отвала поварихой, не упускала случая забраться на стол и попробовать на зуб всё, до чего могла дотянуться, или же стянуть кусок из тарелки короля и сунуть мордочку в его кубок. Джарет всё же был тоже хищником, и подобные покушения на его добы… еду выводили его из себя.
Впрочем, от возмездия кошка тоже уходила с изяществом самого фейри.

Любовь к пению у них оказалась общей. Жаль, ни музыкального слуха, ни голоса у кошки не было. Не то чтобы совсем не было голоса — он-то как раз был, но лучше б питомица молчала! Лохматые подданные принялись прятаться от владыки по углам, позабыв про угрозу кошачьей засады и явно полагая, что виною тех безумных завываний по ночам — его жестокость.
Сам Джарет почти перестал петь и высыпаться, что и впрямь в дурную сторону сказалось на и без того нелёгком нраве, так что подданные поступали весьма разумно, не попадаясь под тяжёлую руку — владыка не в духе, а кто расколдовывать потом будет?
Не то чтобы ему нужно было много времени для сна, но мало удовольствия, когда завывают и топают по ночам. Будто бы не кошка, изящная, тонкая и соразмерная, как лучшее творение Творца всего сущего, обёрнутое в шёлковую шкурку, а целый нетрезвый келпи!
Днём же прибегающая на его голос кошка считала своим долгом подпевать бестолковому двуногому, совершенно ничего не понимающему в песнях и мышах. Нет, в мышах Джарет как раз разбирался, потому что потребностей совы, второй половины сути, совсем не смущался, хотя в бескрылом облике предпочитал, разумеется, приготовленные блюда.

В королевстве, конечно, обитали самые разные существа, и Джарет никогда не делал меж ними различий — все они были его подданными, а он — их королём и их королевством.
Но кошка определённо была уже слишком!
Довольно было того, что в Лабиринте, сердце королевства, уже водились миражи, глазастые лишайники и синие говорящие червяки (вот не надо было смотреть ту сказку, а потом пробовать человеческие опьяняющие зелья — это вам не фейские вина! Лабиринт к желаниям владыки был слишком чуток) и руки-помощники, прекрасно обходящиеся без тел. И лица в стенах. И ещё всяческие неучтённые персонажи. Из Лабиринта выбирались далеко не все из тех, кто туда входил, но подобное послесуществование было исключительно их выбором. В конце концов, если уж вздумалось терять человеческий облик, можно было стать, скажем, гоблином. Или каким-нибудь сфинксом — загадки король любил не меньше, чем Игру, а от того, чтоб пригласить в свои владения на постоянное жительство создание из чужеземных легенд, удерживало только то, что сфинкс, как ни крути, кошка наполовину. Очень большая кошка.
А Джарет оборачивался птицей.

Позднее так и осталось неизвестным — то ли кто-то намеренно запустил кошку в Лабиринт, то ли та сама пошла прогуляться и заблудилась, как это за нею водилось, словом, Джарет, который мог знать, что творится в любом уголке королевства, но вовсе не отслеживал всякий миг то, что происходило вокруг, — едва не полетел кувырком с лестницы — а ни одну из них в замке не огораживали перила! — от мгновенно ослепившей и оглушившей боли, что сдавила виски.
Лабиринт позвал, и если б он был вполне живым созданием, можно было бы сказать, что он в панике.
Лабиринт свернулся в этакий клубок, закуклившись сам в себя, и на заклинания и повеления владыки отзываться отказывался.

Кажется, кошки, в отличие от сфинксов, с лабиринтами были совершенно несовместимы.

Король распутывал свой Лабиринт достаточно долго, даром что здесь, в Подземье, время вовсе не имело той же власти, что наверху, и текло куда более лениво. Таких красочных выражений подданные прежде от владыки не слыхали — в конце концов, не все бывшие дети средь них повзрослели!
Кое-как распутанный Лабиринт в итоге обогатился новыми диковинными созданиями. Потому что раз за разом отлавливаемая и вручаемая подданным кошка активно помогала, путаясь под ногами, язык Джарет прикусил запоздало, а слово владыки, да в месте его силы…
Ладно ещё поющий фонтан, хищный чёрный собакопони вместо порядочного пуки и говорящие каменные лица в стенах. Но нецензурно ругающиеся грибы, ползающие тут и там! Краснеющие от грибной нецензурщины камни стен и мохнатые змеи с кошачьими почему-то головами! Но позабытый кем-то глиняный чайничек с отшибленной ручкой, то и дело превращающийся в енота, который всем и вся громко жаловался на отсутствие этой ручки… Джарет в который раз пообещал себе послать гоблинов на уборку — всяческого мусора, позабытых вещей в Лабиринте накопилось слишком много по углам, на целую свалку хватит. Вот в один из дней, когда у владыки будет дурное настроение и он опять вблизи Лабиринта не сдержит язык, оживёт та свалка и приползёт к нему. Жаловаться на нелёгкую жизнь.

Гоблины уже шарахались от каждого угла, подозревая за ним кошку в засаде.
Сама кошка догрызала очередную пару королевских перчаток, не позабыв между делом обновить тяжёлые портьеры и тканые гобелены, украсив их прорехами от когтей и зубов.
Висеть на этих портьерах, спрыгивая на спину проходящим мимо, казалось ей, по-видимому, крайне увлекательным занятием. Ну ладно, сам будучи хищником и даже порой присоединяясь к Дикой Охоте, Джарет не одобрял только, когда охотились лично на него.

А когда кошке кто-то из гоблинов пытался дать отпор, та вспушалась, выгибала спину горбом, хвост загибала крючком, и, глядя исподлобья, странно вывернув голову, наступала боком, гнусаво подвывая. Гоблины не выдерживали и обращались в бегство, не рискуя связываться со странным и явно опасным созданием, тем более одарённым королевской милостью.
Король честно пытался не смеяться, уважая дух хищника в маленьком зверьке.

И не признался бы никому, что порой засыпает, прижавшись щекой вместо подушки к тёплому шёлковому боку под размеренное мурчание — никакие ограждающие заклятия преградой кошке не были, а выгонять её, утомившуюся наконец петь и скакать нетрезвым келпи по коридорам, было лень. Но гнобления подданных и завываний по ночам король всё одно не одобрял.

— Ты бессовестное создание, — выговаривал король кошке, чувствуя себя крайне странно — неблагие в самой сути своей несли зёрна хаоса, и призывать кого-либо к порядку... — И вообще, здесь я и для кошек — король! До каких пор всё это будет продолжаться?
— Мяв, — соглашалась кошка, щуря глаза и отираясь пушистой щекой о высокие сапоги. — Мрр.
Гонять лохматых подданных ей было весело. Доводить всех окружающих до белого каления — ещё веселее.
— Может, её того… В Вонючие Болота, ваше величество? — несмело высказал предложение один из мелких гоблинов, которые обыкновенно крутились вокруг короля, когда тот соизволял навестить тронный зал.
Они не меньше кошки наслаждались магией и силой владыки, почти зримо клубящейся вокруг, но хоть намеренно из себя выводить не рисковали. Вот превратят в глазастый лишайник какой-нибудь или в червяка говорящего, или в помесь лисы с пуфиком — и докажи потом, что не был, не хотел и вообще.

Король гоблинов и кошка одинаково недовольно воззрились на лохматых подданных. Под двумя разноцветными тяжёлыми взглядами гоблины предпочли вспомнить, что существа волшебные, и исчезнуть, не сходя с места. Хотя обычно такое в замке владыки не проходило — иначе бы кто угодно мог явиться без приглашения, а с сородичами Джарет, хоть и посещая балы иногда и присоединяясь к Охоте, не слишком ладил, предпочитая незваных гостей если не отправлять прогуляться в окно, то сразу закидывать в Лабиринт. Не выберутся, так хоть Лабиринт сыт будет… гм.

Джарет подхватил с пола и усадил немедленно обмякшую в руках кошку на подлокотник перед собой. Придержал, пресекая попытки этакой жидкостью пролиться обратно на пол.
Уставился в разноцветные глаза. Зрачок медленно вытянулся в щель. Кошка не мигая воззрилась в ответ.
Мгновения растянулись так, как это угодно было королю.

Наконец Джарет хмыкнул, невольно потерев виски. Вот оно что — кошка тоже была зеркалом, начиная вести себя именно так, как от неё ожидали… если эти ожидания были худшими. Хоть и не в той степени зеркалом, как король гоблинов, всякому гостю представляющийся согласно его ожиданиям: ожидающему зла — жестоким колдуном, начитавшейся книг о любви девочке — этаким романтичным героем… из тех, что сперва горды, нестерпимы и нетерпимы, но в конце непременно проникаются пылкими чувствами к героине и всячески страдают от неразделённых чувств, любителю легенд и мифов — фейри, что мыслят отлично от людей (собой всё же быть куда приятнее!), для подданных, часть которых была когда-то взрослыми или детьми людей — владыкой, держащим их мир, властвующим над телом их и сутью. И лишь для кошки, что умела зеркалить не хуже короля, он был тем, кем был — вздорным, вспыльчивым, азартным… и вкусным фейри. Её собственным фейри, подобные собственнические замашки Джарет отлично знал за собой, а потому видел и в других. Кошка не пугалась вспышек раздражения и гнева — она всегда не прочь была подлезть под ноги (никакая ловкость фейри и умение видеть в темноте не спасали, если белая кошка решала в этой темноте потеряться и подставить лапы или хвост), закогтить любимую рубашку короля фейского шёлка или слопать тени, которыми он подкрашивал раскосые глаза (человеческая культура — это так интересно!), сжевать плащ — и вызвать вспышку гнева самой. Потому что только рыбки или там мяса ей для питания явно не хватало, эмоции и магия, которая изрядно на эти эмоции была завязана, вспыльчивого короля гоблинов служили куда лучшим лакомством. Если судить по тому, что милый зверёк уже вымахал со среднего пса, шёлковая шкурка переливалась свежевыпавшим снегом, а уши обзавелись умильными рысьими кисточками, питание это шло впрок.

Обнаружив погрызенным любимый плащ из белоснежных перьев, висящий в запертом шкафу, Джарет начал догадываться, за что именно люди этого зверька спихнули её гоблинам.

* * *

Лабиринт — начало и конец, вход в подземный мир, смерть ради возрождения, и владыке его не подвластна магия жизни, иначе — созидания. У его силы иная направленность.
— Ты понимаешь, что Лабиринту нужна владычица? Источник требует женской руки! — пытался воззвать к кошачьей совести Джарет. — Мне нужна королева, в конце концов!

Джарет пел Лабиринту в самом сердце его, где бил зримый любому магическому созданию Источник. Пел, сплетая воедино песню и магию, ткал голосом узор из нитей, что помимо начертанных его кровью рун поддерживали постепенно разрушающиеся стены, удерживая и направляя расплёскивающуюся бесконтрольно магию недовольного Источника. Да только небо Подземья всё чаще затягивали красноватые тучи, из пустыни налетали сухие ветра, принося с собой песок и засыпая им сады, и недобрые изломанные тени скользили совсем рядом со стенами города-королевства, и что-то в самом сердце пустыни уже потягивалось, вглядывалось, хищно примеряясь.

Подданные своего короля искренне обожали — в конце концов, Джарет, в отличие от человека, и впрямь мог сказать «королевство — это я» с полным на то правом, послушно участвовали в столь любимых им Играх, по жребию разделяясь на тех, кто помогал очередному человечку в Игре (делая вид, что они решительно против тирана, самодура и прочая, прочая — против владыки, на котором держался весь их мир, и которому ведомо было всё, что в мире этом творится), и тех, кто ему всячески препятствовал на пути через Лабиринт — потому что иного пути к замку короля гоблинов не было.
Обожали, но кошка, похоже, была страшнее. И Игра окончилась поражением короля, и теперь придётся ждать следующей, потому что королевой Лабиринта и короля не могла стать первая попавшаяся человеческая девушка.
У Источника не будет владычицы.
Одно присутствие кошки — кажется, она и сородичи её были зародышами, личинками самой Бездны, где один лишь хаос! — разладило все с таким трудом сплетённые нити вероятностей.

Прочнейшая кожа перчаток не спасла — Джарет в раздражении снял когтями стружку с подлокотника трона, усмиряя собственный гнев, зримым облаком клубящийся вокруг, виток за витком сворачивая силу в тугую спираль.
Он терпеть не мог проигрывать.
— Мяв! — обиженно сказала кошка, явно намекая, что её-то за попытку поточить когти о трон гоняют, а сами!..

— Ты намеренно это делаешь, — пробормотал обречённо король, разглядывая испорченные перчатки.
О, белая кошка не хуже того кролика заманивала за собой! И люди, пришедшие за потерянным — не зря Джарет создал книгу о Лабиринте, иначе в Верхнем мире и вовсе бы позабыли о верных словах и о том, что ненужное дитя можно отдать гоблинам! — охотно велись на это, следуя за милым безобидным и очень голодным зверьком. Блуждало негодное создание тогда лишь, когда ей это было удобно, во всё иное время оказываясь ровно там, где не нужно. Лабиринт же, похоже, не возражал, принимая гостей в приветливо распахнутые ловушки.
— Мяв! — ответствовала кошка. И зевнула, показав клычки. С совестью, похоже, у неё было приблизительно как у самого Джарета. То есть «что это такое и зачем оно надо?»

Джарет уже не раз проверял зверька на вторую суть — такое злоехидство просто не может быть неосознанным! — что неизменно оканчивалось головной болью от созерцания запутанного клубка возможностей и вероятностей. Нет, кошка фейри не была, что не мешало ей вести свою собственную Игру. Где кроме кошек победителей быть не могло.
И очередная несостоявшая королева короля — восемнадцать человеческих лет наблюдений, просмотра всех возможных троп судьбы, очень вовремя взявшаяся из ниоткуда книга о Лабиринте и его владыке, множество маленьких, крохотных, с непривычным терпением сплетаемых воедино событий — всё для того, чтобы человеческая девушка вошла в Лабиринт, прошла его и потребовала единственно верное желание, — отправилась восвояси вместе с маленьким братцем.
Гоблины и прочие фейри, честно Игравшие вместе со своим королём, всячески стараясь провести девицу через Лабиринт так, чтоб она думала, что справляется своими собственными силами, вопреки чаяньям злобного колдуна, поспешили испариться, пока выход из замка ещё существовал.

А Лабиринт меж тем требовал своего, и привычная уже настырная боль тонко звенела в висках.

Может быть, когда-то Джарет и уйдёт в Лабиринт насовсем — знал бы, что придётся отдать, ступил бы тогда в него? — но и сейчас часть того Лабиринта неотделимо вплелась в его суть, потому что на самом деле выхода из Лабиринта нет, никто не выходит, никогда, — и лестницы и коридоры замка дрожали, мерцали, передвигались, причудливо изгибаясь, замыкаясь сами в себе, норовя переплестись вечной спиралью.
— Мяв! — прижавшая уши кошка совершенно неожиданно вцепилась ему в руки, на диво легко прокусив кожу перчаток, и Джарет опомнился. Зыбкость стен, коридоров и дрожь лестниц пропали, серый камень вновь был просто камнем.

Приземлившаяся на все четыре лапы кошка припала к каменному полу, негодующе шипя и долго отказываясь сменить гнев на милость.

Но ночью в Лабиринт увязалась за королём, и, едва тому стоило, присев на каменный бортик фонтана, прижать порезанную ладонь к выщербленному тёплому, почти живому камню и запеть, замурлыкала — низко и звонко, удивительным образом задавая ритм песне-заклинанию. Прерваться Джарет уже не мог, но подрагивающий кошачий бок грел ноги — и заклинание сегодня отчего-то давалось куда легче.

Песня вилась зримым узором, воздух ещё дрожал от отголосков её, когда владыка умолк, а Источник, кажется, впервые за долгое время почти урчал, как довольный хищник.
— Мяв! — торжествующе заявила кошка, вспрыгивая на колени Джарету.
Шершавый язычок коснулся пореза, зализывая подживающую рану.
Боднула здоровую ладонь — гладь!
Потопталась, уже с трудом умещаясь, — и улеглась, поджав передние лапки и довольно прижмуря разноцветные, как у него самого, глаза в бледном сиянии источника-фонтана. Голубой, как небо, золотой, как солнце.
Покорно снимая перчатку, Джарет начал подозревать, что ему придётся ждать, пока кошка не выучится принимать человечий облик.
Потому как иных хозяек Лабиринта и сердца короля Мяв, кошачья владычица, не допустит.

**фильм «Лабиринт» 1986 года, у большинства музыкантов того времени подобные прически, король гоблинов ничуть не выделялся на их фоне

@темы: кошки, дети Мау, сказки

---

Сказка о Хранителе и Хранилище

Одна из сказок с зфб

Название: Вяйнемё
Канон: ориджинал
Бета: Хикари-сан
Персонажи: кошачья Хтонь, хранитель
Рейтинг, жанр, размер:PG-13, джен, сказка, фантасмаго́рия, мини
Краткое содержание: Вяйнемё уверен, что когда-то рухнул с небес, иначе почему бы он вообще попал в Хранилище Потерянного и Найденного
Примечание: Вяйнемё, Вяйнемёйнен (да, как герой эпоса), уменьшит. Вэйно — «широкая, медленно-плавная река»; кажется, здесь непонятным образом раскиданы символы; кажется, тут отсылки ко всему разом, в том числе к легенде об ином Граале, чаше из изумруда, хранимой в сидах, и некая закономерность в чередовании "Вэйно" и "Вяйнемё", как и в текучести для него мира вокруг

Вяйнемё уверен, что рухнул когда-то с небес. Иначе почему он вообще попал в это странное место? То ли наказание, то ли награда… или, может, долг?
Иногда, стоит опустить голову на руки, сидя за послушно замершим столом, и закрыть уставшие глаза — как видятся облачные моря и реки, и корабли, что скользят по ним — у кораблей нет парусов, как на гравюрах из книг, зато есть громадные крылья; а в морях водятся алые киты. Киты поют…

И шелестят камыши…

Но потом стол беспокойно переступает с одной когтистой лапы на другую, и Вэйно, встряхнувшись, отправляется ловить вышедшие на охоту хищные инкунабулы, разнимать Хтонь и инкунабулы (первая грозно и гнусаво завывает, пытаясь извернуться в руках и когтя воздух, вторые щёлкают спешно отращёнными зубами и вздыбливают ленты закладок, будто хвосты), отыскивать потеряшек (да, иногда потерявшиеся вещи, артефакты и книжные герои так привыкают быть потеряшками, что теряются даже тут — снова), отыскивать потерявшуюся и внезапно и громко запаниковавшую Хтонь, разнимать Хтонь и Рыцаря, улещивать Хтонь и успокаивать Рыцаря.
Словом, исполнять обязанности Хранителя в Хранилище Потерянного и Найденного.

В Хранилище, думает Вэйно порой, есть всё. Очень много книг — в конце концов, люди постоянно теряют мысли, даже если их записывают, и теряют то, что записали когда-то другие, — множество непонятных вещиц повсюду, оружие — от ножей и причудливых атамов до мечей — на стенах, целые бесконечные коридоры, вымощенные потерянными монетками, от круглых до треугольных, потерявшиеся тени, что безмолвно бродят по ним — то ли тени людей, то ли — книжных персонажей.
И есть Рыцарь, правда, от него остались лишь доспехи, память о рыцаре (как он говорит, Вэйно учтиво не пытается узнать), зато доспехи доблестные и бесстрашные. Единственное, чего боится рыцарь-доспехи-без-человека, — это кошка, «суть хтонь и ехидна».
«Хтонь» пушиста, мурчлива и коварна, как полагается хтони, к тому же вечно голодна. И обожает отираться о рыцарские поножи. Рыцарь бесстрашен, но хтонь всюду, она всепроникающа и многоглаза, многоголоса и молитвой не изгоняется.

Сидящая этаким меховым воротником на плечах Хтонь, мурча, принимается вылизывать шершавым язычком нежную перепонку ушей. Вэйно поспешно складывает и прижимает чувствительные уши к голове, но от кошки это не спасает.
Изгнанная, Хтонь мстительно жуёт серебряное перо и опрокидывает чернильницу-непроливайку, в очередной раз совершая невозможное — чернила разливаются озерцом бездны, — гуляет по разложенным на столе старинным географическим картам, и вместо пустых пространств с подписями в духе «здесь водятся тигры» и «водятся драконы» — отпечатки лапок, этакие туманности Кошачьи лапки, крохотные, карманные, пушистые и совсем ручные. В отличие от дикой, неприрученной Хтони.
Те же туманности во множестве расцветают на стенах и даже потолке, и Вэйно давно уж не удивляется хтоническим талантам и росткам хаоса всюду, где ступала мягкая лапка. Даже если её тут не было.

Вэйно записывает чужие потерянные мысли. Хтонь вроде бы лежит рядом с рукой, невинно жмурит рыжие глаза, — а хаос множится сам собой. Стоит отвести взгляд, и чернильные туманности распускаются, и слышится глухое проклятие Рыцаря из запутанных и замыкающихся сами в себя (как Хтонь) коридоров — и паническое боевое завывание в ответ; с грохотом падает древняя изысканная ваза с верхней полки, перо же и вовсе исчезло бесследно.

Вздохнув, Вэйно гладит вздрагивающий стол, на котором остались царапины от когтей, а потом протягивает руку, беря новое перо — бронзовое — прямо из воздуха. Хранилище охотно отзывается на невысказанные просьбы своего Хранителя.
Вэйно подозревает, что Хтонь была также котом в мешке и кошкой учёного, да так привыкла — что до сих пор ни жива ни мертва, сразу есть и нет её никогда.

* * *

Вяйнемё измерял бы время в Хранилище, что явно текло как-то по-своему, «снами», но порой ему кажется, что он и так спит, пока находится тут, и проснётся, забыв о сне, стоит лишь выйти.
Стены Хранилища текучи, изменчивы — то прорастают-струятся ветви деревьев, расцветают, распускают листья, роняя лепестки, созревают плоды и опадают, и дальше по кругу, будто в древнем святилище неведомого божества, то кладка старинного замка, то благородные деревянные панели — как изменчиво и всё в нём, кроме стола с когтистыми лапами, за которым любит работать Вэйно, да светильников. За их стеклом живёт негасимый огонь, и Вэйно держится от него, как и от холодных блуждающих огоньков, подальше.
Иногда в Хранилище туманно — наверное, оно выдумывает себе осеннее утро или летний прохладный вечер из одной из книг. Порой книжные истории совсем уж нахальничают, бродят стайкой призраков, шушукаются по углам — да так, что Вэйно прижимает уши, а потом трясет головой, пытаясь шёпот вытряхнуть — от всей этой путаницы звёздных китов, мушкетёров и оживших лодочек из коры и газет с улочками Праги стены плывут и потолок с полом норовят местами поменяться.
Конечно, мушкетёры вместо коней могли бы ездить на китах, и приключения их обрели бы звёздный размах, и на дуэль вызывали бы не только на шпагах, но и на песнях китов, и неуловимая мечта, белый кит, был бы любимцем кардинала; по старинным улицам потекли бы вдруг ручейки из лунного света, и поплыли бы газетные лодочки и кораблики из кусков коры, сотворённые детскими руками, прямо в туман под Карловым мостом. Из какой-то лодочки, сумевшей по ручейку добраться до реки, а оттуда — к морю, как угорь, со временем бы вырос «Синко Льягас», как из малька вырастает рыба, и лишь потом нашёл и выбрал бы себе синеглазого капитана, давшего фрегату новое имя. И, может, однажды сумел бы подняться к облачным морям, как тот корабль из снов, где пели киты, бывшие когда-то человеческими душами.
В туманной мгле, что у Хранилища вместо потолка, проглядывают звёзды. Звёзды — далеко, немудрено свету их и потеряться...
Синеглазый капитан, камзол которого почему-то меняет цвет с чёрно-серебряного на синее с серебром, учтиво раскланивается с Вэйно и задумчиво шествует к дальней стене, где и растворяется бесследно. Впрочем, быть может, это для Вяйнемё там выхода нет...

Страницы нотных тетрадей с изящно начертанными нотами, похожими на птиц, пожелтели от времени, которого здесь нет. Вэйно листает бережно, аккуратно отделяя когтями хрупкие страницы, и даже старается не дышать. Истории позабытых земель, потерявшихся народов...
Нотами записаны истории совсем уж заплутавших в тумане времени народов и стран, а может, даже миров — сам Вэйно склоняется к тому, что не мог в привычном мире существовать дивнотуманный народ, языком которого была вязкая тишина — все звуки, что в них попадали, дивнотуманный народ ловил всем туманным телом, глушил, дрожал и плыл дымкой — и так говорил.
Главным их товаром были пойманные звуки — пройдя через туман, звуки искажались, менялись, и порой из брани могла выйти боевая песнь, из смеха — плач дивных обитателей холмов по своей королеве, что пела, как соловей.
Вэйно глядит на значки нот, не умея их читать, но слышит музыку, что скрыта за ними, и хочется тоже петь, но голос пропадает.

— Это ничего, что вы немы, сэр Хранитель, — говорит Рыцарь-доспехи-без-человека. — Слова не так важны, главное — что внутри, — он гулко стучит себя по нагруднику. — То есть дух, благородный и отважный. Иному не дастся в руки Грааль…
Тут Рыцарь в очередной раз пускается в длинное повествование о поисках то ли Чаши, то ли света души, о неверных и вечных песках, что поют навязчиво и чуждо. Чаша находится почему-то не в песках чужой страны, а далеко, но близко, хранимая теми, кого до рождения сына бога называли дивным народом, а после — демонами, и вовсе не из дерева та Чаша…

Шурша страницами, бродят по залам ожившие инкунабулы, гордо вздёрнув закладки-хвосты, щерят на доспехи, блуждающие огоньки и кошку чернильные зубы.
Потерянные книги радостно распахиваются навстречу Вэйно, даже хищные инкунабулы прячут зубы, мурлыча, как довольная Хтонь, стоит погладить их по корешку, — и он трепетно перебирает страницы. Если б не дикая, гордая и независимая Хтонь, немедленно начинающая паниковать в одиночестве, — и вовсе не вставал бы из-за стола, позабыв обо всём и потерявшись уже дважды.
Наверное, некому его найти…

К потерянному оружию Вэйно старается не прикасаться, прижимает уши, слыша, как тонко и грозно поют мечи, и шепчут зловеще атамы, и гудят щиты — и недобро скалятся гербовые звери на них.

Одна из потерянных теней, обретая на ходу человеческий облик, раскланивается с Вэйно. Заговорить с ним тени не пытаются. На миг у Вяйнемё мелькает странная мысль — чем-то эти человекоподобные тени, даже обретая облик, отличаются от него самого, и виски начинает ломить… Но тут под ногами оказывается Хтонь и выражает своё возмущение истошным воплем, заставив подпрыгнуть от неожиданности. И, разумеется, наступить на хвост ещё раз.

Ветер запутался в камышах…
Виски ноют, и в ушах тонко звенит.

Обитает в Хранилище Бумажная сова Ррух — каждое пёрышко бумажно, исчертано буквами, топорщатся этаким воротником, чуть завиваются полоски из газет. Хотя Ррух охотится порой на тонкие книжки, потерянные письма и бумажных мышей, Вэйно не забывает угощать её чернилами, которые никогда у него не кончаются, и сова благодарно легонько трётся чернильным клювом о скулу, пачкая тонкую полоску чешуек.
Хтонь явно почитает Ррух своей добычей — птица и шуршит! — да только Бумажная сова против, что и высказывает на своём, совином языке, а насест себе устраивает повыше.
Впрочем, Хтонь своей добычей, кажется, почитает и Вэйно. Не совсем съедобной, но уши можно пожевать. Или поохотиться из-за угла. Или поиграть с кисточкой заплетённой косы.
Вэйно подозревает, что Хтонь и всё Хранилище считает своей добычей, своей собственностью, даже если добыча эта не вполне удобна — вроде хищных инкунабул или Рыцаря, о доспехи которого и зубки обломать недолго.
Рыцарь-доспехи-без-человека безуспешно в очередной раз читает изгоняющую молитву.
Хтонь внимает, довольно жмуря глаза.

Стоит прикрыть утомлённые глаза, как приходят сны.
Снятся снова и снова алые киты. Киты плывут рядом с кораблём, что мерно взмахивает крыльями, рассекая густые облака, и поют ему, и от песни их больно становится в груди.
Песня рыбкой бьётся в груди, просясь наружу, но так и умирает, не родившись.

Может — память, может — чья-то судьба, которую тоже потеряли, а может, и сны — теряются.
Киты поют, и Вэйно кажется, что он вот-вот вспомнит что-то важное.

Водится, кажется, в библиотеке Хранилища драконья тень. Вэйно видит лишь краем глаза, но не удивляется: в конце концов, даже из маленького карпа может вырасти могучий дракон, почему б не вырасти ему из книжного червя? Лишь бы книги не грыз…
Неясная змеистая тень чуть мерцает в потерявшемся свете звёзд и тает, стоит лишь взглянуть прямо.

Одного нет в Хранилище — зеркал.
Журчание воды же прерывается, едва стоит Вэйно приблизиться, фонтаны старых потерянных площадей встречают пустыми бассейнами, призрачные ручейки оббегают его другими коридорами. Протянешь руку — и лишь сухая пустота, и чувство странной потери, будто все реки мира пересохли, пересохли лишь для него одного.
Что, что он должен понять?..
Тьма ворочается внутри, как большая рыба, спящая на дне, и Вэйно прикрывает больные от дневного света глаза.

Звенит сухой камыш на ветру…

Где-то в одном из залов сквозь расписанную непонятными знаками (он понимает, пока смотрит, но стоит об этом подумать или отвести взгляд — тут же перестает) золотисто-кремовую плитку пола невозмутимо, будто так и надо, прорастает Дерево. Дерево — не дуб, не ясень, длинные и узкие тёмно-зелёные листья зеркально-серебристы с обратной стороны, и издалека кажется, будто дерево в цвету. На гибких ветвях висят подношения — бумажные куклы-фигурки, у которых нарисованы лица, но нет глаз.
Он никогда не видел, кто их развешивает, но ничему не удивляется.

Ива, — вспоминает он вдруг, и как мог позабыть?..
Дева реки.
Река забирает людские души...

Вяйнемё невольно вскидывает руки к заломившим вискам, но тут обиженно вопит Хтонь где-то за поворотом одного из коридоров, разбегающихся, будто потерянные тропинки во все стороны, и он снова забывает.

Рыцарь-отважные доспехи-без-человека прижимается к стене, выставив перед собой меч.
Хтонь от волнения мерцает, становясь полупрозрачной, будто забывая, как быть разом везде, угрожающе гнёт спину и загибает крючком хвост, и идёт боком.
— Я всего лишь споткнулся об это порождение мрака, — оправдывается Рыцарь.

Сквозь хранилище сочится вечность, прозрачная, текучая, как река; иногда она чуть мутнеет, и можно увязнуть в ней, как в янтаре. Хранилище бесконечно и конечно в самом себе, как Хтонь, которая до сих пор, кажется, не желает определяться, жива она или же нет, как и с тем, где она — здесь или где-то ещё, дикая помесь бесконечной ленты одного учёного и неопределенного опыта второго. Вяйнемё ему бы кошку не доверил, но его никто не спрашивал. А Хтонь — вот она. Если не где-то ещё разом, конечно.

Коридоры Хранилища извиваются, закольцовываются, обрываются неожиданно и упираются в никуда. Однажды Вяйнемё оказывается посреди площади старинного города, где средь разноцветных, будто речные камешки, булыжников мостовой замурованы золотые монетки, и поёт от ветра высохший фонтан.
Если выглянуть из окон, что есть в библиотеке Хранилища, там всякий раз другой город — то высятся башни из стекла и бетона, упираясь шпилями в звёздное небо, и усыпанные звёздной пылью (звёзды яркие, крупные, каких никогда не бывает над городами), то сквозь обычные многоэтажки растут деревья — старые, немного корявые, шумят пышными кронами и явно чувствуют себя вполне уютно; а то и вовсе — какие-то холмы, иногда проезжают всадники на странных зверях и многоухих рогатых лошадках, вдалеке, в золотистой дымке, виднеются громадные колеса-шестерёнки — вроде древних развалин какого-нибудь города, только шестерёнки, может быть, развалины времени.
Но стоит попытаться выйти в двери — за распахнутыми тяжёлыми резными створками лишь колышется туман.

И летит, летит по ветру пух расцвётших камышей, и пушатся, красуются гибкие деревья по берегам, как невесты людей...

Вэйно рисует алыми чернилами на старой карте кита из сна-во-сне возле извилистой полоски воды. Интересно, могут потерянные души позабыть, что были людьми? Могут ли те, кто людьми не был, не вспомнить о том?
Хтонь, возлежа на бумагах (потом опять будет полосата от чернил), загадочно жмурит рыжие глаза — лохматая вечность.

Ветер звенит-смеётся в ветвях ив, склонившихся над водой, и поёт, поёт, манит широкая, обманчиво мирная река…
Сколько душ она могла собрать за века, прогневив небеса?

Река поёт, и Вяйнемё хочется подхватить её песнь, но он снова нем.

---

Почтовые киты

Название: Почтовые киты
Автор: WTF Kotiki 2021
Бета: Хикари-сан
Размер: драббл, 837 слов
Персонажи: Айра, киты
Категория: джен
Жанр: сказка
Рейтинг: G
Краткое содержание: Ни один почтовый кит не полетит без котика

Китов называют громко, потому что всякий кит — почти чудо, такая ожившая детская мечта, подплывшая прямо к твоему окну. Никаких тебе «Толстячок» или там «Красотка» — только Зелёный шум моря, Звёздные волны, Туман осенним утром, Дождь за облаками, Летние сумерки.
Киты только весело щебечут. Уж конечно, настоящие их имена слишком сложны для людей, так что они, как кошки, милостиво соглашаются отзываться на придуманные человеком имена.
Айра живёт на почтовой станции вместе с отцом, всякий вечер поднимается на башенку, высматривая: не летит ли кит.
Когда прилетает кит — большой, серебристый, как нездешнее небо по осени, по имени Осенний туман в долине — поют и колышутся невидимые волны; Айра никогда не видела моря, но чувствует: они зеленоватые, студёные. Айра здоровается с морем и здоровается с китом. Кит свистит приветливо в ответ, подставляет спину.
Айра снимает со спины сумку с письмами, пару небольших посылок (ящик с продуктами достаточно отвязать — и кит накренится набок, ловко заставив его соскользнуть прямо на пол площадки, чтоб Айре не пришлось поднимать тяжёлое) и надменно-золотистого, как солнце, кота. Ни один почтовый кит не соглашается работать без кота, и на спину никого больше не возьмёт, разве вот ещё Друзей иногда. А кошки — те сочли почтовых китов этакой своей добычей, надо присматривать, чтоб никто не отобрал, да и мир посмотреть — котоугодное дело, надо же знать, что захватываешь. Киты развозят почту — письма и посылки, долетая даже сюда. Если у света всё-таки есть край, это здесь, и никаких тебе вод, падающих с этого края. Дальше, за почтовой станцией — один лохматый вереск, что колышется под ветром, холмы и холмы, и редкие полузаброшенные домики.
Так далеко не ходят небесные поезда, ни один бес, что движет, не доведёт свой поезд сюда — каменные птицы-стражи, древние изваяния, неведомо кем поставленные по краю вересковых пустошей, не пропустят. Айра думает иногда, что птицы те прилетели когда-то давным-давно сюда сами, да так и остались. Сторожить Сердце пустошей, биение которого — Айра поклясться готова — в иные дни чувствуешь, как те незримые волны моря, приходящего вместе с почтовыми китами.
Повсюду выстроены почтовые станции с башенками-маяками — на их огонь этакими живыми величавыми кораблями летят в ночи киты, а уж от станций почту разносят люди-почтальоны. Киты летают по звёздам, по незримым глазом нитям магнитных путей, как перелётные птицы, наземь не опускаются, теми же величавыми кораблями причаливают к башенкам маяков, терпеливо ждут, пока заберут почту и покормят персонального котика, и дадут размять ему лапки.

Айра мечтает когда-нибудь стать Другом китов — и тогда один из них, быть может, не только позволит о себе позаботиться, почистить и смазать шкуру, но и возьмёт вместе с котом к себе на спину, поднимет высоко к холодным ясным звёздам, как не поднимаются небесные поезда.

Друзья китов понимают их язык, правда, щебет китовий плохо даётся человеческому горлу, и киты явно посмеиваются — уж больно насмешливы большие их добродушные морды, но Друзья единственные могут договориться с китами и попросить их о чём-то. Друзей очень мало, потому что выбирают их сами киты, и никто не знает, как именно. Говорят, первый кит вернулся из моря (на самом деле они просто носят своё море с собой, Айра уверена), чтобы защитить своего друга-человека с суши. И только с Друзьями киты делят не только полёт под звёздами, но и песню — высоко-высоко поднимаются киты, поют вместе со звёздами и для них, и нездешнее их пение будит что-то такое в душе, отчего страшно и сладко разом.

Котик гордо отказывается от предложенного угощения и воротит нос даже от вяленой рыбки.
Кит за оградой причальной площадки башенки-маяка тревожно свистит.
Кто бы посмел обидеть хоть одного котика — ведь тогда оскорбятся и обидятся киты!

Айра сдувает рыжеватую чёлку со лба и принимается уговаривать негодную лохматую… то есть милого котика поесть.

Тощая полосатая Мев осуждающе светит с потолочной балки зелёными глазами, ерошит загривок. Она вообще не признаёт домашнюю еду и питается только тем, что добывает сама. Айра подозревает, что Мев почитает её за этакого непутевого котёнка, за которым нужно приглядывать. Иначе вообще бы дома не появлялась. А так, стоит Айре отправиться разносить письма, или к стражам-птицам — и Мев крадется поодаль. Близко не подходит, ласку с презрением отвергает, лишь светит зеленющими глазами.

После третьего круга плясок вокруг и уговоров кот наконец милостиво принимает и почёсывание за ушком, и мисочку сметанки, но ходить лапками наотрез отказывается. Приходится носить его на руках, пока не задремлет, этакой жрицей кошачьей богини, которая наверняка была матушкой не только котов, но и китов. Ну или сестрицей той, чьими детьми были киты.

Айра перебирает письма, которые не успела рассортировать, а кот, полосатый от чернил, спит на том, что писала она сама — другу, которого и знает только по письмам; кит Осенний туман заглядывает в окно, вежливо распахнутое, хоть вечер и прохладен, и позволяет коснуться ладошкой шершавой морды, и улыбается во всю пасть, в окно никак не проходящую, и свистит тихонько. Море колышется и смеётся вместе с ним.

Айра мечтает однажды спеть китовью песню вместе с серебристым Осенним туманом, что летает к их станции чаще других китов.
Айра мечтает однажды увидать то самое Сердце Пустошей, что хранят каменные птицы-стражи — распростёртые крылья, грозные и печальные, почти человеческие, если б не клювы, лики.
Айра почему-то уверена, что у первых Друзей китов были крылья, и иногда украдкой пытается разглядеть спину в зеркале.

@темы: кошки, дети Мау, "Киты и корабли"